Предисловіе (къ «Воспоминаніямъ»).

Я никогда прежде не задавалась мыслію написать свои воспоминанія. Не говоря уже о томъ, что я сознавала въ себѣ полное отсутствіе литературнаго таланта, я всю мою жизнь была такъ усиленно занята изданіями сочиненій моего незабвеннаго мужа [/благодаря изданiю/] [распространеніемъ его всегда благородныхъ и возвышенныхъ идей], что у меня едва хватало времени на то, чтобъ заботиться о другихъ, связанныхъ съ его памятью, дѣлахъ.

[Только] [в]/В/ъ 1910 году, когда мнѣ, по недостатку здоровья и силъ, пришлось передать въ другіе руки такъ сильно интересовавшее меня дѣло изданія произведеній моего мужа и когда, по настоянію докторовъ, я должна была жить вдали отъ столицы, я почувствовала [такой] громадный пробѣлъ въ моей жизни, который необходимо было заполнить какою либо интересующею меня работой, иначе, я чувствовала это, меня не на долго хватитъ.

Живя въ полнѣйшемъ уединеніи, не принимая или принимая лишь отдаленное участіе въ текущихъ событіяхъ, я мало по малу погрузилась душою и мыслями въ [сто] прошлое, столь для /меня/ счастливое, и это помогало мнѣ забывать пустоту и безсцѣльность моей теперешней жизни.

Перечитывая записныя книжки мужа и свои [собственныя] [/стенографическія/] собственныя, я находила въ нихъ такія интересныя подробности, что невольно хотѣлось записать ихъ уже не стенографически, какъ онѣ были у меня записаны, а общепонятнымъ языкомъ, тѣмъ болѣе, что я была увѣрена, что моими [вос] записями заинтересуются мои дѣти, внуки, а, можетъ быть, и нѣкоторые поклонники таланта моего незабвеннаго мужа, желающіе узнать какимъ былъ Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> въ своей семейной обстановкѣ [/жизни./].

Изъ этихъ разновременно записанныхъ въ послѣднія пять зимъ (1911‑1916) /воспоминаній/ составилось нѣсколько тетрадей, которыя я постаралась привести въ возможный порядокъ.

Не ручаясь за занимательность моихъ воспоминаній, могу поручиться за ихъ достовѣрность и полное беспристрастіе въ обрисовкѣ поступковъ нѣкоторыхъ лицъ: воспоминанія основывались главнымъ образомъ на записяхъ и подкрѣплялись [(подтверждались)] указаніями на письма, газетныя и журнальныя статьи.

Признаю откровенно, что въ моихъ воспоминаніяхъ много литературныхъ погрѣшностей: растянутость /разсказа/, несоразмѣрность главъ, старомодный слогъ и пр. Но въ 70 лѣтъ научиться новому – трудно, а потому да простятъ мнѣ эти погрѣшности въ виду моего искренняго и сердечнаго желанія представить читателямъ [мои<мъ>] Ө. М. Достоевскаго, (со всѣми его достоинствами [не] и недостатками) такимъ, какимъ онъ былъ [б] [въ] дѣйствительно[сти] въ своей семейной и частной жизни. <Было: Ө. М. Достоевскаго, такимъ, какимъ онъ былъ [б] [въ] дѣйствительно[сти] (со всѣми его достоинствами [не] недостатками) въ своей семейной и частной жизни. – Ред.>

Къ моимъ воспоминаніямъ

Мнѣ всю жизнь представлялось [нѣкоторою] /нѣкотораго рода/ загадкою то обстоятельство, что мой добрый мужъ не только глубоко любилъ и уважалъ меня, какъ многіе мужья любятъ и уважаютъ своихъ женъ, но почти преклонялся предо мною, какъ будто я была какимъ-то особеннымъ /особымъ/ существомъ, именно для него созданнымъ, [но] и это не только въ первое время брака, но и во всѣ остальные годы до самой его смерти. А вѣдь въ дѣйствительности я не отличалась [особенной] красотой, не обладала ни талантами, ни особеннымъ умственнымъ развитіемъ, а образованія была средняго (гимназическаго). И вотъ не смотря на это заслужила отъ такого умнаго и талантливаго человѣка глубокое почитаніе и почти поклоненіе.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Лица, читавшія письма моего незабвеннаго мужа ко мнѣ, не [хо] сочтутъ мои слова за бахвальство. – Ред.>

Эта загадка для меня нѣсколько выяснилась, когда я прочла примѣчаніе В. В. Розанова къ письму Н. И. Страхова отъ 5 января 1890 г., въ книгѣ «Литературные Изгнанники». Выписываю это примѣчаніе (стр. 208):

«Никто, /ни/ даже „другъ″, исправить насъ не сможетъ; но великое счастье въ жизни встрѣтить человѣка совсѣмъ другой конструкціи, другаго склада, другихъ /всѣхъ/ воззрѣнiй, который, всегда оставаясь собою и ни мало не вторя намъ, не поддѣлываясь (бываетъ!) /къ намъ/ и не впутываясь своею душою (и тогда притворною душою!) въ нашу психологію, въ нашу путаницу, въ нашу мочалку, — являлъ-бы твердую стѣну и отпоръ нашимъ „глупостямъ″ и „безуміямъ″, какія у всякаго есть. Дружба — въ противорѣчіи, а не въ согласіи. По-истинѣ, Богъ наградилъ меня какъ учителемъ, Страховымъ: и дружба съ нимъ, отношенія къ нему всегда составляли какую-то твердую стѣну, о которую я чувствовалъ ‑ что всегда могу на нее опереться или вѣрнѣе къ ней прислониться. И она не уронитъ и согрѣетъ».

Дѣйствительно, мы съ мужемъ представляли собой людей «совсѣмъ другой конструкціи, другаго склада, другихъ воззрѣнiй<»>, но «всегда оставались собою», не мало не вторя и не поддѣлываясь другъ /къ/ другу, и не впутывались своею душою — я — въ его психологію, онъ — въ мою и такимъ образомъ мой добрый мужъ и я — мы оба чувствовали себя свободными душой. Өеодоръ Михайловичъ такъ много и одиноко мыслившiй о глубокихъ вопросахъ человѣческой души, вѣроятно, цѣнилъ это мое невмѣшательство въ его душевную и умственную жизнь, а потому иногда говорилъ мнѣ: «/ты/ единственная изъ женщинъ, которая поняла меня!» (т. е. то чтò для него было важнѣе всего). Его отношенія ко мнѣ всегда составляли какую-то «твердую стѣну, о которую (онъ чувствовалъ это<)>, что онъ можетъ на нее опереться или вѣрнѣе къ ней прислониться[»]. И она не уронитъ и согрѣетъ». Этимъ объясняется, по моему, и то удивительное довѣріе, которое мужъ мой питалъ ко мнѣ и ко всѣмъ моимъ дѣйствіямъ, хотя все чтò я дѣлала, не выходило за предѣлы чего-нибудь необыкновеннаго.

Эти-то отношенія съ обѣихъ сторонъ и дали намъ обоимъ возможность прожить всѣ 14 лѣтъ нашей брачной жизни въ возможномъ для людей счастьи на землѣ.

Мое появленіе на свѣтъ Божій.

Съ Александро-Невской Лаврой въ Петербургѣ соединены многія важныя [/знаменательныя/] для меня воспоминанія: такъ, въ единственной приходской церкви (нынѣ монастырской) Лавры, находящейся надъ Главными входными вратами[)], были обвѣнчаны мои родители. Сама я родилась 30 августа, въ день чествованія Св. Александра Невскаго, въ домѣ, принадлежащемъ Лаврѣ, и давалъ мнѣ молитву и меня крестилъ лаврскiй приходскiй священникъ. На Тихвинскомъ кладбищѣ Александро-Невской лавры погребенъ мой незабвенный мужъ и, если будетъ угодно судьбѣ, найду и я, рядомъ съ нимъ, мѣсто своего вѣчнаго упокоенія. Какъ будто все соединилось для того что бы сдѣлать Александро-Невскую Лавру самымъ дорогимъ для меня мѣстомъ во всемъ мірѣ.

Родилась я 30го августа 1846 года, въ одинъ изъ тѣхъ прекрасныхъ осеннихъ дней, которыя слывутъ подъ названіемъ дней «бабьяго лѣта». И донынѣ праздникъ Св. Александра Невскаго считается почти главенствующимъ праздникомъ столицы и въ этотъ день совершается крестный ходъ изъ Казанскаго собора въ Лавру и обратно, сопровождаемый массою свободнаго въ этотъ день отъ работъ народа. Но въ прежнія, далекія времена, день 30го августа праздновался еще торжественнѣе: по срединѣ Невскаго проспекта, на протяженіи болѣе трехъ верстъ, устроивался широкiй деревянный [тротуаръ,] /помостъ,/ по которому, на возвышеніи, не смѣшиваясь съ толпой, медленно двигался крестный ходъ, сверкая золочеными крестами и хоругвіями. За длинной вереницей духовныхъ особъ, облаченныхъ въ золоченыя и парчевыя ризы, шли высокопоставленныя лица, военные въ лентахъ и орденахъ, а за ними ѣхало нѣсколько парадныхъ золоченыхъ каретъ, въ которыхъ [виднѣлись] /находились/ члены царствующаго дома. Все шествіе представляло такую рѣдкую по красотѣ картину, что на крестный ходъ въ этотъ день сбирался весь городъ.

Мои родители жили въ домѣ, принадлежащемъ и по нынѣ Лаврѣ, во второмъ этажѣ. Квартира была громадная (комнатъ 11) и окна выходили на /(нынѣ)/ Шлиссельбургскiй проспектъ и частью на площадь передъ Лаврою.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Домъ въ томъ же видѣ существуетъ и теперь. – Ред.>

Семья была большая: старушка мать и четыре сына, изъ которыхъ двое были женаты и имѣли дѣтей. Жили дружно и, по старинному, гостепріимно, такъ что въ дни рожденія и имянинъ членовъ семейства, на Рождествѣ и Святой всѣ /близкіе и/ дальніе родные сбирались у бабушки съ утра и весело проводили время до поздней ночи. Но особенно много собиралось гостей 30 августа, такъ какъ при хорошей погодѣ окна были открыты и можно было съ удобствомъ посмотрѣть на шествіе, а кстати и [пр] побыть въ веселомъ знакомомъ обществѣ. Такъ было и 30 августа 1846 года. Моя матушка вмѣстѣ съ прочими членами семьи, вполнѣ здоровая и веселая, радушно встрѣчала и угощала гостей, а затѣмъ скрылась и всѣ были увѣрены, что молодая хозяйка хлопочетъ во внутреннихъ комнатахъ на счетъ угощенія. А между тѣмъ, моя матушка, не ожидавшая такъ скоро предстоявшаго ей «событія», вѣроятно, вслѣдствіе усталости и волненія, вдругъ почувствовала себя нехорошо и удалилась въ свою спальню, пославъ за необходимою въ такихъ случаяхъ особою.

Мать моя всегда пользовалась хорошимъ здоровьемъ, у ней уже прежде рождались дѣти, а потому наступившее событіе не внесло никакой суматохи и волненія въ домѣ.

Около двухъ часовъ дня, торжественная обѣдня въ Соборѣ окончилась, загудѣли звучные лаврскіе колокола и при выступленіи крестнаго хода изъ главныхъ воротъ Лавры раздались торжественные звуки стоявшей на площади военной духовой музыки. Лица, сидѣвшія у оконъ, стали сзывать остальныхъ гостей и были слышны восклицанія: «Идетъ, идетъ, тронулся крестный ходъ». И вотъ при этихъ-то восклицаніяхъ, звоне колоколовъ и звукахъ музыки, слышанныхъ моею матушкою, тронулась и я въ мой столь долгiй жизненный путь.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Про обстоятельства, сопровождавшія мое появленіе на свѣтъ я слышала впослѣдствіи отъ разныхъ дядюшекъ и тетушекъ, бывшихъ въ тотъ день въ гостяхъ, много разсказовъ съ разными варіаціями и комментаріями. – Ред.>

Торжественная процессія прошла и гости стали собираться домой, но ихъ удерживало желаніе проститься съ бабушкой, которая, какъ имъ сказали, прилегла отдохнуть. Около трехъ часовъ въ залу, гдѣ были гости, вошелъ мой отецъ, ведя подъ руку старушку-мать. Остановившись среди комнаты, мой отецъ, нѣсколько взволнованны[мъ]/й/ происшедшимъ событіемъ, торжественно провозгласилъ: «Дорогіе наши родные и гости, поздравьте меня съ великою радостью: Богъ даровалъ мнѣ дочь Анну». Отецъ мой былъ чрезвычайно веселаго характера, балагуръ, шутникъ, что называется «душа общества». Думая, что это извѣстіе — праздничная шутка, никто ей не повѣрилъ, и раздались восклицанія: «Не можетъ быть! ‑ Григорiй Ивановичъ шутитъ! ‑ Какже это возможно? Вѣдь Анна Николаевна все время была тутъ», и т. д. Тогда сама бабушка обратилась къ гостямъ: «Нѣтъ, Гриша говоритъ правду: часъ тому назадъ появилась на свѣтъ моя внучка, Нюточка!»

Тутъ посыпались поздравленія, а изъ дверей выступила дѣвушка съ налитыми бокалами шампанскаго. Всѣ пили за здоровье новорожденной, ея родителей и бабушки. Дамы бросились поздравлять родильницу (въ тѣ времена не было докторскихъ предосторожностей) и цаловать «маленькую», а мужчины, пользуясь отсутствіемъ дамъ, прикончили припасенныя бутылки шампанскаго, провозглашая тосты въ честь новорожденной. Такимъ-то торжественнымъ образомъ было встрѣчено мое появленіе на свѣтъ Божiй и, какъ всѣ говорили, это было хорошимъ предзнаменованіемъ на счетъ моей будущей судьбы. Предзнаменованіе это впослѣдствіи исполнилось: не смотря на то, что въ моей жизни было много тяжелыхъ потерь (смерти мужа, дѣтей, родителей), не смотря на то, что мнѣ пришлось перенести много матеріальныхъ невзгодъ и нравственныхъ страданiй, я считаю свою жизнь чрезвычайно счастливою и я ничего не хотѣла-бы измѣнить въ моей жизни.

Скажу нѣсколько словъ о моихъ родителяхъ. Родъ отца былъ изъ Малороссіи и пра/пра/прадѣдъ носилъ фамилію Снитко. Прадедъ, продавъ имѣніе въ Полтавской губерніи, переселился въ Петербургъ, уже именуясь Сниткинымъ. Мой отецъ воспитывался въ петерб<ургской> [іезуитской] школѣ іезуитовъ, но іезуитомъ не сдѣлался, а всю жизнь оставался добрымъ и простодушнымъ человѣкомъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Мой отецъ разсказывалъ странный эпизод[ом]/ъ/ изъ своего дѣтства. Когда ему было лѣтъ 10, онъ шелъ зимой рано утромъ (около 7и) въ свою школу по Набережной Фонтанки. Около Аничкова Дворца къ нему подошелъ какой-то высокій хорошо-одѣтый господинъ, рядомъ съ которымъ стояла бѣдно-одѣтая женщина. Господинъ остановилъ мальчика и сказалъ: «Хочешь сдѣлать доброе дѣло, пойдемъ со мной и будь крестнымъ отцомъ моего сына; а это твоя кума<»>, прибавилъ онъ, указывая на старушку. Отецъ мой былъ смѣлый мальчикъ и, не колеблясь ни мало, пошелъ за господиномъ и старушкой. Пришли въ какой-то богатый домъ, гдѣ ожидалъ священникъ и тотчасъ началось крещеніе младенца. Послѣ того какъ ребенка окрестили, священника, кума и куму угостили чаемъ и [конф] сластями, а господинъ далъ обоимъ кумовьямъ по червонцу. Такъ какъ папа опоздалъ въ школу, то вернулся [въ] домой и разсказалъ чтò съ нимъ случилось. Ему объяснили, что существуетъ повѣрье, что если всѣ дѣти въ семьѣ умираютъ, то, чтобъ новорожденный остался жить, надо чтобъ его окрестили первые люди, которые попадутся отцу /ребенка/ на встрѣчу. Такою кумою попалась на встрѣчу старушка, а кумомъ явился папа. Впослѣдствіи мой отецъ получалъ на Рождество и Святую подарки отъ своего крестника, а разъ былъ [пос] позванъ чтобы благословить крестника, когда тотъ былъ болѣнъ при смерти. Существуетъ также повѣрье, что молитва и благословеніе крестнаго отца и матери спасаютъ младенца отъ смерти. Крестникъ поправился. Впослѣдствіи отецъ мой потерялъ своего крестника изъ виду; отецъ называлъ его фамилію, но я ее забыла. – Ред.>

Служилъ мой отецъ въ одномъ изъ Магистратовъ или Департаментовъ. Мать моя была родомъ изъ Швеціи изъ почтеннаго рода Мильтопеусъ. Какой-то изъ ея прадѣдовъ былъ лютеранскимъ эпископомъ, а дяди — учеными; это доказываетъ прибавленіе окончанія еусъ, чтò учеными дѣлалось изъ какого<-то> кокетства, въ родѣ прибавленія частицы де или фонъ. Жили прадѣды въ Або и погребены въ стѣнахъ тамошняго знаменитаго Собора. Посѣтивъ однажды Або, проѣздомъ въ Швецію, я попыталась-было найти въ соборѣ могилы предковъ, но такъ какъ не знала ни финскаго, ни шведскаго языка, то не могла отъ сторожа добиться никакихъ свѣдѣнiй.

[Мой до] Отецъ моей матери Николай Мильтопеусъ былъ помѣщикомъ въ Сант-Михельской губерніи и вся семья жила въ имѣніи, кромѣ сына Романа Николаевича, который воспитывался въ Московскомъ землемѣрномъ Институтѣ. Когда онъ окончилъ курсъ и получилъ мѣсто въ Петербургѣ, то продалъ имѣніе отца (къ тому времени умершаго) и перевезъ всю семью въ Петербургъ. Здѣсь моя бабушка Анна-Марія Мильтопеусъ вскорѣ скончалась, а моя мать съ двумя сестрами осталась жить у брата. Мать моя была женщина /дѣвушка/ поразительной красоты — высокая, тонкая, стройная, съ удивительно правильными чертами [лицомъ] лица. Обладала она также чрезвычайно красивымъ сопрано, сохранившимся у ней почти до старости. Родилась она въ 1812 году и когда ей было 19 лѣтъ, обручилась съ однимъ офицеромъ. Имъ не пришлось обвѣнчаться, такъ какъ онъ принялъ участіе въ Венгерской Кампаніи и былъ тамъ убитъ. Горе моей матушки было чрезвычайное и она рѣшила никогда не выходить за мужъ. Но годы шли, и мало по малу горѣчь [потери] /утраты/ смягчилась. Въ томъ русскомъ обществѣ, гдѣ вращалась моя мать, были любительницы сватать (это было въ тогдашнихъ обычаяхъ) и вотъ на одно собраніе, собственно для нея, пригласили двухъ молодыхъ людей, искавшихъ себѣ невѣсту. Мать моя имъ чрезвычайно понравилась, но когда ее спросили понравились-ли ей представленные молодые люди, то она отвѣтила: «нѣтъ, мнѣ больше понравился тотъ „старичекъ″, который все время разсказывалъ и смѣялся». Она говорила про моего отца. Въ прежнія времена люди за сорокъ лѣтъ считались уже стариками, а папѣ тогда было уже 42 года (родился въ 1799 году). Папа весело и пріятно провелъ свою молодость, но подъ вліяніемъ строгой матери жилъ сдержанно, а потому въ 42 года представлялъ изъ себя человѣка здороваго, крѣпкаго, румянаго, съ прекрасными голубыми глазами и цѣльными зубами, но съ порядочно порѣдѣвшей шевелюрой. До кончины своей матери, папа не предполагалъ [же] обзаводиться семьей, а потому бывалъ въ обществѣ въ качествѣ пріятнаго собесѣдника, но отнюдь не жениха. Его тоже представили моей матери и она ему очень понравилась, но такъ какъ она плохо говорила по русски, а онъ плохо по французски, то разговоры между ними не очень затянулись. Когда-же ему передали слова моей мамы, то его очень заинтересовало вниманіе красивой барышни и онъ сталъ усиленно посѣщать тотъ домъ, гдѣ могъ съ нею встрѣтиться. Кончилось тѣмъ, что они полюбили другъ друга и рѣшили пожениться. Но предъ ними стояло серьезное препятствіе: мама была лютеранкой, а по понятіямъ папиной православной семьи жены должны были быть одной вѣры съ мужьями. Дошло до того, что папа рѣшился пойти противъ семьи и жениться, даже, еслибъ пришлось разойтись съ нѣкоторыми изъ ея членовъ. Мама объ этомъ узнала и, боясь внести раздоръ въ [д] столь дружную семью, долго была въ затрудненіи: перейти-ли въ православіе или отказаться отъ любимаго человѣка. На ея рѣшеніе повліяло одно обстоятельство: поздно ночью, когда на завтра ей предстояло дать рѣшительный отвѣтъ моему отцу, она долго молилась на колѣняхъ предъ Распятіемъ и просила Господа Бога придти къ ней на помощь. Вдругъ, поднявъ голову, она увидѣла надъ Распятіемъ яркое сіяніе, которое освѣтило всю комнату и затѣмъ изчезло. Это [сіяніе] /явленіе/ повторилось еще два раза. Моя мать приняла это за указаніе свыше рѣшить тяготившiй ее вопросъ въ благопріятномъ для моего отца смыслѣ. Въ ту же ночь она увидѣла сонъ: будто она вошла въ православную церковь[,] /и/ стала молиться у плащаницы. Этотъ сонъ былъ тоже принятъ ею какъ указаніе свыше. Можно представить себѣ ея изумленіе, когда, двѣ недѣли спустя, пріѣхавъ на обрядъ міропомазанія въ Симеоновскую (на Моховой) Церковь, она увидѣла, что ее поставили у Плащаницы и что окружающая обстановка совершенно та-же самая, какую она видѣла во снѣ. Это успокоило ея совѣсть. Сдѣлавшись православной, моя мать стала ревностно исполнять обряды церкви, говѣла, причащалась, но молитвы /слав/ [ею тр] на славянскомъ языкѣ ею трудно усвоивались и она молилась по шведскому молитвеннику. Она никогда не раскаявалась въ томъ, что перемѣнила религію, «иначе, говорила она, я бы чувствовала себя далекою отъ мужа и дѣтей, а это было бы мнѣ тяжело». Прожили мои родители вмѣстѣ около 25и лѣтъ и жили очень дружно, такъ какъ сошлись характерами. Главою дома была моя мать, обладавшая сильною волей; папа добровольно [ей] подчинился мамѣ и отвоевалъ себѣ лишь одно: свободу розыскивать и покупать на [рын] Апраксиномъ и другихъ рынкахъ (антикваріевъ тогда была масса) разныя рѣдкости и диковинки, а преимущественно цѣнный фарфоръ, въ которомъ онъ понималъ толкъ.

Первые годы своей брачной жизни мои родители прожили вмѣстѣ съ бабушкой и многочисленной семьей. Но когда, лѣтъ черезъ пять, бабушка скончалась[,] /и/ семья распалась, моя мать уговорила отца купить домъ у Николаевскаго Сухопутнаго Госпиталя, а вмѣстѣ съ домомъ громадный участокъ земли (около двухъ десятинъ) занимавшiй пространство гдѣ теперь Ярославская и Костромская улица и выходившiй на Малую Болотную улицу до самой Фабрики Штиглица.

Первое мое сознательное воспоминаніе относится къ апрѣлю 1849 года, т. е. когда мнѣ было два года 8 мѣсяцевъ. Во дворѣ нашего дома былъ ветхiй сарай; мама рѣшила его разрушить и построить новый. [Работники] /Рабочіе/ собрались, сдѣлали что надо и оставалось только свалить сарай на землю. Моя мать вышла на стеклянную галлерею чтобы посмотрѣть издали какъ это будутъ дѣлать, а за нею потянулась моя любопытствующая нянюшка со мною на рукахъ. На бѣду, ломовые извощики, жившіе въ глубинѣ двора, замѣшкались; имъ кричали, чтобъ они скорѣе проѣзжали и они потянулись длинной вереницей. Казалось, что всѣ выѣхали, но только что артель напрягла всѣ силы чтобъ свалить сарай, какъ появился запоздавшiй извощикъ. Всѣ поняли, что если онъ не проскочитъ, то свалившимся сараемъ будетъ навѣрно убитъ вмѣстѣ съ своею лошадью. Раздал[ся]/ись/ страшный трескъ падающаго сарая и крики ужаса присутствовавшихъ, пыль поднялась столбомъ и въ первую минуту нельзя было разобрать не случилось-ли [не] /бѣды?/ /Къ счастью,/ [Однако] [/Къ счастію,/] однако все обошлось благополучно, но испуганные возгласы мамы и няньки такъ на меня подѣйствовали, что я закричала благимъ матомъ. Когда я впослѣдствіи разспрашивала о томъ времени, то отецъ мой, просмотрѣвъ хозяйственныя книги, удостовѣрилъ, что [пр] постройка новаго сарая была произведена весною 1849 года/./ [т. е.]

Второе сознательное воспоминаніе относится къ моей болѣзни, случившейся, когда мнѣ было три года. Не знаю чѣмъ я была больна, но докторъ приказалъ поставить мнѣ на грудь нѣсколько піавокъ. Я живо помню какъ отвратительны были для меня эти извивающіеся червяки, какъ я ихъ боялась и какъ старалась оторвать ихъ отъ груди [(тѣла)]. Ясно помню также какъ возила меня моя мама причастить и помолиться предъ чудотворной иконой о всѣхъ Скорбящей Божіей Матери (на Шпалерной). Видя, что мама и няня молятся и плачутъ, я крестилась и тоже заливалась слезами. На другой день послѣ молебна послѣдовалъ кризисъ и я стала быстро поправляться. Вообще, дѣти въ нашей семьѣ рѣдко хворали. Случались, конечно, кашли, насморки, но всѣ болѣзни лечились домашними средствами и все благополучно проходило.

Я вспоминаю мое дѣтство и юность съ самымъ отраднымъ чувствомъ: отецъ и мать насъ всѣхъ очень любили и никогда не наказывали по напрасну. Жизнь въ семьѣ была тихая, размѣренная, спокойная, безъ ссоръ, драмъ или катастрофъ. Кормили насъ сытно, водили гулять каждый день и лѣтомъ мы съ утра до вечера сидѣли въ саду; зимой же катались съ ледяной горки, тамъ же устроенной. Игрушками насъ не баловали, а потому мы ихъ цѣнили и берегли. Детскихъ книгъ совсѣмъ не было; насъ никто не пытался «развивать». Разсказывали намъ иногда сказки, преимущественно отецъ; вернувшись со службы и пообѣдавъ, онъ ложился на диванъ, [(собиралъ)] звалъ къ себѣ дѣтвору и принимался разсказывать. Сказка у него была одна: объ Иванушкѣ-Дурачкѣ, но варіаціи были безчисленны и мы съ братомъ всегда удивлялись: почему Иванушку называютъ дурачкомъ, разъ онъ такъ умно умѣетъ выпутываться изъ всевозможныхъ бѣдъ. Удовольствія доставлялись намъ рѣдко: елка на Рождествѣ, зажигавшаяся каждый вечеръ, домашнее переряженье; на Масляной насъ возили на балаганы и катали на вейкахъ. Два раза въ годъ — предъ Рождествомъ и на Святой ѣздили въ театръ, преимущественно въ оперу или балетъ. Но эти рѣдкія удовольствія нами чрезвычайно цѣнились и мы цѣлыми мѣсяцами находились подъ очарованіемъ видѣннаго нами спектакля.

Лѣтомъ 1856 года мы всей семьей поѣхали въ Москву и это была первая яркая /жизненная/ картина [/(жизни)/], подѣйствовавшая на мое воображеніе. Въ Воскресенскомъ Монастырѣ въ Кремлѣ много лѣтъ проживала монахиня – тетка папы и занимала какую-то важную должность, что-то въ родѣ матери-казначеи. У нея было много знакомыхъ и вліятельныхъ друзей въ Москвѣ и она обѣщала папѣ дать намъ возможность увидѣть всѣ коронаціонныя торжества. Папа соблазнился этимъ и повезъ всю семью въ Москву еще въ началѣ лѣта и нанялъ намъ дачу въ Сокольникахъ. Въ августѣ-же на время торжествъ мы переселились въ самый Кремль и заняли двѣ небольшія комнаты въ Монастырѣ. Предъ квартирою Матери-Игуменьи была выстроена большая открытая [(галлерея)] /веранда/ и поставлены стулья и вотъ отсюда-то мы смотрѣли на торжественный въѣздъ Государя Императора и Августѣйшаго семейства въ Кремль. Удалось намъ получить билеты и на торжественное шествіе Государя на обрядъ коронованія въ Успенскій Соборъ. Картина эта была по истинѣ незабываема: въ пре[красное]/лестное/ утро 26 августа, при звонѣ кремлевскихъ колоколовъ и прекрасной полковой музыкѣ, плавно и величественно двигалась по широкому проходу, устланному краснымъ сукномъ, съ Краснаго Крыльца на площадь между Соборами, процессія: сначала шли придворные пѣвчіе въ красныхъ кафтанахъ, затѣмъ въ золоченыхъ [ризахъ] /одеждахъ/ московское духовенство, во главѣ съ Митрополитами /обѣихъ/ столицъ; за ними шла масса военныхъ [в] и придворныхъ /чиновъ/ въ ихъ блестящихъ, расшитыхъ золотомъ мундирахъ. Въ заключеніе, подъ великолѣпнымъ балдахиномъ, украшеннымъ /бѣлыми/ страусовыми перьями золочеными костями, шествовалъ Государь Императоръ Александръ II, а вслѣдъ за нимъ, въ трехъ шагахъ разстоянія, шествовала Его Августѣйшая Супруга. За царскимъ [шествіемъ] /кортежемъ/ слѣдовала блестящая нарядами и орденами свита. Восторгъ народа при видѣ Царя былъ неописуемъ и звуки [народнаго] /національнаго/ гимна сливались съ оглушительными кликами «ура»! [По прошеств] Чрезъ полтора-два часа та же процессія возвратилась изъ Успенскаго Собора [в] чрезъ Красное Крыльцо, [на] съ высоты котораго только что коронованный Императоръ поклонился /народу,/ въ несмѣтномъ количествѣ собравшемуся на [К] площади [народу]. При возвращеніи шествія во Дворецъ намъ посчастливилось очень близко увидѣть взволнованное лицо нашего дорогаго Царя и прелестное лицо Государыни!

Видѣли мы также и дальнѣйшія торжества, то есть все то, чтò можно было увидѣть съ хоръ, а всѣ [за] дворцовыя залы, кромѣ Грановитой Палаты, имѣютъ хоры. Разскажу одинъ поразившій меня случай, которому я была свидѣтельницей: во время одного торжественнаго обѣда, даннаго для высокопоставленныхъ особъ, военныхъ и штатскихъ, Государь Императоръ вошелъ въ залъ, обошелъ всѣхъ присутствовавшихъ, со многими милостиво поговорилъ и удалился во внутренніе покои. Минутъ чрезъ пятнадцать обѣдъ окончился и гости встали съ своихъ мѣстъ. И вотъ тутъ произошло самое неожиданное явленіе: многіе[,] [(почти большинство,)] гости бросились къ вазамъ, украшавшимъ столы, и вынули, вѣрнѣе, выхватили изъ нихъ букеты прелестныхъ искуственныхъ цвѣтовъ, что бы унести ихъ на память этого дня. Но букетовъ было меньше чѣмъ гостей, а желающихъ получить цвѣты оказалась масса. И вотъ всѣ эти, казалось-бы, столь благовоспитанныя и, вѣроятно, занима[ющія]/вшія/ высокое офиціальное положеніе лица, принялись вырывать другъ отъ друга букеты или отдѣльные цвѣты, такъ что у иного, выхватившаго букетъ изъ вазы, оставался въ рукахъ въ концѣ концовъ одинъ остовъ букета, т. е. желѣзки, на которыхъ держались цвѣты. И какія при этомъ были у боровшихся свирѣпыя, почти звѣрскія лица! При всемъ понятномъ желаніи сохранить [цв] [(имѣть)] цвѣтокъ на память этого дня, все таки было какъ-то противно [(непріятно)] видѣть почти драку между такими почтенными на видъ лицами. Такое чувство вынесла я отъ видѣнной мною сцены.

Вспоминая мое дѣтство и юность, я съ сожалѣніемъ вижу до чего, [из] за послѣдніе 50‑60 лѣтъ, измѣнились нравы и обычаи нашего общества. Мнѣ приходятъ на память наши отношенія къ жильцамъ нашихъ домовъ и ихъ отношенія къ намъ. Это было что-то патріархальное, что уже, очевидно, никогда не можетъ вернуться.

[Я уже говорила, что у м] /М/атери моей принадлежали, кромѣ двухъ домовъ [по] по Ярославской улицѣ и громаднаго (пости двѣ десятины) незастроеннаго участка /пустыря,/ земли, еще два дома по Костромской улицѣ. Во второмъ этажѣ главнаго /каменнаго/ дома жили мы, а [въ] нижній занимала старушка-полковница. Къ дому примыкалъ громадный тѣнистый садъ со множествомъ ягодныхъ кустарниковъ. Во дворѣ находились два [громадныхъ] /большихъ/ двухэтажныхъ флигеля, раздѣленныхъ на мелкія квартиры, по одной и по двѣ комнаты съ кухнями. Плата за квартиру колебалась отъ [8] 5 до 8 руб. въ мѣсяцъ! Окна большинства квартиръ выходили въ нашъ садъ, то есть въ ту часть, которую моя мать отдѣлила заборомъ отъ главнаго сада для пользованія жильцовъ. Матери, выпуская дѣтей въ садъ, всегда имѣли ихъ [предъ глазами] подъ своимъ надзоромъ, это обстоятельство оченъ цѣнилось людьми семейными <Было: семейными людьми – ред.> и квартиры наши никогда не пустовали; напротивъ, на нихъ записывались и, въ случаѣ, если квартира освобождалась, на нее уже имѣлось нѣсколько конкурентовъ. Цѣнилось жильцами и то обстоятельство, что мать моя никогда не притѣсняла жильцовъ требованіемъ квартирныхъ денегъ. Она освѣдомлялась когда они обычно получаютъ жалованье и въ день получки посылала за деньгами. Часто случалось, что хозяйка квартиры, тихонько отъ мужа, предупреждала мою мать, что въ такой-то день у нихъ будетъ получка и просила въ этотъ день прислать за деньгами.

Въ виду этихъ обстоятельствъ жильцы у насъ живали по многу лѣтъ и съ ними устанавливались самыя дружескія отношенія. Насъ, дѣтей, жильцы звали уменьшительными именами и всегда насъ ласкали. На Рождествѣ и на Святой почти всѣ жильцы бывали у насъ съ поздравленіями и привѣтствіями, а въ дни имянинъ моихъ отца и матери два стола были заполнены приношеніями жильцовъ, начиная съ кондитерскихъ пироговъ, большихъ кренделей, кончая домашними булками. Моя мама благодушно принимала подарки, /зная, что отказъ обидитъ поздравителя,/ угощала поздравлявшихъ и тотчасъ же отдаривала пирогами или деньгами. Если у жильцовъ случались событія въ семьѣ, напр. крестины, свадьба, похороны, то они непремѣнно приглашали моихъ родителей и принимали ихъ какъ почетныхъ гостей. Папу моего за частую звали воспріемникомъ и онъ никогда не отказывался отъ этой христіанской обязанности; мама же отговаривалась тѣмъ, что у нея «тяжелая рука» и что два крестника ея умерли, чтò и было правдой. Во всѣхъ важныхъ случаяхъ жизни жильцы нашихъ домовъ, а чаще всего ихъ жены, обращались за совѣтами къ моей матери, которая кромѣ наставленій, въ случаѣ болѣзни, снабжала ихъ несложными лекарствами, хининомъ, ревенемъ и т. п. Приходили къ моей матери и съ жалобами на мужей или на женъ и дѣтей и въ этихъ случаяхъ мой добрый отецъ шелъ усовѣстить или пристыдить обидчика. Папа былъ мягкаго, миролюбиваго характера и умѣлъ, не оскорбляя ни чьего самолюбія, примирить враждующія стороны. А если это ему не удавалось, то въ дѣло вступалась мама и, какъ дама энергичная, умѣла накричать и пригрозить виновнику семейной распри, и, чтò всего удивительнѣе, никогда не встрѣчала въ отвѣтъ дерзостей за свое вмѣшательство.

Обращались къ моей матери жильцы и за [платьями] нарядами, если приходилось идти къ Причастію или ѣхать на свадьбу. Мама разъ на всегда пожертвовала одно свое нарядно сшитое, шелковое платье, какъ теперь помню, двуличневаго цвѣта, шаль въ родѣ турецкой и чепчикъ съ голубыми лентами. И вотъ, передъ Великимъ Постомъ, жилицы, одна за другой, просили мою мать дать одѣть весь костюмъ къ Причастію, и тогда устанавливалась очередь которой жилицѣ и на которую субботу надо было оставить костюмъ. Однажды, на второй недѣлѣ Поста случилось несчастье: [од] жилица, въ маминомъ нарядѣ, до того усердно прикладывалась къ образамъ, что толкнула головой лампаду <Было: толкнула лампаду головой – ред.> и все масло вылилось ей на голову и спину. Можно представить ея отчаяніе. Вернувшись изъ церкви, она сложила весь нарядъ въ узелокъ, вызвала мою мать въ переднюю, бросилась на колѣни и зарыдала. Мама даже испугалась, не понимая, что все это значитъ. Когда выяснилась бѣда, то мама, осмотрѣвъ вещь, успокоила бѣдняжку, сказавъ, что отдастъ платье и шаль въ чистку, а на чепцѣ перемѣнитъ ленты. Но такъ какъ въ чисткѣ вещи пробыли долго, то остальныя конкурентки на праздничный костюмъ были страшно разобижены и долго преслѣдовали провинившуюся колкостями и насмѣшками.

Когда скончался мой добрый отецъ, то всѣ жильцы нашихъ домовъ и ихъ жены бывали на панихидахъ, а мужчины несли гробъ его на рукахъ сначала до перевоза черезъ Неву, а затѣмъ по Большой Охтѣ до Кладбищенской Церкви и до могилы. Всѣ они искренно жалѣли добраго старичка, который, однако, иногда ихъ очень журилъ и наставлялъ уму-разуму.

Когда моя сестра, а затѣмъ я, выходили замужъ, то всѣ жилицы съ мужьями и дѣтьми толпились на лѣстницѣ и у кареты чтобы посмотрѣть на насъ въ нашихъ вѣнчальныхъ нарядахъ, и [пожелать] /высказать/ намъ [самыя] искреннія пожеланія самой счастливой жизни.

Не существуетъ теперь подобныхъ патріархальныхъ отношеній и [(глубоко)] какъ это жаль: при нихъ все таки легче жилось на свѣтѣ и легче было переносить испытанія, посылаемыя всѣмъ намъ судьбою.

‑‑‑‑

Образованіе.

Скажу нѣсколько словъ о своемъ образованіи: Съ девяти до двѣнадцати лѣтъ я ходила въ Училище св. Анны (на Кирочной улицѣ). Преподаваніе всѣхъ предметовъ (кромѣ Закона Божія) шло на нѣмецкомъ языкѣ и знаніе /этого/ языка пригодилось мнѣ впослѣдствіи, когда пришлось провести съ мужемъ нѣсколько лѣтъ за границей. Въ 1858 году въ столицѣ открылась первая женская гимназія (Маріинская) и осенью я поступила туда во второй классъ. Учиться мнѣ было легко и при переходѣ въ 3й и 4й классы я получала въ награду книги, а при окончаніи курса въ 1864 году — большую серебряную медаль. За годъ предъ тѣмъ были открыты Н. А. Вышнеградскимъ «Педагогическіе Курсы», въ которые поступали желающія продолжать свое образованіе. Осенью 1864 г. я тоже поступила на «Курсы». Въ то время въ обществѣ существовало увлеченіе естественными науками; я поддалась теченію: физика, химія, зоологія представлялись мнѣ какимъ-то «откровеніемъ» и я поступила на физико-математическое отдѣленіе «Курсовъ». Вскорѣ, однако, я убѣдилась, что выбрала не то чтò соотвѣтствовало моимъ наклонностямъ и что мои занятія имѣютъ лишь печальный результатъ: при опытахъ кристаллизаціи солей, напримѣръ, я больше занималась чтеніемъ романовъ, чѣмъ наблюденіемъ за колбами и ретортами, и они жестоко страдали; пока шли /читались/ лекціи по зоологіи, я ими интересовалась, но, когда перешли къ практическимъ занятіямъ, и при мнѣ стали препарировать мертвую кошку, я, къ большому моему конфузу, отъ отвращенія упала въ обморокъ. Изъ этого года занятiй мнѣ особенно запомнились лишь талантливыя лекціи по русской литературѣ профессора В. В. Никольскаго, на которыхъ сходились слушательницы обоихъ отдѣленiй.

Лѣтомъ 1865 года выяснилось прискорбное для меня обстоятельство, что болѣзнь моего отца не поддается леченію и что ему недолго осталось жить. Тогда я, жалѣя оставлять моего дорогаго больнаго одного на цѣлые дни, рѣшила на время покинуть «Курсы». Такъ какъ папа страдалъ бѣзсонницей, то я цѣлыми часами читала ему романы Диккенса и была очень довольна, если онъ, подъ мое монотонное чтеніе, имѣлъ возможность немного заснуть.

Въ началѣ 1866 года появилось объявленіе о курсахъ стенографіи, которые будетъ читать П. М. Ольхинъ, въ зданіи 6й Мужской гимназіи. Узнавъ, что лекціи предполагаются по вечерамъ (когда мой дорогой больной /отецъ/ уже уходилъ на покой) я рѣшила поступить на Курсы стенографіи. Объ этомъ особенно настаивалъ [мой] отецъ /папа/, очень жалѣвшiй, что я, изъ за его болѣзни, оставила «Педагогическіе Курсы». Сначала стенографія мнѣ рѣшительно не удалась и послѣ 5й или 6й лекціи я пришла къ убѣжденію, что это для меня тарабарская грамота, которую мнѣ ни за что не осилить. Когда я сказала объ этомъ папѣ, онъ былъ очень возмущенъ: упрекалъ меня въ недостаткѣ терпѣнія, настойчивости и взялъ съ меня слово, что я буду продолжать занятія, выражая свою увѣренность, что изъ меня выработается хорошiй стенографъ. Мой добрый отецъ точно провидѣлъ, что, благодаря стенографіи я найду свое счастье.

28го апрѣля 1866 года послѣдовала кончина моего отца. Это было первое несчастіе, которое я испытала въ моей жизни. Горе мое выражалось бурно: я много плакала, цѣлые дни проводила /на Большой Охтѣ/, на могилѣ покойнаго и не могла примириться съ тяжелою утратою. Моя мама была встревожена моимъ тяжелымъ настроеніемъ и умоляла меня приняться за какой нибудь трудъ. Къ сожалѣнію, лекціи стенографіи уже прекратились, но добрый П. М. Ольхинъ, нашъ учитель, узнавъ о моемъ горѣ и пропускѣ мною многихъ уроковъ, предложилъ замѣнить ихъ стенографическою съ нимъ перепиской. Два раза въ недѣлю я должна была посылать ему двѣ или три страницы опредѣленной книги, написанн[ой]/ыхъ/ мною стенографически. Ольхинъ возвращалъ мнѣ стенограммы, исправивъ замѣченныя имъ ошибки. Благодаря этой перепискѣ, длившейся въ теченіи трехъ лѣтнихъ мѣсяцевъ, я очень успѣла въ стенографіи, тѣмъ болѣе, что мой братъ, пріѣхавшiй на каникулы, диктовалъ мнѣ почти ежедневно по часу и болѣе, такъ что я мало по малу усвоила, кромѣ правильности стенографическаго письма, и скорость его. Вотъ почему, когда въ сентябрѣ 1866 года вновь открылись курсы, я оказалась единственною ученицею Ольхина, которую онъ съ довѣріемъ могъ рекомендовать для литературной работы.

[Поѣздка въ Москву.] /Соболій воротникъ./

Весною 1860 года мнѣ удалось поѣхать въ Москву и провести тамъ цѣлую недѣлю. Случилось это такимъ образомъ: какъ-то разъ пришла къ намъ [въ гости] дальняя родственница мамы Марья Петровна О. и сообщила, что уѣзжаетъ на нѣсколько дней въ Москву къ мужу и беретъ съ собой двухъ своихъ мальчиковъ. Я, любительница путешествій, шутя сказала, что ей завидую. На мои слова она отвѣтила приглашеніемъ поѣхать вмѣстѣ съ ними. Папа, видѣвшій, что я очень устала отъ экзаменовъ и даже пришла въ печальное настроеніе, подумалъ, что поѣздка въ Москву можетъ меня развлечь, а потому ухватился за эту идею. Принялись обсуждать условія. Выяснилось, что Марія Петровна остановится у своего брата, съ женой котораго мама была знакома. Онъ занималъ хорошее мѣсто въ Казенномъ учрежденіи, имѣли они [хорошую] /большую/ квартиру и пріютить одного лишняго человѣка не представляло для нихъ никакого затрудненія. Но чтобы я не была имъ въ убытокъ, мама рѣшила послать подарокъ – модной матеріи на платье. Разъ вопросъ этотъ былъ рѣшенъ, остальное уже не представляло затрудненій. Я же съ радостью воспользовалась случаемъ побывать въ Москвѣ, которая такъ мнѣ полюбилась въ поѣздку на коронацію. Но тогда я была ребенокъ, а теперь «взрослая» дѣвушка (по крайней мѣрѣ, я такъ про себя думала) и мысль осматривать Москву самостоятельно представлялась мнѣ не малою приманкой. Марья Петровна ѣхала чрезъ два дня, а потому сборы были непродолжительны. Въ назначенный день папа привезъ меня на вокзалъ и вручилъ М<арьѣ> П<етровнѣ> деньги на проѣздъ мой туда и обратно; мнѣ же далъ десять рублей, полагая, что /ихъ/ при готовой квартирѣ и содержаніи, будетъ для меня вполнѣ достаточно.

Марью Петровну мы знали за чрезвычайно любезную женщину и хоть шли слухи о ея сварли[вомъ характерѣ,]/вости,/ но мы имъ не вѣрили. Однако, вскорѣ мнѣ пришлось убѣдиться въ томъ, что характеръ ея не изъ пріятныхъ. Не прошло двухъ часовъ послѣ отхода поѣзда какъ настроеніе М<арьи> П<етровны> измѣнилось и она стала бранить дѣтей и придираться къ нимъ. Въ заключеніе объявила, что у ней разболѣлась голова и она пойдетъ [пож] отдохнуть въ другой конецъ вагона, меня же просила присмотрѣть за дѣтьми. Я съ удовольствіемъ согласилась, потому что /т. к./ всегда любила дѣтей. Но мальчики ея меня не слушались, принялись бѣгать по вагону, драться и оба побѣжали жаловаться къ матери, разбудили ее и та, очень этимъ недовольная, не стала разбирать ихъ ссоры, а наградила ихъ колотушками, отчего они подняли страшный ревъ. Вообще, какъ я потомъ замѣтила, ея методъ воспитанія заключался главнымъ образомъ въ колотушкахъ. Постоянное битье и сопровождавшій его плачъ дѣтей меня очень разстроили и я попыталась /дорогою/ за нихъ заступиться. Этого М<арья> П<етровна> не могла вынести и [она] набросилась на меня съ упреками: «какъ я, такая молоденькая дѣвушка, позволяю себѣ судить ея поступки, [что] она знаетъ какъ воспитывать дѣтей» и т. д. и т. д. въ томъ же родѣ. Я была очень обижена и рѣшила ничего ей не отвѣчать.

Въ Москвѣ мы были встрѣчены очень радушно, а привезенный мною подарокъ произвелъ даже нѣкоторый эфектъ. Вечеромъ въ день пріѣзда Марья Петровна объявила, что такъ какъ завтра воскресенье, магазины заперты и покупокъ дѣлать нельзя, то она рѣшила съ мужемъ съѣздить /помолиться/ въ Сергіеву Лавру и предложила мнѣ ѣхать съ ними. Я долго сердиться не умѣла, а потому съ удовольствіемъ согласилась. Встали очень рано, Николай Ивановичъ и я были готовы, а М<арья> П<етровна> занялась своимъ туалетомъ и на всѣ зовы мужа раздраженно отвѣчала: «еще успѣемъ, успѣемъ, до вокзала всего 15 минутъ ходьбы!» Понадѣявшись на ея увѣренія, Николай Ивановичъ принялся набивать папиросы; за этимъ занятіемъ застала его М<арья> П<етровна> и принялась браниться. Онъ предложилъ намъ идти раньше его и черезъ три минуты нагналъ насъ. Придя на вокзалъ, мы узнали, что опоздали на четверть часа и тутъ М<арья> П<етровна>, сама въ этомъ виноватая, рѣшила «свалить съ больной головы на здоровую» и принялась увѣрять, что въ опозданіи виноватъ Николай Ивановичъ съ его папиросами. «Ну вотъ радуйся, говорила она, опоздали, и все изъ за тебя, нужно было возиться съ папиросами! А теперь мы къ обѣднѣ [опозда]/не поспѣ/емъ, а я такъ мечтала помолиться», [и все въ этомъ родѣ.] /и т. д. и т. д./ Бѣдный Николай Ивановичъ, не рѣшаясь состязаться въ краснорѣчіи съ своею супругой, молчалъ и усиленно курилъ, а та часа два пилила его. Дѣйствительно, пріѣхали мы въ Лавру что называется «къ шапочному разбору»: народъ выходилъ изъ Собора. Когда мы приложились къ ракѣ Св. Угодника и вышли на монастырскій дворъ, Марья Петровна заявила, что мы должны спѣшить на вокзалъ чтобы поспѣть къ отходящему въ Москву поѣзду. Такой поспѣшный отъѣздъ вовсе не входилъ въ мои расчеты: мнѣ хотѣлось /осмотрѣть/ Лавру обстоятельно и побывать въ церквахъ. Я объявила, что остаюсь и, не смотря на горячій протестъ М<арьи> П<етровны>, раскланялась съ ними и ушла. Полагаю, что бѣдному Николаю Ивановичу [по] изъ за меня досталасъ двойная доза упрековъ и придирокъ.

День я провела восхитительно: вмѣстѣ съ публикою осмотрѣла удивительную лаврскую Ризницу, съѣздила въ Виѳанію, много гуляла и даже была у вечерни. Часовъ въ семь я выѣхала изъ Сергіева. Дорогою со мною разговорились двѣ пожилыя барышни и, узнавъ, что я не знаю Москвы, очень обезпокоились на счетъ того какъ я доберусь домой. Когда я сказала, что найму извощика, то посыпался градъ предостереженій[;] /:/ мои спутницы стали увѣрять, что извощикъ можетъ завести меня въ глухое мѣсто, тамъ ограбить и бросить, что подобные случаи въ Москвѣ не рѣдки, особенно въ такой глухой части города, гдѣ я живу. «У васъ же такая замѣтная шляпка, говорили онѣ, ‑ на нее всякій обратитъ вниманіе; лучше снимите ее и накройтесь шарфомъ». Я послѣдовала ихъ совѣту, повязалась платочкомъ, а шляпку спрятала подъ пелерину. Разсказы моихъ спутницъ такъ меня напугали, что я не рѣшилась взять извощика и положила идти вслѣдъ за людьми, идущими въ сторону Краснаго Пруда. Къ счастію, [въ ту сторону] /туда/ шла цѣлая толпа бабъ-богомолокъ, съ котомками [з]/н/а плечахъ, я присоединилась къ нимъ и мы [пр] вмѣстѣ шли до самаго пруда. Тутъ мнѣ пришлось [за]/с/вернуть въ длинную пустынную улицу, въ концѣ которой жили мои знакомые. Тротуаровъ тутъ /въ ней/ не было, а были [д] высокіе деревянные мостки, по которымъ и давеча /днемъ/ надо было идти осторожно, рискуя упасть съ нихъ на грязную улицу. Нѣкоторую часть пути я шла спокойно, но вдругъ мнѣ послышались позади меня поспѣшные мужскіе шаги. Я пошла быстрѣе, но чувствовала, что [шедшій] /идущій/ сзади меня нагоняетъ. У меня «душа ушла въ пятки»; я побѣжала изо всѣхъ силъ. Къ счастію, домъ былъ недалеко; я вбѣжала во дворъ и захлопнула за собою калитку. Она однако тотчасъ же отворилась и незнакомецъ вошелъ вслѣдъ за мною. Я бросилась бѣжать къ стоявшему въ глубинѣ двора дому и стала взбираться на неосвѣщенную лѣстницу. Каковъ же былъ мой испугъ, когда на ту же лѣстницу сталъ взбираться и незнакомецъ. Я, какъ безумная, стала звонить и когда мнѣ отворили, вбѣжала въ переднюю, крича во весь голосъ: «Спасите, меня кто-то преслѣдуетъ!» На мой крикъ въ переднюю выбѣжала хозяйка и страшно расхохоталась: «Не бойтесь, Нюточка, вѣдь это Семенъ Петровичъ, мой мужъ!» (Вчера онъ дежурилъ (былъ на дежурствѣ) и я его не видала). Оказалось, что /ему/ за усталостью Николая Ивановича, поручили [ему] встрѣтить меня на вокзалѣ и описали мою наружность, а какъ главную примѣту – мою очень замѣтную шляпу – бѣлую съ громаднымъ пучкомъ маку. Такъ какъ я свою шляпу сняла и была въ шарфѣ, то онъ, пропустивъ мимо себя всѣхъ пріѣхавшихъ и не видя среди нихъ барышни съ описанной ему шляпой, рѣшилъ сходить домой выпить чаю, съ тѣмъ чтобы вновь идти меня встрѣчать [на слѣдую] къ приходу слѣдующаго поѣзда. Всѣ добродушно посмѣялись надъ моимъ испугомъ, но Марья Петровна съумѣла наговорить мнѣ столько непріятнаго и обиднаго, что я часа два въ постели проплакала и рѣшила [съ завтрашняго дня], чтобы не подвергаться дальнѣйшимъ обидамъ, съ завтрашняго утра уходить на цѣлый день изъ дому. [Я придумала, что встрѣтила въ Лаврѣ мою гимназическую подругу, съ которой и буду осматривать Москву.] Слѣдущій день былъ великолѣпный и для меня было очень любопытно ходить по незнакомымъ улицамъ. Особенно мнѣ понравилась Ильинка, на которой было такъ много богатыхъ магазиновъ. Я [стояла] /остановилась у одного изъ нихъ/ и разсматривала красивыя вещи, выставленныя въ [одномъ] окнѣ, какъ вдругъ около меня появился какой-то оборванецъ со сверткомъ въ рукѣ.

‑ Барышня, купите соболій воротникъ, ‑ сказалъ онъ мнѣ вполголоса, ‑ случайно продаютъ, знатная вещь, посмотрите, и онъ раскинулъ на подоконникѣ [к] предо мною какой-то мѣхъ и мигомъ опять его свернулъ. ‑ Въ магазинѣ за сто рублей такой не купите, а я-бы уступилъ вамъ за пятьдесятъ.

‑ Мнѣ не надо, у меня такихъ денегъ нѣтъ, отвѣтила я.

‑ Ну, я уступлю за сорокъ, такъ и быть, ужь очень нужны деньги!

‑ У меня мало денегъ, для меня это дорого.

‑ А сколько дадите? допрашивалъ продавецъ.

Я подумала, что если я назначу ему очень низкую цѣну, то онъ отступиться, и я сказала:

‑ Дала-бы пять рублей, да вы не возьмете.

‑ Берите, ваше счастье! Давайте скорѣй деньги, а то мнѣ некогда!

Я вовсе не намѣревалась покупать, но, въ виду его настояній, не рѣшилась отказаться, тѣмъ болѣе, что съ другой стороны около меня появился еще какой-то оборванецъ и мнѣ пришло въ голову, что они вырвутъ у меня портмоне. Я поскорѣе вынула пять рублей, продавецъ сунулъ мнѣ свертокъ и оба оборванца изчезли въ ближайшій проулокъ. /Все это/ [Только] произошло въ какихъ нибудь три‑четыре минуты.

Только сдѣлавшись обладательницей «[сто] собольяго» воротника, я поняла какую неосторожность я сдѣлала. Чтò если это краденая вещь, думала я, и вотъ, можетъ быть, кто нибудь замѣтилъ нашъ торгъ и ко мнѣ сейчасъ подойдутъ и скажутъ, что я покупаю ворованныя вещи. Вѣдь онъ самъ сказалъ, что вещь «случайная». Не обозначаетъ-ли это, что она краденая? Правда, не я украла, но вѣдь, кажется, наказываютъ и тѣхъ кто покупаетъ краденое? [Я поспѣшила] Теперь для меня главная задача, думала я, чтобы меня потеряли изъ виду. А то такая будетъ бѣда, если меня арестуютъ. Правда, папа за меня заступится, но когда/-то/ это будетъ, а пока меня посадятъ въ тюрьму. А какъ будетъ торжествовать злая Марья Петровна, узнавъ о моемъ арестѣ! [Я сп] Размышляя такимъ образомъ, я спѣшила уйти съ Ильинки, но мнѣ все казалось, что люди слѣдятъ за мною. Я часто оборачивалась и тѣмъ, конечно, обращала на себя вниманіе и люди дѣйствительно на меня смотрѣли. Я переходила изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ и забралась въ какую-то окраину Москвы, гдѣ уже пошли домишки съ деревянными скамейками. На одной изъ такихъ скамеекъ я и присѣла отдохнуть, потому что ногъ подъ собою не чувствовала отъ усталости. Захотѣлось мнѣ и ѣсть и только тутъ въ первый разъ мнѣ пришло на мысль посмотрѣть сколько же у меня осталось денегъ. Изъ папиныхъ десяти рублей я издержала на проѣздъ въ Лавру и на покупку образковъ и крестиковъ. Сосчитала я деньги и у меня оказалось всего на всего девяносто копѣекъ. Какъ теперь быть? Я рѣшила тотчасъ же написать папѣ (благо имѣлся конвертъ) и просить прислать денегъ, а пока рѣшила экономить изо всѣхъ силъ и питаться только калачами. Мы предполагали выѣхать въ субботу, значитъ, этихъ денегъ должно было хватить на шесть дней, да еще надо было отдѣлить хоть 30 коп., чтобы дать услуживавшей мнѣ горничной при отъѣздѣ. Такимъ образомъ, приходилось тратить не болѣе десяти коп. въ день. И вотъ начались для меня мучительные дни: послѣ утренняго чаю съ булочкой, я уходила изъ дому и гуляла по Москвѣ, каждый разъ выбирая для осмотра какой нибудь изъ окрестныхъ монастырей, что бы было чтò разсказать, если меня спросятъ гдѣ я сегодня была. Впрочемъ, меня и не спрашивали: М<арья> П<етровна> пропадала по гостямъ, а хозяйка дома возилась съ больнымъ ребенкомъ и къ 9и укладывалась спать. Я могла и любила много ходить, но [въ результатѣ] /за нѣсколько дней голоданья я/ страшно /обезсилѣла/ и въ послѣдніе два дня часами сидѣла въ Анненговской рощѣ. Покупала я среди дня большой калачъ и запивала квасомъ. Но молодой желудокъ требовалъ обильной пищи и я съ благодарностью вспоминаю Прасковьюшку-кухарку; [которая] /она/ вечеромъ поила меня чаемъ и по моей просьбѣ, давала мнѣ кусокъ чернаго хлѣба, который я съѣдала съ наслажденіемъ. [За нѣсколько дней голоданья я страшно обезсилѣла] Съ страшнымъ нетерпѣніемъ ждала я денегъ отъ папы, но въ тѣ времена письма ходили медленно и папино письмо пришло уже послѣ нашего отъѣзда. Кончились мои деньги въ субботу, когда я дала на чай /провожавшей насъ/ дѣвушкѣ. Марья Петровна приглашала меня сѣсть съ нею, но, предвидя непріятности, я расположилась по дальше отъ нея. Она обидѣлась и стала меня игнорировать. Не скажу чтобъ я съ добрымъ чувствомъ [провела] /вспоминала тѣ/ полтора дня, когда пришлось мнѣ голодать и испытывать жажду; покориться же и попросить денегъ у М<арьи> Петровны не позволяла мнѣ моя юная гордость.

Поѣздъ пришелъ въ Петербургъ въ воскресенье около трехъ часовъ и на перонѣ <Было: около трехъ часовъ въ воскресенье поѣздъ пришелъ въ Петербургъ и на перонѣ – ред.> я увидѣла пришедшаго меня встрѣтить папу. Онъ сталъ благодарить М. П. за ея заботы обо мнѣ, я же раскланялась съ нею, поцаловала дѣтей и шепнула папѣ /отцу/: «Папочка, поѣдемъ скорѣе домой!» Только что папа усѣлся со мной на извощика, какъ я склонила свою голову на его плечо и залилась горькими слезами. Папа испугался:

‑ Что съ тобой, Нютя, ты нездорова, скажи, что съ тобой?

‑ Я голодна, папочка, я умираю съ голоду, говорила я, захлебываясь слезами, ‑ я со вчерашняго утра ничего не пила и не ѣла.

Папа [сталъ] не зналъ что со мною дѣлать. Къ счастью, проѣзжали мимо булочной, папа остановилъ извощика и принесъ мнѣ три пышки, которыя я принялась съ жадностію уничтожать. Папа, да[л]/в/ъ мнѣ насытиться и выплакаться/,/ [и] началъ меня разспрашивать и страшно разсердился [з]/н/а Марью Петровну за нанесенныя мнѣ обиды. Мама тоже [в] была [также] въ [страшномъ] /большомъ/ негодованіи на свою «привѣтливую» родственницу и долго потомъ съ нею не видалась.

Когда разсмотрѣли купленный мною воротникъ, то онъ, [оказ] конечно, оказался не «собольимъ», а какимъ-то дешевенькимъ, но красивымъ мѣхомъ, который вездѣ можно было купить рублей за пять. И продавцы, по мнѣнію папы, были не воришки, а сидѣльцы какого-нибудь захудалаго мѣховаго магазина, ловившіе на «выгодную» покупку довѣрчивыхъ прохожихъ. Я же /была/ такъ сердита на виновника моего голоданія и моихъ тревогъ, что упросила маму подарить воротникъ какой-то бѣдной родственницѣ. Этимъ закончилась моя московская поѣздка.

Какъ меня «сватали»!

Въ пятидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія еще сохранялся старинный обычай сватать молодыхъ людей и молодыхъ барышень, и сохранялся не только въ купечествѣ, но и въ томъ среднемъ интелигентномъ кругу, къ которому принадлежала наша семья. Всѣ пожилыя и среднихъ летъ дамы, имѣвшія дочерей или племянницъ, старались найти имъ жениха и устроить такимъ образомъ ихъ судьбу. Были однако дамы, которыя занимались этимъ не по одному /лишь/ добродушію, а изъ желанія получить подарки отъ невѣсты и жениха, иногда очень значительныя. Поэтому, въ каждомъ домѣ, гдѣ имѣлись богатыя барышни, непремѣнно появлялись такія дамы, насильно завязывая знакомства подъ предлогомъ дешево продать серебро, рекомендовать нянюшку и т. п. Такъ какъ многимъ было извѣстно, что моя сестра получила въ приданое отличный домъ, то предполагали, что и мнѣ достанется такой же; [то] /вотъ/ и въ нашемъ домѣ появились двѣ-три «добрыя» дамы, взявшія на себя заботу о моей судьбѣ. [Сва]

Сватовство было до того въ обычаѣ, что о немъ не стѣснялись говорить прямо, въ родѣ: «у васъ товаръ, у насъ купецъ» или «у меня барышня, есть для васъ выгодный женишокъ». Но я принадлежала къ либеральному поколѣнію 60х годовъ и отрицала многіе старые обычаи, въ томъ числѣ «сватовство», а потому со мною приходилось прибѣгать къ разнаго рода хитростямъ. Такъ одна увѣряла меня, что какой-то морякъ, проходя мимо нашего дома, увидѣлъ меня въ окнѣ, и до того /мною/ прельстился, что просилъ чрезъ нее позволенія познакомиться съ моею семьей. Другая придумала, что кто-то видѣлъ меня въ церкви и, умилившись моею горячностью въ молитвѣ, хотѣлъ познакомиться съ такою богомольною барышнею. Но я никогда не была тщеславна и подобные лестные отзывы на меня не дѣйствовали и я на отрѣзъ отказывалась отъ знакомства съ «увлеченными» будто-бы мною лицами. Приходилось прибѣгать къ болѣе сложнымъ хитростямъ; а нѣкоторы[хъ]/я/ изъ нихъ я здѣсь опишу.

[а] А. Покупатель.

Надо сказать, что мой отецъ, въ послѣдніе годы своей жизни нерѣдко прихварывалъ и моя мать, не желая его оставлять /его/ одного, стала тяготиться хлопотами по управленію своими тремя домами, и часто выражала желаніе продать который нибудь изъ нихъ.

Про это провѣдала одна старушка Марья Ивановна, которую мама знавала много лѣтъ и которую очень [з] жалѣла за ея тяжелую жизнь. Имѣя больную дочь и спившагося зятя, эта старушка своими трудами поставила на ноги многочисленныхъ внуковъ. А «труды» ея заключались въ пріискиваніи покупателей на дома, денегъ подъ залогъ именій и т. п., то есть темъ, что называется «коммисіонерствомъ». Честности она была чрезвычайной и такого же трудолюбія. Такъ вотъ эта Марья Ивановна въ одинъ прекрасный день сообщила моей матери, что нашелся покупатель на ея домъ, богатый человѣкъ, и предложила его привезти. Былъ назначенъ день и, по тогдашнему гостепріимному обычаю, мама приготовила для гостей чай, закуски и пр. Пріѣхали они въ 2 часа и на предложеніе мамы «закусить», гость отвѣтилъ, что предпочитаетъ засвѣтло осмотрѣть домъ, а затѣмъ не откажется отъ ея любезнаго приглашенія. Маме пришелся по душѣ дѣловой тонъ «покупателя» и она повела его осматривать продающійся домъ. Какъ потомъ выяснилось «покупщикъ» осматривалъ фундаментально: спускался въ подвалы и поднимался на чердаки, осматривалъ каждую квартиру и все отмѣчалъ у себя въ книжкѣ.

Въ это время я сидѣла у себя въ свѣтелкѣ и ждала когда мама покончитъ съ дѣлами, чтобы ѣхать съ нею на [обѣ] [имянинный] имянинный обѣдъ къ сестрѣ, куда папа поѣхалъ еще утромъ. Марья Ив<ановна> взобралась ко мнѣ и была непріятно поражена, увидавъ, что я сижу въ домашнемъ платьѣ.

‑ Что жь Вы не нарядились, Нюточка (по старому знакомству она называла меня уменьшительнымъ именемъ), вѣдь Вы собираетесь на парадный обѣдъ.

‑ Успѣю еще, Марья Ивановна.

‑ А вы пріодѣньтесь-ка да придите побесѣдовать съ гостемъ.

‑ Какой же это гость? Это покупатель и мнѣ незачѣмъ къ нему выходить.

‑ А всетаки слѣдуетъ выйти, продолжала старушка, помочь маменькѣ въ дѣлахъ. Может быть, съ вашею помощію дѣло-то и устроится!

Видя, что я рѣшительно отказываюсь знакомиться съ «покупщикомъ», М<арья> И<вановна> рѣшила открыть мнѣ, въ чѣмъ дѣло.

‑ Да вѣдь это не покупщикъ, Нюточка, это женихъ. Онъ ищетъ себѣ невѣсту и какъ узналъ, что вы прекрасная барышня и съ капиталомъ, [и] то и просилъ привезти его къ вамъ посмотрѣть васъ <Было: васъ посмотрѣть – ред.> подъ видомъ покупщика.

Меня чрезвычайно разсердила эта хитрость, но чтобъ избавиться отъ упрашиваній, я попросила старушку уйти, сказавъ, что начну [нар] переодѣваться.

Осмотръ дома кончился и покупатель занялся завтракомъ. Онъ увѣрялъ маму, что домъ ему понравился и что въ цѣнѣ они, вѣроятно, сойдутся. Казалось, все дѣловое было выяснено, а между тѣмъ, къ удивленію мамы, покупщикъ не собирался уходить (очевидно, ожидалъ моего появленія); а бѣдная Марья Ив<ановна> ходила ко мнѣ на верхъ и скозь дверь уговаривала меня выйти; я же заперлась и не подавала голоса. Время подошло къ четыремъ и за нами пріѣхалъ извощикъ чтобы везти къ сестрѣ. (Въ нашей пустынной мѣстности приходилось всегда заранѣе заказывать себѣ извощика съ ближайшаго двора). Наконецъ, поднялась ко мнѣ мама. Услышавъ ея голосъ, я отворила дверь и спросила насмѣшливо:

‑ Ну чтожъ, мама, продали домъ?

‑ Почти что продала, весело отвѣчала мама. – Мы сошлись въ цѣнѣ и онъ обѣщалъ на дняхъ дать окончательный отвѣтъ.

‑ Но, мамочка, ведь васъ обманываютъ! Это не покупатель, это женихъ, который пришелъ меня «смотрѣть»!

‑ Какъ женихъ? Что ты мнѣ говоришь? Не можетъ быть! не могла сразу повѣрить мама. — Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ онъ осматривалъ домъ, заставилъ меня ему все разсказать и показать?

‑ Вѣрно, хотѣлъ убѣдиться, хорошій-ли домъ Вы дадите ему за мною въ приданое, смѣялась я.

Мама, дѣйствительно полагавшая, что нашелся солидный покупатель, была въ полномъ негодованіи. Она сошла внизъ и объявила гостю, что ей немедленно надо ѣхать. На вопросъ когда же она позволитъ придти вторично, отвѣтила что сама назначитъ день. Холодно раскланявшись, мама ушла и гостямъ ничего больше не оста/ва/лось какъ покинуть нашъ домъ.

Прошло минутъ 20 пока мама переодѣлась и мы выѣхали. Была сквернѣйшая октябрьская погода, шелъ дождь пополамъ съ снѣгомъ. Улицы нашей мѣстности представляли собою глубокія ямы, наполненныя до верху водой и до Суворовск<аго> проспекта приходилось ѣхать шагомъ. Подъѣзжая къ перекрестку, я издали замѣтила стоявшихъ на тротуарѣ, у самой дороги, [приз] приземистаго господина въ свѣтло-сѣромъ пальто, а рядомъ съ нимъ Марью Ивановну. Очевидно, они поджидали насъ и «покупатель», которому, вѣроятно, понравился домъ, хотѣлъ хоть однимъ глазкомъ взглянуть на ту, которую онъ долженъ /можетъ/ получить въ придачу къ дому. Назойливость эта меня разсердила и я, не соображая послѣдствій, крикнула/:/ [кучеру:] [Степанъ,] <«>/Кучеръ,/ гони во всю мочь мимо этихъ господъ, прибавлю двугривенный!<»> Кучеръ не устоялъ противъ соблазна и пустилъ лошадь вскачь. Наши недавніе гости, видя мчавшуюся лошадь, забѣгали-затопотали на мѣстѣ, но не спаслись отъ бѣды: судя по кожуху нашего извощика, можно думать, что и на ихъ долю досталось не мало грязныхъ украшеній. Фигура засуетившагося и забѣгавшаго «покупщика» была до того комична, что я расхохоталась какъ безумная и долго не могла уняться. Мама, хоть и не одобр[я]/и/вшая мою выходку, тѣмъ не менѣе не могла не посмѣяться надъ плачевнымъ видомъ обманувшаго ея ожиданія «покупщика». Онъ однако не потерялъ надежды и прислалъ два письма съ просьбою его принять, но не получилъ отъ мамы отвѣта. М<арья> Ив<ановна> долго къ намъ не показывалась, но когда пришла, то прочла мнѣ репримандъ въ родѣ слѣдующаго: что я «конечно вольна выходить или не выходить замужъ, но /чтобъ/ такъ обидѣть человѣка, облить его грязью съ головы до ногъ („вѣдь его новая бекешь въ конецъ испорчена!″) [это] это [показываетъ что у меня] /надо имѣть/ злое сердце и дурной характеръ». Сколько я ни доказывала бѣдной Марьѣ Ивановнѣ, что у меня не было намѣренія «обливать жениха грязью», что это случилось совсѣмъ для меня неожиданно, что мнѣ хотѣлось только скорѣе миновать ихъ, что не моя вина, что на перекресткѣ оказались глубокія лужи и т. д. — старушка [бы] оставалась обиженной и долго на меня сердилась.

‑‑‑‑

В. Артистъ.

Въ дѣтствѣ меня учили музыкѣ, но я оказывала плохіе успѣхи. Зависѣло это отчасти и отъ того, что у меня, благодаря усиленнымъ занятіямъ въ гимназіи, не хватало времени на уроки музыки. Теперь же, съ окончаніемъ гимназическаго образованія и переходомъ на Высшіе Женскіе Курсы, у меня оказалось больше свободныхъ вечеровъ и я рѣшила употребить ихъ на занятія музыкой. Мнѣ хотѣлось учиться /брать уроки/ не у [дамы] /учительницы/ и не по старой методѣ, а у преподавателя, если возможно, консерваторіи. Одна «услужливая» дама, узнавъ объ этомъ, сообщила моей матери, что [одинъ] ея знакомый, отличный музыкантъ, ученикъ какой-то знаменитости въ родѣ Гензельта или Рубинштейна [согласенъ] /не прочь/ давать мнѣ уроки, /съ платою/ по 5 рублей за часъ. Мама согласилась и просила пригласить [къ намъ] артиста. Въ назначенный вечеръ явился /къ намъ/ очень приличный господинъ, лѣтъ 35и, щеголевато одѣтый, видимо бывавшій въ обществѣ. Не знаю почему, онъ сразу произвелъ на меня не особенно пріятное впечатлѣніе. Полагаю оттого, что, какъ говорятъ французы, «c’est n’etait pas mon type». Онъ былъ южанинъ (грекъ или итальянецъ, да и фамилія его кончалась на ини или яни), съ прекрасными черными глазами и «львиной» шевелюрой, какъ носили тогда музыканты.

Увидѣвъ рояль, артистъ попросилъ позволенія «опробовать его тонъ» и великолѣпно сыгралъ какую-то большую пьесу, въ тогдашнемъ оглушительномъ тонѣ, заставившемъ меня [бояться] /трепетать/ за струны моего рояля. Сыгралъ три пьесы и [по]/вы/казавъ во всемъ блескѣ свой талантъ, артистъ попросилъ меня показать ему мое умѣнье. Я чрезвычайно сконфузилась и, хоть знала двѣ пьесы на зубокъ, но сыграла ихъ хуже чѣмъ обыкновенно. Этому содѣйствовало, главнымъ образомъ, то обстоятельство, что, поправляя меня, учитель слишкомъ часто касался моихъ пальцевъ, а разъ или два, переставляя мою лѣвую руку на другую октаву, какъ-то особенно нѣжно пожалъ кисть моей руки. Эти прикосновенія и пожатія меня приводили въ смущеніе, но я ихъ приписала методу консерваторской игры. Видя мой сконфуженный и унылый видъ, мама сжалилась надо мною и прервала урокъ, предложивъ намъ выпить чаю. Перешли въ столовую и гость оказался очень любезнымъ собесѣдникомъ, видимо образованнымъ, судя по тѣмъ прекрасно сказаннымъ французскимъ фразамъ <Было: фразамъ французскимъ – ред.>, которыя онъ удачно вклеилъ въ разговоръ. Но бесѣдовали только онъ и мама; я же сидѣла молча, какъ будто набрала въ ротъ воды. Это было тѣмъ страннѣе, что [обык] я всегда бывала весела и умѣла говорить съ посторонними /[и] за словомъ въ карманъ не ходила/. Но тутъ меня страшно смущали взгляды моего учителя: онъ часто и упорно на меня посматривалъ и какъ бы порабощалъ мою волю и мнѣ хотѣлось вырваться изъ подъ вліянія его настойчивыхъ, хотя и ласковыхъ взглядовъ. [Усѣ<лись>] Сѣли опять за рояль и начались еще болѣе настойчивыя и такъ смущавшія меня пожатія моей руки. Наконецъ, я не выдержала, объявила, что устала и ушла изъ за рояля. Учитель сталъ что-то и[н]/м/провизировать, а я подъ шумокъ сказала мамѣ, что учиться у артиста я не буду и чтобъ она сегодня же заплатила ему за /первый/ урокъ. [Пок<а>] Мама вышла въ другую комнату за деньгами, а учитель[,] /не сводя съ меня глазъ/ обратился ко мнѣ съ любезными увѣреніями о томъ, что наши уроки пойдутъ отлично и что мы въ скоромъ времени станемъ играть въ четыре руки. На всѣ его слова я промолчала как убитая.

Когда мама вручила артисту конвертъ съ деньгами, онъ сталъ отказываться, увѣряя, что пробный урокъ не считается, но мама настояла на уплатѣ. На вопросъ его когда будетъ слѣдующій урокъ, мама смутилась и сказала, что сообщитъ письменно. [Уходя, он<ъ>] Прощаясь, онъ на [2] минуту задержалъ мою руку въ своей и нѣжно пожалъ ее, чѣмъ окончательно привелъ меня въ смущеніе. По уходѣ [е<го>] учителя, я расплакалась и объявила, что ни за что не буду брать у него уроки, что онъ слишкомъ пристально смотритъ на меня своими «глазищами» (а глаза были чудесные) и что мнѣ непріятны частыя прикосновенія чужаго человѣка къ моей рукѣ. Мама сочла мой отказъ за капризъ и посовѣтовала взять учительницу.

Прошло съ недѣлю и такъ какъ мама не написала учителю о слѣдущемъ урокѣ, то отъ его имени явилась рекомендовавшая его дама. Она была непріятно поражена, что мы отказываемся отъ уроковъ и пробовала насъ уговаривать. Видя, что мы чтоимъ на своемъ, «добрая» дама призналась, что «урокъ» былъ только хитростью чтобы войти въ домъ и познакомиться съ барышней, что «барышня» ему будто-бы чрезвычайно понравилась и пр. и пр., /словомъ,/ все, что говорится въ подобныхъ случаяхъ. Въ заключеніе дама [хотѣла в<ернуть>] объявила, что артистъ поручилъ ей вернуть мамѣ данный ею конвертъ съ деньгами; мама отказалась взять его и, вѣроятно, онъ достался «доброй» дамѣ за ея посредничество.

Впослѣдствіи, мы случайно узнали, что «учитель» дѣйствительно «артистъ» и даже съ именемъ, но неудачникъ. Вѣроятно, женитьбою на дѣвушкѣ съ капиталомъ онъ думалъ [онъ] поправить свои обстоятельства. /Этимъ артистическимъ/ Знакомствомъ [(съ этимъ артистомъ)] закончилось на всегда мое музыкальное образованіе.

С.

Но былъ случай, что «/по/сватанный[»] женихъ» мнѣ чрезвычайно понравился и я, можетъ быть, могла-бы его искренно полюбить, еслибъ при этомъ не замѣшалось столь ненавистное мнѣ «сватовство». Дѣло было такъ:

Я уже писала о тѣхъ патріархальныхъ отношеніяхъ, которыя существовали между нашею семьей и многочисленными жильцами нашихъ трехъ домовъ. Случилось, что выходила замужъ «милая Надечка», которую мы знали съ маленькихъ лѣтъ. Отца и матери она недавно лишилась и всѣ мы были очень рады, что она «устроивается за хорошаго человѣка». Папа охотно согласился быть ея посаженнымъ отцомъ, мама обѣщала повезти ее въ церковь, а свадьбу положили устроить въ нашей квартирѣ, при чемъ я взяла на себя заботу устроить свадебный столъ и на свои карманныя деньги накупила [р] много разныхъ сластей и закусокъ. Свадьба предполагалась веселая, а потому я причесалась у парикмахера и мои длинные локоны были мнѣ очень къ лицу. Также очень шло [ко] мнѣ мое новое розовое платье, все въ бантикахъ. Словомъ, я была довольна собой и на рѣдкость весела. Пока я, обвязавшись салфеткой, возилась съ раскладываніемъ сластей, раздался звонокъ и въ столовую вошелъ представительный молодой человѣкъ, въ отлично сшитомъ фракѣ и бѣлыхъ перчаткахъ. Онъ былъ видимо смущенъ и, объявивъ, что, кажется слишкомъ рано пріѣхалъ на свадьбу, просилъ позволенія подождать пріѣзда молодыхъ. Я предложила садиться и продолжала заниматься своимъ дѣломъ. Молодой человѣкъ, видя, что я хлопочу, спросилъ не можетъ-ли онъ быть мнѣ полезенъ. Я не отказалась отъ помощи и онъ, снявъ перчатки и, по моему настоянію, тоже завѣсившись [з] салфеткой, принялся откупоривать бутылки съ виномъ, сардинки, и зажигать кенкеты. Совмѣстная работа насъ тотчасъ-же сблизила и между нами начался самый веселый, непринужденный разговоръ и мнѣ стало казаться, что мы съ нимъ друзья и что я давнымъ давно его знаю. Но помимо своей доброты и веселости, онъ мнѣ и наружностью понравился: красивые голубые глаза, здоровый цвѣтъ лица и прекрасные зубы, которые очень его красили, когда онъ улыбался. Особенно сблизила насъ бесѣда о Валаамѣ, гдѣ онъ тоже бывалъ. Онъ разсказалъ многіе эпизоды своего пребыванія на островѣ, я тоже подѣлилась своими воспоминаніями о знакомыхъ и ему и мнѣ тамошнихъ обитателяхъ. Говорили и на другія темы. Но что меня особенно поразило, такъ это – то, что о чемъ бы онъ ни говорилъ – мнѣ все казалось моими собственными мыслями и взглядами, чего никогда не бывало при бесѣдахъ съ чужими людьми.

Дѣло было въ ноябрѣ, предъ постомъ, и [был], по обыкновенію, въ Соборѣ было нѣсколько неважныхъ /небогатыхъ/ свадебъ, поэтому прошло около двухъ часовъ прежде чѣмъ молодые вернулись изъ церкви. Заслышавъ грохотъ подъѣхавшей кареты, незнакомецъ всталъ и, объявивъ, что пойдетъ встрѣчать молодыхъ, ушелъ. Поднялась обычная свадебная суетня, стали разносить шампанское, поздравлять молодыхъ, и я, къ своему удивленію, не нашла въ числѣ гостей моего незнакомца. Мнѣ даже сдѣлалось грустно оттого что онъ ушелъ, такъ хотѣлось продолжать нашу веселую, дружескую бесѣду. Я было спросила о немъ «Надечку», но она меня не поняла и сказала, что, кажется, всѣ ея гости въ сборѣ. Прошло нѣсколько дней и молодой человѣкъ /не разъ/ приходилъ ко мнѣ на умъ – я вспоминала мои разговоры съ нимъ и даже мечтала снова съ нимъ встрѣтиться. Однако загадка вскорѣ разъяснилась: Послѣ посѣщенія какой-то Александры Васильевны, мама, сильно замявшись, сказала мнѣ: «А знаешь, кто это былъ на Надечкиной свадьбѣ: второй сынъ Ивана Петровича /С./ ‑ [Петръ Ивановичь] ([сынъ] богатаго лѣснаго торговца, у котораго моя мать брала лѣсъ на постройку нашихъ новыхъ домовъ).

‑ Такъ почему же онъ не остался на свадьбѣ? Полюбопытствовала я.

– Да вѣдь это былъ только предлогъ, [чтобы повидать и поговорить съ тобою.] отвѣтила мама. – Алекс<андра> Вас<ильевна> увѣряетъ, будто онъ видалъ тебя въ Соборѣ и ты ему понравилась, и вотъ, чтобъ тебя поближе узнать /и/ поговорить съ тобою, онъ, по совѣту Алекс<андры> Вас<ильевны> и рѣшился на хитрость побывать на чужой свадьбѣ. Алекс<андра> Вас<ильевна> все это и подстроила.

Хитрость молодаго человѣка сразу уронила его въ моихъ глазахъ и мнѣ даже стало его жалко. «Такой, повидимому, симпатичный и вдругъ [такой] обманщикъ, даже въ такомъ важномъ вопросѣ – не обошелся безъ обмана!» Мама пробовала измѣнить мой взглядъ и облегчить вину «жениха», но я была прямолинейна и стояла на своемъ. Недѣли черезъ три я съ мамой была въ Смольномъ Соборѣ. Выходя послѣ обѣдни, я встрѣтила моего незнакомца. Отецъ его поздоровался съ мамой и познакомилъ сына. Тотъ низко поклонился и краска залила его лицо. Я сдѣлала видъ, что его не узнала и отошла въ сторону. Потомъ, раза два, его отецъ, при встрѣчахъ съ мамой, говорилъ: <«>А моему Петру очень полюбилась Ваша барышня», но мама, зная мои взгляды, не поддержала разговора, и дѣло кончилось ничѣмъ.

Мое намѣреніе поступить въ монастырь.

Въ 1859 году мои родители задумали построить новый домъ по Костромской улицѣ и папа, занятый этимъ дѣломъ, не имѣлъ возможности повезти насъ, дѣтей, на Валаамъ. Такъ какъ послѣ весеннихъ экзаменовъ я имѣла очень [бо] утомленный видъ, то мнѣ предложили поѣхать на все лѣто во Псковъ погостить у троюродной сестры моего отца, Ирины Трофимовны Ракитиной. Я съ радостію согласилась: мнѣ хотѣлось повидать что нибудь новое, а Псковъ, какъ бывшій вольный городъ, представлялъ собою особый интересъ.

Ирина Трофимовна была добрая, веселая старушка, лѣтъ 65, побывавшая за тремя мужьями и послѣ каждаго наслѣдовавшая хорошія средства. Дѣтей у нея не было и она много лѣтъ подъ рядъ упрашивала моихъ родителей отдать ей на воспитаніе одну изъ дочерей, т. е. меня или мою сестру, обѣщая на имя воспитанницы записать все свое состояніе. Родители слишкомъ любили насъ, чтобы рѣшиться на разлуку, но, чтобы не огорчать старушки, мой отецъ говорилъ ей, что «пусть подростутъ дѣвочки, а тамъ видно будетъ». Ирина Трофимовна почти каждую зиму недѣлями гостила у насъ и привозила съ собою чуть не обозы разной живности, вареній и соленій.

Когда папа привезъ меня во Псковъ, Ирина Трофимовна ужаснулась моей худобѣ и блѣдности и принялась меня откармливать, что называется, «на убой». Тогда не было медицинской моды взвѣшиванія, но полагаю, что я за два съ половиной лѣтнихъ мѣсяца увеличилась въ вѣсѣ фунтовъ на двадцать. Режимъ Ирины Трофимовны былъ таковъ, что наврядъ-ли-бы его выдержалъ теперешній дѣтскій желудокъ. Можно сказать, что день деньской мы только и дѣлали что ѣли да пили. Вставали мы рано, въ пять часовъ и Ирина Трофимовна заставляла меня выпить два стакана чудеснаго парнаго молока. Затѣмъ мы съ нею шли въ /на/ утреннюю прогулку, на какой нибудь базаръ, рыбный или фруктовый. Здѣсь тетушка съ служанкой обходила торговцевъ и закупала массу всевозможныхъ продуктовъ; я-же на досугѣ наблюдала [(неизвѣстные)] мало известные мнѣ нравы и обычаи простаго народа. Впечатлѣній было много и все интересныхъ. Ктому же погода стояла въ то лѣто на рѣдкость хорошая и идти раннимъ утромъ по берегу рѣки Великой или Псковы было чрезвычайно пріятно. Возвращались домой къ восьми и пили кофе съ густѣйшими сливками и съ только что испеченными булочками. Въ 11 часовъ былъ завтракъ, обильный, какъ обѣдъ, со множествомъ закусокъ и кушаній. Въ два часа обѣдали и тутъ уже кромѣ кушаній, которыхъ было не менѣе пяти, къ столу подавались квасы, медъ и наливки. Вспоминая теперь, дивлюсь откуда у всѣхъ насъ брался апетитъ на такое множество снѣдей; правда, стряпуха у Ирины Трофимовны образцовая, взятая изъ помѣщичьяго дома какого-то разорившагося на ѣду предводителя дворянства, и готовила мастерски. Да и тетушка любила плотно и разнообразно покушать и [жал] не жалѣла тратить на столъ.

За завтракомъ и обѣдомъ всегда былъ кто нибудь изъ гостей. Къ концу обѣда у Ирины Трофимовны полузакрывались глаза и она становилась вялой, а потому, откушавъ, тотчасъ [н] шла «на боковую», усердно приглашая меня послѣдовать ея примѣру. До половины шестаго въ домѣ царила мертвая тишина; затѣмъ опять принимались за ѣду: пили кофе, чай, ѣли фрукты и сласти, а въ восемь ‑ садились за ужинъ, который былъ также обиленъ, какъ и обѣдъ. Въ десять часовъ (иногда ранѣе) весь домъ погружался въ безмятежный сонъ для того чтобы на завтра начать такое-же пріятное препровожденіе времени.

Ирина Трофимовна была знакома со всѣмъ городомъ, но рѣдко куда выѣзжала, а лучше любила «принять» у себя. Гости все были почтеннаго возраста[,] и положенія: протоіереи, монахи, какія-то старушки генеральши, и всегда гостили двѣ-три приживалки — дѣвицы и вдовы неопредѣленныхъ лѣтъ, — очень непріятный, существовавшій тогда, типъ женщинъ, которыя льстили, сплетничали, подслушивали [по] и подъ часъ ссорили другъ съ другомъ тѣхъ людей, у которыхъ гостили. На меня эти приживалки посмотрѣли какъ на будущую «наслѣдницу» <Было: «наслѣдницу» будущую – ред.> Ирины Трофимовны и сначала очень мнѣ льстили, желая получить на меня вліяніе. Но онѣ мнѣ скоро надоѣли своими сплетнями и наушничествомъ на прислугу, такъ что я вскорѣ перестала съ ними говорить, ограничиваясь только самымъ необходимымъ. За это я прослыла у нихъ «петербургской гордячкой».

Разговоры гостей Ирины Трофимовны были [болѣе] [чаще] наставительнаго и поучительнаго характера, чтò вполнѣ соотвѣтствовало ихъ положенію, какъ духовныхъ лицъ. Дамы-же больше бесѣдовали о своихъ болѣзняхъ и о тѣхъ лекарствахъ, которыя онѣ употребляютъ. Молодыхъ дѣвушекъ въ числѣ знакомыхъ тетушки совсѣмъ не было и это ее очень сокрушало: она боялась, что я у ней соскучусь и скоро уѣду. Но мнѣ все было въ диковинку и я ни мало не скучала, тѣмъ болѣе, что со мною было три романа Диккенса, которыя я и перечитывала.

Единственное время, которое было въ моемъ полномъ распоряженіи — это послѣ обѣда, часа три. Я тогда брала работу или книгу и уходила въ садъ при домѣ Ирины Трофимовны. Это былъ громадный садъ, примыкавшій съ одной стороны къ саду женскаго Монастыря, а съ другой — окруженный старинной городской стѣной необыкновенной толщины. Приживалки увѣряли, что въ этой городской стѣнѣ имѣются тайные ходы и пещеры и что въ нихъ ютятся разные подозрительные люди. Я не обратила на эти разсказы никакого вниманія.

Садъ былъ порядочно запущенъ, съ заросшими дорожками и безъ цвѣтовъ, но такой тѣнистый и такъ много было въ немъ ягодъ, крыжовнику и малины, что, придя туда, совсѣмъ не хотѣлось уходить. Такъ какъ скамейки по большей части были гнилыя и одна изъ нихъ подо мною подломилась, то я брала съ собою низенькую скамеечку и сидѣла на ней почти [(также низко какъ на травѣ)] на уровнѣ земли. Я облюбовала себѣ мѣстечко недалеко отъ монастырской стѣны.

Вотъ сижу я однажды подъ липой и читаю «Давида Копперфильда», какъ вдругъ слышу грохотъ какъ-бы отъ упавшаго со стѣны человѣка. Не успѣла я оглянуться, какъ мимо меня не пробѣжалъ, а, какъ говорится, «стрѣльнулъ» какой-то мужчина и чуть[-чуть] не сшибъ меня со скамеечки. Отбѣжавъ отъ меня на десятокъ шаговъ, человѣкъ остановился на секунду и свирѣпо погрозилъ мнѣ кулакомъ. Я была въ полномъ недоумѣніи, но оно продолжалось не долго: не прошло двухъ-трехъ минутъ какъ съ монастырской стѣны грузно попадали, какъ мѣшки съ мукой, три человѣка. Одинъ изъ нихъ подбѣжалъ ко мнѣ и я узнала въ немъ будочника, который жилъ недалеко отъ насъ въ своей полосатой (бѣлой съ чернымъ) будкѣ и торговалъ табакомъ. И онъ [у]/при/зналъ меня и спросил:

‑ Барышня, въ какую сторону онъ побѣжалъ?

‑ А кто это побѣжалъ? полюбопытствовала я.

‑ Да арестантъ, вотъ котораго мы ловимъ?

Тут я смекнула, въ чемъ дѣло, но, не желая вмѣшиваться и вспоминая грозившій мнѣ кулакъ, отвѣтила, что читала книгу и [никого] не замѣтила куда бѣжавшій направился.

Будочник, кажется, не имѣлъ особеннаго желанія ближе познакомиться съ арестантомъ, а потому принялся подробно разсказывать мнѣ какъ сегодня ночью изъ тюрьмы убѣжали три арестанта, подпиливъ желѣзную рѣшетку. Одинъ пробрался въ монастырь и спрятался между могилами, но бѣлицы, гуляя въ саду, примѣтили прятавшагося и подняли страшный переполохъ. [Зв] Позвали его и монастырскихъ сторожей, всѣ побѣжали за арестантомъ и видѣли какъ онъ перекинулся черезъ заборъ въ нашъ садъ. Тутъ разсказъ будочника прервала горничная, прибѣжавшая за мной отъ тетки, которую приживалки нарочно разбудили чтобы сообщить новость, которую имъ принесла «на хвостѣ сорока». Ирина Трофимовна со сна была страшно испугана, крестилась и читала молитвы. Главная бѣда, по [ихъ] мнѣнію приживалокъ, состояла въ томъ, что я въ то время была въ саду, такъ вотъ «что могло-бы произойти, еслибъ онъ меня замѣтилъ, пожалуй, онъ меня-бы убилъ, или ранилъ» и т. д., всевозможныя предположенія о грозившей будто-бы мнѣ опасности были высказаны тетушкою и ея приживалками. Въ виду того, что опасность не миновала, комнаты были заперты на всѣ крючки и запоры и мы сидѣли, прислушиваясь ко всякому шороху, а бѣдная моя родственница то и дѣло спрашивала:

— Что, не нашли? А гдѣ онъ теперь? А чтò, если онъ все еще въ саду, хотя всѣ ее увѣряли, что садъ обысканъ и что арестантъ, навѣрно, успѣлъ уже далеко убѣжать.

Вечеромъ, къ Иринѣ Трофимовнѣ пришелъ будочникъ и сказалъ, что сейчасъ къ ней «пожалуетъ» «Надзиратель» чтобы допросить меня о томъ чтò я видѣла. Ирина Трофимовна такъ потерялась отъ этого извѣстія какъ будто это я выпилила рѣшетку и убѣжала изъ острога, а не арестантъ. Приживалки, какъ особы опытныя, тотчасъ же распорядились открыть ломберный столъ для писанья, а на другомъ стали воздвигать батареи наливокъ и тарелки съ разными закусками.

Около семи часовъ пришелъ «квартальный Надзиратель» и не одинъ, а съ помощникомъ, щеголеватымъ офицеромъ. Старшій, поздоровавшись съ хозяйкой, сѣлъ за ломберный столъ и устремилъ глаза на бумагу, какъ бы не зная чтò ему дальше дѣлать. Младшій же все вертѣлся около Ирины Трофимовны и разсказывалъ слышанную нами десятки разъ исторію о побѣгѣ арестанта; впрочемъ, раза два уводилъ старушку въ другую комнату и о чемъ-то шептался съ нею. Наконецъ квартальный Надзиратель надумался и пригласилъ меня сѣсть къ столу. Спросивъ мое имя-отчество-фамилію, гдѣ постоянно живу и въ какой гимназіи учусь и все это тщательно записавъ, онъ спросилъ: что я знаю по этому дѣлу? Мнѣ пришлось разсказать, что я сидѣла въ саду, арестанта видѣла мелькомъ, а затѣмъ разговаривала о немъ съ будочникомъ.

— Но вы были въ саду? настойчиво допрашивалъ мой мучитель.

‑ Была.

‑ И не видѣли въ какую сторону побѣжалъ арестантъ?

‑ Не видѣла, потому что была въ недоумѣніи и, пожалуй, немного испугана.

Помощник, очевидно, желавшій выручить и меня и трепетавшую Ирину Трофимовну, постоянно вмѣшивался въ нашъ разговоръ, называя меня при этомъ «ма-де-ма-зель».

‑ Онѣ, может быть, задремали, говорилъ онъ, обращаясь къ Надзирателю, — может быть, были въ мечтахъ, это такъ позволительно въ ихніе годы! Гдѣ-же тут замѣтить?

Надзиратель, не добившись отъ меня никакихъ свѣденій, рѣшилъ приступить къ болѣе интересному занятію и, заставивъ меня подписать на какой-то бумагѣ мою фамилію, направился къ другому ломберному столу. Помощникъ послѣдовалъ примѣру своего начальства и звонъ стакановъ, вилокъ и ножей долго раздавался въ гостиной. Бѣдная Ирина Трофимовна на этотъ разъ потеряла апетитъ и ничего не кушала, а только время отъ времени умиленно произносила: «Петръ Петровичъ, ужь вы пожалуйста…» <«>Петръ Петровичъ, нельзя-ли какъ нибудь...» и все въ этомъ родѣ.

Надзиратель съ набитымъ закускою ртомъ что-то мычалъ ей въ отвѣтъ. Наконецъ, все было съѣдено и выпито и начальство ушло, сопровождаемое до лѣстницы Ириной Трофимовной, которая, вернувшись, не могла удержаться и сказала:

‑ Ну, этотъ шельма-арестантъ обошелся мнѣ въ двѣ красненькихъ!

Съ тѣхъ поръ прогулки мои въ своемъ саду прекратились и въ свободное время я [ради] /для/ прогулки ходила въ Монастырскій Садъ. Здѣсь я очень скоро познакомилась и даже подружилась съ бѣлицами, дѣвочками моихъ лѣтъ, которыхъ тоже ежедневно часа на два на три выпускали гулять. Въ монастырѣ не особенно любили, чтобы дѣвочки-монашенки входили въ сношенія съ мірскими, но это запрещеніе не касалось меня. Ирина Трофимовна была щедрая благотворительница и дружила съ игуменьей, а потому для меня, как ея родственницы, было сдѣлано исключеніе. Мнѣ не только дозволяли разговаривать съ ними при прогулкахъ въ саду, но [позво] не запрещали присутствовать при ихъ спѣвкахъ, урокахъ рисованія и рукодѣлій. Дѣвочки мнѣ очень нравились, главнымъ образомъ, своею душевною чистото[й]/ю/ и наивностію. Все это были выросшія съ малыхъ лѣтъ въ монастырѣ и видѣвшія мірскихъ только издали. Меня удивляли ихъ наивные вопросы о мірской жизни и умиляло то спокойствіе духа, нетребовательность и полная удовлетворенность тѣмъ малымъ, что ихъ окружало. Это особенно меня поражало, когда я сравнивала съ ними нѣкоторыхъ дѣвочекъ изъ нашей гимназіи.

Ирина Трофимовна часто бывала въ церкви и я съ истиннымъ удовольствіемъ присутствовала на богослуженіяхъ, особенно на всенощной службѣ, когда въ темномъ храмѣ такъ красиво и таинственно мерцали многочисленныя цвѣтныя лампады. Это былъ міръ, который влекъ къ себѣ мою душу.

Мое религіозное настроеніе особенно усилилось съ того времени, когда начались [рел] церковныя торжества по поводу перенесенія изъ Печоръ (верстъ 60 отъ Пскова) Чудотворной Иконы Божіей Матери. Эти перенесенія Чудотворной Иконы повторяются ежегодно. Икону въ сопровожденіи массы народа несутъ на носилкахъ богомольцы, останавливаются по дорогѣ въ деревняхъ, служатъ тамъ молебствія [(молебны)] и черезъ 2-3 дня доносятъ Икону до Пскова, гдѣ Она и остается въ одномъ изъ монастырей двѣ недѣли, послѣ чего Чудотворную Икону такимъ же торжественнымъ образомъ относятъ въ Печоры. Мнѣ вмѣстѣ съ тетушкой пришлось и встрѣчать за нѣсколько верстъ икону и провожать Ее и то умилительное благоговѣйное настроеніе и высокій подъемъ духа всѣхъ молящихся произвелъ на меня чрезвычайное впечатлѣніе. Мало по малу въ душѣ моей стало складываться убѣжденіе, что самая счастливая и радостная жизнь это ‑ монастырская жизнь и я пришла къ мысли оставить міръ и поступить въ Монастырь, гдѣ все, и церковные службы, и /пѣніе и/ монахини казались такими привлекательными для моего мечтательнаго ума.

Мое воображеніе рисовало мнѣ прелестныя картины моей будущей монашеской жизни. Правда, мнѣ иногда становилось грустно, жаль чего-то, жаль самое-себя и я раза два-три надъ собою поплакала. Наконецъ, мое умиленное настроеніе достигло высшей степени и я, послѣ безсонно-проведенной ночи, объявила о своемъ рѣшеніи пойти въ Монастырь Иринѣ Трофимовнѣ и просила ее поговорить о моемъ пріемѣ съ матерью-игуменьей. Тетушка отъ всей души одобрила мое рѣшеніе, но, прежде разговора съ игуменьей, захотѣла узнать какъ посмотрятъ на это мои родители и [пред] посовѣтовала имъ написать. Я написала очень краснорѣчивое письмо и съ нетерпѣніем стала ждать отвѣта. Но чрезъ два дня пришла краткая телеграмма: «Папа захворалъ, выѣзжай немедленно». Въ виду телеграммы удерживать меня не стали: Ирина Трофимовна въ тотъ же день собрала меня, отвезла на вокзалъ и поручила своей знакомой, ѣхавшей въ столицу. Я всю дорогу проплакала, опасаясь, что не застану папы въ живыхъ. Но каковы же были мое изумленіе и моя радость, когда въ окно вагона я увидѣла ожидавшихъ меня на перронѣ и папу и маму. Оказалось, что папа и не думалъ хворать. Родители мои просто испугались того, что я увлекусь моимъ религіозным настроеніемъ и останусь въ монастырѣ, а впослѣдствіи, войдя въ лѣта, буду жалѣть и раскаяваться въ своемъ необдуманномъ поступкѣ. Отсовѣтовать и запрещать мнѣ было опасно: это могло только укрѣпить во мнѣ намѣреніе. Поэтому поступили рѣшительно и вызвали меня подъ предлогомъ папиной болѣзни, такъ какъ иначе Ирина Трофимовна не отпустила-бы меня до осени.

Когда я спросила мнѣнія родителей, то они сказали, что я слишкомъ молода и себя не знаю; что мнѣ сначала надо кончить гимназію и пожить въ мірѣ и что, если тогда я буду чувствовать потребность уйти въ монастырь, то они мнѣ въ этомъ препятствовать не станутъ.

Вернувшись осенью въ гимназію и окунувшись съ головою въ дѣйствительную жизнь, я мало по малу охладѣла къ привлекавшей меня идеѣ и такимъ образомъ на всю жизнь осталась въ міру. Объ этомъ я ни мало не сожалѣю, такъ какъ міръ далъ мнѣ безконечно много радости и счастія.

II

Третьяго октября 1866 года, около семи часовъ вечера, я, по обыкновенію, пришла въ 6ю Мужскую Гимназію, гдѣ преподаватель стенографіи, П. М. Ольхинъ читалъ свою лекцію. Она еще не началась: поджидали опоздавшихъ. Я сѣла на свое обычное мѣсто и только что принялась раскладывать тетради, какъ ко мнѣ подошелъ Ольхинъ и, сѣвъ рядомъ на скамейку, сказалъ:

— Анна Григорьевна, не хотите-ли получить стенографическую работу? Мнѣ поручено найти стенографа и я подумалъ, что, можетъ быть, вы согласитесь заняться этимъ дѣломъ (взять эту работу на себя).

— Очень хочу, отвѣтила я, — давно мечтаю о возможности работать. Сомнѣваюсь только, достаточно-ли знаю стенографію, чтобы принять на себя отвѣтственное занятіе.

Ольхинъ меня успокоилъ. По его мнѣнію, предлагаемая работа не потребуетъ бòльшей скорости письма, чѣмъ та, какою я владѣю.

— У кого-же предполагается стенографическая работа? заинтересовалась я.

— У писателя Достоевскаго. Онъ теперь занятъ новымъ романомъ и намѣренъ писать его при помощи стенографа. Достоевскiй думаетъ, что въ романѣ будетъ около семи печатныхъ листовъ большаго формата и предлагаетъ за весь трудъ пятьдесятъ рублей.

Я поспѣшила согласиться. Имя Достоевскаго было знакомо мнѣ съ дѣтства: онъ былъ любимымъ писателемъ моего отца. Я сама восхищалась его произведеніями и плакала надъ «Записками изъ Мертваго Дома». Мысль не только познакомиться съ талантливымъ писателемъ, но и помогать ему въ его трудѣ чрезвычайно меня взволновала и обрадовала.

Ольхинъ передалъ мнѣ небольшую, вчетверо сложенную бумажку, на которой было написано: «Столярный переулокъ, уголъ М<алой> Мѣщанской, домъ Алонкина, кв. № 13, спросить Достоевского<»>, и сказалъ:

— Я прошу васъ придти къ Достоевскому завтра, въ половинѣ двѣнадцатаго, «не раньше не позже», какъ онъ мнѣ самъ сегодня назначилъ.

Тутъ же Ольхинъ высказалъ мнѣ свое мнѣніе о Достоевскомъ, о чемъ упомяну (при дальнѣйшемъ разсказѣ) [впослѣдствіи].

Ольхинъ посмотрѣлъ на часы и взошелъ на каѳедру. Должна признаться, что лекція на этотъ разъ совершенно для меня пропала: я была взволнована и полна радостныхъ чувствъ. Моя завѣтная мечта осуществлялась: я получила работу! Если ужъ Ольхинъ, такой требовательный и строгiй, нашелъ, что я достаточно знаю стенографію и достаточно скоро пишу — значитъ, это правда, иначе онъ не предоставилъ-бы мнѣ работу. Это чрезвычайно меня обрадовало и возвысило въ собственныхъ глазахъ. Я чувствовала, что вышла на новую дорогу, могу заработывать своимъ трудомъ деньги, становлюсь независимой, а идея независимости для меня, дѣвушки шестидесятыхъ годовъ, была самою дорогою идеей. Но еще пріятнѣе и важнѣе предложеннаго занятія представлялась мнѣ возможность работать у Достоевскаго и познакомиться лично съ этимъ писателемъ.

Вернувшись домой, я обо всемъ подробно разсказала моей матери. Она тоже была чрезвычайно довольна моей удачей. Отъ радости и волненія я почти всю ночь не спала и все представляла себѣ Достоевскаго. Считая его современникомъ моего отца, я полагала, что онъ уже очень пожилой человѣкъ. Онъ рисовался мнѣ то толстымъ и лысымъ старикомъ, то высокимъ и худымъ, но непремѣнно суровымъ и хмурымъ, какимъ нашелъ его Ольхинъ. Всего болѣе волновалась я о томъ, какъ буду съ нимъ говорить. Достоевскiй казался мнѣ такимъ ученымъ, такимъ умнымъ, что я заранѣе трепетала за каждое сказанное мною слово. Смущала меня также мысль, что я не твердо помню имена и отчества героевъ его романовъ, а я была увѣрена, что онъ непремѣнно будетъ о нихъ говорить. Никогда не встрѣчаясь въ своемъ кругу съ выдающимися литераторами, я представляла ихъ какими-то особенными существами, съ которыми и говорить-то слѣдовало особеннымъ образомъ. Вспоминая тѣ времена, вижу какимъ малымъ ребенкомъ была я тогда, не смотря на мои двадцать лѣтъ.

III.

Четвертаго октября, въ знаменательный день [моей] первой встрѣчи съ будущимъ моимъ мужемъ, я проснулась бодрая, въ радостномъ волненіи отъ мысли, что сегодня осуществится давно лелѣянная мною мечта: изъ школьницы или курсистки стать самостоятельнымъ дѣятелемъ на выбранномъ мною поприщѣ.

Я вышла пораньше изъ дому чтобы зайти предварительно въ Гостиный Дворъ и запастись тамъ добавочнымъ количествомъ карандашей, а также купить себѣ маленькiй портфель, который, по моему мнѣнію, могъ придать большую дѣловитость моей юношеской фигурѣ. Закончила я свои покупки къ одинадцати часамъ и чтобы не придти къ Достоевскому «не раньше, не позже»

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Это было обычнымъ выраженіемъ Өеодора Михайловича, который, не желая терять времени въ ожиданіи кого либо, любилъ назначать точный часъ свиданія и всегда прибавлялъ при этомъ «не раньшѣ, н[и]/е/ позже». – Ред.>

назначеннаго времени, замедленными шагами пошла по Большой Мѣщанской и Столярному переулку, безпрестанно посматривая на свои часики. Въ двадцать пять минутъ двѣнадцатаго я подошла къ дому Алонкина и у стоявшаго въ воротахъ дворника спросила гдѣ квартира № 13. Онъ показалъ мнѣ на право, гдѣ подъ воротами былъ входъ на лѣстницу. Домъ былъ большой, со множествомъ мелкихъ квартиръ, населенныхъ купцами и ремесленниками. Онъ мнѣ сразу напомнилъ тотъ домъ въ романѣ «Преступленіе и Наказаніе», въ которомъ жилъ герой романа Раскольниковъ.

Квартира № 13 находилась во второмъ этажѣ. Я позвонила и мнѣ [мигомъ] /тотчасъ/ отворила дверь пожилая служанка въ накинутомъ на плечи [въ] зеленомъ въ клѣтку платкѣ. Я такъ недавно читала «Преступленіе», что невольно подумала, не является-ли этотъ платокъ прототипомъ того драдедамоваго платка, который игралъ такую большую роль въ семьѣ Мармеладовыхъ. На вопросъ служанки кого мнѣ угодно видѣть, я отвѣтила, что пришла отъ Ольхина и что ея баринъ предупрежденъ о моемъ посѣщеніи.

Не успѣла я снять свой башлыкъ, какъ дверь въ прихожую распахнулась и на фоне ярко-освѣщенной комнаты показался молодой человѣкъ, сильный брюнѣтъ, съ взлохмаченными волосами, съ раскрытой грудью и въ туфляхъ. Увидавъ незнакомое лицо, онъ вскрикнулъ и мигомъ изчезъ въ боковую дверь.

Служанка пригласила меня въ комнату, которая оказалась столовою. Обставлена она была довольно скромно: по стѣнамъ стояли два большихъ сундука, прикрытые небольшими коврами. У окна находился комодъ, украшенный бѣлой вязаной покрышкой. Вдоль другой стѣны стоялъ диванъ, а надъ нимъ висѣли стѣнные часы. Я съ удовольствіемъ замѣтила, что на нихъ въ ту минуту было ровно половина двѣнадцатого.

Служанка просила меня сѣсть, сказавъ, что баринъ сейчасъ придетъ. Дѣйствительно минуты черезъ двѣ появился Өеодоръ Михайловичъ, пригласилъ меня пройти въ кабинетъ, а самъ ушелъ, какъ оказалось потомъ, чтобы приказать подать намъ чаю.

Кабинетъ Өеодора Михайловича представлялъ собою большую комнату въ два окна; въ тотъ солнечный день очень свѣтлую, но въ другое время производившую тяжелое впечатлѣніе: въ ней было сумрачно и безмолвно; чувствовалась какая-то подавленность отъ этого сумрака и тишины.

Въ глубинѣ комнаты стоялъ мягкiй диванъ, [по]крытый коричневой довольно подержаной матеріей; предъ нимъ круглый столъ съ красной суконной салфеткой. На столѣ лампа и два-три альбома; кругомъ мягкіе стулья и кресла. Надъ диваномъ въ орѣховой рамѣ висѣлъ портретъ чрезвычайно сухощавой дамы въ черномъ платьѣ и такомъ же чепчикѣ. «Навѣрно жена Достоевскаго», подумала я, не зная его семейнаго положенія.

Между окнами стояло большое зеркало въ черной рамѣ. Такъ какъ простѣнокъ былъ значительно шире зеркала, то, для удобства, оно было придвинуто ближе къ правому окну, что было очень некрасиво. Окна украшались двумя большими китайскими вазами прекрасной формы. Вдоль стѣны стоялъ большой диванъ зеленаго сафьяна и около него столикъ съ графиномъ воды. Напротивъ, поперегъ комнаты, былъ выдвинутъ письменный столъ, за которымъ я потомъ всегда сидѣла, когда Өеодоръ Михайловичъ мнѣ диктовалъ. Обстановка кабинета была самая заурядная, какую я видала въ семьяхъ небогатыхъ людей.

Я сидѣла и прислушивалась. Мнѣ все казалось, что вотъ, сейчасъ я услышу крикъ дѣтей или шумъ дѣтскаго барабана; или отворится дверь и войдетъ въ кабинетъ та [худо]/сухо/щавая дама, [ко] портретъ которой я только что разсматривала.

Но вотъ вошелъ Өеодоръ Михайловичъ и, извинившись, что его задержали, спросилъ меня:

— Давно-ли вы занимаетесь стенографіей?

— Всего полгода.

‑ А много-ли учениковъ у вашего преподавателя?

— Сначала записалось болѣе ста пятидесяти желающихъ, а теперь осталось около двадцати пяти.

— Почему же такъ мало?

— Да многіе думали, что стенографіи очень легко научиться, а какъ увидали, что въ нѣсколько дней ничего не сдѣлаешь, то и бросили занятія.

— Это у насъ въ каждомъ новомъ дѣлѣ такъ, сказалъ Өеодоръ Михайловичъ, — съ жаромъ примутся, потомъ быстро (скоро) охладѣваютъ и бросаютъ дѣло. Видятъ, что надо трудиться, а трудиться теперь кому же охота?

Съ перваго взгляда Достоевскiй показался мнѣ довольно старымъ. Но лишь только заговорилъ, сейчасъ-же сталъ моложе и я подумала, что ему наврядъ-ли болѣе тридцати пяти-семи лѣтъ. Онъ былъ средняго роста и держался очень прямо. Свѣтло-каштановые, слегка даже рыжеватые, волосы были сильно напомажены и тщательно приглажены [/лежали гладко/]. Но что меня поразило, такъ это его глаза: они были разные: одинъ — карiй, въ другомъ зрачекъ расширенъ во весь глазъ и радужины не [(видно)] замѣтно.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Во время приступа эпилепсіи Өеодоръ Михайловичь, падая, наткнулся на какой-то острый предметъ и сильно поранилъ свой правый глазъ. [Пр] Онъ сталъ лечиться у проф. Юнге и тотъ предписалъ впускать въ глазъ капли атропина, благодаря чему зрачокъ сильно расширился. – Ред.>

Эта двойственность глазъ придавала /взгляду/ Достоевскаго какое-то загадочное выраженіе. Лицо Достоевскаго, блѣдное и болѣзненное, показалось мнѣ чрезвычайно знакомымъ, вѣроятно, потому, что я раньше видѣла его портреты. Одѣтъ онъ былъ въ суконный жакетъ синяго цвѣта, довольно подержанный [(старенькій)], но въ бѣлоснѣжномъ бѣльѣ (воротничкѣ и манжетахъ).

Черезъ пять минутъ вошла служанка и принесла два стакана [чаю] очень крѣпкаго, почти чернаго чаю. На подносѣ лежали двѣ булочки. Я взяла стаканъ. Мнѣ не хотѣлось [пить] /чаю/, ктому же въ комнатѣ было жарко, но чтобы не показаться церемонной, я принялась пить. Сидѣла я у стѣны предъ небольшимъ столикомъ, а Достоевскiй [(Өеодоръ Михайловичъ)], то садился за свой письменный столъ, то расхаживалъ по комнатѣ и курилъ, часто гася папиросу и закуривая новую. Предложилъ онъ и мнѣ курить. Я отказалась.

— Можетъ быть, вы изъ вѣжливости отказываетесь? сказалъ онъ.

Я поспѣшила его увѣрить, что не только не курю, но даже не люблю видѣть когда курятъ дамы.

Разговоръ шелъ отрывочный, при чемъ (Достоевскiй) [Өеодоръ Михайловичъ] то и дѣло переходилъ на новую тему. Онъ имѣлъ разбитый и больной видъ. Чуть-ли не съ первыхъ фразъ заявилъ онъ, что у него эпилепсія и на дняхъ былъ припадокъ и эта откровенность меня очень удивила. О предстоящей работѣ (Достоевскiй) [Өеодоръ Михайловичъ] говорилъ какъ-то неопредѣленно:

— Мы посмотримъ какъ это сдѣлать, мы попробуемъ, мы увидимъ возможно-ли это?

Мнѣ начало казаться, что наврядъ-ли наша совмѣстная работа состоится. Даже пришло въ голову, что Достоевскiй [(Өеодоръ Михайловичъ)] сомнѣвается въ возможности и удобствѣ для него этого способа работы и, можетъ быть, готовъ отказаться. Чтобы ему помочь въ рѣшеніи, я сказала:

— Хорошо, попробуемъ, но если вамъ при моей помощи работать будетъ неудобно, то прямо [/не стѣсняясь/] скажите мнѣ объ этомъ. Будьте увѣрены, что я не буду въ претензіи, если работа не состоится.

[(Өеодоръ Михайловичъ)] Достоевскiй захотѣлъ продиктовать мнѣ изъ «Русскаго Вѣстника» и просилъ перевести стенограмму на обыкновенное письмо. Началъ онъ чрезвычайно быстро, но я его остановила и просила диктовать не скорѣе обыкновенной разговорной рѣчи.

Затѣмъ я стала переводить стенографическую запись на обыкновенную и довольно скоро переписала, но Достоевскiй [(Өеодоръ Михайловичъ)] все торопилъ меня и ужасался, что я слишкомъ медленно переписываю.

— Да вѣдь переписывать продиктованное я буду дома, а не здѣсь, успокоивала я его, — не все ли вамъ равно [/вѣдь для васъ безразлично/] сколько времени возьметъ у меня эта работа?

Просматривая переписанное Достоевскiй [(Өеодоръ Михайловичъ)] нашелъ, что я пропустила точку и не ясно поставила твердый знакъ и рѣзко мнѣ объ этомъ замѣтилъ. Онъ былъ видимо раздраженъ и не могъ собраться съ мыслями. То спрашивалъ какъ меня зовутъ и тотчасъ забывалъ, то принимался ходить по комнатѣ, ходилъ долго, какъ бы забывъ о моемъ присутствіи. Я сидѣла не шевелясь, боясь нарушить его раздумье.

Наконецъ Достоевскiй [(Өеодоръ Михайловичъ)] сказалъ, что диктовать онъ сейчасъ рѣшительно не въ состояніи, а что не могу-ли я придти къ нему сегодня-же часовъ въ восемь. Тогда онъ и начнетъ диктовать романъ. Для меня было очень неудобно приходить во второй разъ, но, не желая откладывать работы, я на это согласилась.

Прощаясь со мною Достоевскiй [(Өеодоръ Михайловичъ)] сказалъ:

— Я былъ радъ, когда Ольхинъ предложилъ мнѣ дѣвицу-стенографа, а не мужчину и, знаете почему?

— Почему же?

— Да потому, что мужчина ужь навѣрно-бы запилъ, а вы, я надѣюсь, не запьете?

Мнѣ стало ужасно смѣшно, но я сдержала улыбку.

‑ Ужь я-то навѣрно не запью, въ этомъ вы можете быть увѣрены, серьезно отвѣтила я.

IV

Я вышла отъ [(Өеодора Михайловича)] Достоевскаго въ очень печальномъ настроеніи. Онъ мнѣ не понравился и оставилъ тяжелое впечатлѣніе. Я думала, что наврядъ-ли сойдусь съ нимъ въ работѣ и мечты мои о независимости грозили разсыпаться прахомъ... Мнѣ это было тѣмъ больнѣе, что вчера моя добрая мама такъ радовалась началу моей новой дѣятельности.

Было около двухъ часовъ когда я ушла отъ Достоевскаго [(Өеодора Михайловича)]. Ѣхать домой было слишкомъ далеко: я жила подъ Смольнымъ, на Костромской улицѣ, въ домѣ моей матери, Анны Николаевны Сниткиной. Я рѣшила пойти къ однимъ родственникамъ, жившимъ въ Фонарномъ переулкѣ, пообѣдать у нихъ и вечеромъ вернуться къ Достоевскому [(Өеодору Михайловичу)].

Родственники мои очень заинтересовались моимъ новымъ знакомымъ и стали подробно разспрашивать о Достоевскомъ. Время быстро прошло въ разговорахъ и къ восьми часамъ я уже подходила къ дому Алонкина. Отворившую мнѣ дверь служанку я спросила какъ зовутъ ея барина. Изъ подписи подъ [ея] /его/ произведеніями я знала, что его имя [(зовутъ)] Өеодоръ, но не знала его отчества. Өедосья (такъ звали служанку) опять попросила меня подождать въ столовой и пошла доложить о моемъ приходѣ. Вернувшись, она пригласила меня въ кабинетъ. Я поздоровалась съ Өеодоромъ Михайловичемъ и сѣла на мое давешнее мѣсто около небольшаго столика. Но Өеодору Михайловичу это не понравилось и онъ предложилъ мнѣ пересѣсть за его письменный столъ, увѣряя, что мнѣ будетъ на немъ удобнѣе писать. Признаюсь, что я почувствовала себя чрезвычайно польщенной его предложеніемъ заниматься за тѣмъ столомъ, гдѣ еще недавно было написано такое талантливое произведеніе какъ романъ «Преступленіе и Наказаніе».

Я пересѣла, а Өеодоръ Михайловичъ занялъ мое мѣсто у столика. Онъ опять освѣдомился о моемъ имени и фамиліи и спросилъ, не прихожусь-ли я родственницей недавно скончавшемуся молодому и талантливому писателю Сниткину. Я отвѣчала, что это однофамилецъ. Онъ сталъ распрашивать изъ кого состоитъ моя семья, гдѣ я училась, что заставило меня заняться стенографіей и пр. [На]

На всѣ вопросы я отвѣчала просто, серьезно, почти сурово, какъ увѣрялъ меня потомъ Өеодоръ Михайловичъ. Я давно уже рѣшила, въ случаѣ, если придется стенографировать въ частныхъ домахъ, съ перваго раза поставить свои отношенія къ мало-знакомымъ мнѣ лицамъ на дѣловой ладъ /тонъ/, избѣгая фамильярности, что бы никому не могло придти желаніе сказать мнѣ лишнее или вольное слово. Я, кажется, даже ни разу не улыбнулась, говоря съ Өеодоромъ Михайловичемъ, и моя серьезность ему очень понравилась. Онъ признавался мнѣ потомъ, что былъ пріятно пораженъ моимъ умѣньемъ себя держать. Онъ привыкъ встрѣчать въ обществѣ нигилистокъ и видѣть ихъ обращеніе, которое его возмущало. Тѣмъ болѣе былъ онъ радъ встрѣтить во мнѣ полную противоположность господствовавшему тогда типу молодыхъ дѣвушекъ.

Тѣмъ временемъ Өедосья приготовила въ столовой чай и принесла намъ два стакана, двѣ булочки и лимонъ. Өеодоръ Михайловичъ вновь предложилъ мнѣ курить и сталъ угощать меня грушами.

За чаемъ бесѣда наша приняла еще болѣе искреннiй и добродушный тонъ. Мнѣ вдругъ показалось, что я давно уже знаю Достоевскаго и на душѣ стало легко и пріятно.

Почему-то разговоръ коснулся Петрашевцевъ и смертной казни. Өеодоръ Михайловичъ увлекся воспоминаніями.

‑ Помню, говорилъ онъ, — какъ стоялъ на Семеновскомъ плацу среди осужденныхъ товарищей и, видя приготовленія, зналъ, что мнѣ остается жить всего пять минутъ. Но эти минуты представлялись мнѣ годами, /десятками лѣтъ,/ такъ, казалось, предстояло мнѣ долго жить! На насъ уже одѣли смертныя рубашки и раздѣлили по трое, я былъ восьмымъ, въ третьемъ ряду. Первыхъ трехъ привязали къ столбамъ. Черезъ двѣ [ми]/-/три минуты оба ряда были-бы разстрѣляны и затѣмъ наступила-бы наша очередь. Какъ мнѣ хотѣлось жить, Господи Боже мой! Какъ [(хороша)] дорога казалась жизнь, сколько добраго, хорошаго могъ-бы я сдѣлать! Мнѣ припомнилось все мое прошлое, не совсѣмъ хорошее его употребленіе и такъ захотѣлось все вновь испытать и жить долго, долго... Вдругъ послышался отбой и я ободрился. Товарищей моихъ отвязали отъ столбовъ, привели обратно и прочитали новый приговоръ: меня присудили на четыре года въ каторжную работу. Не запомню другого такого счастливаго дня! Я ходилъ по своему каземату въ Алексѣевскомъ равелинѣ и все пѣлъ, громко пѣлъ, такъ радъ былъ дарованной мнѣ жизни! Затѣмъ допустили брата проститься со мною передъ разлукой и наканунѣ Рождества Христова отправили въ дальнiй путь. Я сохраняю письмо, которое написалъ покойному брату въ день прочтенія приговора, мнѣ недавно вернулъ письмо племянникъ.

Разсказъ Өеодора Михайловича произвелъ на меня жуткое впечатлѣніе: у меня прошелъ морозъ по кожѣ. Но меня чрезвычайно поразило и то, что онъ такъ откровененъ со мной, почти дѣвочкой, которую онъ увидѣлъ сегодня въ первый разъ въ жизни. Этотъ, по виду скрытный и суровый, человѣкъ разсказывалъ мнѣ прошлую жизнь свою съ такими подробностями, такъ искренно и задушевно, что я невольно удивилась. Только впослѣдствіи, познакомившись съ его семейною обстановкою, я поняла причину этой довѣрчивости и откровенности: въ то время Өеодоръ Михайловичъ былъ совершенно одинокъ и окруженъ враждебно-настроенными противъ него лицами. Онъ слишкомъ чувствовалъ потребность подѣлиться своими мыслями съ людьми, въ которыхъ ему чудилось доброе и внимательное отношеніе. Откровенность эта въ тотъ первый день моего съ нимъ знакомства чрезвычайно мнѣ понравилась и оставила чудесное впечатлѣніе.

Разговоръ нашъ переходилъ съ одной темы на другую, а работать мы все еще не начинали. Меня это безпокоило: становилось поздно, а мнѣ далеко было возвращаться. Матери моей я обѣщала вернуться домой прямо отъ Достоевскаго и теперь боялась, что она станетъ обо мнѣ безпокоиться. Мнѣ казалось неудобнымъ напомнить Өеодору Михайловичу о цѣли моего прихода къ нему и я очень обрадовалась, когда онъ самъ о ней вспомнилъ и предложилъ мнѣ начать диктовать. Я приготовилась, а Өеодоръ Михайловичъ принялся ходить по комнатѣ довольно быстрыми шагами, наискось отъ двери къ печкѣ, при чемъ, дойдя до нея, непремѣнно стучалъ объ нее два раза. При этомъ онъ курилъ, часто мѣняя и бросая недокуренную папиросу въ пепельницу, стоявшую на кончикѣ письменнаго стола.

Продиктовавъ нѣсколько времени, Өеодоръ Михайловичъ попросилъ меня прочесть ему написанное и съ первыхъ же словъ меня остановилъ:

— Какъ «воротилась изъ Рулетенбурга<»>?

<Далее следует примечаніе А. Г. Достоевской: Впослѣдствіи начало было передѣлано и сказано: («Наконецъ, я возвратился изъ моей двухнедѣльной отлучки. Наши уже три дня какъ были въ Рулетенбургѣ»). – В скобках цитата из романа «Игрок». У А. Г. Достоевской пропуск в рукописи – Ред.>

‑ Развѣ я говорилъ про Рулетенбургъ?

— Да, Өеодоръ Михайловичъ, вы продиктовали это слово.

— Не можетъ быть!

‑ Позвольте, имѣется-ли въ вашемъ романѣ городъ съ такимъ названіемъ?

— Да. Дѣйствіе происходитъ въ игорномъ городѣ, который я назвалъ Рулетенбургомъ.

— А если имѣется, то вы несомнѣнно это слово продиктовали, [н] иначе откуда-бы я могла его взять?

— Вы правы, сознался Өеодоръ Михайловичъ, ‑ я что-то напуталъ.

Я была очень довольна, что недоразумѣніе разъяснилось. Думаю, что Өеодоръ Михайловичъ былъ слишкомъ поглощенъ своими мыслями, а, можетъ быть, за день очень усталъ, оттого и произошла ошибка. Онъ, впрочемъ, и самъ это почувствовалъ, такъ какъ сказалъ, что не въ состояніи больше диктовать и просилъ принести продиктованное завтра къ двѣнадцати часамъ. Я обѣщала исполнить его просьбу.

Пробило одинадцать и я собралась уходить. Узнавъ, что я живу на «Пескахъ», Өеодоръ Михайловичъ сказалъ, что ему ни разу еще не приходилось бывать въ этой части города и онъ не имѣетъ понятія гдѣ находятся «Пески». Если это далеко, то онъ можетъ послать свою прислугу проводить меня. Я, разумѣется, отказалась. Өеодоръ Михайловичъ проводилъ меня до двери и велѣлъ Өедосьѣ [прово] посвѣтить мнѣ на лѣстницѣ.

Дома я съ восторгомъ разсказала мамѣ какъ откровененъ и добръ былъ со мною Достоевскiй, но, чтобы ее не огорчать, скрыла то тяжелое, никогда еще не испытанное мною впечатлѣніе, которое осталось у меня отъ всего этого, такъ интересно проведеннаго дня. Впечатлѣніе же было по истинѣ угнетающее: въ первый разъ въ жизни я видѣла человѣка умнаго, добраго, но несчастнаго, какъ бы всѣми заброшеннаго и чувство глубокаго состраданія и жалости зародилось въ моемъ сердцѣ...

Я была очень утомлена и поскорѣе легла въ постель, прося разбудить меня по раньше, чтобы успѣть переписать все продиктованное и доставить его Өеодору Михайловичу въ назначенный часъ.

‑‑‑‑

V

На другой день я встала рано и тотчасъ принялась за работу. Продиктовано было сравнительно немного, но мнѣ хотѣлось красивѣе и отчетливѣе переписать и это заняло [лишнее] время. Какъ я ни спѣшила, но опоздала на цѣлы[е]/хъ/ полчаса.

Өеодора Михайловича я нашла въ большомъ волненіи:

— Я уже начиналъ думать, сказалъ онъ, здороваясь, — что работа у меня показалась вамъ тяжелою и вы больше не придете. Между тѣмъ я вашего адресса не записалъ и рисковалъ потерять то, что вчера было продиктовано.

— Мнѣ очень совѣстно, что я такъ запоздала, извинялась я, — но увѣряю васъ, что если бы мнѣ пришлось отказаться отъ работы, то я, конечно, увѣдомила-бы васъ и доставила-бы продиктованный оригиналъ.

— Я отъ того такъ безпокоюсь, объяснялъ Өеодоръ Михайловичъ, — что мнѣ необходимо написать этотъ романъ къ первому ноября, а между тѣмъ я не составилъ даже плана новаго романа. Знаю лишь, что ему слѣдуетъ быть не менѣе семи листовъ изданія Стелловскаго.

Я стала распрашивать подробности и Өеодоръ Михайловичъ объяснилъ мнѣ по истинѣ возмутительную ловушку, въ которую его поймали.

По смерти своего старшаго брата Михаила, Өеодоръ Михайловичъ принялъ на себя всѣ долги по журналу «Время», издававшемуся его братомъ. Долги были вексельные и кредиторы страшно безпокоили Өеодора Михайловича, грозя описать его имущество, а самого посадить въ Долговое Отдѣленіе. Въ тѣ времена это было возможно сдѣлать.

Неотложныхъ долговъ было тысячъ до трехъ. Өеодоръ Михайловичъ всюду искалъ денегъ, но безъ благопріятнаго результата. Когда всѣ попытки уговорить кредиторовъ оказались напрасными и Өеодоръ Михайловичъ былъ доведенъ до отчаянія, къ нему неожиданно явился издатель Ө. Т. Стелловскiй съ предложеніемъ купить за три тысячи права на изданіе Полнаго Собранія сочиненiй, въ трехъ томахъ. Мало того Өеодоръ Михайловичъ обязанъ былъ въ счетъ той же суммы написать новый романъ [, въ размѣрѣ семи печатныхъ листовъ большаго формата, въ два столбца, что равнялось десяти листамъ обычнаго размѣра]. Положеніе Өеодора Михайловича было критическое и онъ согласился на всѣ условія контракта, лишь бы избавиться отъ угрожавшаго ему лишенія свободы.

Условіе было заключено <лѣтомъ> 186<5> года и Стелловскiй внесъ у нотаріуса условленную сумму. Эти деньги на другой-же день были уплачены кредиторамъ; такимъ образомъ, Өеодору Михайловичу не досталось ничего на руки. Обиднѣе же всего было то, что черезъ нѣсколько дней всѣ эти деньги вновь вернулись къ Стелловскому. Оказалось, что онъ скупилъ за безцѣнокъ векселя Өеодора Михайловича и чрезъ двухъ подставныхъ лицъ взыскивалъ съ него деньги. Стелловскiй былъ хитрый и ловкiй эксплуататоръ нашихъ литераторовъ и музыкантовъ (Писемскаго, Крестовскаго, Глинки). Онъ умѣлъ подстерегать людей въ тяжелыя минуты и ловить ихъ въ свои сѣти. Цѣна три тысячи за право изданія была слишкомъ незначительна въ виду того успѣха, который имѣли романы Достоевскаго. Самое же тяжелое условіе заключалось въ обязательствѣ доставить новый романъ къ 1му ноября 1866 г. Въ случаѣ недоставленія къ сроку, Өеодоръ Михайловичъ платилъ бы большую неустойку; если же не доставилъ-бы романъ и къ 1му декабря того же года, то терялъ бы права на свои сочиненія, которыя перешли-бы навсегда въ собственность Стелловскаго. Разумѣется, хищникъ на это и разсчитывалъ.

Өеодоръ Михайловичъ въ 1866 году поглощенъ /былъ/ работою надъ романомъ «Преступленіе и Наказаніе» и хотѣлъ закончить его художественно. Гдѣ-же было ему, больному человѣку, написать еще [десять печатныхъ] /столько/ листовъ новаго произведенія?

Вернувшись осенью изъ Москвы, Өеодоръ Михайловичъ пришелъ въ отчаяніе отъ невозможности въ [какіе нибудь] полтора-два мѣсяца [написать десять листовъ, а еще и переписать ихъ [къ] на чисто, къ печати.] /выполнить условія заключеннаго со Стелловскимъ контракта./ Друзья Өеодора Михайловича — А. Н. Майковъ, А. П. Милюковъ, И. Г. Долгомостьевъ и другіе, желая выручить его изъ бѣды, предлагали ему составить планъ романа[!]/./ Каждый изъ нихъ взялъ-бы на себя часть романа и втроемъ, вчетверомъ они успѣли-бы кончить работу къ сроку; Өеодору-же Михайловичу оставалось-бы только проредактировать романъ и сгладить неизбѣжныя при такой работѣ шероховатости. Өеодоръ Михайловичъ отказался отъ этого предложенія: онъ рѣшилъ лучше уплатить неустойку или потерять литературныя права, чѣмъ поставить (подписать) свое имя подъ чужимъ произведеніемъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Объ этомъ А. П. Милюковъ упоминаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ (Историческiй Вѣстникъ» 1881 г.) – Ред.>

Тогда друзья стали совѣтовать Өеодору Михайловичу обратиться къ помощи стенографа. А. П. Милюковъ припомнилъ, что ему знакомъ преподаватель стенографіи П. М. Ольхинъ, съѣздилъ къ нему и попросилъ побывать у Өеодора Михайловича, который, хоть и сильно сомнѣвался въ успѣхѣ для него /подобной/ работы [стенографа], тѣмъ не менѣе, въ виду близости срока, рѣшился прибѣгнуть къ помощи стенографа.

Какъ ни мало я знала въ то время людей, но образъ дѣйствiй [/поступокъ/] Стелловскаго меня чрезвычайно возмутилъ.

Подали чай и Өеодоръ Михайловичъ принялся мнѣ диктовать. Ему, видимо, трудно было <Было: было трудно – ред.> втянуться въ работу: онъ часто останавливался, обдумывалъ, просилъ прочесть продиктованное и черезъ часъ объявилъ, что утомился и хочетъ отдохнуть.

Начался разговоръ, какъ и вчера Өеодоръ Михайловичъ былъ встревоженъ и переходилъ отъ одного сюжета къ другому. Опять спросилъ какъ меня зовутъ и черезъ минуту забылъ. Раза два предложилъ мнѣ папиросу, хотя уже слышалъ, что я не курю. Я стала распрашивать его о нашихъ писателяхъ и онъ оживился. Отвѣчая на мои вопросы, онъ какъ бы отвлекся отъ своихъ неотвязныхъ думъ, и говорилъ спокойно, даже весело. Кое что я запомнила изъ его тогдашняго разговора:

Некрасова Өеодоръ Михайловичъ считалъ другомъ своей юности и высоко ставилъ его поэтическiй даръ. Майкова онъ любилъ не только какъ талантливаго поэта, но и какъ умнѣйшаго и прекраснѣйшаго изъ людей. О Тургеневѣ отзывался какъ о [большомъ] первостепенномъ талантѣ. Жалѣлъ лишь, что онъ, живя долго за границей, сталъ меньше понимать Россію и русскихъ людей.

Послѣ небольшаго отдыха мы вновь принялись за работу. Ө<едоръ> М<ихайловичъ> сталъ опять раздражаться и тревожиться: работа, видимо, ему не удавалась. Объясняю это непривычкою диктовать свое произведеніе мало знакомому лицу.

Около четырехъ часовъ я собралась уходить, обѣщая завтра къ 12и часамъ принести продиктованное. На прощанье, Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> вручилъ мнѣ стопку плотной почтовой бумаги съ едва замѣтными линейками, на которой онъ обычно писалъ, и указалъ какія именно слѣдуетъ оставлять на ней поля.

‑‑‑‑

VI

Такъ началась и продолжалась наша работа. Я приходила къ Өеодору Михайловичу къ двѣнадцати часамъ и оставалась до четырехъ. Въ теченіе этого времени мы раза по три диктовали по получасу и болѣе, а между диктовками пили чай и разговаривали. Я стала съ радостью замѣчать, что Өеодоръ Михайловичъ начинаетъ привыкать къ новому для него способу работы и съ каждымъ моимъ приходомъ становится спокойнѣе. Это сдѣлалось особенно замѣтнымъ съ того времени, когда, сосчитавъ сколько моихъ исписанныхъ страницъ составляютъ одну страницу изданія Стелловскаго, я могла точно опредѣлить сколько мы уже успѣли продиктовать. Все прибавлявшееся количество страницъ чрезвычайно ободряло и радовало Өеодора Михайловича. Онъ часто меня спрашивалъ: «А сколько страницъ мы вчера написали? А сколько у насъ въ общемъ сдѣлано? Какъ думаете, кончимъ къ сроку?»

Дружески со мной разговаривая, Өеодоръ Михайловичъ каждый день раскрывалъ передо мною какую-нибудь печальную картину своей жизни. Глубокая жалость невольно закрадывалась въ мое сердце при его разсказахъ о тяжелыхъ обстоятельствахъ, изъ которыхъ онъ, повидимому, никогда не выходилъ, да и выйти не могъ.

Сначала мнѣ казалось страннымъ, что я не видѣла никого изъ его домашнихъ. Я не знала, изъ кого состоитъ его семья и гдѣ она теперь находится. Только одного члена его семьи я встрѣтила, кажется, въ четвертый мой приходъ. Кончивъ работу, я выходила изъ воротъ дома, какъ меня остановилъ какой-то молодой человѣкъ, въ которомъ [я у] я узнала юношу, видѣннаго мною въ передней въ первое мое посѣщеніе Өеодора Михайловича. Вблизи онъ показался мнѣ еще некрасивѣе чѣмъ издали. У него было смуглое, почти желтое лицо, черные глаза съ желтыми бѣлками и пожелтѣвшіе отъ табака зубы.

‑ Вы меня не узнали? развязно спросилъ меня молодой человѣкъ. — Я видѣлъ васъ у папà. Мнѣ не хочется входить во время вашихъ занятiй, но мнѣ любопытно-бы знать, что это за штука стенографія, тѣмъ болѣе, что я самъ начну изучать ее на дняхъ. Позвольте — и онъ безцеремонно взялъ изъ моихъ рукъ портфель, раскрылъ его и тутъ же на улицѣ сталъ разсматривать стенограмму. Я такъ растерялась отъ подобной безцеремонности, что не протестовала.

— Курьезная штука, небрежно протянулъ онъ, возвращая портфель.

«Неужели у такого милаго и добраго человѣка, какъ Өеодоръ Михайловичъ можетъ быть такой невоспитанный сынъ», подумала я.

Өеодоръ Михайловичъ съ каждымъ днемъ относился ко мнѣ все сердечнѣе и добрѣе. Онъ часто называлъ меня «голубчикомъ» (его любимое ласкательное названіе), «доброй Анной Григорьевной», «милочкой» и я относила эти слова къ его снисходительности ко мнѣ, какъ къ молодой дѣвушкѣ, почти что дѣвочкѣ. Мнѣ такъ пріятно было облегчать его трудъ и видѣть какъ мои увѣренія, что работа идетъ успѣшно и что романъ поспѣетъ [къ сроку, ободряли] /вовремя, радовали/ Өеодора Михайловича и поднимали въ немъ духъ. Я очень гордилась про себя, что не только помогаю въ работѣ любимому писателю, но и дѣйствую благотворно на его настроеніе. Все это возвышало меня въ собственныхъ глазахъ.

Я перестала бояться «извѣстнаго писателя» и говорила съ нимъ свободно и откровенно, какъ съ дядей или старымъ другомъ. Я распрашивала Өеодора Михайловича о разныхъ событіяхъ его жизни и онъ охотно удовлетворялъ мое любопытство. Разсказывалъ подробно о своемъ восьмимѣсячномъ [преб] заключеніи въ Петропавловской крѣпости, о томъ какъ переговаривался черезъ стѣну стуками съ другими заключенными. Говорилъ о своей жизни въ каторгѣ, о преступникахъ, одновременно съ нимъ отбывавши[м]/х/ъ свое наказаніе. Вспоминалъ о за границѣ, о своихъ путешествіяхъ и встрѣчахъ; о московскихъ родныхъ, которыхъ очень любилъ. Сообщилъ мнѣ какъ-то, что былъ женатъ, что жена его умерла три года тому назадъ и показалъ ее портретъ. Онъ мнѣ не понравился: покойная Достоевская, по его словамъ, снималась тяжко больной, за годъ до смерти, и имѣла страшный, почти мертвый видъ. Тогда же я съ удовольствіемъ узнала, что безцеремонный молодой человѣкъ, который мнѣ такъ не понравился, не сынъ Өеодора Михайловича, а его пасынокъ, сынъ его жены отъ перваго брака съ Александромъ Ивановичемъ Исаевымъ. Часто жаловался Өеодоръ Михайловичъ и на свои долги, безденежье и тяжелое матеріальное положеніе. Въ дальнѣйшемъ мнѣ пришлось даже быть <Было: быть даже – ред.> свидѣтельницей его денежныхъ затрудненiй.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Какъ-то разъ, придя заниматься, я замѣтила изчезновеніе одной изъ прелестныхъ китайскихъ вазъ, подаренныхъ Ө<еодору> М<ихайловичу> его сибирскими друзьями. Я спросила: «Неужели разбили вазу? —Нѣтъ, не разбили, отвѣтилъ Ө<еодоръ> М<ихайловичъ>, — а отнесли въ закладъ. Экстренно понадобились 25 руб<лей> и пришлось вазу заложить<»>. Дня черезъ три та же участь постигла и другую вазу.

Въ другой разъ, кончивъ стенографировать и, [я] проходя черезъ столовую, я замѣтила на накрытомъ для обѣда столѣ, у прибора [Ө. М.] деревянную ложку и сказала, смѣясь, провожавшему меня Ө<еодору> М<ихайловичу> ‑ А я знаю, что вы сегодня будете есть гречневую кашу. — Изъ чего вы это заключаете? — Да глядя на ложку. Вѣдь, говорятъ, гречневую кашу всего вкуснѣе есть деревянной ложкой. — Ну и ошиблись: понадобились деньги, я и послалъ заложить серебряныя. Но за разрозненную дюжину даютъ гораздо меньше, чѣмъ за полную, пришлось отдать и мою.

Къ своимъ денежнымъ затрудненіямъ Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> /всегда/ относился чрезвычайно добродушно. – Ред.>

Всѣ разсказы Өеодора Михайловича носили такой грустный характеръ, что какъ-то разъ я не вы[терпѣла]/держала/ и спросила:

— Зачѣмъ, Өеодоръ Михайловичъ, /вы/ вспоминаете только /объ/ однѣхъ несчастіяхъ. Разскажите лучше какъ вы были счастливы.

— Счастливъ? Да счастья у меня еще не было, по крайней мѣрѣ, такого счастья, о которомъ я постоянно мечталъ. Я его жду. На дняхъ я писалъ моему другу, барону Врангелю, что, не смотря на всѣ постигшія меня горести, я все еще мечтаю начать новую счастливую жизнь.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо къ бар. А. Е. Врангелю, помѣщенное въ «Биографіи» на стр. <288> – Ред.>

Тяжело мнѣ было <это> услышать! Странно казалось, что въ его уже почти старые годы этотъ талантливый и добрый человѣкъ не нашелъ еще желаемаго имъ счастья, а лишь мечтаетъ о немъ.

Какъ-то разъ, Өеодоръ Михайловичъ подробно разсказалъ мнѣ, какъ сватался къ Аннѣ Васильевнѣ Корвинъ-Круковской, какъ радъ былъ получивъ согласіе этой умной, доброй и талантливой дѣвушки и какъ грустно было ему вернуть ей слово, сознавъ, что при противоположныхъ убѣжденіяхъ ихъ взаимное счастье невозможно.

[Какъ-то] Однажды, находясь въ какомъ-то особенномъ тревожномъ настроеніи <Было: настроенiи[, Ө] тревожномъ – ред.>, Өеодоръ Михайловичъ повѣдалъ мнѣ, что стоитъ въ настоящiй моментъ на рубежѣ и что ему представляются три пути: или [ѣ] поѣхать на Востокъ, въ Константинополь

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: На сколько <у Өеодора Михайловича> серьезно было намѣреніе поѣхать въ Константинополь свидѣтельствуетъ рекомендательное письмо, найденное въ его архивѣ отъ имени Е. П. Ковалевскаго къ А. С. Энгельгардту въ Императорскую Россійскую миссiю въ Конст<антинополѣ> отъ 3 іюня <1863> ‑ ред.>.

и Іерусалимъ, и, можетъ быть, тамъ навсегда остаться; или поѣхать за границу на рулетку и [сдѣлаться] погрузиться всею душою въ такъ захватывающую его всегда игру; или, наконецъ, жениться во второй разъ и искать счастья и радости въ семьѣ. Рѣшеніе этихъ вопросовъ, которые должны были кореннымъ образомъ изменить его столь неудачно сложившуюся жизнь, очень заботило Өеодора Михайловича, и онъ, видя меня дружески къ нему расположенной, спросилъ меня[, спросилъ меня] что бы я ему посовѣтовала?

Признаюсь, его столь доверчивый вопросъ меня очень затруднилъ, такъ какъ и желаніе его ѣхать на Востокъ

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Что у Өеодора Михайловича было серьезное намѣреніе поѣхать на Востокъ о томъ свидѣтельствуетъ найденное въ его бумагахъ рекомендательное письмо къ А. С. Энгельгард<т>у (представителю императорской Россiйской Миссіи въ Константинополѣ), данное ему Е. П. Ковалевскимъ, тогдашнимъ предсѣдателемъ Литературнаго Фонда. Письмо [относитсяъ /помѣчено/ 3мъ іюня 186<3>. – Ред.>

и желаніе стать игрокомъ показались мнѣ неясными и какъ-бы фантастическими; зная, что среди моихъ знакомыхъ и родныхъ существуютъ счастливыя семьи, я дала ему совѣтъ жениться вторично и найти въ семьѣ счастье.

— Такъ вы думаетѣ, спросилъ Өеодоръ Михайловичъ, что я могу еще жениться? Что за меня кто нибудь согласится пойти? Какую же жену мнѣ выбрать: умную или добрую?

— Конечно, умную.

— Ну нѣтъ, если ужъ выбирать, то возьму добрую, чтобъ меня жалѣла и любила.

По поводу своей предполагаемой женитьбы, Өеодоръ Михайловичъ спросилъ меня: почему я не выхожу замужъ? Я отвѣтила, что ко мнѣ сватаются двое, что оба прекрасные люди и я ихъ очень уважаю, но любви къ нимъ не чувствую, а мнѣ хотѣлось-бы выйти замужъ по любви.

— Непремѣнно по любви, ‑ горячо поддержалъ меня Өеодоръ Михайловичъ, — для счастливаго брака одного уваженія недостаточно!

VII

Какъ-то разъ, въ половинѣ октября, во время нашей работы, въ дверяхъ кабинета неожиданно появился А. Н. Майковъ. Я видала его портреты, а потому сразу узнала.

— Ну, и патрiархально-же вы живете, шутливо замѣтилъ онъ Өеодору Михайловичу, — дверь на лѣстницу открыта, прислуги не видно, хоть весь домъ унеси!

Өеодоръ Михайловичъ видимо обрадовался Майкову. Онъ поспѣшилъ насъ познакомить, назвавъ меня «своей ревностной сотрудницей», что мнѣ было очень пріятно. Аполлонъ Николаевичъ, услышавъ мою фамилію, освѣдомился не приходится-ли мнѣ родственникомъ недавно умершiй писатель Сниткинъ (обычный тогда вопросъ при встрѣчахъ моихъ съ писателями), а затѣмъ заторопился уходить, говоря, что боится помѣшать нашей работѣ. Я предложила сдѣлать перерывъ и Өеодоръ Михайловичъ увелъ Майкова въ сосѣднюю комнату. Они разговаривали минутъ двадцать, а я, тѣмъ временемъ, переписывала продиктованное.

Майковъ вернулся въ кабинетъ проститься со мной и попросилъ Өеодора Михайловича что нибудь мнѣ продиктовать. Въ то время стенографія была новинкой и всѣхъ интересовала. Өеодоръ Михайловичъ исполнилъ его желаніе и продиктовалъ полстраницы романа. Я тотчасъ же прочла вслухъ записанное. Майковъ внимательно разсматривалъ стенограмму, повторяя:

— Ну, ужь тутъ я ничего не понимаю!

Аполлонъ Николаевичъ мнѣ очень понравился. Я и прежде любила его какъ поэта, а похвалы Өеодора Михайловича, называвшаго его добрымъ, прекраснымъ человѣкомъ, еще болѣе укрѣпили пріятное впечатлѣніе.

Чѣмъ дальше шло время, тѣмъ болѣе Өеодоръ Михайловичъ втягивался въ работу. Онъ уже не диктовалъ мнѣ изустно, тутъ же сочиняя, а работалъ ночью и диктовалъ мнѣ по рукописи. Иногда ему удавалось написать такъ много, что мнѣ приходилось сидѣть далеко за полночь, переписывая продиктованное. За то съ какимъ торжествомъ объявляла я на завтра количество прибавившихся листковъ! Какъ пріятно было мнѣ видѣть радостную улыбку Өеодора Михайловича въ отвѣтъ на мои увѣренія, что работа идетъ успѣшно и что, нѣтъ сомнѣнія, [что] будетъ окончена къ сроку.

Оба мы вошли въ жизнь героевъ новаго романа, и у меня, какъ и у Өеодора Михайловича, появились любимцы и недруги. Мои симпатіи заслужила бабушка, проигравшая состояніе, и мистеръ Астлей, а презрѣніе — Полина и самъ герой романа, которому я не могла простить его малодушія и страсти къ игрѣ. Өеодоръ Михайловичъ былъ вполнѣ на сторонѣ «игрока» и говорилъ, что многое изъ его чувствъ и впечатлѣнiй испыталъ самъ на себѣ. Увѣрялъ, что можно обладать сильнымъ характеромъ, доказать это своею жизнью и тѣмъ не менѣе не имѣть силъ побороть въ себѣ страсть къ игрѣ на рулеткѣ.

Подчасъ я удивлялась своей смѣлости высказывать свои взгляды по поводу романа, а еще болѣе той снисходительности, съ которой талантливый писатель выслушивалъ эти почти дѣтскіе замѣчанія и рассужденія. За эти три недѣли совмѣстной работы всѣ мои прежніе интересы отошли на второй планъ. Лекцiй стенографіи я, съ согласія Ольхина, не посѣщала, знакомыхъ рѣдко видала и вся сосредоточилась на работѣ и на тѣхъ въ высшей степени интересныхъ бесѣдахъ, которыя мы вели, отдыхая отъ диктовки. Невольно сравнивала я Өеодора Михайловича съ тѣми молодыми людьми, которыхъ мнѣ приходилось встрѣчать въ своемъ кружкѣ. Какъ пусты и ничтожны казались мнѣ ихъ разговоры въ сравненіи со всегда новыми и оригинальными взглядами моего любимаго писателя.

Уходя отъ него подъ впечатлѣніемъ новыхъ для меня идей, я скучала дома и жила ожиданіемъ завтрашней встрѣчи съ Ө<еодоромъ> М<ихайловичемъ>. Съ грустью видѣла я, что работа близится /къ концу/ и наше знакомство должно прекратиться. Какъ-же я была удивлена и обрадована, когда Өеодоръ Михайловичъ высказалъ туже безпокоившую /меня/ мысль.

— Знаете, Анна Григорьевна,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Только къ концу мѣсяца Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> запомнилъ мое имя, а то все забывалъ и меня о немъ переспрашивалъ. – Ред.>

[об] о чемъ я думаю? Вотъ мы съ вами такъ сошлись, такъ дружелюбно каждый день встрѣчаемся, такъ привыкли оживленно разговаривать /(вести оживленную бесѣду)/; неужели же теперь съ написаніемъ романа все это кончится? Право, это жаль! Мнѣ васъ очень будетъ недоставать. Гдѣ же я васъ увижу?

— Но, Өеодоръ Михайловичъ, смущенно отвечала я, — гора съ горой не сходится, а человѣку съ человѣкомъ не трудно встрѣтиться[?]/./

— Но гдѣ-же однако?

— Да гдѣ нибудь въ обществѣ, въ театрѣ, въ концертѣ...

— Вы же знаете, что я въ обществѣ и театрахъ бываю рѣдко. Да и что это за встрѣчи, когда слова не удастся иногда сказать. Отчего вы не пригласите меня къ себѣ, въ вашу семью?

— Пріѣзжайте пожалуйста, мы очень будемъ вамъ рады. Боюсь только, что мы съ мамой покажемся вамъ неинтересными собесѣдницами.

— Когда же я могу пріѣхать?

— Мы объ этомъ условимся, когда окончимъ работу, сказала я, — теперь для насъ главное — это окончаніе вашего романа.

Подходило 1е ноября, срокъ доставки романа Стелловскому и у Ө<еодора> М<ихайловича> возникло опасеніе, какъ-бы тотъ не вздумалъ схитрить и, съ цѣлью взять неустойку, отказаться подъ какимъ нибудь предлогомъ отъ полученія рукописи. Я успокоивала Ө<еодора> М<ихайловича>, какъ могла и обѣщала разузнать, что слѣдуетъ ему сдѣлать, если-бы его подозрѣнія оправдались. Въ тотъ же вечеръ я упросила мою мать съѣздить къ знакомому адвокату. Тотъ далъ совѣтъ сдать рукопись или нотарiусу или приставу той части, гдѣ проживаетъ Стелловскiй, но, разумѣется, подъ (офицiальную) росписку офиціальнаго лица. Тоже самое посовѣтовалъ ему и Мировой Судья Фрейманъ (братъ его школьнаго товарища) къ которому Өеодоръ Михайловичъ обратился за совѣтомъ.

VIII

29го октября происходила наша послѣдняя диктовка. Романъ «Игрокъ» былъ законченъ Съ 4го по 29го октября, т. е. въ теченіи 26 дней Өеодоръ Михайловичъ написалъ романъ въ размѣрѣ семи листовъ въ два столбца, большаго формата, что равняется десяти листамъ обыкновенного. Өеодоръ Михайловичъ былъ чрезвычайно этимъ доволенъ и объявилъ мнѣ, что, сдавъ благополучно рукопись Стелловскому, намѣренъ дать въ ресторанѣ обѣдъ своимъ друзьямъ (Майкову, Милюкову и др.) и заранѣе приглашаетъ меня участвовать въ пиршествѣ.

— Да были-ли вы когда-нибудь въ ресторанѣ? спросилъ онъ меня.

— Нѣтъ, никогда.

— Но на мой обѣдъ пріѣдете? Мнѣ хочется выпить за здоровье моей милой сотрудницы! Безъ вашей помощи я не кончилъ-бы романа [къ сроку.] /вовремя./ Итакъ, пріѣдете?

Я отвѣчала, что спрошу мнѣнія моей матери, а про себя рѣшила не ѣхать. При моей застѣнчивости я имѣла-бы скучающiй видъ и помѣшала-бы общему веселью.

На другой день, 30го октября, я принесла Өеодору Михайловичу переписанную вчерашнюю диктовку. Онъ какъ-то особенно привѣтливо меня встрѣтилъ, и даже краска бросилась ему въ лицо при моемъ входѣ /когда я вошла/. По обыкновенію, мы пересчитали переписанные листочки и порадовались, что ихъ оказалось такъ много, больше чѣмъ мы ожидали. Өеодоръ Михайловичъ сообщилъ мнѣ, что сегодня перечитаетъ романъ, кое-что въ немъ исправитъ и завтра утромъ отвезетъ Стелловскому. Тутъ-же онъ передалъ мнѣ пятьдесятъ рублей условленной платы, крѣпко пожалъ руку и горячо поблагодарилъ за сотрудничество.

Я знала, что 30го октября — день рожденія Өеодора Михайловича, а потому рѣшила заменить мое обычное черное шерстяное /суконное/ платье лиловымъ шелковымъ. Өеодоръ Михайловичъ, видѣвшiй меня всегда въ траурѣ, былъ польщенъ моимъ вниманіемъ, нашелъ, что лиловый цвѣтъ мнѣ очень идетъ и что въ длинномъ платьѣ я кажусь выше и стройнѣе. Мнѣ было очень пріятно слышать его похвалы, но удовольствіе мое было нарушено приходомъ вдовы брата Өеодора Михайловича, Эмиліи Өедоровны, пріѣхавшей поздравить его съ днемъ рожденія. Өеодоръ Михайловичъ насъ познакомилъ и объяснилъ своей невѣсткѣ, что, благодаря моей помощи, онъ успѣлъ кончить романъ къ сроку и тѣмъ избѣжать грозившей ему бѣды. Не смотря на эти слова, Эмилія Өедоровна отнеслась ко мнѣ сухо и высокомѣрно, чѣмъ меня очень удивила и обидѣла. Өеодору Михайловичу не понравился нелюбезный тонъ его невѣстки и онъ сталъ ко мнѣ еще добрѣе и радушнѣе. Предложивъ мнѣ просмотрѣть какую-то, только что вышедшую книгу, онъ отвелъ Эмилію Өедоровну въ сторону и сталъ показывать ей какія-то бумаги.

Вошелъ Аполлонъ Николаевичъ Майковъ. Онъ раскланялся со мной, но меня, очевидно, не узналъ. Обратившись къ Өеодору Михайловичу, онъ спросилъ, какъ подвигается его романъ. Өеодоръ Михайловичъ, занятый разговоромъ съ невѣсткой, вѣроятно, не разслышалъ вопроса и ничего ему не отвѣчалъ. Тогда я рѣшилась отвѣтить за Өеодора Михайловича и сказала, что романъ оконченъ еще вчера и что я только что принесла переписанную послѣднюю главу. Майковъ быстро подошелъ ко мнѣ, протянулъ руку и извинился, что сразу не узналъ. Объяснилъ это своею близорукостью, а также тѣмъ, что въ черномъ платьѣ я показалась ему ниже ростомъ.

Онъ сталъ разспрашивать о романѣ и спросилъ мое мнѣніе. Я съ восторгомъ отозвалась о новомъ, ставшимъ столь дорогимъ мнѣ, произведеніи; сказала, что въ немъ есть нѣсколько необыкновенно живыхъ и удавшихся типовъ (бабушка, мистеръ Астлей и влюбленный генералъ). Мы проговорили минутъ двадцать и мнѣ такъ легко было разговаривать съ этимъ милымъ, добрымъ человѣкомъ. Эмилія Өедоровна была удивлена и даже нѣсколько шокирована вниманіемъ ко мнѣ Майкова, но сухости тона не измѣнила, считая, вѣроятно, ниже своего достоинства отнестись съ добрымъ вниманіемъ къ... стенографкѣ.

Майковъ скоро ушелъ. Я послѣдовала его примѣру, не желая переносить высокомѣрн[ый]/ое/ отношеніе ко мнѣ Эмиліи Өедоровны. Өеодоръ Михайловичъ очень уговаривалъ меня остаться и всячески желалъ смягчить неделикатность своей невѣстки. Онъ проводилъ меня до передней и напомнилъ мнѣ обѣщаніе пригласить его къ намъ. Я подтвердила приглашеніе.

— Когда же я могу пріѣхать? Завтра?

— Нѣтъ, завтра меня не будетъ дома: я звана къ [сестрѣ] гимназической подругѣ (по гимназіи).

— Послѣ завтра?

— Послѣ завтра у меня лекція стенографіи.

— Такъ значитъ втораго ноября?

— Въ среду, втораго, я иду въ театръ.

— Боже мой! У васъ всѣ дни разобраны! Знаете, Анна Григорьевна, мнѣ думается, что вы это нарочно говорите. Вамъ просто не хочется, чтобы я пріѣзжалъ. Скажите правду!

— Да нѣтъ же, увѣряю васъ! Мы будемъ рады васъ у себя видѣть. Пріѣзжайте третьяго ноября, въ четвергъ, вечеромъ, часовъ въ семь.

— Только въ четвергъ? Какъ это долго! Мнѣ будетъ безъ васъ такъ скучно!

Я, конечно, приняла эти слова за милую шутку.

‑‑‑‑

IX a.

Итакъ (и вотъ) блаженное для меня время миновало и наступили скучные дни. За этотъ мѣсяцъ я такъ привыкла весело торопиться къ началу занятiй, такъ радостно встрѣчаться съ Өеодоромъ Михайловичемъ и такъ-оживленно съ нимъ разговаривать, что это сдѣлалось для меня потребностью. Всѣ прежнія обычныя занятія потеряли для меня интересъ и показались пустыми и ненужными. Даже обѣщанное посѣщеніе Өеодора Михайловича не только не радовало, но, напротивъ, тяготило меня. Я понимала, что ни моя добрая мама, ни я, не можемъ быть занимательными собесѣдницами такого умнаго и талантливаго человѣка. Если до сихъ поръ у насъ съ Өеодоромъ Михайловичемъ велись оживленныя бесѣды, то (думала я) лишь потому, что онѣ вращались около дѣла насъ обоихъ интересовавшаго. Теперь-же Өеодоръ Михайловичъ явится къ намъ въ качествѣ гостя, котораго необходимо «занимать». Я стала придумывать темы для нашихъ будущихъ разговоровъ и мучилась мыслью, что впечатлѣніе утомительной поѣздки въ нашу окраину и скучно проведеннаго вечера изгладятъ у Өеодора Михайловича, какъ у чрезвычайно впечатлительнаго человѣка, воспоминаніе о прежнихъ нашихъ встрѣчахъ и онъ пожалѣетъ зачѣмъ назвался на такое скучное знакомство. Мечтая увидѣться съ Өеодоромъ Михайловичемъ, я, однако, готова была желать, чтобы онъ забылъ о своемъ обѣщаніи посѣтить насъ.

Какъ человѣкъ жизнерадостный, я старалась занять себя и разсѣять свое печальное, вѣрнѣе, тревожное настроеніе: побывала у подруги, а на слѣдующiй вечеръ пошла на лекцію стенографіи. Ольхинъ встрѣтилъ меня поздравленіемъ съ успѣшнымъ окончаніемъ работы. Өеодоръ Михайловичъ писалъ ему объ этомъ и благодарилъ за рекомендацію стенографа, съ помощью которой онъ могъ довести свой романъ до благополучнаго конца. Өеодоръ Михайловичъ прибавлялъ, что новый способъ работы оказался для него удобнымъ и онъ разсчитываетъ и впредь имъ пользоваться.

Въ четвергъ, 3го ноября, я съ утра начала приготовленія къ пріему Өеодора Михайловича: сходила купить грушъ того сорта, которыя онъ любилъ и разныхъ гостинцевъ, какими онъ иногда меня угощалъ. Цѣлый день я чувствовала себя безпокойной, а къ семи часамъ волненіе мое достигло [до] крайней степени. Но пробило половина восьмаго, восемь, а онъ все не пріѣзжалъ и я уже рѣшила, что онъ отдумалъ пріѣхать или забылъ свое обѣщаніе. Въ половинѣ девятаго раздался наконецъ столь жданный звонокъ. Я поспѣшила на встрѣчу Өеодору Михайловичу и спросила его:

— Какъ это вы меня розыскали, Өеодоръ Михайловичъ?

— Вотъ хорошо, отвѣчалъ онъ привѣтливо, — вы говорите (сказали) это такимъ тономъ, будто вы недовольны, что я васъ нашелъ. А я вѣдь ищу васъ съ семи часовъ, объѣхалъ окрестности и всѣхъ разспрашивалъ. Всѣ знаютъ, что тутъ имѣется Костромская улица, а какъ въ нее попасть указать не могутъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Костромская улица находится за Николаевскимъ госпиталемъ, чрезъ ворота котораго ближайшiй къ ней путь. Вечеромъ ворота эти запира[ются]/лись/ и попасть въ эту улицу можно /было/ или съ /Слоновой улицы (нынѣ/ Суворовскаго проспекта) или съ Малой Болотной. – Ред.>

Спасибо, нашелся добрый человѣкъ, [сталъ въ пролетку] /сѣлъ на облучекъ/ и показалъ кучеру куда ѣхать.

Вошла моя мать и я поспѣшила представить ей Өеодора Михайловича. Онъ галантно поцаловалъ у ней руку и сказалъ, что очень обязанъ мнѣ за помощь въ работѣ. Мама принялась разливать чай, а Өеодоръ Михайловичъ тѣмъ временемъ мнѣ разсказывалъ <Было: Өеодоръ Михайловичъ разсказывалъ мнѣ тѣмъ временемъ – ред.> сколько тревогъ принесла ему доставка рукописи Стелловскому. Какъ мы предвидѣли, Стелловскiй схитрилъ: Онъ уѣхалъ въ провинцію и слуга объявилъ, что неизвѣстно когда онъ вернется. Өеодоръ Михайловичъ поѣхалъ тогда въ контору изданiй Стелловскаго и пытался вручить рукопись завѣдующему Конторой, но тотъ на отрѣзъ отказался принять, говоря, что не [имѣетъ] /уполномоченъ/ на это /хозяиномъ./ [разрѣшенія отъ хозяина.] Къ нотаріусу Өеодоръ Михайловичъ опоздалъ, а въ управленіи Квартала днемъ никого изъ начальствующихъ не оказалось и его просили заѣхать вечеромъ. Весь день провелъ онъ въ тревогѣ и лишь въ десять часовъ вечера удалось ему сдать рукопись въ конторѣ квартала <N-ской> части и получить отъ Надзирателя росписку.

Мы принялись пить чай и бесѣдовать [такъ-] /такъ-/же [мило] /весело/ и непринужденно, какъ всегда. Придуманныя мною темы разговоровъ пришлось отложить въ сторону, такъ много явилось новыхъ и занимательныхъ. Өеодоръ Михайловичъ совершенно очаровалъ мою мать, въ началѣ нѣсколько смущенную посѣщеніемъ «знаменитаго» писателя. Өеодоръ Михайловичъ умѣлъ быть обаятельнымъ и часто, впослѣдствіи, приходилось мнѣ наблюдать, какъ люди, даже предубѣжденные противъ него, подпадали подъ его очарованіе.

Өеодоръ Михайловичъ сказалъ мнѣ, между прочимъ, что хочетъ недѣлю отдохнуть, а затѣмъ приняться за третью <Далее у А. Г. Достоевской следует знак: ? – Ред.> /послѣднюю/ часть «Преступленія и Наказанія».

— Я хочу просить /вашей/ помощи, добрая Анна Григорьевна. Мнѣ такъ легко было работать съ вами. Я и впредь хотѣлъ-бы диктовать и надѣюсь, что вы не откажетесь быть моею сотрудницей.

— Охотно стала-бы вамъ помогать, отвѣчала я, — да не знаю какъ посмотритъ на это Ольхинъ Быть можетъ, онъ эту новую работу у васъ предназначилъ для другаго своего ученика или ученицы.

‑ Но я привыкъ къ вашей манерѣ работать и ею чрезвычайно доволенъ. Странно было-бы, если бы Ольхинъ вздумалъ мнѣ рекомендовать другаго стенографа, съ которымъ я (быть можетъ), /возможно,/ и не сойдусь. Впрочемъ, вы сами, можетъ быть, не хотите у меня больше заниматься? Въ такомъ случаѣ, я, конечно, не настаиваю...

Онъ былъ[,] видимо огорченъ. Я старалась его успокоить; сказала, что, вѣроятно, Ольхинъ ничего не будетъ имѣть противъ этой новой работы, но что мнѣ все-же слѣдуетъ его объ этомъ спросить.

Около одинадцати часовъ Өеодоръ Михайловичъ собрался уходить и, прощаясь, взялъ съ меня слово, на первой же лекціи, переговорить съ Ольхинымъ и ему написать. Мы разстались самымъ дружелюбнымъ образомъ и я вернулась въ столовую въ восторгѣ отъ [такъ] /нашей столь/ оживленно/й/ [проведеннаго вечера.] /бесѣды./ Но не прошло и десяти минутъ какъ вошла горничная и разсказала, что у извощика-лихача, привезшаго Өеодора Михайловича, кто-то въ темнотѣ укралъ подушку съ [пролетки] /санокъ/. Извощикъ былъ въ отчаяніи и лишь обѣщаніе Өеодора Михайловича вознаградить его за потерю могло его утѣшить.

Я такъ была еще юна, что этотъ эпизодъ меня чрезвычайно смутилъ: мнѣ представилось, что подобный случай повліяетъ на отношенія Өеодора Михайловича къ намъ и что онъ не захочетъ бывать въ такой глуши, гдѣ его могутъ ограбить, какъ ограбили его извощика. Мнѣ до слезъ было жалко /об<идно>/, что впечатлѣніе такъ чудесно проведеннаго вечера рушилось отъ обидной случайности.

‑‑‑‑

IX b.

На другой день послѣ посѣщенія Өеодора Михайловича я отправилась на цѣлый день къ моей сестрѣ, Маріи Григорьевнѣ Сватковской, и разсказывала ей и ея мужу, Павлу Григорьевичу, о моей работѣ у Достоевскаго. Занимаясь днемъ у Өеодора Михайловича, а вечеромъ переписывая продиктованное, я видалась съ сестрой Машей лишь урывками и разсказовъ накопилось много. Сестра слушала внимательно, постоянно перебивая и обо всемъ подробно разспрашивая и, видя мое чрезвычайное одушевленіе, сказала мнѣ [въ заключеніе] на прощанье:

— Напрасно, Нѣточка, ты такъ увлекаешься Достоевскимъ. Вѣдь твои мечты осуществиться не могутъ, да и слава Богу, что не могутъ, если онъ такой больной и обремененный семьею и долгами человѣкъ!

Я горячо возразила, что Достоевскимъ совсѣмъ не «увлекаюсь», ни о чемъ не «мечтаю», а просто рада была бесѣдовать съ умнымъ и талантливымъ человѣкомъ и благодарна ему за его всегдашнюю доброту и вниманіе ко мнѣ. Однако, слова сестры /меня/ смутили и, вернувшись домой, я спрашивала себя: неужели сестра Маша права и я дѣйствительно «увлечена» Өеодоромъ Михайловичемъ? Неужели это начало любви, которой я до сихъ поръ не испытала. Какая это была-бы безумная мечта съ моей стороны! Развѣ это возможно? Но если это начало любви, то чтоже мнѣ дѣлать? Не отказаться-ли мнѣ подъ благовиднымъ предлогомъ отъ предлагаемой /имъ/ мнѣ работы, не видѣть его болѣе, /не думать о немъ,/ постараться мало по малу забыть <Было: забыть мало по малу – ред.> и, углубившись въ какое либо дѣло (занятіе), возвратить себѣ прежнее /душевное/ спокойствіе, которымъ я всегда такъ дорожила. Но вѣдь возможно, что Маша и ошибается, /(думала я),/ и [д] никакая опасность не угрожаетъ моему сердцу. Зачѣмъ-же [я] въ такомъ случаѣ /я/ лишу себя и /стеногр/<афической> работы, о которой я такъ мечтала, и тѣхъ добродушныхъ и интересныхъ бесѣдъ, которыми эта работа сопровождалась? Кромѣ того, страшно жаль было оставить Өеодора Михайловича безъ стенографической помощи, разъ ужь онъ къ ней приспособился, тѣмъ болѣе, что среди учениковъ и ученицъ Ольхина (кромѣ двухъ уже [(работавшихъ)] имѣвшихъ постоянную работу) я не знала кто-бы меня могъ вполнѣ замѣнить и по искуству /скорости письма/ и по акуратности въ доставкѣ продиктованнаго.

Всѣ эти мысли мелькали въ моей головѣ и я чувствовала себя очень тревожно.

Наступило воскресенье, 6го ноября. Въ этотъ день я собралась поѣхать поздравить мою крестную мать съ днемъ ея ангела. Я не была съ нею близка и посѣщала ее лишь въ торжественные дни. Сегодня у ней [было] /предполагалось/ много гостей и я разсчитывала разсѣять не покидавшее меня /эти дни/ гнетущее настроеніе. Она жила далеко, у Аларчина моста, и я собралась къ ней засвѣтло. Пока послали за извощикомъ, я сѣла поиграть на фортепьяно и, за звуками музыки, не разслышала звонка. Чьи то мужскіе шаги привлекли мое вниманіе, я оглянулась и, къ большому моему удивленію и радости, увидѣла входившаго Өеодора Михайловича. Онъ имѣлъ робкiй и какъ-бы сконфуженный видъ. Я пошла къ нему на встрѣчу.

— Знаете, Анна Григорьевна, чтò я сдѣлалъ[,] /?/ сказалъ Өеодоръ Михайловичъ, крѣпко пожимая мнѣ руку. — Всѣ эти дни я очень скучалъ, а сегодня съ утра раздумывалъ поѣхать мнѣ къ вамъ или нѣтъ? Будетъ ли это удобно? Не покажется-ли вамъ и вашей матушкѣ страннымъ столь скорый визитъ: былъ въ четвергъ и являюсь въ воскресенье! Рѣшилъ ни за что не ѣхать къ вамъ и, какъ видите, пріѣхалъ!

— Что вы, Өеодоръ Михайловичъ! Мама и я, мы всегда будемъ рады васъ видѣть у себя!

Не смотря на мои увѣренія, разговоръ нашъ не вязался. Я не могла побѣдить моего тревожнаго настроенія и только отвѣчала на вопросы Өеодора Михайловича, сама же почти ни о чемъ не спрашивала.

Была и внѣшняя причина, которая меня смущала. Нашу большую залу, въ которой мы теперь сидѣли, (забыли) не успѣли протопить и въ ней было очень холодно. Өеодоръ Михайловичъ это замѣтилъ:

— Какъ у васъ, однако, холодно; и какая вы сами сегодня холодная! сказалъ онъ и, замѣтивъ, что я /въ/ свѣтло-сѣромъ шелковомъ платьѣ, спросилъ куда я собираюсь? Узнавъ, что я должна ѣхать сейчасъ къ моей крестной матери, Өеодоръ Михайловичъ объявилъ, что не хочетъ меня задерживать и предложилъ подвѣзти меня на своемъ лихачѣ, такъ какъ намъ было съ нимъ по дорогѣ. Я согласилась, и мы поѣхали. При какомъ-то крутомъ поворотѣ, Өеодоръ Михайловичъ захотѣлъ придержать меня за талію. Но у меня, какъ у дѣвушекъ шестидесятыхъ годовъ, было предубѣжденіе противъ всѣхъ знаковъ вниманія, ‑ въ родѣ цалованія руки, придерживанія дамъ за талію и т. п., и я сказала:

— Пожалуйста, не безпокойтесь, — я не упаду! Өеодоръ Михайловичъ, кажется, обидѣлся и сказалъ:

— Какъ-бы я желалъ, чтобъ вы вывалились /выпали/ (теперь) сейчасъ изъ саней!

Я расхохоталась и миръ былъ заключенъ: всю остальную дорогу мы весело болтали /и мое грустное настроеніе какъ рукой сняло./ Прощаясь, Өеодоръ Михайловичъ [м] крѣпко пожалъ мнѣ руку и взялъ съ меня слово, что я приду къ нему черезъ день, чтобы условиться относительно (на счетъ) работы надъ «Преступленіемъ и Наказаніемъ».

Х

Восьмое ноября 1866 года — одинъ изъ знаменательныхъ дней моей жизни: въ этотъ день Өеодоръ Михайловичъ сказалъ мнѣ, что меня любитъ и просилъ быть его женой. Съ того времени прошло [почти] полвѣка, а всѣ подробности этого дня такъ ясны въ моей памяти, какъ будто произошли мѣсяцъ назадъ.

Былъ свѣтлый морозный день. Я пошла къ Өеодору Михайловичу пѣшкомъ, а потому опоздала на полчаса противъ назначеннаго времени. Өеодоръ Михайловичъ видимо давно уже меня ждалъ: заслышавъ мой голосъ, онъ тотчасъ вышелъ въ переднюю.

— Наконецъ-то вы пришли[?] /!/ радостно сказалъ онъ и сталъ помогать мнѣ развязывать башлыкъ и снимать пальто. Мы вмѣстѣ вошли въ кабинетъ. Тамъ, на этотъ разъ, было очень свѣтло и я съ удивленіемъ замѣтила, что Өеодоръ Михайловичъ чѣмъ-то взволнованъ. У него было возбужденное, почти восторженное выраженіе лица, чтò очень его молодило.

— Какъ я радъ что вы пришли, началъ Өеодоръ Михайловичъ, — я такъ боялся, что вы забудете свое обѣщаніе [и не придете].

— Но почему же вы это думали? Если я даю слово, то всегда его исполняю.

— Простите, я знаю, что вы всегда вѣрны данному слову. Я такъ радъ, что опять васъ вижу!

— И я рада, что вижу васъ, Өеодоръ Михайловичъ, да еще въ такомъ веселомъ настроеніи. Не случилось-ли съ вами чего либо (хорошаго) пріятнаго?

— Да, случилось! Сегодня ночью я видѣлъ чудесный сонъ!

— Только-то! и я разсмѣялась.

‑ Не смѣйтесь, пожалуйста. Я придаю снамъ большое значеніе. Мои сны всегда бываютъ вѣщими. Когда я вижу во снѣ покойнаго брата Мишу, а особенно, когда мнѣ снится отецъ, я знаю, что мнѣ грозитъ бѣда.

— Разскажите же вашъ сонъ[?]/!/

— Видите этотъ /большой/ палисандровый ящикъ? Это подарокъ моего сибирскаго друга /Чокана/ Валиханова и я имъ очень дорожу. Въ немъ я храню мои рукописи, письма и вещи, дорогіе мнѣ по воспоминаніямъ. Такъ вотъ, вижу я во снѣ, что сижу передъ этимъ ящикомъ и разбираю бумаги. Вдругъ между ними что-то блес/т/нуло, какая-то свѣтлая звѣздочка. Я перебираю бумаги, а звѣздочка то появляется, то изчезаетъ. Это меня заинтриговало: я сталъ медленно перекладывать бумаги и между ними нашелъ крошечный брильянтикъ, но очень яркiй и сверкающiй.

— Что же вы съ нимъ сдѣлали?

— Въ томъ-то и горе, что не помню! Тутъ пошли другіе сны, и я не знаю, что съ нимъ сталось. Но то былъ хорошiй сонъ!

— Сны, кажется, принято объяснять наоборотъ, замѣтила я и тотчасъ-же раскаялась въ своихъ словахъ. Лицо Өеодора Михайловича быстро измѣнилось, точно потускнѣло.

— Такъ вы думаете, что со мною не произойдетъ ничего счастливаго? Что это только напрасная надежда? печально воскликнулъ онъ.

— Я не умѣю отгадывать сны, да и не вѣрю имъ вовсе, отвѣчала я.

Мнѣ было очень жаль, что у Өеодора Михайловича изчезло его бодрое настроеніе, и я старалась его развеселить. На вопросъ, какіе я вижу сны, я разсказала ихъ въ комическомъ видѣ.

— Всего чаще я вижу во снѣ нашу бывшую начальницу гимназіи, величественную даму, со старомодными буклями на вискахъ, и всегда она меня за что нибудь распекаетъ. Снится мнѣ также рыжiй котъ, чтò спрыгнулъ однажды на меня съ забора нашего сада и этимъ страшно напугалъ.

— Ахъ вы дѣточка, дѣточка! повторялъ Өеодоръ Михайловичъ, смѣясь и ласково на меня посматривая, — и сны-то у васъ какіе! ‑ Ну, а что же, весело [вамъ] вамъ [Ну] было на имянинахъ [в]/В/ашей крестной? спросилъ онъ меня.

— Очень весело. Послѣ обѣда старшіе сѣли играть въ карты, а мы, молодежь, собрались въ кабинетѣ хозяина и весь вечеръ оживленно болтали. Тамъ было два очень милыхъ и веселыхъ студента.

Өеодоръ Михайловичъ опять затуманился. Меня поразило до чего быстро мѣнялось на этотъ разъ настроеніе Өеодора Михайловича. Не зная свойствъ эпилепсіи, я подумала, не предвѣщаетъ-ли это измѣнчивое настроеніе приближенія припадка, и мнѣ стало жутко...

У насъ давно уже повелось, что, когда я приходила стенографировать, Өеодоръ Михайловичъ разсказывалъ мнѣ, чтò онъ дѣлалъ и гдѣ бывалъ за тѣ часы, когда мы не видались. Я поспѣшила спросить Өеодора Михайловича чѣмъ онъ былъ занятъ за послѣдніе дни.

— Новый романъ придумывалъ, отвѣтилъ онъ.

— Что вы говорите? Интересный романъ?

— Для меня очень интересенъ; только вотъ съ концомъ романа сладить не могу. Тутъ замѣшалась психологія молодой дѣвушки. Будь я въ Москвѣ, я-бы спросилъ мою племянницу, Сонечку, ну, а теперь за помощью обращусь къ вамъ.

Я съ гордостью приготовилась «помогать» талантливому писателю.

— Кто же герой вашего романа?

— Художникъ, человѣкъ уже не молодой, ну, однимъ словомъ, моихъ лѣтъ.

— Разскажите, разскажите, пожалуйста, просила я, очень заинтересовавшись новымъ романомъ.

И вотъ въ отвѣтъ на мою просьбу полилась блестящая импровизація. Никогда, ни прежде, ни послѣ, не слыхала я отъ Өеодора Михайловича такого вдохновеннаго разсказа, какъ въ этотъ разъ. Чѣмъ дальше онъ шелъ, тѣмъ яснѣе казалось мнѣ, что Өеодоръ Михайловичъ разсказываетъ свою собственную жизнь[.]/,/ /лишь измѣняя лица и обстоятельства./ Тутъ-было все то, что онъ передавалъ мнѣ раньше, мелькомъ, отрывками. Теперь подробный послѣдовательный разсказъ многое мнѣ объяснилъ въ его отношеніяхъ къ покойной женѣ и къ роднымъ.

Въ новомъ романѣ было тоже суровое дѣтство, ранняя потеря любимаго отца, [(] какія-то роковыя обстоятельства (тяжкая болѣзнь), которыя оторвали художника на десятокъ лѣтъ отъ жизни и любимаго искусства. Тутъ было и возвращеніе къ жизни (выздоровленіе художника), встрѣча съ женщиною, которую онъ полюбилъ; муки, доставленныя ему этою любовiею, смерть жены и близкихъ людей (любимой сестры), бѣдность, долги...

Душевное состояніе героя, его одиночество, разочарованіе въ близкихъ людяхъ, жажда новой жизни, потребность любить, страстное желаніе вновь найти счастье были такъ живо и талантливо обрисованы, что, видимо, были выстраданы самимъ авторомъ, а не были однимъ лишь плодомъ его художественной фантазіи.

На обрисовку своего героя Өеодоръ Михайловичъ не пожалѣлъ темныхъ красокъ. По его словамъ, герой былъ преждевременно состарившiйся человѣкъ, больной неизлѣчимой болѣзнью (параличъ руки), хмурый, подозрительный; правда, съ нѣжнымъ сердцемъ, но не умѣющiй высказывать свои чувства; художникъ, можетъ быть, и талантливый, но неудачникъ, не успѣвшiй ни разу въ жизни воплотить свои идеи въ тѣхъ формахъ, о которыхъ мечталъ и этимъ всегда мучающiйся.

Видя въ героѣ романа самого Өеодора Михайловича, я не могла удержаться, чтобы не прервать его словами:

— Но зачѣмъ же вы, Өеодоръ Михайловичъ, такъ обидѣли вашего героя?

— Я вижу, онъ вамъ не симпатиченъ.

— Напротивъ, очень симпатиченъ. У него прекрасное сердце. Подумайте, сколько несчастiй выпало на его долю и какъ безропотно онъ ихъ перенесъ! Вѣдь, другой, испытавшiй столько горя въ жизни, навѣрно [бы] ожесточился/-бы,/ а вашъ герой все еще любитъ людей и идетъ къ нимъ на помощь. Нѣтъ, вы рѣшительно къ нему несправедливы.

— Да, я согласенъ, у него дѣйствительно доброе, любящее сердце. И какъ я радъ, что вы его поняли!

— И вотъ, продолжалъ свой разсказъ Өеодоръ Михайловичъ, въ этотъ рѣшительный периодъ своей жизни, художникъ встрѣчаетъ на своемъ пути молодую дѣвушку вашихъ лѣтъ или на годъ-два постарше. Назовемъ ее Аней, чтобы не называть героиней. Это имя хорошее...

Эти слова подкрѣпили во мнѣ убѣжденіе, что въ героинѣ онъ подразумѣваетъ Анну Васильевну Корвинъ-Круковскую, свою бывшую невѣсту. Въ ту минуту я совсѣмъ забыла, что меня тоже зовутъ Анной — такъ мало я думала, что этотъ разсказъ имѣетъ ко мнѣ отношеніе. Тема новаго романа могла возникнуть (думалось мнѣ) подъ впечатлѣніемъ недавно полученнаго отъ Анны Васильевны письма изъ за границы, о которомъ Өеодоръ Михайловичъ мнѣ на дняхъ говорилъ. У меня болѣзненно сжалось сердце при этой мысли.

Портретъ героини былъ обрисованъ иными красками, чѣмъ портретъ героя. По словамъ автора, Аня была кротка, умна, добра, жизнерадостна и обладала большимъ тактомъ въ сношеніяхъ съ людьми. Придавая въ тѣ годы большое значеніе женской красотѣ, я не удержалась и спросила:

— А хороша собой ваша героиня?

— Не красавица, конечно, но очень недурна. Я люблю ея лицо.

Мнѣ показалось, что Өеодоръ Михайловичъ проговорился и у меня сжалось сердце. Недоброе чувство къ

Корвинъ-Круковской овладѣло мною и я замѣтила:

— Однако, Өеодоръ Михайловичъ, вы слишкомъ идеализировали вашу «Аню». Развѣ она такая?

— Именно такая! Я хорошо ее изучилъ! ‑ Художникъ, продолжалъ свой разсказъ Өеодоръ Михайловичъ, — встрѣчалъ Аню въ художественныхъ кружкахъ и чѣмъ чаще ее видѣлъ, тѣмъ болѣе она ему нравилась, тѣмъ сильнѣе крѣпло въ немъ убѣжденіе, что съ нею онъ могъ-бы найти счастье. И, однако, мечта эта представлялась ему почти невозможною. Въ самомъ дѣлѣ, что могъ онъ, старый, больной человѣкъ, обремененный долгами, дать этой здоровой, молодой, жизнерадостной дѣвушкѣ? Не была-ли-бы любовь къ художнику страшной жертвой со стороны этой юной дѣвушки и не стала-ли-бы она потомъ горько раскаяваться, что связала съ нимъ свою судьбу. Да и вообще, возможно-ли, чтобы молодая дѣвушка, столь различная по характеру и по лѣтамъ, могла полюбить моего художника? Не будетъ-ли /это/ психологическою невѣрностью? Вотъ объ этомъ-то мнѣ и хотѣлось-бы знать ваше мнѣніе, Анна Григорьевна.

— Почему же невозможно? Вѣдь если, какъ вы говорите, ваша Аня не пустая кокетка, а обладаетъ хорошимъ, отзывчивымъ сердцемъ, почему-бы ей не полюбить вашего художника? Что въ томъ что онъ болѣнъ и бѣденъ? Неужели же любить можно лишь за внѣшность, да за богатство? И въ чемъ тутъ жертва съ ея стороны? Если она его любитъ, то и сама будетъ счастлива и раскаяваться ей никогда не придется!

Я говорила съ горячностью /горячо/. Өеодоръ Михайловичъ смотрѣлъ на меня съ волненіемъ.

— И вы серьезно вѣрите, что она могла-бы полюбить его искренно и на всю жизнь?

Онъ помолчалъ, какъ бы колеблясь.

— Поставьте себя на минуту на ея мѣсто, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ. — Представьте, чтò этотъ художникъ — я, что я признался вамъ въ любви и просилъ быть моей женой. Скажите, чтò вы-бы мнѣ отвѣтили?

Лицо Өеодора Михайловича выражало такое смущеніе, такую сердечную муку, что я наконецъ поняла, что это не просто литературный разговоръ, и что я нанесу страшный ударъ его самолюбію и гордости, если дамъ уклончивый отвѣтъ. Я взглянула на столь дорогое мнѣ, взволнованное лицо Өеодора Михайловича и отвѣтила /сказала/:

— Я бы вамъ отвѣтила, что васъ люблю и буду любить всю жизнь!

Я не стану передавать тѣ нѣжныя, полныя любви слова, которыя сказалъ /говорилъ/ мнѣ въ тѣ незабвенныя минуты Өеодоръ Михайловичъ: онѣ для меня священны...

Я была поражена, почти подавлена громадностью моего счастiя и долго не могла въ него повѣрить. Припоминаю, что когда, почти часъ спустя, Өеодоръ Михайловичъ сталъ сообщать планы нашего будущаго и просилъ моего мнѣнія, я ему отвѣтила:

— Да развѣ я могу теперь что либо обсуждать! Вѣдь я такъ ужасно счастлива!!..

Не зная какъ сложатся обстоятельства и когда можетъ состояться наша свадьба, мы рѣшили до времени никому о ней не говорить, за исключеніемъ моей матери. Өеодоръ Михайловичъ обѣщалъ пріѣхать къ намъ завтра на весь вечеръ и сказалъ, что съ нетерпѣніемъ будетъ (его) ждать нашей /встрѣчи./

Онъ проводилъ меня до передней и заботливо повязалъ мой башлыкъ. Я уже готова была выйти, когда Өеодоръ Михайловичъ остановилъ меня словами:

— Анна Григорьевна, а я вѣдь знаю теперь, куда дѣвался брильянтикъ.

— Неужели припомнили сонъ?

— Нѣтъ, /сна/ не припомнилъ. Но я наконецъ нашелъ его и намѣренъ сохранить на всю жизнь.

— Вы ошибаетесь, Өеодоръ Михайловичъ! смѣялась я, — вы нашли не брильянтикъ, а простой камешекъ.

— Нѣтъ, я убѣжденъ, что на этотъ разъ не ошибаюсь, уже серьезно сказалъ мнѣ на прощанье Өеодоръ Михайловичъ.

_____

XI

Восторгъ наполнялъ мою душу, когда я возвращалась отъ Өеодора Михайловича. Помню, что всю дорогу я почти громко восклицала, забывая о прохожихъ:

— Боже мой, какое счастье! Неужели это правда? [Неужели] /Развѣ/ это не сонъ? Неужели онъ будетъ моимъ мужемъ?!

Шумъ уличной толпы нѣсколько отрезвилъ меня и я вспомнила, что звана на обѣдъ къ родственникамъ, которые праздновали имянины моего двоюроднаго брата Михаила Николаевича Сниткина. Я зашла въ булочную (тогда кондитерскихъ было мало) купить имянинный пирогъ. Душа моя была полна восторгомъ, всѣ казались добрыми и милыми, и всѣмъ мнѣ хотѣлось сказать что нибудь пріятное. Я не удержалась и замѣтила нѣмецкой барышнѣ, продававшей [пр] пирогъ:

— Какой у васъ чудесный цвѣтъ лица и какъ вы мило причесаны!

У родственниковъ я застала много гостей, но моей матери не было, хотя она обѣщала пріѣхать къ обѣду. Меня это огорчило: мнѣ такъ хотѣлось поскорѣе сообщить ей мою радость <Было: мнѣ такъ хотѣлось сообщить ей поскорѣе мою радость – ред.>.

За обѣдомъ было весело, но я вела себя очень странно: то всему смѣялась, то задумывалась и не слышала чтò мнѣ говорили; то отвѣчала невпопадъ и одного господина даже назвала Өеодоромъ Михайловичемъ. Надо мною стали шутить, я отговаривалась жестокой мигренью.

Наконецъ пріѣхала моя добрая мама. Я выбѣжала къ ней въ переднюю, обняла ее и прошептала на ухо:

— Поздравьте меня, я невѣста!

Больше сказать мнѣ не удалось, такъ какъ на встрѣчу мамѣ спѣшили хозяева. Помню, весь вечеръ мама очень пытливо на меня поглядывала, не зная навѣрно за [из] кого изъ присутствовавшихъ [или отсутствовавшихъ] моихъ поклонниковъ я выхожу замужъ. Только возвращаясь домой, я могла объяснить ей, что выхожу за Достоевскаго. Не знаю, была-ли моя мать этому рада; думаю, что нѣтъ. Какъ человѣкъ, опытный, /долго жившiй на свѣтѣ,/ она не могла не предвидѣть, что въ этомъ супружествѣ мнѣ предстоитъ много мученiй и горя, какъ изъ-за страшной болѣзни моего будущаго мужа, такъ и изъ-за недостатка средствъ. Но она не пробовала меня отговаривать (какъ дѣлали потомъ другіе), и я ей за то благодарна. Да и кто-бы могъ меня уговорить отказаться отъ этого предстоявшаго мнѣ великаго счастiя, которое впослѣдствіи, не смотря на многія тяжелыя стороны нашей совмѣстной жизни (болѣзнь мужа/,/ [и] долги) оказалось дѣйствительнымъ, истиннымъ для насъ обоихъ счастьемъ.

Слѣдующiй день, девятаго ноября, тянулся для меня томительно долго. Я ничѣмъ не могла заняться и все вспоминала подробности нашей вчерашней бесѣды и даже записала ее въ свою стенографическую книжку.

Өеодоръ Михайловичъ явился въ половинѣ седьмаго и началъ съ извиненія, что пріѣхалъ на полчаса ранѣе назначеннаго времени.

— Но я не могъ вытерпѣть, мнѣ такъ хотѣлось поскорѣе свидѣться съ вами!

— Nous sommes logées à la même enseigne, — отвѣчала я, смѣясь, — я весь день ничего не дѣлала, все о васъ думала и такъ ужасно счастлива, что вы пріѣхали!

Өеодоръ Михайловичъ тотчасъ-же обратилъ вниманіе на то, что я одѣта въ свѣтлый костюмъ.

— Всю дорогу къ вамъ я раздумывалъ, снимете-ли вы трауръ или будете и теперь носить черное платье. И вотъ, вы — въ розовомъ!

— Но какже могло быть иначе, когда у меня на душѣ такая радость! Разумѣется, пока мы не объявимъ о нашей свадьбѣ, я буду носить въ обществѣ трауръ, а дома, для васъ, свѣтлое.

— Вамъ очень идетъ розовый цвѣтъ, сказалъ Өеодоръ Михайловичъ, — но въ немъ вы еще помолодѣли и кажетесь дѣвочкой.

Моя моложавость видимо смущала Өеодора Михайловича. Я стала, смѣясь, увѣрять его, что очень скоро постарѣю и, хоть это обѣщаніе было шуткой, но въ моей жизни оно, благодаря многимъ обстоятельствамъ, [очень] скоро исполнилось, то есть /вѣрнѣе,/ я не постарѣла, а старалась и въ нарядахъ своихъ и въ разговорахъ быть настолько солидной, что разница лѣтъ между мною и мужемъ скоро стала почти незамѣтна.

Вошла моя мать. Өеодоръ Михайловичъ поцаловалъ ей руку и сказалъ:

— Вы, конечно, уже знаете, что я просилъ руки вашей дочери. Она согласилась быть моей женой, и я этимъ чрезвычайно счастливъ. Но мнѣ хотѣлось-бы чтобы вы одобрили ея выборъ. Анна Григорьевна такъ много говорила о васъ хорошаго, что я привыкъ васъ уважать. Даю вамъ слово, что сдѣлаю все возможное и невозможное, что бы она была счастлива. Для васъ же я буду самымъ преданнымъ и любящимъ родственникомъ.

Надо отдать справедливость Өеодору Михайловичу, что за 14 лѣтъ нашего брака онъ всегда былъ очень почтителенъ и добръ съ моей матерью, искренно любилъ и почиталъ ее.

Произнесъ Өеодоръ Михайловичъ свою маленькую рѣчь торжественно, но нѣсколько сбивчиво (спутанно), о чемъ и самъ потомъ замѣтилъ. Мама была очень тронута, обняла Өеодора Михайловича, просила его любить и беречь меня и даже расплакалась. Я поспѣшила прервать эту, можетъ быть, нѣсколько тягостную для Өеодора Михайловича сцену, словами:

— Милая мамочка, дайте намъ скорѣе чаю! Өеодоръ Михайловичъ ужасно озябъ!

Принесли чай, мы усѣлись со стаканами въ рукахъ въ мягкихъ старинныхъ креслахъ и принялись оживленно разговаривать.

Прошло около часу какъ послышался (раздался) звонокъ и дѣвушка доложила о приходѣ двухъ молодыхъ людей, часто у насъ бывавшихъ. На этотъ разъ меня очень раздосадовали эти непрошеные гости и я попросила мою мать:

— Пожалуйста, выйдите къ нимъ и скажите, что извиняюсь и что у меня болитъ голова.

— Пожалуйста, не отказывайте имъ, Анна Николаевна, перебилъ Өеодоръ Михайловичъ и, обратясь ко мнѣ, прибавилъ вполголоса:

— Мнѣ хочется видѣть васъ въ обществѣ молодежи. Вѣдь до сихъ поръ я видалъ васъ только съ нами, со стариками.

Я улыбнулась и просила звать гостей. Я представила ихъ Өеодору Михайловичу и назвала его. Молодые люди были нѣсколько смущены неожиданнымъ знакомствомъ съ извѣстнымъ [писателемъ] /романистомъ/. Что бы объяснить имъ нѣкоторую торжественность обстановки, въ которой они насъ застали, я сказала гостямъ, что они попали на фестиваль по случаю окончанія нашей общей работы надъ новымъ романомъ. Мнѣ очень хотѣлось затѣять общiй разговоръ и втянуть въ него Өеодора Михайловича. Я воспользовалась вопросомъ одного изъ молодыхъ людей, прошла ли моя вчерашняя мигрень, и сказала:

— Это вы виноваты въ моей головной боли: вы всѣ такъ много курили. Не правда-ли, Өеодоръ Михайловичъ, много курить не слѣдуетъ?

— Я тутъ плохой судья: я самъ много курю.

— Но вѣдь это же вредно для здоровья?

— Конечно, вредно, но это — привычка, отъ которой трудно избавиться.

То были единственныя слова, сказанныя Өеодоромъ Михайловичемъ. Мнѣ не удалось втянуть его въ дальнѣйшiй разговоръ. Онъ курилъ и пытливо посматривалъ на меня и на гостей. Молодые люди были смущены: имъ, очевидно, импонировало имя Достоевскаго. Они сказали, что вчера, послѣ моего ухода отъ родственниковъ, было рѣшено поѣхать всѣмъ вмѣстѣ посмотрѣть «Юдифь» Сѣрова и имъ поручено узнать въ какой день я свободна и взять ложу.

Я очень любезно, но рѣшительно объяснила, что въ оперу не поѣду, такъ какъ начну теперь усиленно заниматься стенографіей, чтобы догнать товарищей.

— Ну, а на концертъ 15го ноября поѣдете? Вѣдь вы же обѣщали! сказали огорченные молодые люди.

— И на концертъ не поѣду, все по той же причинѣ.

— Но вѣдь вамъ было такъ весело на этомъ концертѣ въ прошломъ году!

— Мало-ли что было въ прошломъ году! Съ тѣхъ поръ много воды утекло, сентен[з]цiозно замѣтила /отвѣтила/ я.

Молодые люди почувствовали себя лишними и поднялись уходить. Я ихъ не удерживала.

— Ну, довольны вы мной? спросила я Өеодора Михайловича по уходѣ гостей.

— Вы щебетали какъ птичка. Жаль только, что вы обидѣли вашихъ поклонниковъ, такъ категорически отказываясь отъ всего чтò прежде васъ интересовало.

— Богъ съ ними! На что они мнѣ теперь! Мнѣ нуженъ только одинъ: мой дорогой, мой милый, мой славный Өеодоръ Михайловичъ!

— Такъ я милый, такъ я для васъ дорогой? сказалъ Өеодоръ Михайловичъ, и вновь началась задушевная бесѣда, продолжавшаяся весь вечеръ.

Какое то было счастливое время и съ какою глубокою благодарностью судьбѣ я о немъ вспоминаю!

XII

Принятое нами рѣшеніе хранить въ тайнѣ отъ родныхъ и знакомыхъ нашу помолвку продержалось не болѣе недѣли. Тайна наша открылась самымъ неожиданнымъ образомъ.

Өеодоръ Михайловичъ, пріѣзжая къ намъ, бралъ извощика по часамъ, отъ семи до десяти. Во время долгаго пути къ намъ и обратно, Өеодоръ Михайловичъ, любившiй простыхъ людей, разговаривалъ обыкновенно со своимъ извощикомъ. Чувствуя потребность подѣлиться съ кѣмъ нибудь своимъ счастьемъ, онъ разсказывалъ ему (извощику) про свою предстоящую женитьбу. Однажды, вернувшись отъ насъ домой [онъ] и не найдя въ карманѣ мелочи, онъ сказалъ извощику, что сейчасъ вышлетъ ему деньги. Деньги вынесла служанка. Не зная которому изъ троихъ /трехъ/ извощиковъ, стоявшихъ у воротъ, слѣдуетъ уплатить, она спросила кто сейчасъ привезъ «стараго барина».

— Это жениха-то? Я привезъ.

— Какого жениха? Нашъ баринъ — не женихъ.

— Анъ-нѣтъ, женихъ! Самъ мнѣ сказывалъ, что женихъ. Да я и [не] невѣсту видалъ, когда дверь отворяли. Выходила его проводить, такая веселая, все смѣется!

— Да ты откуда барина привезъ?

— Изъ подъ Смольнаго привезъ.

Өедосья, знавшая мой адресъ, догадалась кто невѣста е[го]/я/ барина и поспѣшила сообщить это извѣстіе Павлу Александровичу.

Всю эту сцену разсказалъ мнѣ на завтра Өеодоръ Михайловичъ (онъ подробно разспросилъ Өедосью) и такъ картинно, что она навсегда осталась въ моей памяти.

Когда я спросила какое впечатлѣніе произвело на его пасынка извѣстіе о нашей помолвкѣ, Өеодоръ Михайловичъ затуманился и, видимо, хотѣлъ отклонить разспросы. Я настаивала на подробностяхъ. Өеодоръ Михайловичъ разсмѣялся и разсказалъ, что сегодня утромъ явился къ нему въ кабинетъ «Паша», въ парадномъ костюмѣ и синихъ очкахъ, которыя надѣвалъ лишь въ торжественныхъ случаяхъ. Онъ объявилъ Өеодору Михайловичу, что узналъ о его предстоящемъ бракѣ; что онъ пораженъ, удивленъ и возмущенъ, что при рѣшеніи своей судьбы Өеодоръ Михайловичъ не подумалъ спросить совѣта и согласія у своего «сына», котораго это рѣшеніе столь близко касается. Просилъ «отца» вспомнить, что онъ уже «старикъ», и что ему не по лѣтамъ и не по силамъ начинать новую жизнь; напоминалъ, что у Өеодора Михайловича имѣются другія обязанности и пр. и пр.

Павелъ Александровичъ, по словамъ Өеодора Михайловича, говорилъ «важно, напыщенно и наставительно». Его такъ возмутилъ тонъ пасынка, что онъ вышелъ изъ себя, закричалъ и прогналъ его изъ кабинета.

Когда черезъ два дня я пришла къ Өеодору Михайловичу (узнавъ, что у него былъ припадокъ), то пасынокъ его ко мнѣ не вышелъ: Онъ очень шумно передвигалъ что-то въ столовой и сердито распекалъ служанку, съ цѣлью показать мнѣ, что онъ дома. Затѣмъ, въ слѣдующiй мой приходъ (черезъ недѣлю) Павелъ Александровичъ, вѣроятно, по приказанію отчима, вошелъ въ кабинетъ, сухо и офиціально меня поздравилъ, посидѣлъ молча минутъ десять и имѣлъ обиженный и огорченный видъ. Но Өеодоръ Михайловичъ былъ въ тотъ день въ чудесномъ настроеніи, мнѣ также было весело, и оба мы были такъ счастливы, что совсѣмъ не обратили вниманія на строгiй и сдержанный тонъ Павла Александровича. Впослѣдствіи, когда онъ замѣтилъ, что его суровый видъ на насъ не дѣйствуетъ, а только сердитъ Өеодора Михайловича, онъ перемѣнилъ гнѣвъ на милость и сталъ со мною вѣжливъ и любезенъ, не упуская, однако, случая сказать мнѣ какую нибудь колкость.

______

1867

Недѣли черезъ двѣ послѣ свадьбы кто-то изъ знакомыхъ сообщилъ намъ, что въ «Сынѣ Отечества» (№ 34, Февраль 1867 г.) появилась статья о Өеодорѣ Михайловичѣ подъ названіемъ «Женитьба романиста». Мы достали этотъ № газеты и прочли слѣдующее сообщеніе:

«Петербургскiй корреспондентъ газеты „Nord″ пишетъ: У насъ много говорятъ объ одной женитьбѣ въ нашемъ литературномъ мірѣ, которая устроилась довольно страннымъ образомъ: Одинъ изъ самыхъ извѣстныхъ нашихъ романистовъ, немного разсѣянный и не отличающiйся большою акуратностью въ исполненіи обязательствъ, заключаемыхъ имъ съ издателями его сочиненiй, вспомнилъ въ концѣ ноября, что къ 1му декабря онъ долженъ написать романъ по крайней мѣрѣ въ 200 страницъ, а въ противномъ случаѣ подвергнется платежу значительной неустойки. Что тутъ было дѣлать? Правда, сюжетъ былъ уже найденъ, главныя сцены выдуманы, но при всемъ томъ не написано ни одной строки, а до роковаго срока оставалась одна лишь недѣля. По совѣту одного изъ друзей, нашъ авторъ, чтобы облегчить свой трудъ, пригласилъ къ себѣ стенографа и сталъ диктовать ему свой романъ, шагая взадъ и впередъ по своему кабинету и безпрестанно расправляя свои длинные волосы, какъ-бы въ надеждѣ выжать изъ нихъ новыя мысли. Я забылъ вамъ сказать, что стенографъ, приглашенный авторомъ ‑ была девица, пропитанная насквозь современными идеями, хотя не нигилистка, и умѣвшая составить себѣ независимое положеніе своими трудами. Мучась надъ пріискиваніемъ новыхъ мыслей, г. X. (мы обозначимъ этой буквой фамилію романиста) почти не замѣтилъ, что его сотрудница была молода и замѣчательно хороша собой. Первые дни работа шла какъ нельзя лучше, но, по мѣрѣ приближенія къ развязкѣ, стали возникать затрудненія.

Герой романа былъ вдовецъ, уже не молодыхъ лѣтъ и не красавецъ, и влюбленъ въ молодую хорошенькую женщину. Надобно было кончить романъ какой нибудь естественной развязкой, безъ самоубiйства и пошлыхъ сценъ. Мысли не шли на умъ автору, его длинные волосы уже начинали значительно страдать отъ этого, а между тѣмъ для окончанія романа оставалось только два дня. Онъ уже сталъ было приходить къ убѣжденію, что лучше заплатить неустойку, какъ вдругъ его сотрудница, до тѣхъ поръ исполнявшая молча обязанности стенографа, рѣшила посовѣтовать романисту довести свою героиню до сознанія, что она раздѣляетъ внушенную ею любовь. «Но это совершенно [ест] неестественно! воскликнулъ авторъ; подумайте только, что герой — старый холостякъ, подобный мнѣ, а героиня — во всемъ блескѣ красоты и молодости... какъ вы, напримѣръ». На это стенографша возразила, что мужчина плѣняетъ женщину не наружностію своею, а умомъ, талантомъ и проч. и проч. Въ концѣ концовъ, предложенная ею развязка была принята и романъ оконченъ къ сроку. Въ послѣднiй день этихъ занятiй, г. X. попросилъ, немного взволнованнымъ голосомъ, дозволенія придти къ прекрасной стенографшѣ, что бы благодарить ее. Она согласилась. — «Такъ я приду къ вамъ завтра?» — сказалъ X. — «Нѣтъ, если можно, то приходите послѣ завтра», отвѣчала она. Романистъ явился въ назначенное время и послѣ второй чашки кофе рискнулъ объясниться въ любви. Объясненіе было принято благосклонно. — «Зачѣмъ же, спросилъ г. X., вы не пожелали принять меня вчера? Вы и осчастливили-бы меня однимъ днемъ раньше<»>. — <«>Потому, отвѣчала ему краснѣя стенографша, — что вчера я ждала къ себѣ подругу, которая гораздо лучше меня, и боялась, что бы она не заставила васъ перемѣнить намѣреніе». Романистъ былъ приведенъ въ восторгъ этимъ наивнымъ признаніемъ, доказавшимъ ему, что его дѣйствительно любятъ. Не подумайте, впрочемъ, чтобы этотъ романъ кончился развязкой, которую въ Россіи называютъ гражданскимъ бракомъ. Напротивъ, эта чета была обвѣнчана на дняхъ въ мѣстной приходской церкви».

Мы съ мужемъ очень посмѣялись надъ этой статейкой и Өеодоръ Михайловичъ выразилъ мысль, что, судя по пошло/вато/му тону /разсказа/<,> дѣло не обошлось безъ А. П. Милюкова, хорошо знавшаго привычки мужа. (Диктуя, [Ө. М.] Өеодоръ Михайловичъ /дѣйствительно/ любилъ прохаживаться по комнатѣ, а въ затруднительныхъ случаяхъ теребилъ свои длинные волосы).

Глава XIII

Счастливое время нашего жениховства пролетѣло для насъ чрезвычайно быстро. Съ внѣшней стороны дни шли однообразно: подъ предлогомъ усиленныхъ занятiй стенографіей, я ни у кого не бывала, никого къ себѣ не приглашала, не ѣздила ни въ концерты, ни въ театръ. Исключеніе составилъ вечеръ, проведенный мною на представленіи драмы: «Смерть Iоанна Грознаго» Гр. Алексѣя Толстого. Өеодоръ Михайловичъ очень цѣнилъ эту драму и захотѣлъ посмотрѣть ее вмѣстѣ со мною. Онъ взялъ ложу и кромѣ меня пригласилъ Эмилію Өедоровну съ дочерью и сыновьями, а также Павла Александровича. Какъ ни пріятно было для меня дѣлиться впечатлѣніями съ Өеодоромъ Михайловичемъ, но присутствіе непріязненно настроенныхъ противъ меня людей очень меня тяготило. Эмилія Өедоровна такъ откровенно выказывала свое недоброжелательство, что подъ конецъ я сдѣлалась очень грустна, чтò тотчасъ-же замѣтилъ Өеодоръ Михайловичъ. Онъ сталъ спрашивать чтò со мною и я сослалась на головную боль.

Впрочемъ, этотъ непріятный вечеръ не могъ разрушить моего счастливаго настроенія. Въ душѣ моей царилъ вѣчный праздникъ. Я, всегда прежде находившая себѣ занятіе, теперь рѣшительно ничего не дѣлала. Цѣлыми днями думала я о Өеодорѣ Михайловичѣ, вспоминала вчерашніе съ нимъ разговоры и съ нетерпѣніемъ ждала, когда онъ сегодня опять пріѣдетъ. Онъ пріѣзжалъ обыкновенно въ семь, иногда въ половинѣ седьмаго. Къ его пріѣзду всегда кипѣлъ на столѣ самоваръ. Наступила зима и я боялась какъ бы Өеодоръ Михайловичъ не простудился во время своего долгаго пути къ намъ. Какъ только онъ входилъ въ комнату, я спѣшила дать ему стаканъ горячаго чаю.

Я считала за большую жертву съ его стороны ежедневныя посѣщенія меня и, жалѣя его, противъ своего желанія, уговаривала его пропускать иногда вечера. Өеодоръ Михайловичъ въ отвѣтъ увѣрялъ меня, что пріѣзжать къ намъ для него наслажденіе, что онъ оживаетъ и успокоивается, бывая у меня и тогда откажется отъ ежедневныхъ посѣщенiй, когда я сама скажу, что онѣ меня тяготятъ. Онъ говорилъ это шутя, такъ какъ видѣлъ до чего я была всегда ему рада.

Послѣ чаю мы усаживались въ нашихъ старинныхъ креслахъ, а на раздѣлявшiй насъ столикъ ставились разнообразные гостинцы. Өеодоръ Михайловичъ каждый вечеръ привозилъ конфектъ отъ Ballet (его любимая кондитерская). Зная его тяжелыя матеріальныя обстоятельства, я убѣждала Өеодора Михайловича не привозить конфектъ, но онъ находилъ, что подарки жениха невѣстѣ составляютъ добрый старинный обычай и нарушать его не слѣдуетъ.

Въ свою очередь, у меня всегда были приготовлены любимыя Өеодоромъ Михайловичемъ груши, изюмъ, финики, шептала, пастила, все въ небольшомъ количествѣ, но всегда свѣжее и вкусное. Я нарочно ходила сама по магазинамъ, выискивая что либо особенное чѣмъ побаловать Өеодора Михайловича. Онъ дивился и увѣрялъ, что только такая лакомка /сластена/, какъ я, могла розыскать столь вкусныя вещи. Я-же утверждала, что это онъ — страшный лакомка: такъ мы и не могли рѣшить, кто изъ насъ въ этомъ больше грѣшенъ (или виновенъ).

Когда наступало десять часовъ, я начинала торопить Өеодора Михайловича ѣхать домой. Мѣстность, гдѣ находились дома моей матери, была очень пустынная, и я боялась, какъ-бы съ нимъ не случилось несчастія. Въ первые же вечера я предлагала Өеодору Михайловичу нашего дворника въ провожатые, но онъ и слышать о томъ не хотѣлъ. Онъ увѣрялъ, что ничего не боится и самъ справится, если бы кто на него напалъ. Его увѣренія мало меня успокоивали, и я приказывала дворнику тайно провожать его до поворота въ оживленную Слоновую улицу, держась отъ санокъ въ 15-20 шагахъ.

Случалось, что Өеодоръ Михайловичъ не могъ ко мнѣ пріѣхать: читалъ на литературномъ вечерѣ или былъ на званомъ обѣдѣ. Въ такихъ случаяхъ мы уговаривались наканунѣ, чтобы я пришла къ Өеодору Михайловичу къ часу и оставалась до пяти. Съ умиленіемъ вспоминаю какъ онъ уговаривалъ меня посидѣть «еще десять минутъ, еще четверть часика» и жалобно говорилъ:

‑ Подумай, Аня, я вѣдь не увижу тебя цѣлые сутки!

Случалось, что онъ въ тотъ же вечеръ, ускользнувъ изъ гостей или выполнивъ свой номеръ чтенія, пріѣзжалъ къ намъ въ девять или въ половинѣ десятаго и, торжествуя, говорилъ:

— А я сбѣжалъ, какъ школьникъ! Хоть полчасика посидимъ вмѣстѣ!

Я, конечно, была безумно рада повидать его еще разъ въ этотъ день.

Өеодоръ Михайловичъ пріѣзжалъ къ намъ всегда благодушный, радостный и веселый. Я часто недоумѣвала какъ могла создаться легенда объ его будто-бы угрюмомъ, мрачномъ характерѣ, легенда, которую мнѣ приходилось читать и слышать отъ знакомыхъ. Кстати припоминаю слѣдующiй случай: какъ-то, разспрашивая меня о моемъ преподавателѣ стенографіи, П. М. Ольхинѣ, Өеодоръ Михайловичъ сказалъ:

— Какой это угрюмый человѣкъ!

Я разсмѣялась.

‑ Ну, представь себѣ, чтò сказалъ мнѣ Павелъ Матвѣевичъ послѣ свиданія съ тобой? «Предлагаю вамъ работу у писателя Достоевскаго, только не знаю, какъ вы съ нимъ сойдетесь — онъ мнѣ показался такимъ мрачнымъ, такимъ угрюмымъ человѣкомъ!» И вотъ ты теперь высказываешь точно такое же о немъ мнѣніе! На самомъ дѣлѣ вы оба вовсе не мрачны и не угрюмы, а лишь кажетесь такими.

— Что же ты отвѣчала тогда Ольхину? полюбопытствовалъ [(спросилъ)] Өеодоръ Михайловичъ.

— Я сказала: зачѣмъ мнѣ сходиться съ Достоевскимъ? Я постараюсь какъ можно лучше исполнить его работу, а самого Достоевскаго я до того уважаю, что даже боюсь!

— И вотъ, несмотря на предсказаніе Ольхина, мы съ тобою сошлись; и сошлись на всю жизнь, не правда-ли, милая моя Анечка? спросилъ Өеодоръ Михайловичъ, ласково на меня поглядывая.

Но если Өеодоръ Михайловичъ пріѣзжалъ къ намъ въ добромъ настроеніи, то и я была весела, шаловлива и болтлива. Голосъ мой звенѣлъ какъ колокольчикъ, я заливалась веселымъ смѣхомъ отъ всякаго пустяка и тогда Өеодоръ Михайловичъ всплескивалъ руками и съ комическимъ ужасомъ восклицалъ:

— Ну, чтò я буду дѣлать съ такимъ ребенкомъ, скажи, пожалуйста? И куда дѣвалась та строгая, почти суровая Анна Григорьевна, которая приходила ко мнѣ стенографировать? Рѣшительно мнѣ ее подмѣнили!

Я тотчасъ принимала важную осанку и начинала говорить съ нимъ наставительнымъ тономъ. Дѣло кончалось общимъ смѣхомъ.

Впрочемъ, я не всегда была весела. Я бывала очень недовольна, когда Өеодоръ Михайловичъ принималъ на себя роль «молодящагося старичка». Онъ могъ цѣлыми часами говорить словами и мыслями своего героя, стараго князя, изъ «Дядюшкина Сна». Высказывалъ онъ чрезвычайно оригинальныя и неожиданныя мысли, говорилъ весело и талантливо, но меня эти разсказы въ тонѣ молодящагося, но никуда негоднаго старичка всегда коробили и я переводила разговоръ на что либо другое.

О чемъ только ни переговорили мы въ эти /счастливые/ три мѣсяца! Я подробно разспрашивала Өеодора Михайловича о его дѣтствѣ, юности, объ Инженерномъ Училищѣ, о политической дѣятельности, о ссылкѣ въ Сибирь, о возвращеніи...

— Мнѣ хочется знать все о тебѣ, говорила я, — ясно видѣть твое прошлое, понять всю твою душу!

Өеодоръ Михайловичъ охотно вспоминалъ о своемъ счастливомъ, безмятежномъ дѣтствѣ и съ горячимъ чувствомъ говорилъ о матери. Онъ особенно любилъ старшаго брата Мишу и старшую сестру Вареньку. Младшіе братья и сестры не оставили въ немъ сильнаго впечатлѣнія. Я разспрашивала Өеодора Михайловича о его увлеченіяхъ и мнѣ показалось страннымъ, что, судя по его воспоминаніямъ, у него въ молодости не было серьезной горячей любви къ какой нибудь женщинѣ. Объясняю это тѣмъ, что онъ слишкомъ рано началъ жить умственной жизн[ь]/і/ю. Творчество всецѣло поглотило его, а потому личная жизнь отошла на второй планъ. Затѣмъ онъ всѣми помыслами ушелъ въ политическую исторію, за которую такъ жестоко поплатился.

Я пробовала (пыталась) разспрашивать его объ умершей женѣ, но онъ не любилъ о ней вспоминать. Любопытно, что и въ дальнѣйшей нашей супружеской жизни, Өеодоръ Михайловичъ никогда не говорилъ о Маріи Дмитріевнѣ, за исключеніемъ одного случая въ Женевѣ, о которомъ разскажу въ свое время.

Несравненно охотнѣе вспоминалъ онъ о своей невѣстѣ, А. В. Корвинъ-Круковской. На мой вопросъ почему разошлась ихъ свадьба, Өеодоръ Михайловичъ отвѣчалъ:

‑ Анна Васильевна — одна изъ лучшихъ женщинъ, встрѣченныхъ мною въ жизни. Она — чрезвычайно умна, развита, литературно образована, и у нея прекрасное, доброе сердце. Это дѣвушка высокихъ нравственныхъ качествъ; но ея убѣжденія діаметрально противоположны моимъ и уступить ихъ она не можетъ, слишкомъ ужь она прямолинейна. Наврядъ-ли поэтому нашъ бракъ могъ быть счастливымъ. Я вернулъ ей данное слово и отъ всей души желаю, чтобы она встрѣтила человѣка однихъ съ ней идей и была бы съ нимъ счастлива!

Өеодоръ Михайловичъ всю остальную жизнь сохранялъ самыя добрыя отношенія съ Анной Васильевной и считалъ ее своимъ вѣрнымъ другомъ. Когда, лѣтъ шесть спустя послѣ свадьбы, я познакомилась съ Анной Васильевной, то мы подружились и искренно полюбили другъ друга. Слова Өеодора Михайловича о ея выдающемся умѣ, добромъ сердцѣ и высокихъ нравственныхъ качествахъ оказались вполнѣ справедливыми; но не менѣе справедливо было и его убѣжденіе въ томъ, что наврядъ-ли они могли бы быть счастливы вмѣстѣ. Въ Аннѣ Васильевнѣ не было той уступчивости, которая необходима въ каждомъ добромъ супружествѣ, особенно въ бракѣ съ такимъ больнымъ и раздражительнымъ человѣкомъ, какимъ часто, вслѣдствіе своей болѣзни, бывалъ Өеодоръ Михайловичъ. Ктому же она тогда слишкомъ интересовалась борьбой политическихъ партiй, чтобы удѣлять много вниманія семьѣ. Съ годами она измѣнилась и я помню ее прекрасною женой и нѣжною матерью.

Судьба А. В. Корвинъ-Круковской (сестры знаменитой Софіи Васильевны Ковалевской) сложилась печально. Вскорѣ послѣ разрыва съ Өеодоромъ Михайловичемъ, она уѣхала за границу и встрѣтилась тамъ съ французомъ, г-мъ Жакларомъ, человѣкомъ однѣхъ съ нею политическихъ убѣжденiй. Она полюбила его [вы] и вышла за него замужъ. Во времена Парижской Коммуны, Жакларъ, какъ ярый коммунаръ, оказался въ числѣ приговоренныхъ къ смертной казни. Заключенъ онъ былъ въ крѣпость, гдѣ-то вблизи нѣмецкой границы. Отецъ Анны Васильевны за двадцать тысячъ франковъ подкупилъ кого слѣдовало и ему дали возможность бѣжать въ Германію. Затѣмъ Жакларъ-Корвинъ (присоединившiй по иностранному обычаю фамилію жены къ своей собственной) переѣхалъ съ семьей въ Петербургъ, гдѣ получилъ мѣсто преподавателя французской литературы въ женскихъ гимназіяхъ. Жилъ Жакларъ съ женою очень дружно, но онъ тосковалъ по родинѣ, и это очень тревожило Анну Васильевну. Вскорѣ и матеріальное положеніе ихъ измѣнилось къ худшему: полученныя въ приданое за Анной Васильевной значительныя деньги <Было: деньги значительныя – ред.>, онъ пустилъ въ оборотъ и такъ неудачно, что черезъ нѣсколько лѣтъ на ихъ рукахъ остался лишь за большую сумму заложенный домъ на Васильевскомъ Островѣ. Разореніе такъ подѣйствовало на Анну Васильевну, что она, вообще слабая здоровьемъ, стала сильно хворать. Мужъ ея, получившiй къ тому времени право вернуться на родину, увезъ ее въ Парижъ. По дѣламъ имъ приходилось часто возвращаться въ Петербургъ и во время ея предсмертной болѣзни [чр] мнѣ чрезъ К. П. Побѣдоносцева удалось оказать Аннѣ Васильевнѣ услугу, именно выхлопотать для ея мужа, котораго высылали изъ столицы въ двухдневный срокъ за политическую неблагонадежность, отсрочку на нѣсколько недѣль для устройства дѣлъ и сопровожденія больной жены и маленькаго сына за границу. Умерла Анна Васильевна въ Парижѣ въ 1887 году.

Глава XIV

Въ одну изъ нашихъ вечернихъ бесѣдъ Өеодоръ Михайловичъ спросилъ меня:

— Скажи, Аня, а ты помнишь тотъ день, когда ты впервые сознала, что меня полюбила?

— Знаешь, дорогой мой, отвѣчала я, — имя Достоевскаго знакомо мнѣ съ дѣтства; въ тебя или, вѣрнѣе, въ одного изъ твоихъ героевъ я была влюблена съ пятнадцати лѣтъ.

Өеодоръ Михайловичъ засмѣялся, принявъ мои слова за шутку.

— Серьезно, я говорю серьезно! продолжала я, — мой отецъ былъ большимъ любителемъ чтенія и, когда рѣчь заходила о современной литературѣ, всегда говорилъ: «Ну, что теперь за писатели? Вотъ въ мое время были Пушкинъ, Гоголь, Жуковскiй! Изъ молодыхъ былъ романистъ Достоевскiй, авторъ «Бѣдныхъ Людей». То былъ настоящiй талантъ! Къ несчастію, впутался въ политическую исторію, угодилъ въ Сибирь и тамъ пропалъ безъ вѣсти!»…

За то какже былъ радъ мой отецъ, когда узналъ, что братья Достоевскіе хотятъ издавать новый журналъ «Время». ‑ «А Достоевскiй-то возвратился, съ радостью говорилъ онъ намъ, — «слава Богу, не пропалъ человѣкъ!».

Помню, лѣто 1861 года мы провели въ Петергофѣ. Всякiй разъ какъ мама уѣзжала въ городъ за покупками, мы съ сестрой упрашивали ее зайти въ библiотеку Черкесова за новой книжкой «Времени». Строй въ нашей семьѣ былъ патріархальный, а потому привезенный журналъ попадалъ сначала въ распоряженіе (пользованіе) отца. Онъ, бѣдный, и тогда уже былъ слабаго здоровья и часто засыпалъ въ креслахъ послѣ обѣда, за книгой или газетой. Я подкрадывалась къ нему, потихоньку брала книгу, убѣгала въ садъ и садилась куда нибудь подъ кусты (подъ кустами) что бы безъ помѣхи насладиться чтеніемъ твоего романа. Но, увы, хитрость мнѣ не удавалась! Приходила сестра Маша и, по праву старшей, отбирала отъ меня новую книгу, не смотря (не взирая) на мольбы [д]/п/озволить мнѣ дочитать главу «Униженныхъ».

‑ Я вѣдь порядочная мечтательница, говорила /продолжала/ я, — и герои романа всегда для меня живыя лица. Я ненавидѣла князя Валковскаго, презирала Алешу за его слабоволіе, соболѣзновала старику Ихменеву, отъ души жалѣла несчастную Нелли и… не любила Наташу... Видишь, даже фамиліи твоихъ героевъ уцѣлѣли въ памяти!

— Я ихъ не помню и вообще смутно вспоминаю содержаніе романа, замѣтилъ Өеодоръ Михайловичъ.

— Неужели забылъ!? съ изумленіемъ отвѣчала я, — какъ это жаль! Я вѣдь была влюблена въ Ивана Петровича, отъ имени котораго ведется разсказъ. Я отказывалась понять какъ могла Наташа предпочесть этому милому человѣку ничтожнаго Алешу. «Она заслужила свои несчастія», думала я, читая, — «тѣмъ, что оттолкнула любовь Ивана Петровича». Странно, я почему/-то/ отожествляла столь симпатичнаго мнѣ Ивана Петровича съ авторомъ романа. Мнѣ казалось, что это самъ Достоевскiй разсказываетъ печальную исторію своей неудавшейся любви... Если ты забылъ, то долженъ непремѣнно перечесть этотъ прекрасный романъ!

Өеодоръ Михайловичъ заинтересовался моимъ разсказомъ и обѣщалъ перечитать (перечесть) «Униженныхъ», когда будетъ свободное время.

‑ Кстати, продолжала я, — помнишь, ты однажды, въ началѣ нашего знакомства, спросилъ меня: была-ли я влюблена? Я отвѣтила: «ни разу въ живое лицо, но 15и лѣтъ была влюблена въ героя одного романа<»>. Ты спросилъ: «какого романа?» и я поспѣшила замять разговоръ: мнѣ показалось неловко назвать героя твоего романа. Ты могъ принять это за лесть барышни, желающей имѣть литературную работу. Я же хотѣла быть вполнѣ независимой.

А сколько слезъ пролила я надъ «Записками изъ Мертваго Дома»! Мое сердце было полно сочувствія и жалости къ Достоевскому, перенесшему ужасную жизнь каторги. Съ этими чувствами пришла я къ тебѣ работать. Мнѣ такъ хотѣлось помочь тебѣ, хоть чѣмъ нибудь облегчить жизнь человѣка, произведеніями котораго я такъ восхищалась. Я благодарила Бога что Ольхинъ выбралъ для работы съ тобою меня, а не кого нибудь другаго.

Замѣтивъ, что мои разговоры (замѣчанія) о «Запискахъ изъ Мертваго Дома» навѣяли на Өеодора Михайловича грустное настроеніе, я поспѣшила перевести разговоръ и шутливо замѣтила:

— Знаешь, сама судьба предназначила меня тебѣ въ жены: меня съ шестнадцати лѣтъ прозвали Неточкой Незвановой. Я — Анна, значитъ — Неточка, а такъ какъ я часто приходила къ моимъ родственникамъ незванная, то меня, въ отличіе отъ какой-то другой Неточки, и прозвали «Неточкой Незвановой», намекая этимъ на мое пристрастіе къ романамъ Достоевскаго. Зови и ты меня Неточкой, просила я Өеодора Михайловича.

— Нѣтъ! отвѣчалъ онъ, — моя Неточка много горя вынесла въ жизни, а я хочу чтобы ты была счастлива. Лучше ужь буду звать тебя Аней, какъ мнѣ полюбилось!

На слѣдующiй вечеръ я, въ свою очередь, предложила Өеодору Михайловичу давно интересовавшiй меня вопросъ, но который я стѣснялась задать[,]/:/ когда онъ почувствовалъ, что полюбилъ меня и когда рѣшилъ сдѣлать мнѣ предложеніе?

Өеодоръ Михайловичъ началъ припоминать и, къ большому моему огорченію, признался, что въ первую недѣлю нашего знакомства совершенно не примѣтилъ моего лица.

— Какъ не примѣтилъ? Что это значитъ? удивилась я.

— Если тебѣ представятъ новаго знакомаго и ты скажешь съ нимъ нѣсколько обыденныхъ фразъ — [зн] развѣ ты запомнишь его лицо? Вѣдь нѣтъ? Я, по крайней мѣрѣ, всегда забываю. Такъ случилось и на этотъ разъ: я говорилъ съ тобою, видѣлъ твое лицо, но ты уходила и я тотчасъ же /его/ забывалъ и не могъ-бы сказать — блондинка ты или брюнетка, еслибы кто нибудь меня объ этомъ спросилъ. Лишь въ концѣ октября я обратилъ вниманіе на твои красивые сѣрые глаза и добрую ясную улыбку. Да и все твое лицо мнѣ стало тогда нравиться и чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Теперь же для меня лучше твоего лица на свѣтѣ нѣтъ! Ты для меня красавица! Да и для всѣхъ красавица! наивно прибавилъ Өеодоръ Михайловичъ.

— Въ первое твое посѣщеніе, продолжалъ онъ вспоминать, — меня поразилъ тактъ, съ которымъ ты себя держала, твое серьезное, почти суровое обращеніе. Я подумалъ: какой привлекательный типъ серьезной и дѣловитой дѣвушки! И я порадовался, что онъ у насъ въ обществѣ народился. Я какъ-то нечаянно сказалъ неловкое слово, и ты такъ на меня посмотрѣла, что я сталъ взвѣшивать свои выраженія, боясь тебя оскорбить. Затѣмъ меня стала удивлять и привлекать та искренняя сердечность, съ которою ты вошла въ мои интересы и то сочувствіе, которое проявила по поводу грозившей мнѣ бѣды. Вѣдь, /вотъ,/ думалъ я, мои родные, мои друзья, кажется, и любятъ меня. Они горюютъ о томъ, что я могу лишиться моихъ литературныхъ правъ, негодуютъ на Стелловскаго, возмущаются, упрекаютъ меня зачѣмъ подписалъ такой контрактъ (какъ будто-бы я могъ его не подписать!), даютъ совѣты, утѣшаютъ меня, а я чувствую, что все это «слова, слова и слова» и что никто изъ нихъ не принимаетъ къ сердцу того, что съ потерею правъ я лишаюсь послѣдняго моего достоянія... А эта, чужая, едва знакомая дѣвушка разомъ вошла въ мое положеніе и, не ахая, не восклицая и не возмущаясь, принялась помогать мнѣ не словами, а дѣломъ. Когда черезъ нѣсколько дней установилась наша работа, во мнѣ, чуть не вполнѣ отчаявшемся, затеплилась надежда: «Пожалуй, если и впредь буду такъ работать, то, можетъ быть, и поспѣю къ сроку!» думалось мнѣ. Твои же увѣренія, что непремѣнно поспѣемъ (помнишь, какъ мы вмѣстѣ пересчитывали переписанные тобою листочки) укрѣпляли эту надежду и придавали мнѣ силы продолжать работу. Я, часто, говоря съ тобою, думалъ про себя: «Какое доброе сердечко у этой дѣвушки! Вѣдь она не на словахъ только, а и на самомъ дѣлѣ жалѣетъ меня и хочетъ вывести изъ бѣды». Я такъ былъ одинокъ душевно, что найти искренно-сочувствующаго мнѣ человѣка было большою отрадой.

— Съ этого, продолжалъ Өеодоръ Михайловичъ, — я думаю, и началась моя любовь къ тебѣ, а затѣмъ понравилось мнѣ и твое милое лицо. Я часто ловилъ себя на мысляхъ о тебѣ; но только тогда, когда мы кончили «Игрока» и я понялъ, что мы уже не будемъ видѣться ежедневно, созналъ я, что безъ тебя не могу жить. Вотъ тогда-то я и рѣшилъ сдѣлать тебѣ предложеніе.

— Но почему-же ты не сдѣлалъ мнѣ предложеніе просто, какъ дѣлаютъ другіе (обыкновенно), а придумалъ свой интересный романъ? заинтересовалась я.

— Знаешь, голубчикъ мой Аня, говорилъ растроганнымъ голосомъ Өеодоръ Михайловичъ, — когда я почувствовалъ (понялъ) чтò ты для меня значишь, то пришелъ въ отчаяніе и намѣреніе жениться на тебѣ[,] показалось мнѣ чистымъ безуміемъ. Подумай только какіе мы съ тобой разные люди! Одно неравенство лѣтъ чего стоитъ! Вѣдь я почти старикъ, а ты — чуть не ребенокъ. Я болѣнъ неизлѣчимою болѣзнiю, угрюмъ и раздражителенъ; ты же здорова, бодра и жизнерадостна. Я почти прожилъ свой вѣкъ и въ моей жизни много было горя. Тебѣ же всегда жилось хорошо и вся твоя жизнь еще впереди. Наконецъ, я бѣденъ и обремененъ долгами. Чего же можно ожидать при всемъ этомъ неравенствѣ? Или мы будемъ несчастны и, промучившись нѣсколько лѣтъ, разойдемся, или же сойдемся на всю остальную жизнь и буде[т]/м/ъ счастливы.

Мнѣ было больно слышать такое самоуниженіе Өеодора Михайловича и я пылко возразила:

— Дорогой мой, ты все преувеличилъ! (Никакого) /Предполагаемаго тобою/ неравенства между нами нѣтъ. Если мы крѣпко полюбимъ другъ друга, то станемъ друзьями и будемъ безконечно счастливы. Меня страшитъ другое: ну, какъ ты, такой талантливый, такой умный и образованный берешь въ спутницы своей жизни глупенькую дѣвушку, сравнительно съ тобою мало образованную <Было: глупенькую сравнительно съ тобою дѣвушку, мало образованную, ‑ ред.>, хотя и получившую въ гимназіи большую серебряную медаль (я ею тогда очень гордилась), но не настолько развитую, что бы идти съ тобою вровень. Боюсь, ты меня скоро разгадаешь и станешь досадовать и огорчаться тѣмъ, что я не способна понимать твои мысли. Вотъ это неравенство хуже всякаго несчастiя!

Өеодоръ Михайловичъ поспѣшилъ меня успокоить, наговоривъ много для меня лестнаго. Мы вернулись къ интересовавшему меня разговору о предложеніи.

— Я долго колебался какъ его сдѣлать, говорилъ Өеодоръ Михайловичъ. — Пожилой некрасивый мужчина, дѣлающiй предложеніе молодой дѣвушкѣ и не встрѣчающiй взаимности, можетъ показаться смѣшнымъ, а я не хотѣлъ (имъ) быть смѣшнымъ въ твоихъ глазахъ. Вдругъ, на мое предложеніе, ты отвѣтила-бы, что любишь другого. Твой отказъ поселилъ-бы между нами охлажденіе, и (наши) прежнія дружескія отношенія стали-бы немыслимы. Я потерялъ-бы въ тебѣ друга, единственнаго человѣка, который за послѣдніе два года такъ сердечно ко мнѣ относился. [Я так<ъ>] Повторяю, я такъ душевно одинокъ, что лишиться твоей [помощи] дружбы и помощи было бы для меня слишкомъ тяжело. Вотъ я и придумалъ узнать твои чувства, разсказавъ тебѣ планъ новаго романа. Мнѣ легче было-бы перенести твой отказъ: вѣдь рѣчь шла о герояхъ романа, а не о насъ самихъ.

Въ свою очередь я разсказала все, чтò пережила во время его литературнаго предложенія: мое непониманіе, ревность и зависть къ Аннѣ Васильевнѣ и пр.

— Выходитъ, удивился очень Өеодоръ Михайловичъ, — стало быть, что я напалъ на тебя врасплохъ и насильно вынудилъ согласіе! А впрочемъ, я вижу, что разсказанный мною тогда романъ былъ лучшiй изо всѣхъ когда либо мною написанныхъ: онъ сразу-же имѣлъ успѣхъ и произвелъ (желаемое) желанное мною впечатлѣніе!

Глава XV

Въ чаду новыхъ радостныхъ впечатлѣнiй мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ какъ-то позабыли о работѣ надъ окончаніемъ «Преступленія и наказанія», а между тѣмъ оставалось написать всю третью часть романа. Өеодоръ Михайловичъ вспомнилъ о ней въ концѣ ноября, когда редакція Русскаго Вѣстника потребовала продолженіе романа. Къ нашему счастью, въ тѣ годы журналы рѣдко выходили вовремя, а Русскiй Вѣстникъ даже славился своимъ запаздываніемъ: ноябрьская книжка выходила въ концѣ декабря, декабрьская — въ началѣ февраля и т. д., а потому времени впереди было довольно. Өеодоръ Михайловичъ привезъ мнѣ письмо редакціи и просилъ совѣта. Я предложила ему запереть двери для гостей и работать днемъ отъ двухъ до пяти, а затѣмъ, пріѣзжая къ намъ вечеромъ, диктовать по рукописи. Такъ мы и устроили: поболтавъ съ часочекъ, я садилась за письменный столъ, Өеодоръ Михайловичъ усаживался рядомъ и начиналась диктовка, прерываемая разговорами, шутками и смѣхомъ. Работа шла успѣшно и послѣдняя часть «Преступленія», заключающая въ себѣ около семи листовъ, была написана въ теченіи четырехъ недѣль. Өеодоръ Михайловичъ увѣрялъ меня, что никогда еще работа не давалась ему такъ легко и успѣхъ ея приписывалъ моему сотрудничеству.

Всегдашнее бодрое и веселое настроеніе Өеодора Михайловича отразилось благотворно и на его здоровьѣ. Всѣ три мѣсяца до нашей свадьбы у него было не болѣе трехъ-четырехъ припадковъ эпилепсіи. Это меня чрезвычайно радовало и давало надежду, что при болѣе спокойной, счастливой жизни болѣзнь уменьшится. Такъ оно впослѣдствіи и случилось: прежніе, почти еженедѣльные припадки съ каждымъ годомъ становились слабѣе и рѣже.

Вполнѣ же излѣчиться отъ эпилепсіи было немыслимо, тѣмъ болѣе, что и самъ Өеодоръ Михайловичъ никогда не лѣчился, считая свою болѣзнь неизлѣчимою. Но и уменьшеніе и ослабленіе припадковъ было для насъ большимъ благодѣяніемъ Божіимъ. Оно избавляло Өеодора Михайловича отъ того, по истинѣ, ужаснаго, мрачнаго настроенія, продолжавшагося иногда цѣлую недѣлю, которое являлось неизбѣжнымъ слѣдствіемъ каждаго припадка; меня-же — отъ слезъ и страданiй, которыя я испытывала, присутствуя при приступахъ этой ужасной болѣзни.

Одинъ изъ нашихъ вечеровъ, обыкновенно /всегда/ мирныхъ и веселыхъ, прошелъ, совершенно для насъ неожиданно, очень бурно.

Случилось это въ концѣ ноября. Өеодоръ Михайловичъ пріѣхалъ, по обыкновенію, въ семь часовъ, на этотъ разъ чрезвычайно озябшiй. Выпивъ стаканъ горячаго чаю, онъ спросилъ, не найдется-ли у насъ коньяку? Я отвѣтила, что коньяку нѣтъ, но есть хорошiй хересъ и тотчасъ его принесла. Өеодоръ Михайловичъ залпомъ выпилъ три-четыре большихъ рюмки, затѣмъ опять чаю и лишь тогда согрѣлся. Я подивилась, что онъ такъ озябъ и не знала чѣмъ это объяснить. Разгадка скоро послѣдовала: проходя за чѣмъ-то черезъ переднюю, я замѣтила на вѣшалкѣ ватное осеннее пальто вмѣсто обычной шубы Өеодора Михайловича. Я тотчасъ вернулась въ гостиную и спросила:

— [Т] Развѣ ты не въ шубѣ сегодня пріѣхалъ?

— Н-нѣтъ, замялся Өеодоръ Михайловичъ, — въ осеннемъ пальто.

— Какая неосторожность! Но почему же не въ шубѣ?

— Мнѣ сказали, что сегодня оттепель.

— Я теперь понимаю, почему ты такъ озябъ. Я сейчасъ пошлю Семена отвезти пальто и привезти шубу.

— Не надо! Пожалуйста, не надо! поспѣшилъ сказать Өеодоръ Михайловичъ.

— Какъ не надо, дорогой мой? Вѣдь ты простудишься на обратномъ пути: къ ночи будетъ еще холоднѣе.

Өеодоръ Михайловичъ молчалъ. Я продолжала настаивать и онъ, наконецъ, сознался:

— Да шубы у меня нѣтъ...

— Какъ нѣтъ? Неужели украли?

— Нѣтъ, не украли, но пришлось отнести въ закладъ.

Я удивилась. На мои усиленные разспросы Өеодоръ Михайловичъ, видимо неохотно, разсказалъ, что сегодня утромъ пришла Эмилія Өедоровна и просила выручить изъ бѣды: уплатить какой-то экстренный долгъ въ 50 рублей. Пасынокъ его также просилъ денегъ; въ нихъ же нуждался младшiй братъ Николай Михайловичъ, приславшiй по этому поводу письмо. Денегъ у Өеодора Михайловича не оказалось и они рѣшили заложить его шубу у ближайшаго закладчика, при чемъ усердно увѣряли Өеодора Михайловича, что оттепель продолжается, погода теплая и онъ можетъ проходить нѣсколько дней въ осеннемъ пальто до полученія денегъ отъ Русскаго Вѣстника.

Я была глубоко возмущена безсердечіемъ родныхъ Өеодора Михайловича. Я сказала ему, что понимаю его желаніе помочь роднымъ, но нахожу, что нельзя имъ жертвовать своимъ здоровьемъ и даже, можетъ быть, жизнiю.

Я начала спокойно, но съ каждымъ словомъ гнѣвъ и горесть моя возростали; я потеряла всякую власть надъ собою и говорила, какъ безумная, не разбирая выраженiй, доказывала, что у него есть [обе] обязанности ко мнѣ, его невѣстѣ; увѣряла, что не перенесу его смерти, плакала, восклицала, рыдала, какъ въ истерикѣ. Өеодоръ Михайловичъ былъ очень огорченъ, обнималъ меня, цаловалъ руки, просилъ успокоиться. Моя мать услышала мои рыданія и поспѣшила принести мнѣ стаканъ сахарной воды. Это меня нѣсколько успокоило. Мнѣ стало стыдно и я извинилась передъ Өеодоромъ Михайловичемъ. Въ видѣ объясненія онъ сталъ говорить мнѣ, что въ прошлыя зимы, ему разъ по пяти, по шести приходилось закладывать шубу и ходить въ осеннемъ пальто.

— Я такъ привыкъ къ этимъ закладамъ, что и на этотъ разъ не придалъ никакого значенія. Знай я, что ты примешь это трагически, то ни за что не позволилъ-бы Паше отвезти шубу въ закладъ, увѣрялъ меня сконфуженный Өеодоръ Михайловичъ.

Я воспользовалась его раскаяніемъ и взяла съ Өеодора Михайловича слово, что этого случая болѣе не повторится. Тутъ же я предложила ему восемьдесятъ рублей на выкупъ шубы, но Өеодоръ Михайловичъ на отрѣзъ отказался. Я стала тогда упрашивать сидѣть дома, пока не придутъ изъ Москвы деньги. На «домашнiй арестъ» Өеодоръ Михайловичъ согласился, (взявъ съ меня слово), /уговорившись со мною/ что я каждый день буду приходить къ нему въ часъ и оставаться до обѣда.

Прощаясь съ Өеодоромъ Михайловичемъ я вновь просила простить меня за сдѣланную ему «сцену».

— Нѣтъ худа безъ добра! отвѣчалъ Өеодоръ Михайловичъ. — Теперь я убѣдился какъ горячо ты меня любишь: не могла бы ты такъ плакать, если бы я не былъ тебѣ дорогъ!

Я обвязала шею Өеодора Михайловича моимъ бѣлымъ вязанымъ платкомъ и заставила его накинуть на плечи нашъ пледъ. Весь остальной вечеръ, я то мучилась мыслью, что Өеодоръ Михайловичъ разлюбитъ меня, узнавъ, что я способна дѣлать подобныя «сцены», то тревожилась, что дорогою онъ простудится и опасно захвораетъ. Я почти не спала, рано встала и въ десять часовъ (была) уже звонила у Өеодора Михайловича. Служанка успокоила меня, сказавъ, что баринъ всталъ и ночью ничѣмъ не болѣлъ.

Могу сказать, что это былъ единственный «бурный» вечеръ за всѣ три мѣсяца до нашей свадьбы.

«Домашнiй арестъ» Өеодора Михайловича продолжался съ недѣлю и я каждый день пріѣзжала къ нему повидаться и подиктовать «Преступленіе». Въ одно изъ этихъ посѣщенiй Өеодоръ Михайловичъ меня очень удивилъ: въ разгаръ нашей работы, раздались звуки шарманки, игравшей изъ «Риголетто» извѣстную арію: «La donna est mobile». Өеодоръ Михайловичъ оставилъ диктовать, прислушался и вдругъ запѣлъ эту арію, замѣнивъ итальянскія слова моимъ именемъ-отчествомъ: «Анна Григорьевна!» Пѣлъ онъ пріятнымъ, хотя нѣсколько заглушеннымъ теноромъ. Кончилась арія, Өеодоръ Михайловичъ подошелъ къ форточкѣ, кинулъ монетку и шарманщикъ тотчасъ ушелъ. На мои разспросы Өеодоръ Михайловичъ объяснилъ мнѣ, что шарманщикъ, очевидно, примѣтилъ послѣ какой именно пьесы ему бросаютъ деньги, каждый день приходитъ подъ окно и играетъ только эту арію изъ «Риголетто».

— А я хожу и [в] подъ этотъ мотивъ всегда напѣваю твое дорогое имячко! говорилъ онъ.

Я смѣялась и притворно обижалась, что такія легкомысленныя слова Өеодоръ Михайловичъ примѣнилъ къ моему имени; я увѣряла, что непостоянства нѣтъ въ моемъ характерѣ и если я его полюбила, то ужъ полюбила на вѣкъ.

— Увидимъ, увидимъ! смѣялся Өеодоръ Михайловичъ.

Эту арію шарманщика и пѣніе Өеодора Михайловича я слышала и въ слѣдующіе два дня и удивлялась вѣрности, съ которою онъ слѣдовалъ мотиву. Очевидно, у него былъ хорошiй музыкальный слухъ.

Какъ ни разнообразно было содержаніе нашихъ ежедневныхъ бесѣдъ за это время, никогда не касались онѣ темъ нецѣломудренныхъ или скабрезныхъ. Трудно было-бы сдержаннѣе и деликатнѣе относиться къ моей дѣвичьей скромности и стыдливости, чѣмъ это дѣлалъ мой женихъ. Его отношеніе ко мнѣ можно характеризовать словами его письма, писаннаго уже послѣ нашего брака: <Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо 17 мая 1867 г. – Ред.>

«Мнѣ Богъ тебя вручилъ, чтобы ничего изъ зачатковъ и богатствъ твоей души и твоего сердца не пропало, а напротивъ, чтобы богато и роскошно взросло и разцвѣло; далъ мнѣ тебя, чтобы я грѣхи свои огромные, тобою искупилъ, представивъ тебя Богу развитой, направленной, сохраненной, спасенной отъ всего, что низко и духъ мертвитъ».

Да и вообще Өеодоръ Михайловичъ поставилъ себѣ цѣлью беречь меня отъ всѣхъ развращающихъ впечатлѣнiй. Помню, однажды, придя къ Өеодору Михайловичу, я стала перелистовать какой-то французскiй романъ, лежавшiй у него на столѣ. Өеодоръ Михайловичъ подошелъ и тихонько вынулъ книгу изъ моихъ рукъ.

— Вѣдь я же понимаю по-французски, сказала я, — дай мнѣ прочесть этотъ романъ.

— Только не этотъ[?] /!/ Зачѣмъ тебѣ грязнить воображеніе! отвѣчалъ онъ.

Даже послѣ свадьбы, Өеодоръ Михайловичъ, желая руководить моимъ литературнымъ развитіемъ, самъ выбиралъ мнѣ книги и ни за что не позволялъ читать фривольные романы. Контроль этотъ [меня] иногда меня обижалъ и я протестовала, говоря ему:

— Зачѣмъ же ты самъ ихъ читаешь? Зачѣмъ грязнишь свое воображеніе?

‑ Я человѣкъ закаленный, отвѣалъ Өеодоръ Михайловичъ, — иныя книги мнѣ нужны, какъ матеріалъ для моихъ работъ. Писатель долженъ все знать и многое испытать. Но увѣряю тебя, я не смакую циничныхъ сценъ и онѣ часто возбуждаютъ во мнѣ отвращеніе». То были не фразы, а правда.

Съ такою же непріязнію относился Өеодоръ Михайловичъ къ господствовавшей въ тѣ времена опереткѣ: самъ не ѣздилъ въ Буффъ и меня не пускалъ.

— Если ужь есть возможность, говаривалъ онъ, идти въ театръ, такъ надо выбрать пьесу, которая можетъ дать зрителю высокія и благородныя впечатлѣнія, а то что засоривать душу пустячками!

Изъ совмѣстной четырнадцатилѣтней жизни съ Өеодоромъ Михайловичемъ я вынесла глубокое убѣжденіе, что онъ былъ одинъ изъ цѣломудреннѣйшихъ людей. И какъ мнѣ горько было прочесть, что столь любимый мною писатель И. С. Тургеневъ считалъ Өеодора Михайловича циникомъ и позволилъ себѣ назвать его «русскимъ маркизомъ де Садъ».

Глава XVI

Главная, наиболѣе дорогая намъ обоимъ, тема разговоровъ съ Өеодоромъ Михайловичемъ была, конечно, наша будущая супружеская жизнь. Мысль, что я не буду разлучаться съ мужемъ, стану участвовать въ его занятіяхъ, получу возможность наблюдать за его здоровьемъ и смогу оберегать его отъ назойливыхъ, раздражающихъ его людей, представлялась мнѣ столь привлекательной, что иногда я готова была плакать при мысли, что все это не могло (не можетъ) скоро осуществиться. Свадьба наша зависѣла главнымъ образомъ отъ того, устроится-ли дѣло съ Русскимъ Вѣстникомъ. Өеодоръ Михайловичъ собирался съѣздить на Рождествѣ въ Москву и предложить Каткову свой будущiй романъ Онъ не сомнѣвался въ желаніи редакціи Русскаго Вѣстника имѣть его своимъ сотрудникомъ, такъ какъ напечатанный въ 1866 году романъ «Преступленіе и Наказаніе» произвелъ большое впечатлѣніе въ литературѣ и привлекъ къ журналу много новыхъ подписчиковъ. Вопросъ былъ лишь въ томъ: найдутся-ли у журнала свободныя средства для аванса въ нѣсколько тысячъ, безъ полученія которыхъ немыслимо было намъ устроиваться новымъ хозяйствомъ. Въ случаѣ неудачи въ [«]Русскомъ Вѣстникѣ Өеодоръ Михайловичъ предполагалъ немедленно по окончаніи «Преступленія и Наказанія» приняться за новый романъ и, написавъ его бòльшую часть, предложить его въ другой журналъ. Неудача въ Москвѣ грозила отодвинуть нашу свадьбу на продолжительный срокъ, можетъ быть, на цѣлый годъ. Глубокое уныніе овладѣвало мною при этой мысли.

Өеодоръ Михайловичъ постоянно дѣлился со <мной> своими заботами. Онъ ничего не хотѣлъ скрывать отъ меня для того, что бы для меня не была тяжелою неожиданностью та исполненная лишенiй жизнь, которая предстояла намъ обоимъ въ будущемъ. Я была очень ему благодарна за откровенность и придумывала разные способы для уменьшенія особенно мучившихъ Өеодора Михайловича долговъ. Я скоро поняла, что уплачивать долги при настоящемъ положеніи его дѣлъ было почти невозможно. Хоть я и мало знала практическую жизнь, живя безъ нужды въ достаточной семьѣ, но въ эти три мѣсяца до свадьбы я успѣла замѣтить одно, весьма смущавшее меня обстоятельство: какъ только появлялись у Өеодора Михайловича деньги, одновременно у всехъ его родныхъ, брата, невѣстки, пасынка и племянниковъ появлялись всегда неожиданныя, но настоятельныя нужды и изъ трехсотъ-четырехсотъ рублей, полученныхъ изъ Москвы за «Преступленіе и Наказаніе» на слѣдующiй день у Өеодора Михайловича оставалось не болѣе тридцати-сорока рублей, при чемъ никакихъ уплатъ вексельнаго долга не дѣлалось, а уплачивались лишь проценты. Затѣмъ опять начинались заботы Өеодора Михайловича откуда бы достать деньги для уплаты процентовъ, житья и удовлетворенія просьбъ его многочисленной родни. Такое положеніе дѣлъ стало не на шутку меня тревожить. Я утѣшала себя мыслію, что послѣ свадьбы возьму хозяйство въ свои руки, урегулирую выдачи роднымъ, предоставивъ каждому изъ нихъ опредѣленную сумму въ годъ. У Эмиліи Өедоровны были взрослые сыновья, которые могли ее поддерживать. Братъ Николай Михайловичъ былъ талантливый архитекторъ и при желаніи могъ-бы работать. Пасынку въ его годы (21) пора было приниматься за какой нибудь серьезный трудъ, не разсчитывая исключительно на работу больнаго обремененнаго долгами отчима.

Я съ негодованіемъ думала обо всехъ этихъ праздныхъ людяхъ, такъ какъ видѣла, что постоянныя заботы о деньгахъ портили доброе настроеніе Өеодора Михайловича и дурно вліяли на его здоровье. Отъ постоянныхъ непріятностей у него сильно разстроивались нервы и чаще наступали припадки эпилепсіи. Такъ и было до моего появленія въ жизни Өеодора Михайловича, когда на время все измѣнилось. Но я мечтала, чтобы [и] въ будущей нашей совмѣстной жизни здоровье его окончательно поправил[а]/о/сь, а бодрое и радостное настроеніе сохранилось.

Къ тому же, будучи отягощенъ долгами, Өеодоръ Михайловичъ [самъ] долженъ былъ самъ предлагать свой трудъ въ журналы и, конечно, получалъ за свои произведенія значительно менѣе, чемъ получали писатели, обезпеченные въ родѣ Тургенева или Гончарова. Въ то время какъ Өеодору Михайловичу платили за «Преступленіе и Наказаніе» по полутораста рублей съ печатнаго листа, Тургеневъ въ томъ же Русскомъ Вѣстникѣ за свои романы получалъ по пятисотъ рублей за листъ.

Всего же обиднѣе было то, что, благодаря нескончаемымъ долгамъ, Өеодоръ Михайловичъ долженъ былъ спѣшить съ работою. Онъ не имѣлъ ни времени, ни возможности отдѣлывать свои произведенія и это было для него большимъ горемъ. Критики часто упрекали Өеодора Михайловича за неудачную форму его романовъ, за то, что въ одномъ романѣ соединяется ихъ нѣсколько, что событія нагромождены другъ на друга и многое остается незаконченнымъ. Суровые критики не знали, вѣроятно, при какихъ условіяхъ приходилось писать Өеодору Михайловичу. Случалось, что первыя три главы романа были уже напечатаны, четвертая — набиралась, пятая была только что выслана по почтѣ, шестая — писалась, а остальныя не были даже обдуманы. Сколько разъ я видѣла впослѣдствіи искреннее отчаяніе Өеодора Михайловича, когда онъ вдругъ сознавалъ, что «испортилъ идею, которою такъ дорожилъ», и что поправить ошибку нѣтъ возможности.

Сокрушаясь о тяжеломъ матеріальномъ положеніи моего жениха, я утѣшала себя мыслію, что въ недалекомъ будущемъ, черезъ годъ, я буду имѣть возможность кореннымъ образомъ помочь ему, получивъ въ день моего совершеннолѣтія завѣщанный мнѣ отцомъ моимъ домъ.

Моимъ родителямъ принадлежали съ конца сороковыхъ годовъ два большіе участка земли (около двухъ десятинъ), расположенные по Ярославской и Костромской улицамъ. На одномъ изъ участковъ находились три деревянныхъ флигеля и двухъэтажный каменный домъ, въ которомъ мы жили. На второмъ участкѣ были выстроены два деревянныхъ дома: одинъ отданъ былъ въ приданое моей сестрѣ, другой — предназначался мнѣ. Продавъ его, можно было получить тысячъ болѣе десяти, которыми я и хотѣла уплатить часть долговъ Өеодора Михайловича. Къ большому моему сожалѣнію до совершеннолѣтія я ничего не могла предпринять. Моя мать уговаривала Өеодора Михайловича сдѣлаться моимъ попечителемъ, но онъ рѣшительно отказался.

‑ Домъ этотъ [Вы дарите] /назначенъ/ Анѣ, говорилъ онъ, — пусть она и получитъ его осенью, когда ей минетъ двадцать одинъ годъ. Мнѣ же не хотѣлось-бы вмѣшиваться въ ея денежныя дѣла.

Өеодоръ Михайловичъ, будучи женихомъ, всегда отклонялъ мою денежную помощь. Я говорила ему, что, если мы любимъ другъ друга, то у насъ все должно быть общее.

— Конечно, такъ и будетъ, когда мы женимся, отвѣчалъ онъ, — а пока я не хочу брать отъ тебя ни одного рубля.

Мнѣ думается, что Өеодоръ Михайловичъ хорошо понималъ какъ фантастичны были иногда нужды его родныхъ, но, не имѣя силы отказывать имъ, не хотѣлъ удовлетворять ихъ просьбы моими деньгами. Даже тѣхъ двухъ тысячъ, чтò предназначались моими родными мнѣ на приданое, онъ не хотѣлъ касаться и уговаривалъ меня купить на нихъ все, чтò мнѣ хочется для моего будущаго хозяйства. Съ умиленіемъ вспоминаю какъ Өеодоръ Михайловичъ разсматривалъ и укладывалъ въ футляры серебряные ножи и вилки, только что мною пріобрѣтенные и всегда одобрялъ мой выборъ. Онъ зналъ, что отъ его похвалы я такъ и засіяю и любовался на мою радость.

Особенно любилъ онъ смотрѣть мои новыя платья и когда ихъ привозили отъ портнихи, заставлялъ ихъ примѣрять и ему въ нихъ показаться. Нѣкоторыя (напр. вишневаго цвѣта) до того ему нравились, что онъ просилъ меня остаться въ немъ на весь вечеръ.

Өеодоръ Михайловичъ заставлялъ меня примѣрять и мои шляпы и находилъ, что онѣ мнѣ чрезвычайно идутъ. Онъ всегда старался сказать мнѣ что либо доброе и пріятное и тѣмъ меня порадовать. Сколько истинной доброты, сколько нѣжности было въ его любящемъ сердцѣ!

Глава XVII

Быстро промчалось время до Рождества. Өеодоръ Михайловичъ послѣдніе годы почти всегда проводившiй праздники въ семьѣ любимой сестры, В. М. Ивановой, рѣшилъ и на этотъ разъ поѣхать въ Москву. Главною цѣлью поѣздки было, конечно, намѣреніе предложить Каткову свой новый романъ и получить деньги, необходимыя для нашей свадьбы.

Послѣдніе дни предъ отъѣздомъ Өеодоръ Михайловичъ былъ очень грустенъ: онъ успѣлъ полюбить /меня/ и ему тяжело было со мною разста/ва/ться. Я также была очень опечалена и мнѣ почему-то представлялось, что я его болѣе не увижу. Я бодрилась и скрывала свою печаль, чтобы его еще болѣе не разстроить. Особенно грустенъ онъ былъ на вокзалѣ, когда я пріѣхала его проводить. Онъ очень нѣжно смотрѣлъ на меня, крѣпко пожимая мнѣ руку, и все повторялъ:

— Ѣду въ Москву съ большими надеждами, а какъ-то мы свидимся, дорогая моя Анечка, какъ-то мы свидимся!?

Его тяжелое настроеніе особенно усилилось благодаря нелѣпой выходкѣ Павла Александровича, также пріѣхавшаго на вокзалъ вмѣстѣ съ племянниками Өеодора Михайловича. Всѣ мы вошли въ вагонъ посмотрѣть какъ помѣстился Өеодоръ Михайловичъ, и Павелъ Александровичъ, желая выразить свою заботу объ «отцѣ», вдругъ громко сказалъ:

— Папà, не вздумайте лечь на верхнюю постель! Какъ разъ васъ хватитъ падучая, свалитесь на полъ, тогда и костей вашихъ не соберешь!

Можно представить какое впечатлѣніе произвели эти слова на Өеодора Михайловича, на насъ и на всю окружавшую насъ публику. Одна изъ пассажирокъ, должно быть, дама нервная, минуту спустя попросила проходившаго черезъ вагонъ носильщика перенести ея вещи въ дамское отдѣленіе, такъ какъ «здѣсь, кажется, будутъ курить». (Вагонъ былъ для некурящихъ).

Вся эта исторія чрезвычайно разстроила Өеодора Михайловича, не любившаго говорить въ публикѣ о своей страшной болѣзни. Да и мы, провожавшіе, были сконфужены, не знали что говорить и очень обрадовались, когда раздался второй звонокъ и пришлось уйти изъ вагона. Возмущенная выходкой Павла Александровича, я не удержалась и сказала:

— Зачѣмъ вы разсердили бѣднаго Өеодора Михайловича?

— А очень мнѣ нужно, разсердился онъ или нѣтъ, отвѣчалъ Павелъ Александровичъ; — я забочусь объ его здоровьи и за тò онъ долженъ благодарить!

Въ такомъ родѣ были всегда «заботы» Павла Александровича и, конечно, не могли не раздражать его отчима.

Изъ Москвы Өеодоръ Михайловичъ прислалъ мнѣ два милыхъ письма, очень меня обрадовавшихъ. Я перечитывала ихъ десятки разъ и съ нетерпѣніемъ ждала его возвращенія.

Өеодоръ Михайловичъ пробылъ въ Москвѣ [десять] /12/ дней и успѣшно окончилъ переговоры съ редакціей Русскаго Вѣстника. Катковъ, узнавъ о намѣреніи Өеодора Михайловича /жениться/, горячо поздравилъ его и пожелалъ ему счастія. Просимыя же, въ видѣ аванса, двѣ тысячи, обѣщалъ выдать въ два-три срока въ теченіи наступавшаго января. Такимъ образомъ, явилась возможность устроить свадьбу до Великаго поста.

Присланные (привезенные?) изъ Москвы семьсотъ рублей были какъ-то мигомъ розданы роднымъ и кредиторамъ. Өеодоръ Михайловичъ каждый вечеръ съ ужасомъ говорилъ, что деньги у него «таютъ». Это начало меня безпокоить и, когда получились вторые семьсотъ рублей, то я стала просить хоть что нибудь отложить на свадебныя издержки. Съ карандашомъ въ рукѣ Өеодоръ Михайловичъ вычислилъ всѣ расходы по церкви и устройству пріема послѣ вѣнчанія. (Онъ на отрѣзъ отказался, чтобы моя мать взяла расходы на себя.) Вышло рублей около 400 или 500. Но какъ сохранить ихъ, когда ежедневно появляются все новыя и новыя нужды у его многочисленной родни?

— Знаешь, Аня, сохрани мнѣ ихъ, сказалъ Өеодоръ Михайловичъ, радуясь удобной отговоркѣ предъ родными, когда тѣ станутъ просить денегъ, и на другой же день привезъ мнѣ пятьсотъ рублей. Передавая деньги, онъ комически-торжественно сказалъ:

— Ну, Аня, держи ихъ крѣпко; отъ нихъ зависитъ наша будущая судьба! (будущее счастье!)

Какъ ни спѣшили мы [спѣшили мы] со свадьбой, но не могли устроить ее ранѣе половины февраля. Надо было найти новую квартиру, такъ какъ прежнихъ четырехъ комнатъ было для насъ мало. Прежнюю квартиру Өеодоръ Михайловичъ уступилъ Эмиліи Өедоровнѣ и ея семьѣ, обязавшись уплачивать за нее пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ. Выгоды этой квартиры состояли въ томъ, что хозяинъ дома, богатый купецъ Алонкинъ очень почиталъ Өеодора Михайловича какъ «великаго трудолюбца», какъ онъ про него выражался

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: «Я къ заутрени иду, а у него въ кабинетѣ огонь свѣтится — значитъ трудится», говаривалъ онъ. – Ред.>

и никогда не безпокоилъ напоминаніемъ о квартирной платѣ, зная, что, когда будутъ деньги, Өеодоръ Михайловичъ самъ ихъ принесетъ. И Өеодоръ Михайловичъ любилъ бесѣдовать съ почтеннымъ старикомъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Съ его внѣшности, по моему мнѣнію, Өеодоромъ Михайловичемъ нарисованъ купецъ Самсоновъ, покровитель Грушеньки въ «Братьяхъ Карамазовыхъ». – Ред.>

Для насъ Өеодоръ Михайловичъ нашелъ квартиру на Вознесенскомъ проспектѣ въ домѣ Толя (нынѣ № 27), прямо противъ Церкви Вознесенія <Было: проспектѣ, прямо противъ Церкви, въ домѣ Толя (нынѣ № 27) Вознесенія. – Ред.>. Входъ былъ внутри двора, а окна квартиры выходили на Вознесенскiй переулокъ. Квартира была во второмъ этажѣ и состояла изъ пяти большихъ комнатъ: гостиной, кабинета, столовой, спальни и комнаты для Павла Александровича. Пришлось [пока] выждать пока отдѣлаютъ квартиру, затѣмъ перевезти вещи Өеодора Михайловича, мою обстановку и пр. и пр. Когда все было готово, мы назначили свадьбу на среду предъ Масляной, 15 февраля, и разослали приглашенія друзьямъ и знакомымъ.

‑‑‑‑‑

Глава XVIII

Наканунѣ свадьбы я зашла днемъ къ Өеодору Михайловичу повидаться и сообщить, что въ семь часовъ пріѣдетъ къ нему моя сестра, Марія Григорьевна Сватковская, что бы разложить по мѣстамъ всѣ мои вещи, присланныя въ сундукахъ, ящикахъ и картонкахъ и выложить разныя хозяйственныя вещи, необходимыя для завтрашняго пріема гостей. Өеодоръ Михайловичъ, какъ разсказывала потомъ сестра, принялъ ее чрезвычайно радушно, помогалъ ей отворять сундуки и раскладывать вещи, <Было: помогалъ ей раскладывать вещи, отворять сундуки и, ‑ ред.> угощалъ и совершенно ее очаровалъ и она не могла не согласиться съ моимъ мнѣніемъ, что мой будущiй мужъ удивительно милый и задушевный человѣкъ.

Я же рѣшила провести этотъ вечеръ наединѣ съ моею матерью. Мнѣ отъ всего сердца было жаль бѣдную маму: она всю жизнь прожила окруженная семьей; теперь-же отецъ скончался, братъ уѣхалъ въ Москву и я тоже ухожу изъ ея дома. Она всѣхъ насъ очень любила, жили мы съ нею дружно и я понимала какъ ей грустно будетъ остаться одной. Мы весь вечеръ вспоминали какъ хорошо намъ съ нею жилось. Я попросила маму теперь, когда мы съ нею однѣ, благословить меня на новую жизнь. На примѣрѣ моихъ подругъ я замѣтила, что благословеніе невѣсты предъ отъѣздомъ въ церковь, при свидѣтеляхъ и въ свадебной суматохѣ, бываетъ подчасъ болѣе офиціальнымъ, чѣмъ сердечнымъ. Мама благословила меня и мы съ нею много плакали. За то дали другъ другу слово не плакать завтра при разставаньи, такъ какъ мнѣ не хотѣлось пріѣзжать въ церковь съ распухшимъ отъ слезъ лицомъ и покраснѣвшими глазами.

15го февраля я встала чуть свѣтъ и отправилась въ Смольный монастырь къ ранней обѣднѣ, а по окончаніи ея зашла къ своему духовнику, протоіерею о<тцу> Филиппу Сперанскому попросить его благословенія. Отецъ Филиппъ, знавшiй меня съ дѣтства, благословилъ меня и пожелалъ мнѣ счастія. Отъ него я поѣхала помолиться на могилу моего отца на Больше-Охтенскомъ кладбищѣ.

День прошелъ быстро и къ пяти часамъ я была уже причесана и одѣта въ подвѣнечное платье, изъ бѣлаго муара съ длиннымъ шлейфомъ. Какъ прическа, такъ и платье были мнѣ къ лицу и я была этимъ очень довольна.

Свадьба была назначена въ семь часовъ, а къ шести за мною долженъ былъ пріѣхать племянникъ Өеодора Михайловича — Өеодоръ Михайловичъ младшiй, котораго мой женихъ выбралъ своимъ шаферомъ.

Къ шести часамъ собрались мои родные, все было готово, но шаферъ не пріѣзжалъ, не привозили и сына П. М. Ольхина, мальчика, который <Было: мальчика, сына П. М. Ольхина, который – ред.> долженъ былъ нести предо мною образъ. Я уже начинала сильно безпокоиться; мнѣ представилось, что Өеодоръ Михайловичъ заболѣлъ и я жалѣла, что не послала днемъ узнать о его здоровьи.

Наконецъ, уже въ семь часовъ, Өеодоръ Михайловичъ-Младшiй поспѣшно вошелъ въ комнату и заторопилъ меня:

— Анна Григорьевна, вы готовы, поѣдемте! Ради Бога, поѣдемте скорѣе! Дядя уже въ церкви и страшно безпокоится; пріѣдете-ли вы? Мы до васъ ѣхали болѣе часу, да назадъ придется ѣхать не менѣе. Подумайте, какъ измучается за эти два часа Өеодоръ Михайловичъ!

— Но вѣдь мальчика еще не привезли, сказала я.

— Поѣдемте безъ мальчика, только бы поскорѣе успокоить Өеодора Михайловича!

Меня благословили, мы съ мамою обнялись, и меня закутали въ шубу. Въ послѣднюю минуту появился и /хорошенькiй/ мальчикъ Костя, [п] одѣтый въ красивый русскiй костюмъ. Мы вышли. На лѣстницѣ стояло много народу. Всѣ жильцы нашихъ домовъ[,] пришли меня проводить. Однѣ цаловали меня, другіе жали руку; всѣ громко желали счастія, а сверху кто-то сыпалъ на меня хмѣль, обѣщавшiй, по примѣтѣ, мнѣ «жить богато». Я была очень тронута такими сердечными проводами. Мы сѣли въ карету и быстро поѣхали. Только черезъ нѣсколько минутъ мы съ сестрой замѣтили, что маленькiй Костя сидитъ безъ шубы и шапочки. Мы испугались, что мальчикъ простудится. Я прикрыла его своимъ широкимъ салопомъ и онъ, немного погодя, крѣпко уснулъ.

Подъѣхали къ Измайловскому Собору. Шаферъ[,] завернулъ соннаго Костю съ головою въ свою теплую шинель и понесъ его по высокой лѣстницѣ въ Церковь. Я же, съ помощью лакея, вышла изъ кареты и, закрывъ фатою образъ, вошла въ Соборъ. Завидѣвъ меня, Өеодоръ Михайловичъ быстро подошелъ, крѣпко схватилъ меня за руку и сказалъ:

— Наконецъ-то я тебя дождался! Теперь ужь ты отъ меня не уйдешь!

Я хотѣла отвѣтить, что /и/ не предполагала уходить, но, взглянувъ на него, испугалась его блѣдности. Не давъ отвѣтить мнѣ ни слова, Өеодоръ Михайловичъ быстро повелъ меня къ аналою. Началось вѣнчаніе.

Церковь была ярко освѣщена, пѣлъ прекрасный хоръ пѣвчихъ, собралось много нарядныхъ гостей, но обо всемъ этомъ я узнала уже потомъ, изъ разсказовъ; до половины обряда я была въ какомъ-то туманѣ, машинально крестилась и чуть слышно отвѣчала на вопросы священника. Только послѣ причащенія голова моя прояснилась и я начала горячо молиться. Послѣ вѣнчанія и благодарственнаго молебна начались поздравленія. Потомъ мужъ мой повелъ меня росписываться въ какой-то книгѣ.

На этотъ разъ «мальчика съ образомъ» одѣли и мы отправились на нашу новую квартиру. Костя по дорогѣ не заснулъ, но, злодѣй, потомъ разсказывалъ, что «дядя и тетя дорогой все цаловались».

Когда мы пріѣхали, всѣ гости были уже въ сборѣ. Мама и мой посаженый отецъ торжественно насъ благословили. Начались поздравленія съ бокалами шампанскаго. Всѣ присутствовавшіе на вѣнчаніи и меня не знавшіе очень удивились, когда вмѣсто блѣдной и серьезной дѣвушки, которую только что видѣли въ церкви, предъ ними явилась румяная, жизнерадостная и сіяющая счастьемъ «молодая». Өеодоръ Михайловичъ тоже весь сіялъ. Онъ подводилъ ко мнѣ своихъ друзей, знакомилъ, говорилъ:

— Посмотрите, какая она у меня прелестная! – Она у меня чудесный человѣкъ! У нея ‑ золотое сердечко!» и прочія похвалы, которыя меня страшно конфузили. Затѣмъ представилъ меня дамамъ и очень былъ доволенъ, что я каждой съумѣла сказать что нибудь любезное и имъ, видимо, понравилась.

Въ свою очередь, я подводила мужа къ своимъ друзьямъ и роднымъ и была счастлива, замѣчая то чарующее впечатлѣніе, которое онъ на нихъ производилъ.

Өеодоръ Михайловичъ любилъ широко угощать, а потому шампанскаго, конфектъ и фруктовъ было въ изобиліи.

Только въ двѣнадцатомъ часу гости разъѣхались и мы долго сидѣли вдвоемъ, вспоминая подробности этого чуднаго для насъ дня.

‑‑‑‑‑

Глава XIX

Время до Великаго Поста прошло въ какой-то веселой суматохѣ: мы дѣлали «свадебные визиты» какъ къ моимъ /роднымъ,/ такъ и къ роднымъ и знакомымъ Өеодора Михайловича. Родные приглашали насъ на обѣды и вечера, да и вездѣ поздравляли «молодыхъ» шампанскимъ. Таково было обыкновеніе въ тѣ времена и мнѣ кажется за всю остальную жизнь я не выпила столько бокаловъ шампанскаго, какъ въ эти десять дней. Подобныя поздравленія имѣли печальное послѣдствіе и причинили мнѣ первое тяжкое горе въ моей брачной жизни. Именно: съ Өеодоромъ Михайловичемъ случились въ одинъ и тотъ же день два припадка эпилепсіи и, чтò поразительно, случились не ночью, во снѣ, какъ почти всегда бывало, а днемъ, на яву. Вотъ какъ это произошло:

Въ послѣднiй день Масляницы мы обѣдали у родныхъ, а вечеръ поѣхали провести у моей сестры. Весело поужинали (тоже съ шампанскимъ, какъ и давеча), гости разъѣхались, а мы остались посидѣть. Өеодоръ Михайловичъ былъ чрезвычайно оживленъ и что-то интересное разсказывалъ моей сестрѣ. Вдругъ онъ прервалъ на полусловѣ свою рѣчь, поблѣднѣлъ, привсталъ съ дивана и началъ наклоняться въ мою сторону. Я съ изумленіемъ смотрѣла на его измѣнившееся лицо. Но вдругъ раздался ужасный, нечеловѣческiй крикъ, [или] /вѣрнѣе,/ вопль и Өеодоръ Михайловичъ началъ склоняться впередъ. Въ тоже время раздался громкiй крикъ моей сестры, сидѣвшей рядомъ съ моимъ мужемъ. Она вскочила съ кресла и съ истерическими рыданіями выбѣжала изъ комнаты. Мой зять бросился за нею.

Впослѣдствіи мнѣ десятки разъ приходилось слышать этотъ «нечеловѣческiй» вопль, обычный у эпилептика въ началѣ приступа. И этотъ вопль меня всегда потрясалъ и пугалъ. Но тогда, къ моему удивленію, я, въ [первую] /эту/ минуту, нисколько не испугалась, хотя видѣла припадокъ эпилепсіи въ первый разъ въ жизни. Я обхватила Өеодора Михайловича за плечи и силою посадила на диванъ. Но каковъ же былъ мой ужасъ, когда я увидѣла, что безчувственное тѣло моего мужа сползаетъ съ дивана, а у меня нѣтъ силъ его удержать. Отодвинувъ стулъ съ /горѣвшей/ лампой, я дала возможность Өеодору Михайловичу опуститься на полъ; сама я тоже опустилась и все время судорогъ держала его голову на своихъ колѣняхъ. Помочь мнѣ было некому[,]/:/ сестра моя была въ истерикѣ и зять мой и [при] горничная хлопотали около нея. Мало по малу судороги прекратились и Өеодоръ Михайловичъ сталъ приходить въ себя; но сначала онъ не сознавалъ гдѣ находится и даже потерялъ свободу рѣчи: онъ все хотѣлъ что-то сказать, но вмѣсто одного слова произносилъ другое и понять его было невозможно. Только, можетъ быть, черезъ полчаса намъ удалось поднять Өеодора Михайловича и уложить его на диванъ. Рѣшено было дать ему успокоиться, прежде чѣмъ намъ ѣхать домой. Но, къ моему чрезвычайному горю, припадокъ повторился черезъ часъ послѣ перваго и на этотъ разъ съ такой силою, что Өеодоръ Михайловичъ болѣе двухъ часовъ, уже придя въ сознаніе, въ голосъ кричалъ отъ боли. Это было что-то ужасное! Впослѣдствіи, двойные припадки бывали, но сравнительно рѣдко, а на этотъ разъ доктора объяснили чрезмернымъ возбужденіемъ, которое было вызвано шампанскимъ, выпитымъ Өеодоромъ Михайловичемъ во время нашихъ свадебныхъ визитовъ и устроенныхъ въ честь «молодыхъ» обѣдовъ и вечеровъ. Вино чрезвычайно вредно дѣйствовало на Өеодора Михайловича и онъ никогда его не пилъ.

Пришлось намъ остаться ночевать у моей сестры, такъ какъ Өеодоръ Михайловичъ чрезвычайно обезсилѣлъ, да и мы боялись новаго припадка. Какую ужасную ночь я провела тогда! Тутъ я впервые увидѣла какою страшною болѣзнiю страдаетъ Өеодоръ Михайловичъ. Слыша его непрекращающіеся часами крики и стоны, видя искаженное /отъ страданія/, совершенно непохожее на него лицо, безумно остановившіеся глаза, [почти] /совсѣмъ/ не понимая его несвязной рѣчи, я почти была убѣждена, что мой дорогой любимый мужъ сходитъ съ ума, и какой ужасъ наводила на меня эта мысль!

Но, славу Богу, Өеодоръ Михайловичъ, проспавъ нѣсколько часовъ, на столько оправился, что мы могли уѣхать домой. Но то удрученное и подавленное настроеніе, которое всегда наступало послѣ припадка, продолжалось болѣе недѣли: «Какъ будто я потерялъ самое дорогое для меня существо въ мiрѣ, точно я схоронилъ кого[»], таково мое настроеніе», такъ /всегда/ опредѣлялъ Өеодоръ Михайловичъ свое послѣ припадочное состояніе. Этотъ двойный припадокъ навсегда остался тяжелымъ для меня воспоминаніемъ.

_______

Въ теченіи этой же печальной недѣли начались и тѣ непріятности и недоразумѣнія, которыя такъ отравили первыя недѣли нашего брака и заставляютъ меня вспоминать нашъ «медовый мѣсяцъ» съ грустнымъ [чувствомъ] /и/ досаднымъ чувствомъ.

Что бы было понятнѣе (яснѣе) я опишу строй новой для меня жизни: Өеодоръ Михайловичъ, привыкшiй работать по ночамъ, не могъ рано уснуть /и читалъ ночью/, а потому поздно вставалъ. Я же къ девяти часамъ была готова и шла съ кухаркой на Сѣнную за покупками.

Надо правду сказать, выходя замужъ, я была преплохою хозяйкой. Семь лѣтъ гимназіи, высшіе, а затѣмъ стенографическіе курсы — когда же было научиться хозяйству? Но сдѣлавшись женою Өеодора Михайловича и зная его матерiальные средства, я дала слово и себѣ и ему, что научусь хозяйничать и, смѣясь, увѣряла, что сама буду ему печь пироги, которые онъ такъ любилъ. Я даже уговорила его нанять «дорогую», по тогдашнимъ цѣнамъ, кухарку, въ 12 рублей, чтобъ поучиться у ней кулинарному искуству.

Возвращаясь къ одинадцати часамъ, я почти всегда заставала у себя Катю Достоевскую, племянницу Өеодора Михайловича. Это была прехорошенькая девочка лѣтъ 15и, съ прекрасными, черными глазами и двумя длинными бѣлокурыми косами за спиной. Ея мать, Эмилія Өедоровна, нѣсколько разъ говорила мнѣ, что Катя меня полюбила и выражала желаніе, чтобъ я имѣла на нее вліяніе. На столь лестный для меня отзывъ я могла отвѣтить только приглашеніемъ бывать у меня какъ можно чаще. Такъ какъ у Кати не было постоянныхъ занятiй и дома было скучно, то она и приходила къ намъ прямо съ утренней прогулки, [тѣм] это ей было тѣмъ удобнѣе, что жили они /отъ насъ/ въ пяти минутахъ разстоянія. [В]/К/ъ 12и часамъ къ Павлу Александровичу приходилъ Миша Достоевскiй, племянникъ Өеодора Михайловича, 17и лѣтнiй юноша, тогда изучавшiй игру на скрипкѣ и по дорогѣ /изъ консерваторіи/ домой заходившiй къ намъ. Конечно, я оставляла его завтракать[;]/./ Заглядывалъ къ намъ часто и Өеодоръ Михайловичъ-Младшiй, [хорошiй] /превосходный/ пианистъ. Съ двухъ часовъ начинали приходить друзья и знакомые Өеодора Михайловича. Они знали, что у него теперь нѣтъ срочной работы, а потому считали возможнымъ чаще его навѣщать. Къ обѣду часто [при] являлась Эмилія Өедоровна, приходилъ братъ Николай Михайловичъ, пріѣзжала сестра Александра Михайловна Голеновская и ея добрый мужъ, Николай Ивановичъ. Обѣдавшіе обыкновенно оставались весь вечеръ, до 10-11 часовъ. Таковъ былъ порядокъ изо дня въ день и чужіе и родные у насъ не переводились.

Я сама выросла въ патрiархальной и гостепріимной семье, но гости у насъ бывали по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ, а это наступившее «сплошное» гостепріимство, когда я съ утра до вечера должна была «угощать» и «занимать», было для меня очень тягостно, тѣмъ болѣе, что молодые Достоевскіе и пасынокъ не подходили ко мнѣ ни по лѣтамъ, ни по моимъ тогдашнимъ стремленіямъ. Напротивъ того, чрезвычайно занимательны были для меня друзья и литераторы, знакомые Өеодора Михайловича: Майковъ, Аверкіевъ, Страховъ, Милюковъ, Долгомостьевъ и другіе. Литературный мiръ былъ мнѣ доселѣ неизвѣстенъ и я имъ страшно интересовалась: такъ хотѣлось поговорить съ ними, поспорить, можетъ быть, а, главное, послушать, послушать... Къ сожалѣнію, это удовольствіе мнѣ рѣдко доставалось: видя скучающіе лица нашихъ молодыхъ гостей, Өеодоръ Михайловичъ шепталъ мнѣ: «голубчикъ, Анечка, ты видишь, имъ скучно, уведи ихъ, займи ихъ чемъ нибудь». И я придумывала предлогъ чтобы ихъ увести, и, скрѣпя сердце, принималась ихъ «занимать».

Раздражало меня и то, что, благодаря постоянному присутствію гостей, я не имѣла времени заняться любимыми работами и это было для меня большимъ лишеніемъ; съ досадой вспоминала я, что за цѣлый мѣсяцъ не прочла ни одной книги, не занималась регулярно стенографіей, которую я хотѣла изучить до тонкости.

Но всего обиднѣе для меня было то, что, [благодаря] /изъ-за/ постоянны[м]/х/ъ гост[ямъ]/ей/, совершенно не находилось времени что бы мнѣ побыть одной съ моимъ дорогимъ мужемъ. Если въ теченіи дня мнѣ удавалось урвать минутку и придти къ нему въ кабинетъ посидѣть, то тотчасъ кто нибудь входилъ или меня вызывали по хозяйственнымъ дѣламъ. О столь цѣнимыхъ нами вечернихъ бесѣдахъ намъ приходилось забыть, потому что къ вечеру отъ бестолково проведеннаго дня, множества посѣщенiй и разговоровъ и Өеодоръ Михайловичъ и я чрезвычайно уставали и меня тянуло заснуть, а Өеодора Михайловича — къ интересной книгѣ, за которой можно было отдохнуть.

Домашнiе враги.

Но возможно, что современемъ я и примѣнилась /примирилась/ <Было: что я современемъ и примѣнилась /примирилась/ ‑ ред.> бы къ нашему образу /съ [н] строемъ нашей/ жизни и отвоевала-бы себѣ нѣкоторую свободу и время для любимыхъ занятiй, если бы не присоединились непріятности со стороны родственниковъ Өеодора Михайловича[,]/./ Невѣстка его, Эмилія Өедоровна Достоевская, была добрая, но недалекая женщина. Видя, что, послѣ смерти ея мужа, Өеодоръ Михайловичъ принялъ на себя заботы о ней и о ея семьѣ, она сочла это его обязанностью и была очень поражена, узнавъ, что Өеодоръ Михайловичъ хочетъ жениться. Отсюда ея непріязненный тонъ ко мнѣ, когда я была невѣстой. Но когда свадьба наша состоялась, Эмилія Өедоровна примирилась съ совершившимся фактомъ и обращеніе ея со мной стало любезнѣе, особенно, когда она увидѣла, что я такъ внимательна къ ея дѣтямъ. Бывая у насъ почти ежедневно /и считая себя отличной хозяйкой/ она постоянно давала мнѣ совѣты <Было: она давала мнѣ совѣты постоянно – ред.> по хозяйству. Возможно, что это происходило отъ доброты душевной и желанія принести мнѣ пользу, но такъ какъ ея наставленія дѣлались всегда при Өеодорѣ Михайловичѣ, то мнѣ было не совсѣмъ пріятно, что въ глазахъ его такъ настойчиво выставлялись моя нехозяйственность и небережливость. Но еще непріятнѣе для меня было то, что она постоянно ставила мнѣ въ примѣръ во всемъ первую жену Өеодора Михайловича, чтò было довольно безтактно съ ея стороны.

Но если постоянныя наставленія и слегка покровительственный тонъ Эмиліи Өедоровны были для меня непріятны, то ужъ совсѣмъ нестерпимыми казались мнѣ тѣ дерзости и грубости, которыя позволялъ себѣ въ отношеніи меня Павелъ Александровичъ.

Выходя замужъ, я, конечно, знала что пасынокъ Өеодора Михайловича будетъ жить съ нами. Кромѣ того, что средствъ не хватало на его отдѣльное житье, Өеодору Михайловичу хотѣлось имѣть на него вліяніе, пока не установится его характеръ. По молодости лѣтъ, мнѣ не представлялось непріятнымъ это пребываніе совсѣмъ чужаго для меня человѣка въ новой моей семьѣ. Ктому же я думала, что Өеодоръ Михайловичъ любитъ своего пасынка, привыкъ къ нему и что для него тяжело будетъ съ нимъ разстаться, а потому и не хотѣла настаивать на отдѣльномъ /его/ житьѣ. Напротивъ, мнѣ казалось, что присутствіе моего сверстника

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: П<авелъ> А<лександровичъ> былъ на нѣсколько мѣсяцевъ [старше] /моложе/ меня. – Ред.>

только оживитъ домъ, что онъ ознакомитъ меня съ привычками Өеодора Михайловича (многое изъ нихъ было мнѣ неизвѣстно) и такимъ образомъ /мнѣ/ придется не очень нарушить привычную для него жизнь.

Не скажу чтобы Павелъ Александровичъ Исаевъ былъ глупый или недобрый человѣкъ. Главная его бѣда заключалась въ томъ, что онъ никогда не умѣлъ понимать своего положенія. Привыкнувъ съ дѣтства видѣть отъ всѣхъ родныхъ и друзей Өеодора Михайловича доброту и любезность, онъ принималъ это какъ должное и никогда не понималъ, что это дружелюбное къ нему отношеніе проявляется не столько ради его самого, сколько ради Өеодора Михайловича. Вмѣсто того чтобы цѣнить и заслужить любовь расположенныхъ къ нему лицъ, онъ поступалъ такъ необдуманно, относился ко всѣмъ такъ небрежно и свысока, что только огорчалъ и раздражалъ этимъ людей.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Приведу характеризующiй Павла Александровича случай: Когда мы вернулись изъ заграницы, П. А. сталъ просить Ө. М. устроить его на службу въ Волжско-Камскiй Банкъ. Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> просилъ объ этомъ Евг. Ив. Ламанскаго и П<авелъ> А<лександровичъ> получилъ мѣсто сначала въ Петербургѣ, а потомъ въ Москвѣ. Здѣсь онъ многимъ въ Банкѣ наговорилъ о томъ, что его «отецъ» Достоевскiй друженъ съ Ламанскимъ и что вообще у него большія связи. Какъ-то Ламанскому, проѣздомъ черезъ Москву, случилось посѣтить Волжско-Камскiй Банкъ. Какъ управляющiй Государственнымъ Банкомъ, Е. И. Ламанскiй представлялъ собою большую финансовую силу и его торжественно встрѣтили въ Банкѣ. Узнавъ о его пріѣздѣ, П<авелъ> А<лександровичъ> отправился въ зало, гдѣ [всѣ] собрались директора, подошелъ къ Ламанскому, протянулъ ему руку и произнесъ: «Здравствуйте Евгенiй Ивановичъ, какъ поживаете? Вы[,] меня, кажется, не узнали? Я — сынъ Достоевскаго». Вы меня видали у папà». — «Извините, я васъ не узналъ, вы очень измѣнились», отвѣтилъ Ламанскiй. ‑ «Дѣло къ старости идетъ,» разсмѣялся П<авелъ> А<лександровичъ>, — «да и вы, батенька, измѣнились порядочно!» и при этомъ самымъ любезнымъ образомъ похлопалъ Ламанскаго по плечу. Ламанскiй покоробился, но, какъ вѣжливый человѣкъ, спросилъ, какъ здоровье Ө<еодора> М<ихайловича>. ‑ «Ничего, скрипитъ себѣ старикашка!» отвѣтилъ П<авелъ> А<лександровичъ>. Тутъ ужь Ламанскiй не выдержалъ и отвернулся. Можно себѣ представить какъ этотъ безцеремонный поступокъ П<авла> А<лександровича> повліялъ на мнѣніе его начальства. – Ред.>

Особенно много непріятностей перенесъ отъ Павла Александровича (ради Өеодора Михайловича, конечно), глубокоуважаемый Аполлонъ Николаевичъ Майковъ, старавшiйся въ хорошую сторону направить его мысли и поступки, но, къ сожалѣнію, безуспѣшно.

Точно также небрежно и свысока относился онъ и къ своему отчиму, хотя постоянно называлъ его «отцомъ», а себя «сыномъ» Достоевскаго; [хотя] сыномъ Өеодора Михайловича онъ не могъ быть потому, что родился въ 1845 году въ [Сибири] /Астрахани/, а Өеодоръ Михайловичъ до 1849 года не выѣзжалъ изъ Петербурга.

Живя съ [десяти] [/187/] [/1857 г./] /двѣнадцати/ лѣтъ у Өеодора Михайловича и видя его къ себѣ доброту, Павелъ Александровичъ былъ глубоко убѣжденъ, что «отецъ» долженъ жить исключительно для него, для него же работать и доставлять деньги; самъ же онъ не только не помогалъ Өеодору Михайловичу въ чемъ либо и не облегчалъ ему жизнь, но, напротивъ, своими необдуманными поступками [представлялъ по] и легкомысленнымъ поведеніемъ часто /его/ очень раздражалъ и даже доводилъ, какъ говорили близкіе, до припадка. Самого Өеодора Михайловича Павелъ Александровичъ считалъ «отжившимъ старикомъ» и его желаніе [сч] личнаго счастья казалось ему «нелѣпостью», о чемъ онъ открыто говорилъ роднымъ. На меня у Павла Александровича сложился взглядъ какъ на узурпатора, какъ на женщину, которая насильно вош[елъ]/ла/ въ ихъ семью, гдѣ доселѣ онъ былъ полнымъ хозяиномъ, такъ какъ Өеодоръ Михайловичъ, будучи занятъ литературной работой, конечно, не могъ заниматься хозяйствомъ. При такомъ взглядѣ понятна злоба его на меня. Не имѣя возможности помѣшать нашему браку, Павелъ Александровичъ рѣшилъ сдѣлать его для меня невыносимымъ. Весьма возможно, что всегдашними своими непріятностями, ссорами и наговорами на [Өеод] меня Өеодору Михайловичу онъ разсчитывалъ поссорить насъ и заставить насъ разойтись. Непріятности со стороны Павла Александровича были небольшія, каждая сама по себѣ, но они были безчисленны и такъ какъ я знала, что онѣ дѣлаются съ намѣреніемъ меня разсердить и оскорбить, то я, конечно, не могла не обращать вниманія и не раздражаться. Напримѣръ, Павелъ Александровичъ взялъ привычку каждое утро посылать куда нибудь нашу горничную: то купить папиросъ, то доставить письмо пріятелю и дождаться отвѣта, то отнести портному и т. п. и почему-то приходилось посылать очень далеко отъ нашей квартиры, такъ что бѣдная Өедосья,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Эта Өедосья была страшно запуганная женщина. Она была вдовою писаря, допившегося до бѣлой горячки и безъ жалости ее колотившаго. Послѣ его смерти она осталась съ тремя дѣтьми въ страшной нищетѣ. Кто-то изъ родныхъ разсказалъ объ этомъ Ө<еодору> М<ихайловичу> и тотъ взялъ ее въ прислуги со всѣми ея дѣтьми: старшему было 11 лѣтъ, дѣвочкѣ — семь, а младшему — пять. Өедосья со слезами на глазахъ разсказывала мнѣ, еще невѣстѣ, какой добрый Ө<еодоръ> М<ихайловичъ>. Онъ, по ея словамъ, сидя ночью за работой и заслышавъ, что кто нибудь изъ дѣтей кашляетъ или плачетъ ‑ придетъ, закроетъ ребенка одѣяломъ, успокоитъ его, а, если это ему не удастся, то ее разбудитъ. Эти заботы о /ея/ дѣтяхъ и я видѣла, когда мы поженились. Такъ какъ Өедосьѣ нѣсколько разъ случилось /видѣть/ припадки Ө<еодора> М<ихайловича>, то она страшно боялась и припадка и его самого. Впрочемъ, она всѣхъ боялась: и Павла Александровича, на нее кричавшаго, и, кажется, даже меня, которую никто не боялся. ‑ У Өедосьи, когда она выходила на улицу, всегда былъ зеленый драдедамовый платокъ, тотъ самый, который упоминается въ романѣ «Преступленіе и Наказаніе», какъ общiй платокъ семьи Мармеладовыхъ. – Ред.>

хоть и была легка на ногу, но опаздывала къ вставанію Өеодора Михайловича и не успѣвала убрать его кабинетъ. Өеодоръ Михайловичъ былъ чрезвычайный любитель чистоты и порядка, а потому сердился, если находилъ кабинетъ неприбраннымъ. Дѣлать нечего, приходилось мнѣ самой брать щетку и убирать его кабинетъ. Заставъ меня разъ за этимъ занятіемъ, Өеодоръ Михайловичъ сдѣлалъ мнѣ репримандъ, сказавъ, что это дѣло Өедосьи, а не мое. Когда Өедосья отказывалась идти куда-нибудь далеко по дѣлу Павла Александровича, говоря, что ей надо убрать комнаты, иначе, пожалуй, «забранитъ барыня», то онъ ей говорилъ, не стѣсняясь тѣмъ, что я сижу въ сосѣдней комнатѣ:

‑ Өедосья! Кто здѣсь хозяинъ, я или Анна Григорьевна? Ты понимаешь? Ну, такъ отправляйся куда посылаютъ!

На маленькія каверзы Павелъ Александровичъ былъ неистощимъ: то выпьетъ сливки предъ выходомъ Өеодора Михайловича въ столовую и приходится покупать ихъ на скорую руку въ лавочкѣ и, конечно, плохія, а Өеодору Михайловичу ждать своего кофе. То предъ самымъ обѣдомъ съѣстъ рябчика и вмѣсто трехъ подается два, и ихъ не хватаетъ /хватало/. То во всемъ домѣ изчезнутъ /изчезали/ спички, хотя вчера еще было нѣсколько коробокъ. Все эти недочеты страшно раздражали Өеодора Михайловича и онъ кричалъ на Өедосью, а Павелъ Александровичъ, надѣлавшiй эти безпорядки, пожималъ плечами и говорилъ: «Ну, папà, когда хозяйствомъ завѣдывалъ я, этихъ безпорядковъ не было!» Выходило такъ, что виновата въ нихъ я, [то есть] вѣрнѣе, моя безхозяйственность.

У Павла Александровича была своя тактика: въ присутствіи Өеодора Михайловича онъ былъ ко мнѣ необыкновенно предупредителенъ: передавалъ мнѣ тарелки, бѣгалъ звать прислугу, поднималъ салфетку, если я ее роняла, и пр. и пр. Өеодоръ Михайловичъ даже замѣтилъ раза два, что присутствіе женскаго элемента и въ особенности мое (съ Достоевскими, съ Катей и Эмиліей Өедоровной онъ обходился за панибрата) благодѣтельно дѣйствуетъ на Павла Александровича и манеры его мало по малу исправляются.

Но достаточно было уйти Өеодору Михайловичу изъ комнаты, какъ Павелъ Александровичъ измѣнялъ свое обращеніе ко мнѣ. То онъ дѣлалъ мнѣ при постороннихъ нелестныя замѣчанія по поводу моего хозяйничанія и увѣрялъ, что прежде все было въ порядкѣ. То говорилъ, что я трачу слишкомъ много денегъ, а деньги будто-бы у насъ «общія». То онъ изображалъ изъ себя жертву семейнаго деспотизма: онъ начиналъ разговоръ о тяжеломъ положеніи «сироты», который до сей поры жилъ счастливо въ семействѣ и считался главнымъ лицомъ. И вдругъ чужой человѣкъ (это я[,]-то, жена?) вторгается въ домъ, разсчитываетъ пріобрѣсти вліяніе и занять первое мѣсто въ семьѣ. Новая хозяйка начинаетъ преслѣдовать «сына», дѣлать ему непріятности, мѣшать ему жить. Даже обѣдать онъ не можетъ спокойно, зная, что за каждымъ кускомъ, который онъ ѣстъ, слѣдитъ негодующiй подозрительный взоръ хозяйки. Что онъ вспоминаетъ прежніе счастливые годы и надѣется, что они вернутся, что онъ не уступитъ своего вліянія на «отца» и т. д. и т. д. Молодые Достоевскіе не умѣли за меня заступиться [и только посмѣивались надъ «сироткой Пашей».] /а старшіе поднимали его на смѣхъ<,> но этимъ и ограничивалась ихъ защита./

Чтобы не уступить мнѣ своего вліянія на «отца», Павелъ Александровичъ сталъ почти каждое утро ходить въ кабинетъ Өеодора Михайловича, какъ только онъ придетъ читать свою газету. Иногда случалось, что тотчасъ слышался окрикъ Өеодора Михайловича и Павелъ Александровичъ выскакивалъ изъ кабинета, слегка сконфуженный, говоря, что «отецъ» занятъ и онъ не хочетъ ему мѣшать. Въ другіе разы онъ просиживалъ долго, возвращался съ торжествующимъ видомъ и тотчасъ начиналъ /что нибудь/ приказывать трепещущей Өедосьѣ. Мнѣ же, послѣ этихъ бесѣдъ, Өеодоръ Михайловичъ всегда говорилъ: «Анечка, полно ссориться съ Пашей, не обижай его, онъ добрый юноша!» Когда я спрашивала, чемъ же я обидѣла «Пашу» и на что онъ жалуется, Өеодоръ Михайловичъ отвѣчалъ, что «это такія все пустяки, что слушать ихъ — уши вянутъ», но что онъ проситъ моего снисхожденія къ «Пашѣ».

Меня иногда спрашивали: [чтоже] неужели я, выслушивая ежедневныя дерзости и грубости Павла Александровича, видя /его/ безцеремонное къ себѣ [об] отношеніе, зная, что онъ наговариваетъ на меня Өеодору Михайловичу — я все молчала и не умѣла поставить Павла Александровича на настоящее ему мѣсто? Да, молчала и не умѣла! Не надо забывать, что, хоть мнѣ и стукнуло двадцать лѣтъ, но въ житейскомъ (практическомъ) отношеніи я была совершенный ребенокъ. Я провела мою немноголѣтнюю пока жизнь въ хорошей, ладной семьѣ, гдѣ не было никакихъ осложненiй, никакой борьбы. Поэтому некорректные поступки Павла Александровича въ отношеніи меня изумляли, обижали и огорчали меня, но я, на первыхъ порахъ, не съумѣла ничего сдѣлать, что бы ихъ предотвратить. Да кромѣ того у Павла Александровича была особая манера: наговорить мнѣ непріятностей и тотчасъ удалиться, не давъ (давши) мнѣ возможности ему возразить, а когда онъ опять появится, то я успѣю успокоиться и мнѣ не хочется начинать ссоры. /Ктому же/ я по характеру человѣкъ миролюбивый и ссоры для меня всегда тяжелы. Да и что я могла предпринять: жаловаться на него Өеодору Михайловичу? Но и безъ того Павелъ Александровичъ [на] постоянно на меня жалуется /жаловался/, а тутъ я примусь жаловаться на пасынка — во что бы обратилась тогда жизнь моего любимаго мужа? Мнѣ же хотѣлось беречь его покой, хотя бы самой было тяжело. Впрочемъ, мнѣ была понята /понятна/ досада Павла Александровича на перемѣну его привольной жизни, но мнѣ представлялось, что ему надоѣстъ дѣлать мнѣ непріятности и что онъ пойметъ всю неделикатность его отношенія ко мнѣ, а если самъ не пойметъ, то ему укажутъ на это родные Өеодора Михайловича.

И вотъ въ такихъ-то неблагопріятныхъ условіяхъ проходили (протекали) первыя недѣли нашей брачной жизни: грубости и дерзости Павла Александровича, /наставленія Эмиліи Өедоровны,/ постоянное надоѣдливое присутствіе не интересныхъ для меня лицъ, мѣшавшихъ мнѣ быть съ моимъ мужемъ, вѣчное безпокойство по поводу нашихъ запутанныхъ дѣлъ. Даже какая-то отчужденность, какъ мнѣ казалось, отъ меня самого Өеодора Михайловича, зависѣвшая отъ обстановки нашей жизни — все это страшно меня угнетало и мучило и я спрашивала себя чемъ-же все это можетъ кончиться? Припоминая мой тогдашнiй характеръ, я вижу, что могло кончиться катастрофой. Въ самомъ дѣлѣ, я безгранично любила Өеодора Михайловича, но это была не физическая любовь, не страсть, которая могла-бы существовать у лицъ равныхъ по возрасту. Моя любовь была чисто головная, идейная. Это было скорѣе обожаніе, преклоненіе предъ человѣкомъ, столь талантливымъ и обладающимъ такими высокими душевными качествами. Это была хватавшая за душу жалость къ человѣку, такъ много пострадавшему, никогда не видѣвшему радости и счастія и такъ заброшенному тѣми близкими, которые обязаны были бы отплачивать ему любовью и заботами о немъ за все чтò <онъ> для нихъ дѣлалъ всю жизнь. Мечта сдѣлаться спутницей его жизни, раздѣлять его труды, облегчить его жизнь, дать ему счастье — овладѣла моимъ воображеніемъ и Өеодоръ Михайловичъ сталъ моимъ богомъ, моимъ кумиромъ и я, /кажется,/ готова была всю жизнь стоять предъ ним[и]/ъ/ на колѣнахъ. Но все это были высокія чувства, мечты, которыя могла разбить наступившая суровая дѣйствительность.

Благодаря окружавшей обстановкѣ для меня мало по малу наступало время недоразумѣнiй и сомнѣнiй. То мнѣ казалось, что Өеодоръ Михайловичъ уже меня разлюбилъ, что онъ понялъ до чего я пуста, глупа и ни въ чемъ не подхожу къ нему и, пожалуй, раскаявается въ томъ, что женился на мнѣ, но не знаетъ какъ поправить сдѣланную ошибку.

Хоть я и горячо любила его, но гордость моя не позволила-бы мнѣ оставаться у него, еслибъ я убѣдилась, что онъ меня больше не любитъ. [То я съ грустію замѣчала, что негод] Мнѣ даже представлялось, что я должна принести ему жертву, оставить его, разъ наша совмѣстная жизнь, по видимому, для него тяжела.

То я съ искренною грустью замѣчала, что я негодую на Өеодора Михайловича, зачѣмъ онъ «великiй сердцевѣдъ», не видитъ какъ мнѣ тяжело живется, не старается облегчить мою жизнь, а навязываетъ мнѣ своихъ скучныхъ родныхъ и защищаетъ столь непріязненно относящ[ихся]/агося/ ко мнѣ Павла Александровича <Было: и непріязненно относящихся ко мнѣ родныхъ и защищаетъ столь Павла Александровича. – Ред.>.

То я грустила о томъ, что прошли тѣ чудесныя, полныя очарованія вечера, которыя мы съ нимъ проводили до свадьбы, что не осуществилась и, по видимому, не можетъ осуществиться та счастливая жизнь, о которой мы съ нимъ мечтали.

Подчасъ мелькало сожалѣніе о прежней моей тихой домашней жизни, гдѣ у меня не было горя и не приходилось грустить или раздражаться. Словомъ, много самыхъ дѣтскихъ опасенiй и искреннихъ печалей волновали меня; много неразрѣшимыхъ сомнѣнiй представлялись моему еще незрѣлому уму. Ни правильныхъ воззрѣнiй на жизнь, ни установившагося характера у меня еще не было и это грозило бѣдой. Я могла не выдержать домашнихъ непріятностей, вспылить, раздражить Өеодора Михайловича неосновательными упреками и подозрѣніями и вызвать вспышку и съ его стороны. Могла произойти серьезная ссора, послѣ которой я, столь гордая, конечно, не осталась-бы у Өеодора Михайловича. Надо припомнить, что я принадлежала къ поколѣнію шестидесятыхъ годовъ и независимость, какъ и всѣ тогда женщины, цѣнила выше всего. Сама сдѣлать шагъ къ примиренію я наврядъ-ли-бы рѣшилась, не смотря на всю мою любовь къ Өеодору Михайловичу. Я была еще дѣтски тщеславна и не захотѣла-бы выносить насмѣшекъ надъ собою Павла Александровича за принесенную мною повинную. Возможно, что и Өеодоръ Михайловичъ не захотѣлъ бы сдѣлать перваго шагу къ нашему примиренію: /на/врядъ-ли онъ меня тогда любилъ такъ сильно, какъ любилъ впослѣдствіи. Его оскорбленная гордость, собственное достоинство, а отчасти и наговоры Павла Александровича [откл] могли на первыхъ порахъ отклонить его отъ примиренія. Недоразумѣнія между нами, конечно, возростали бы и примиреніе оказалось-бы невозможнымъ. Вспоминая объ этомъ времени, я съ ужасомъ думаю что могло-бы произойти: вѣдь Өеодоръ Михайловичъ не могъ со мной развестись, такъ какъ въ тѣ времена разводъ стоилъ громадныхъ денегъ. Такимъ образомъ Өеодору Михайловичу не пришлось-бы [(не удалось-бы)] устроить счастливо свою дальнѣйшую жизнь и имѣть /семью,/ дѣтей, какъ онъ о томъ [всегда] /мечталъ всю свою жизнь/ [(чтò было его всегдашнею мечтой)]. Несчастною была бы и моя дальнѣйшая жизнь: <Было: жизнь далнѣйшая – ред.> слишкомъ много упованiй /на счастье/ было возложено /мною/ на [мой] союзъ съ Өеодоромъ Михайловичемъ и такъ горько было-бы мнѣ, если бы эт[о]/а/ [счастье] /золотая мечта/ не осуществил[о]/а/сь!

Избавленіе

‑‑‑‑‑

Но судьбѣ не угодно было лишить насъ того громаднаго счастія, которымъ мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ пользовались дальнѣйшіе четырнадцать лѣтъ. Какъ теперь помню тотъ день, вторникъ на пятой недѣлѣ Великаго Поста, когда въ жизни нашей, неожиданно для меня, наступилъ поворотъ въ благопріятную сторону [(къ лучшему)]. День этотъ начался обычными непріятностями: обнаружился какой-то пробѣлъ въ моемъ хозяйствѣ, коварно устроенный Павломъ Александровичемъ (чуть-ли не изчезли карандаши или спички во всемъ домѣ) и Өеодоръ Михайловичъ сердился и кричалъ на бѣдную Өедосью. Приходили столь наскучившіе мнѣ гости и мнѣ приходилось «угощать» и «занимать» ихъ; Павелъ Александровичь, по обыкновенію, говорилъ мнѣ дерзости. Өеодоръ Михайловичъ былъ особенно задумчивъ и унылъ и почти со мною не разговаривалъ, чтò меня очень огорчало. Вечеромъ этого дня мы были званы къ Майковымъ [на какое-то] провести вечеръ. Зная это, наши гости ушли тотчасъ послѣ обѣда. Но отъ непріятностей цѣлаго дня у меня сильно разболѣлась голова и были такъ натянуты (разстроены) нервы, что я боялась, придя къ Майковымъ, расплакаться, если рѣчь зайдетъ о нашей семейной жизни. Поэтому я рѣшила остаться дома. Өеодоръ Михайловичъ попробовалъ меня уговаривать и, кажется, былъ недоволенъ моимъ отказомъ. Не успѣлъ Өеодоръ Михайловичъ уйти изъ дому, какъ явился ко мнѣ Павелъ Александровичъ съ упреками, что я своими капризами раздражаю его «отца». Объявилъ, что онъ не вѣритъ моей головной боли, а думаетъ, что я не захотѣла пойти чтобы разсердить Өеодора Михайловича. Говорилъ, что Өеодоръ Михайловичъ сдѣлалъ «колоссальную глупость», женившись на мнѣ, что я «плохая хозяйка<»> и много трачу «общихъ денегъ» и, въ заключеніе, объявилъ, что, по его замѣчанію, за время нашего брака, у Өеодора Михайловича усилились припадки и что въ этомъ [онъ винуетъ меня] виновата я. Наговоривъ мнѣ дерзостей, онъ тотчасъ же улетучился изъ дому. Эта изумительная дерзость на этотъ разъ была каплею, переполнившею сосудъ. Еще никогда онъ меня не оскорблялъ такимъ жестокимъ образомъ, приписавъ моей винѣ [(моимъ поступкамъ)] даже усиленіе болѣзни. Я была обижена и огорчена до послѣдней степени. Голова разболѣлась пуще, я бросилась въ постель и стала горько плакать. Прошло, можетъ быть, часа полтора, какъ [отворилась] [вернулся] /возвратился/ Өеодоръ Михайловичъ. Оказывается, что, посидѣвъ у Майковыхъ, онъ соскучился по мнѣ и вернулся домой. Видя, что въ домѣ темно, Өеодоръ Михайловичъ спросилъ Өедосью, гдѣ я? — Онѣ въ постели, плачутъ-съ! таинственно сообщила ему Өедосья. Өеодоръ Михайловичъ встревожился и спросилъ чтò со мною? Я-было хотѣла скрыть, но онъ такъ упрашивалъ сказать, говорилъ такъ дружелюбно, что мое сердце смягчилось и я, плача и рыдая, стала ему разсказывать, какъ мнѣ тяжело живется, какъ меня обижаютъ у него въ домѣ. Говорила, что вижу — онъ меня разлюбилъ, пересталъ со мною совѣтоваться какъ прежде, говорила, какъ я огорчена и страдаю отъ этого и т. п. Рѣдко когда я такъ плакала и чѣмъ болѣе утѣшалъ меня Өеодоръ Михайловичъ, тѣмъ обильнѣе лились мои слезы. Все чтò томило мое сердце, все мои сомнѣнія и недоумѣнія были высказаны мною съ самою полною откровенностью. Бѣдный мой [Өеодоръ Михайловичъ] /мужъ/ слушалъ и смотрѣлъ на меня съ величайшимъ изумленіемъ. Оказалось, что, видя чрезвычайную предупредительность Павла Александровича ко мнѣ, онъ вовсе не подозрѣвалъ, что тотъ позволяетъ себѣ оскорблять меня. Өеодоръ Михайловичъ дружески сталъ упрекать меня, зачѣмъ я не была съ нимъ откровенна, зачѣмъ не жаловалась на пасынка, зачѣмъ сразу не поставила себя такъ, чтобъ онъ не смѣлъ говорить мнѣ дерзости. Увѣрялъ меня въ своей горячей любви и удивлялся какъ могло придти мнѣ <въ> голову, что онъ меня разлюбилъ. Въ заключеніе, признался, въ свою очередь, что и ему наша теперешняя суматошная жизнь страшно тяжела. И прежде у него бывали его молодые родные, но рѣдко, такъ какъ имъ у него было скучно; теперь же ихъ частыя посѣщенія онъ объясняетъ тѣмъ, что я съ ними любезна и /имъ/ у насъ весело. Да и думалось ему, что молодое общество, веселые ихъ разговоры и споры для меня самой интересны. Говорилъ Өеодоръ Михайловичъ, что самъ тоскуетъ о нашихъ съ нимъ прежнихъ бесѣдахъ и жалѣетъ, что, благодаря постояннымъ гостямъ, эти бесѣды у насъ не налаживаются. Говорилъ, также, что послѣдніе дни былъ занятъ мыслью о поѣздкѣ въ Москву, а теперь, послѣ нашего разговора, окончательно рѣшилъ ее осуществить. «Поѣдемъ мы, разумѣется, вмѣстѣ, говорилъ Өеодоръ Михайловичъ, мнѣ хочется показать тебя моей московской роднѣ. И Вѣрочка (сестра) и Соня (племянница) съ моихъ словъ тебя знаютъ и мнѣ хотѣлось бы чтобъ вы взаимно узнали и полюбили другъ друга. Ктому же у меня явилась мысль сдѣлать попытку попросить у Каткова еще авансъ и на эти деньги съѣздить съ тобой за границу. Помнишь, вѣдь это была наша съ тобою мечта! А что, можетъ, она и осуществится? Ктому-же я хотѣлъ поговорить съ Катковымъ о моемъ новомъ романѣ. На письмахъ переговариваться трудно, то ли дѣло при личномъ свиданіи. А если и не удастся поѣхать за границу, то всетаки, вернувшись изъ Москвы, легче будетъ установить новый строй жизни, при которой не будетъ этой непріятной для насъ обоихъ суматохи. Итакъ, въ Москву! Согласна-ты, Анечка?

О моемъ согласіи нечего было и спрашивать. Өеодоръ Михайловичъ былъ такъ нѣженъ, добръ, милъ, какъ бывалъ женихомъ, и все мои страхи и сомнѣнія въ его любви разлетѣлись, какъ дымъ. Чуть-ли не въ первый разъ послѣ свадьбы намъ пришлось просидѣть весь вечеръ однимъ, въ самыхъ дружескихъ и задушевныхъ разговорахъ. Рѣшили не откладывать поѣздки и выѣхать завтра же.

На другой день, родные и особенно Павелъ Александровичъ были непріятно поражены извѣстіемъ о нашемъ отъѣздѣ, но, зная, что у Өеодора Михайловича приходятъ къ концу деньги и полагая, что онъ за ними ѣдетъ, насъ не отговаривали. Павелъ Александровичъ на прощаньи не поскупился на колкости и объявилъ, что «возьметъ мое запущенное хозяйство въ свои руки и приведетъ его въ порядокъ». Я не обижалась и не противорѣчила: я была слишкомъ рада возможности хоть на время избавиться отъ его преслѣдованiй.

Нашъ «Медовый мѣсяцъ»

Глава XX /Поѣздка въ Москву/

Въ четвергъ на пятой недѣлѣ, рано утромъ, мы пріѣхали въ Москву и остановились въ гостинницѣ Дюссо, которую особенно любилъ Өеодоръ Михайловичъ. Уставъ съ дороги, мы рѣшили за дѣла въ этотъ день не приниматься, а ѣхать навѣстить Ивановыхъ. Визитъ этотъ очень меня смущалъ: изъ всѣхъ своихъ родныхъ Өеодоръ Михайловичъ особенно любилъ сестру, Вѣру Михайловну Иванову, и всю ея семью. Еще въ Петербургѣ онъ говорилъ мнѣ, что былъ-бы счастливъ, если бы я понравилась Ивановымъ и подружилась съ ними. Мнѣ и самой этого хотѣлось и я боялась, что первое впечатлѣніе будетъ не въ мою пользу. Я особенно тщательно одѣлась, выбравъ нарядное сиреневое платье и изящную шляпу. Өеодоръ Михайловичъ остался доволенъ моимъ туалетомъ и нашелъ, будто-бы я сегодня хороша собой. Похвала, безъ сомнѣнія, была сильно преувеличена, но мнѣ понравилась и придала бодрости.

Ивановы жили въ Межевомъ институтѣ и, что бы къ нимъ попасть, приходилось переѣзжать черезъ весь городъ, сначала по Мясницкой, а затѣмъ по Покровкѣ. Проѣзжая мимо церкви Успенія Божіей Матери (чтò на Покровкѣ), Өеодоръ Михайловичъ сказалъ, что въ слѣдующiй разъ мы выйдемъ изъ саней и отойдемъ на нѣкоторое разстояніе, чтобы разсмотрѣть церковь во всей ея красѣ. Өеодоръ Михайловичъ чрезвычайно цѣнилъ архитектуру этой церкви и, бывая въ Москвѣ, непремѣнно ѣхалъ на нее взглянуть. Дня черезъ два, проѣзжая мимо, мы осмотрѣли ее снаружи и побывали внутри.

Чѣмъ ближе подъѣзжали мы къ Ивановымъ, тѣмъ безпокойнѣе становилось у меня на сердцѣ. «Чтò, если я произведу невыгодное для меня впечатлѣніе?» съ тревогой думала я, — <«>какъ огорчитъ это Өеодора Михайловича!»

Отворившiй намъ слуга сказалъ, что Александра Павловича (мужа сестры) и Софьи Александровны (племянницы) нѣтъ дома, а Вѣрѣ Михайловнѣ сейчасъ о насъ доложатъ.

Мы вошли въ огромную залу, заставленную старинною мебелью краснаго дерева. Өеодоръ Михайловичъ взялъ со стола /Московскія Вѣдомости,/ а я принялась разсматривать тутъ же лежавшiй альбомъ съ карточками. Вѣра Михайловна долго не выходила. Должно быть, она не сочла возможнымъ выйти къ незнакомой родственницѣ въ капотѣ и стала переодѣваться, чтò взяло немало времени. Прошло около получасу, какъ вдругъ дверь въ залу съ шумомъ отворилась и черезъ комнату вихремъ промчался мальчикъ лѣтъ десяти.

— Витя, Витя! воскликнулъ Өеодоръ Михайловичъ, но мальчикъ не остановился, а, вбѣжавъ въ слѣдующую комнату, громко воскликнулъ:

— Молодая, разфранченная и безъ очковъ!

На него тотчасъ зашикали и онъ замолчалъ. Өеодоръ Михайловичъ, зная обычаи семьи, съ разу догадался въ чемъ дѣло.

— Не вытерпѣли! смѣясь, сказалъ онъ, — отправили Витю посмотрѣть какова моя жена.

Наконецъ вышла Вѣра Михайловна и очень сердечно ко мнѣ отнеслась. Обнявъ и поцаловавъ меня, она просила любить и беречь ея брата. Выш[елъ]/ли/ также ея мужъ и старшая дочь Сонечка. Александръ Павловичъ въ офицiальныхъ выраженіяхъ поздравилъ насъ и пожелалъ счастья. Сонечка подала мнѣ руку, мило улыбнулась, но была очень молчалива и очень ко мнѣ приглядывалась.

Александръ Павловичъ отворилъ дверь въ сосѣднюю комнату и сказалъ:

— Дѣти, идите же поздравлять дядю и знакомиться съ новою теткою.

Другъ за другомъ стали выходить молодые Ивановы. Ихъ было семь человѣкъ: Сонечка (20и лѣтъ), Машенька (19и), Саша (17и), Юленька (15и), Витя и прочія дѣти. Всѣ они очень дружелюбно привѣтствовали Өеодора Михайловича, но ко мнѣ отнеслись холодно: раскланивались, присѣдали, а затѣмъ садились и принимались во всѣ глаза меня разсматривать. Я тотчасъ (чутьемъ) поняла, что молодежь враждебно настроена противъ меня. Я не ошиблась: какъ потомъ оказалось [на меня] противъ меня создалась цѣлая кабала. Всѣ Ивановы очень любили свою тетку по отцу, Елену Павловну, мужъ которой уже много лѣтъ былъ безнадежно болѣнъ. Въ семьѣ рѣшили, что, по смерти его, Елена Павловна выйдетъ за Өеодора Михайловича и онъ навсегда поселится въ Москвѣ. Өеодоръ Михайловичъ былъ любимымъ ихъ дядей; не удивительно по этому, что вся эта молодежь невзлюбила меня, разрушившую ихъ завѣтныя мечты. Не понравились имъ также похвалы Өеодора Михайловича, которыя онъ расточалъ по моему адрессу, пріѣхавъ на Рождество въ Москву. Узнавъ, что я занимаюсь стенографіей, молодежь рѣшила, что я стара, нигилистка, стриженая и въ очкахъ. Услышавъ о нашемъ пріѣздѣ, они условились меня высмѣять, поставить на мѣсто и этимъ сразу доказать свою независимость. Увидавъ вмѣсто «старухи», «ученой», «нигилистки», молодую женщину, почти дѣвочку, чуть передъ ними не трепещущую, онѣ изумились и не сводили съ меня глазъ. Такое усиленное вниманіе смутило меня. Привыкнувъ говорить просто, безъ затѣй, я теперь стала говорить литературнѣе, придумывая красивыя фразы, и рѣчь моя была очень неестественна. Я пробовала заговаривать съ моими юными родственницами, мнѣ отвечали: «да, нѣтъ!» и видимо не хотѣли поддерживать разговоръ.

Часовъ въ пять сѣли обѣдать. Подали шампанское и стали насъ поздравлять. Было шумно, но для меня не весело, хоть я и старалась быть оживленной, шутила, смѣялась. Послѣ обѣда дѣла мои пошли еще хуже. Къ Ивановымъ пришло [много] /нѣсколько/ товарищей и подругъ. Многіе изъ нихъ любили Өеодора Михайловича, жившаго прошедшее лѣто въ Люблинѣ, подъ Москвою, на дачѣ Ивановыхъ, куда пріѣзжали гостить всѣ эти друзья молодыхъ Ивановыхъ. Всѣмъ имъ хотѣлось увидать [молодую] жену Өеодора Михайловича. Затѣялись petits-jeux, очень замысловатыя, требующія наблюдательности и остроумія. Остроуміемъ особенно отличалась Марія Сергѣевна Иванчина-Писарева, подруга старшихъ дочерей Вѣры Михайловны. То была дѣвушка, лѣтъ 22хъ, некрасивая, но веселая, бойкая, находчивая, всегда готовая поднять человѣка на смѣхъ. (Семья Ивановыхъ описана Өеодоромъ Михайловичемъ въ романѣ «Вѣчный Мужъ», подъ именемъ семейства «Захлебининыхъ». М. С. Иванчина очень рельефно выведена въ видѣ бойкой подружки «Марьи Никитишны».)

Ей поручена была молодежью задача вывести меня изъ себя и поставить въ смѣшное положеніе въ глазахъ моего мужа. Начали разыгрывать фанты: Каждый изъ играющихъ долженъ былъ составить (на словахъ, конечно) букетъ на разные случаи жизни: старику въ день восьмидесятилѣтія, барышнѣ — на первый балъ, и др. Мнѣ выпало составить букетъ полевыхъ цвѣтовъ. Никогда не живя въ деревнѣ, я знала только садовые цвѣты, и назвала лишь макъ, васильки, одуванчики и еще что-то, такъ что букетъ мой былъ единогласно и справедливо осужденъ Мнѣ предложили составить другой, но, предвидя неудачу, я отказалась.

— Нѣтъ, ужь увольте! смѣялась я, — я сама вижу, что у меня нѣтъ никакого вкуса.

— Мы въ этомъ не сомнѣваемся, — отвѣтила Марія Сергѣевна, — вы такъ недавно блистательно это доказали!

И при этомъ она выразительно взглянула въ сторону сидѣвшаго рядомъ со мною и прислушивавшагося къ нашимъ [играмъ] petits-jeux Өеодора Михайловича. Сказала она эти слова такъ ядовито и вмѣстѣ съ тѣмъ остроумно, что всѣ расхохотались, не исключая меня и Өеодора Михайловича. Общiй смѣхъ сломалъ ледъ недружелюбія и вечеръ закончился пріятнѣе, чѣмъ начался.

Возвращаясь домой, Өеодоръ Михайловичъ разспрашивалъ меня о моихъ впечатлѣніяхъ. Я сказала, что мнѣ очень понравил[а]/и/сь Вѣра Михайловна и Сонечка, а остальной семьи я еще не разглядѣла. Видя мой грустный видъ (что я грустна), Өеодоръ Михайловичъ меня пожалѣлъ:

— Бѣдная моя Анечка! говорилъ онъ, — онѣ тебя совсѣмъ заклевали! Сама виновата — тебѣ слѣдовало отпарировать удары и онѣ тотчасъ-бы прикусили язычки! Надо быть смѣлѣе, другъ мой <Было: мой другъ – ред.>! Сестрѣ и Сонечкѣ ты очень понравилась, да и весь день ты была такая прелестная, что я не могъ на тебя налюбоваться!

Слова эти чрезвычайно меня утѣшили и все же я долго не могла уснуть въ ту ночь, то упрекая себя за неумѣнье жить на свѣтѣ, то раздумывая почему всѣ эти милыя дѣвушки и юноши такъ враждебно ко мнѣ отнеслись. Про разрушенныя мною ихъ надежды соединить вмѣстѣ любимаго дядю съ любимой теткой я узнала лишь потомъ.

Ивановы звали насъ пріѣзжать къ нимъ на цѣлые дни, но на другой день, въ пятницу, мы рѣшили поѣхать только вечеромъ. Днемъ Өеодоръ Михайловичъ ѣздилъ къ Каткову, но не засталъ его дома. Пообѣдали въ гостинницѣ и вечеромъ отправились къ Ивановымъ. Пятница была ихъ журфиксомъ и мы [нашли] застали много гостей. Общество раздѣлилось: старшіе сѣли за карты въ гостиной и кабинетѣ; молодежь, я въ томъ числѣ, осталась въ залѣ. Стали играть въ модную тогда стуколку. Рядомъ со мной помѣстился молодой человѣкъ, товарищъ Саши Иванова. Видя, что онъ не зараженъ общимъ ко мнѣ предубѣжденіемъ, я принялась съ нимъ болтать и смѣяться, тѣмъ болѣе, что онъ оказался остроумнымъ и веселымъ юношей.

За стуколкой произошелъ смѣшной случай. Въ шестидесятыхъ годахъ было мало серебряной мелочи, а больше ходили въ обращеніи [тяжелыя] медныя монеты. Ивановы послали размѣнять 10-12 рублей и всю сумму принесли тяжелыми пятаками. Среди играющихъ находилась барышня, лѣтъ сорока, одѣтая въ ярко-розовое барежевое платье со множествомъ бантиковъ на головѣ, плечахъ и корсажѣ. Послѣ нѣсколькихъ /многихъ/ ставокъ она начала жаловаться на проигрышъ. Жаловались и другіе и мы долго не могли догадаться кто же изъ насъ выигрываетъ? Въ одинадцать часовъ насъ позвали ужинать. Мы поднялись и вдругъ услышали звонъ монетъ, сыпавшихся на полъ, и крикъ розовой барышни: /очевидно, карманъ ея не выдержалъ тяжести./ Всѣ мы бросились поднимать разлетѣвшіяся въ разные стороны деньги, но барышня опустилась на полъ, закрывъ [своимъ] широкимъ платьемъ свой выигрышъ, и закричала:

— Нѣтъ, нѣтъ, не троньте (не трогайте)! Я сама всѣ соберу!

Видъ ея былъ столь комиченъ, ея испугъ, что мы возьмемъ себѣ ея пята[ч]ки, былъ такъ[,] нелѣпъ, что мы всѣ отъ души хохотали, а я, кажется, болѣе всѣхъ.

Өеодоръ Михайловичъ, игравшiй въ преферансъ въ кабинетѣ, часто выходилъ посмотрѣть на насъ, и мнѣ почудилось, что онъ становится все серьезнѣе и печальнѣе. Я приписала это усталости. Ужинала я рядомъ съ моимъ партнеромъ въ стуколкѣ, а Өеодоръ Михайловичъ помѣстился напротивъ, не сводя съ меня глазъ и стараясь прислушаться къ нашей бесѣдѣ. Мнѣ было очень весело. Я заговаривала нѣсколько разъ съ мужемъ, желая втянуть его въ нашъ разговоръ, но мнѣ это не удалось.

Тотчасъ послѣ ужина мы уѣхали домой. Всю длинную дорогу Өеодоръ Михайловичъ упорно молчалъ, не отвѣчая на мои вопросы. Вернувшись домой, онъ принялся ходить по комнате и былъ, видимо, сильно раздраженъ. Это меня обезпокоило и я подошла приласкать его и разсѣять его настроеніе. Өеодоръ Михайловичъ рѣзко отстранилъ мою руку и посмотрѣлъ на меня такимъ недобрымъ, такимъ [гнѣвнымъ] /свирѣпымъ/ взглядомъ, что у меня замерло сердцѣ.

— Ты на меня сердишься, Өедя? робко спросила я. — За что же[?] ты сердишься?

При этомъ вопросѣ Өеодоръ Михайловичъ разразился ужаснымъ гнѣвомъ и наговорилъ мнѣ много обидныхъ вещей [(словъ)]. По его словамъ, я была бездушная кокетка и весь вечеръ кокетничала съ моимъ сосѣдомъ, чтобы /только/ мучить мужа. Я стала оправдываться, но этимъ только подлила масла въ огонь. Өеодоръ Михайловичъ вышелъ изъ себя, и, забывъ, что мы въ гостинницѣ, кричалъ во весь голосъ. Зная всю неосновательность его обвиненiй, я была обижена до глубины души его несправедливостью. Его крикъ и страшное выраженіе лица испугали меня. Мнѣ стало казаться, что съ Өеодоромъ Михайловичемъ сейчасъ будетъ припадокъ эпилепсіи или же онъ убьетъ меня. Я не выдержала и залилась слезами. Мужъ мигомъ опомнился, сталъ меня успокоивать, утѣшать, просить прощенія. Цаловалъ мои руки, плакалъ и проклиналъ себя за происшедшую сцену.

— Я такъ глубоко страдалъ весь сегодняшнiй вечеръ, говорилъ онъ, — видя какъ ты оживлена бесѣдой съ этимъ молодымъ человѣкомъ. Мнѣ представилось, что ты въ него влюбилась, я бѣшено къ нему ревновалъ и готовъ былъ наговорить ему дерзостей. Теперь я вижу какъ я былъ къ тебѣ несправедливъ!

Өеодоръ Михайловичъ искренно [/глубоко/] раскаивался, умолялъ забыть его [слова] /обиды/ и давалъ слово больше никогда не ревновать. Глубокое страдан[ь]/і/е выражало его лицо. Мнѣ искренно стало жаль моего бѣднаго мужа. Почти всю ночь просидѣла я съ нимъ, утѣшая и успокоивая его. Благовѣстъ къ заутренѣ положилъ конецъ нашей бесѣдѣ. Мы пошли спать (легли), но долго не могли заснуть.

На другой день я проснулась въ [два] час[а]/ъ/ дня. Өеодоръ Михайловичъ всталъ раньше и часа два <Было: два часа – ред.> просидѣлъ, не шелохнувшись, боясь нарушить мой сонъ. Онъ комически жаловался, что я чуть не уморила его съ голоду, такъ какъ, боясь меня разбудить, онъ не звонилъ и не требовалъ себѣ кофе. Ко мнѣ онъ былъ чрезвычайно нѣженъ <Было: былъ онъ ко мнѣ чрезвычайно нѣженъ. – Ред.>.

Впечатлѣніе ночной сцены [глубоко] /навсегда/ залегло въ моей душѣ. Она заставила меня задуматься надъ нашими будущими отношеніями. Я поняла какое глубокое страданіе причиняетъ Өеодору Михайловичу ревность и тогда же дала себѣ слово беречь его отъ подобныхъ тяжелыхъ впечатлѣнiй.

_______

Глава XXI /Посѣщенiе моего брата/

Изъ дальнѣйшего нашего пребыванія въ Москвѣ мнѣ особенно ярко запомнилась моя поѣздка въ Петровское-Разумовское, гдѣ жилъ мой братъ, Иванъ Григорьевичъ, студентъ Петровской Сельско-Хозяйственной Академіи. Ему минуло семнадцать лѣтъ, былъ онъ очень красивъ, румянъ, съ русыми кудрявыми волосами, скроменъ какъ дѣвушка, чрезвычайно добръ и веселъ. Въ Академіи онъ считался самымъ юнымъ студентомъ и его всѣ любили.

Пріѣхавъ въ Москву, я тотчасъ написала брату и просила его придти, въ любой день, пораньше, часовъ въ одинадцать и, если насъ не застанетъ, то подождать насъ въ читальнѣ гостинницы. Письмо мой братъ получилъ въ пятницу и на другой день въ 11 часовъ былъ у насъ. Узнавъ отъ корридорнаго, что мы еще не встали, онъ пошелъ навѣстить больнаго товарища, засидѣлся у него, и когда вернулся, то насъ уже не оказалось дома. Полагая, что мы скоро вернемся, онъ прождалъ до сумерекъ въ гостинницѣ и, уходя, оставилъ письмо, въ которомъ сообщалъ, что пріѣдетъ въ понедѣльникъ. Мы же съ мужемъ рѣшили, въ случаѣ неудачи у Каткова, [тотчасъ] уѣхать домой въ воскресенье /вечеромъ/ и я рисковала совсѣмъ не увидѣть брата. Я стала просить Өеодора Михайловича позволить мнѣ самой навѣстить [его.] /брата./ Мужъ не могъ меня сопровождать, такъ какъ Катковъ пригласилъ его пріѣхать днемъ. Поэтому онъ нанялъ мнѣ извощика до Петровской академіи, записалъ его номеръ и около часу дня я выѣхала, обѣщая вернуться къ четыремъ и привезти съ собою брата.

Была я въ чудесномъ настроеніи: все утро Өеодоръ Михайловичъ былъ очень нѣженъ и добръ со мной; наша недавняя ссора, видимо, не оставила въ немъ тяжелаго впечатлѣнія. Погода была великолѣпная, дорога — чудесная и я радовалась предстоящей встрѣчѣ съ любимымъ братомъ.

Было воскресенье и студентовъ въ Академіи оставалось сравнительно немного, лишь тѣ, кто постоянно [в] тамъ жилъ. Я вошла въ громадную пріемную и спросила встретившагося мнѣ студента, могу-ли видѣть своего брата, студента Сниткина. Всѣмъ жившимъ въ Академіи было извѣстно, что сестра Сниткина недавно вышла замужъ, такъ какъ въ день моей свадьбы, мой братъ, никогда не участвовавшiй въ попойкахъ, въ первый разъ въ жизни напился допьяна, громко весь вечеръ рыдалъ и на утѣшенія товарищей говорилъ:

— Все кончено! Нѣтъ у меня болѣе сестры. Она для меня умерла!

Студентъ тотчасъ вызвался меня проводить въ его комнату. Ваня съ восторгомъ меня встрѣтилъ и даже заплакалъ, обнимая меня. Мы сѣли, разговаривая и, не прошло пяти минутъ, какъ корридорный внесъ самоваръ, подносъ съ чайникомъ, двумя стаканами и французской булкой. Почти тотчасъ-же другой корридорный внесъ второй самоваръ съ кофейникомъ, сливками и сухарями. То распорядились товарищи моего брата, полагавшіе, что [я] /гостья [брата] его/ дорогою озябла. Каждый посылалъ въ комнату Вани то, чтò у него было на столѣ.

Мало по малу товарищи Вани, (изъ которыхъ нѣкоторые были поклонниками таланта моего мужа) стали приходить къ нему, желая видѣть жену ихъ кумира — Достоевскаго. Набралось въ комнату человѣкъ девять; кто сидѣлъ на стулѣ, кто на кровати, кто на подоконникѣ. Я угощала ихъ чаемъ, такъ какъ первый корридорный, полагая, что принесенный имъ самоваръ былъ не горячъ, принесъ кипящiй, уже третiй самоваръ. Такое обиліе самоваровъ на [ст] нашемъ столѣ всѣхъ разсмѣшило и дало возможность дичившимся меня сначала студентамъ разговориться и [посмѣ] пошутить.

Разговоръ зашелъ о литературѣ и студенты раздѣлились на двѣ партіи: поклонниковъ Өеодора Михайловича и его противниковъ. Одинъ изъ послѣднихъ сталъ съ жаромъ доказывать, что Достоевскiй, выбравъ героемъ «Преступленія и наказанія» студента Раскольникова, оклеветалъ молодое поколѣніе. Я, конечно, заступилась за мужа, меня поддержали и загорѣлся тотъ молодой споръ, когда никто не слушаетъ противника, а каждый отстаиваетъ свое мнѣніе. Въ горячихъ дебатахъ мы не замѣтили времени и вмѣсто часа я пробыла у брата болѣе двухъ. Я заторопилась домой и все мои собесѣдники обѣихъ партiй пошли провожать меня до подъѣзда. Увы, извощикъ, привезшiй меня [изъ Москвы] и которому я имѣла неосторожность заплатить, изчезъ. Студенты пошли въ разныя стороны его розыскивать <Было: пошли его розыскивать въ разныя стороны – ред.> и вернулись съ извѣстіемъ, что извощикъ прождалъ меня /съ/ часъ, а затѣмъ повезъ кого-то изъ профессоровъ въ городъ.

Что было дѣлать? Кто-то изъ студентовъ взялся довести насъ ближайшимъ путемъ на Бутырки, гдѣ всегда можно было найти извощика. Мы отправились всей компаніей. Ближайшiй путь, какъ всегда бываетъ, оказался длиннѣйшимъ; пришлось идти черезъ сугробы, завязая въ снѣгу. Всѣ смѣялись, а у меня щемило сердцѣ при мысли какъ (будетъ) долженъ безпокоиться мой бѣдный мужъ.

Чуть не черезъ часъ дошли мы наконецъ до Бутырокъ и долго искали извощика. Только въ половинѣ седьмаго подъѣхали мы съ братомъ къ Дюссо. Было уже почти темно. Я вбѣжала въ сѣни и спросила швейцара дома ли баринъ?

— Они-съ цѣлыхъ три часа стоятъ на перекресткѣ и много разъ наведывались, вернулись-ли вы, — отвѣчалъ швейцаръ.

Я вышла и увидѣла Өеодора Михайловича, который дѣйствительно стоялъ на углу и внимательно вглядывался въ проѣзжавшихъ. Я испугалась, взглянувъ на него, до того онъ былъ блѣденъ и взволнованъ.

— Голубчикъ[,] Өедя, я вернулась, пойдемъ домой, сказала я, подойдя къ нему.

Өеодоръ Михайловичъ страшно мнѣ обрадовался и схватилъ за руку съ такимъ видомъ, какъ будто онъ отчаялся когда нибудь вновь меня увидѣть. Я повела его къ подъѣзду и представила моего брата. Признаюсь, я очень боялась, что Өеодоръ Михайловичъ изольетъ свой гнѣвъ на неповиннаго Ваню и моя мечта, чтобы онъ полюбилъ моего брата, рушится. Къ счастiю, этого не случилось: мужъ очень дружелюбно отнесся къ нему.

Обѣдъ прошелъ очень весело. Өеодоръ Михайловичъ обо всемъ меня разспрашивалъ и я съ юморомъ описала ему наши приключенія. Въ виду поздняго времени братъ уѣхалъ тотчасъ послѣ обѣда, и мы съ мужемъ провели вдвоемъ очаровательный вечеръ, напомнившiй наши чудные вечера передъ свадьбой. Расшалившись, я спросила:

— Ну, скажи откровенно, вѣдь ты, навѣрно, подумалъ, что я сегодня съ кѣмъ нибудь убѣжала?

— Ну, вотъ еще чтò выдумала! отвѣтилъ Өеодоръ Михайловичъ, но глаза его виновато на меня посмотрѣли и я поняла, что моя догадка имѣла нѣкоторое основаніе.

______

Глава XXII /Московскiя впечатлѣнiя/

Съ удовольствіемъ вспоминаю остальные дни нашего пребыванія въ Москвѣ. Каждое утро мы отправлялись осматривать достопримѣчательности города: Кремлевскіе Соборы, дворецъ, Оружейную палату, домъ бояръ Романовыхъ. Въ одно ясное утро Өеодоръ Михайловичъ повезъ меня на <Лазаревское> кладбище, гдѣ погребена его мать, Марія Өеодоровна Достоевская, къ памяти которой онъ всегда относился съ сердечною нѣжностью. Мы были очень довольны, что еще застали священника въ церкви и онъ могъ совершить панихиду на ея могилѣ. Побывали мы и на Воробьевыхъ Горахъ. Өеодоръ Михайловичъ, москвичъ по рожденію, былъ отличнымъ чичероне и разсказывалъ мнѣ много интереснаго про особенности Первопрестольной.

Уставшіе и проголодавшіеся, мы послѣ осмотровъ обыкновенно ѣхали завтракать къ Тѣстову. Мужъ любилъ русскую кухню и нарочно заказывалъ для меня, петербургской жительницы, [русскiя] /мѣстныя/ нацiональныя блюда, вродѣ московской селянки <Было: семянки – ред.>, растегаевъ, подовыхъ пирожковъ и притворно ужасался моему молодому апетиту. Затѣмъ мы возвращались домой, отдыхали и ѣхали обѣдать къ Ивановымъ. У нихъ, во избѣжаніе приступа ревности, я /ни/ на шагъ не отпускала отъ себя Өеодора Михайловича и съ его помощью очень сошлась съ Вѣрой Михайловной, Сонечкой и прочей молодежью. Подружилась я и съ /коварной/ Марьей Сергѣевной. Всѣ онѣ съ большими подробностями разсказали мнѣ какъ и по какому случаю за очно меня не взлюбили и какими способами хотѣли разсердить и вывести изъ себя свою [нежел] нежеланную новую родственницу. Домой /мы/ возвращались къ одинадцати и часовъ до двухъ не ложились, обмѣниваясь впечатлѣніями пріятно проведеннаго дня.

Начинавшаяся во мнѣ въ послѣднія недѣли петербургской жизни какъ-бы нѣкоторая отчужденность въ отношеніи мужа, въ Москвѣ совершенно изчезла и я сдѣлалась такою-же жизнерадостной и отзывчивой, какою была невѣстой. Өеодоръ Михайловичъ увѣрялъ, что здѣсь (въ Москвѣ) онъ нашелъ свою «прежнюю Аню», которую, будто-бы, началъ терять въ Петербургѣ, и говорилъ, что для него наступилъ «медовый мѣсяцъ». Только теперь я вполнѣ сознала какъ счастливо могла-бы устроиться наша супружеская жизнь, если-бы не стояли между нами /нѣкоторые/ непріязненно настроенные противъ меня [нѣкоторые] родственники мужа. Воспоминаніе о московской поѣздкѣ навсегда осталось въ моей памяти и впослѣдствіи пріѣзжая въ Москву, я всегда чувствовала себя тамъ счастливѣе, спокойнѣе и удовлетвореннѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было.

Редакція Русскаго Вѣстника согласилась выдать Өеодору Михайловичу новый авансъ въ тысячу рублей. Дѣло выяснилось къ пятницѣ и на другой день мы выѣхали въ Петербургъ. Помню, нашъ поѣздъ почему-то цѣлый часъ простоялъ на станціи Клинъ. Было около семи часовъ вечера и въ общей залѣ служили всенощную по случаю Вербной Субботы. Всѣ стояли съ зажженными свеѣчами и вербами. Мы присоединились къ молящимся и, помню, съ какимъ жаромъ молилась я, стоя рядомъ съ моимъ дорогимъ мужемъ и какъ искренно, отъ всего сердца, благодарила [Бог] Господа Бога за посланное мнѣ счастье! Такіе минуты не забываются!

______

Глава XXIII /Отъѣздъ за границу/

Вернулись мы въ Петербургъ и вновь началась столь наскучившая мнѣ жизнь. Къ завтраку явились обычные наши гости, а затѣмъ стали собираться и остальные родные, знавшіе, со словъ пасынка, что мы вернемся къ воскресенью. На мою долю опять выпала обязанность «занимать» и «угощать» родственниковъ. На этотъ разъ я исполняла это охотно, надѣясь, что все скоро измѣнится.

Өеодоръ Михайловичъ куда-то поѣхалъ, а я, во избѣжаніе непріятностей, рѣшила пока никому не говорить о предполагаемой поѣздкѣ за границу. Разговоръ о ней зашелъ только за обѣдомъ, къ которому собрались всѣ родные, въ томъ числѣ и моя мать. Говорили о прекрасной, почти весенней погодѣ, стоявшей всю недѣлю. Эмилія Өедоровна высказала мысль, что слѣдовало-бы воспользоваться ясными днями, что бы поискать дачу, иначе хорошія будутъ разобраны. Она добавила, что знаетъ въ Тярлевѣ, возлѣ Павловска, отличную дачу съ большимъ садомъ, на столько обширную, что въ ней, кромѣ насъ, могла-бы помѣститься и вся семья Достоевскихъ.

— Аннѣ Григорьевнѣ будетъ веселѣе жить въ молодомъ обществѣ; а я, такъ и быть, пожертвую собою и возьмусь за хозяйство, которое [такъ] не удается нашей милой хозяйкѣ.

Өеодоръ Михайловичъ поморщился отъ намека Эмиліи Өедоровны на мою нехозяйственность, а, можетъ быть, отъ замѣчанія, что мнѣ будетъ веселѣе съ молодежью.

— Намъ незачѣмъ искать дачу, объявилъ онъ, — мы съ Аней едемъ за границу.

Всѣ родные приняли эти слова за шутку, но когда мужъ сталъ подробно разсказывать планъ поѣздки, повѣрили въ ея дѣйствительность и, очевидно, очень недовольные, какъ-то вдругъ (странно) замолчали. Я пыталась оживить разговоръ, разсказывая объ Ивановыхъ и о нашихъ похожденіяхъ въ Москвѣ, но никто не поддержалъ [моего разговора] [/этого/] [(]моей бесѣды[)].

Подали кофе и Өеодоръ Михайловичъ, раздраженный безмолвнымъ протестомъ, ушелъ [съ своей чашкой] въ кабинетъ. За нимъ немного спустя пошла Эмилія Өедоровна, прочіе родственники перешли въ гостиную и въ столовой осталась я, да Павелъ Александровичъ.

— Я отлично вижу, что это ваши фокусы, Анна Григорьевна! съ гнѣвомъ началъ онъ.

— Какіе фокусы?

— Не по-ни-ма-ете?! Да вотъ эта нелѣпая поѣздка за границу! Но вы очень ошибаетесь въ вашихъ разсчетахъ. Если я допустилъ вашу поѣздку въ Москву, то лишь потому, что папà ѣздилъ получать деньги. Но поѣздка за границу ‑ это ваша прихоть, Анна Григорьевна, и я ни въ какомъ случаѣ допустить ее не намѣренъ.

Я была возмущена его тономъ, но мнѣ не хотѣлось ссориться и я, шутя, сказала:

— Но, можетъ быть, вы надъ нами смилуетесь?

— Не разсчитывайте на это! Вѣдь эта прихоть будетъ стоить денегъ, а деньги нужны не для васъ одной, а для всей семьи: деньги у насъ общія...

И это говорилъ человѣкъ, всѣмъ обязанный своему доброму отчиму и не умѣвшiй заработать[,] и копѣйки! Чтобы не разбранить его за дерзость, я поскорѣе ушла.

Прошло полчаса и Эмилія Өедоровна вышла изъ кабинета видимо раздраженная. Она приказала дочери собираться домой и ушла, очень сухо со мною простившись. Ея мѣсто въ кабинетѣ занялъ братъ Николай Михайловичъ, а затѣмъ пошли прощаться и остальные родные. [Когда всѣ разошлись,] /Послѣ всѣхъ/ къ Өеодору Михайловичу пошелъ Павелъ Александровичъ. По своему обыкновенію, онъ началъ говорить такъ запальчиво и наставительно, что Өеодоръ Михайловичъ не выдержалъ и выслалъ его изъ комнаты[.] /и/ [Когда всѣ разошлись] /онъ тотчасъ куда-то ушелъ./

Когда всѣ разошлись, я пришла въ кабинетъ и застала мужа въ раздраженіи и гнѣвѣ. Онъ говорилъ, что всѣ родные противъ нашей поѣздки за границу, а въ случаѣ, если она состоится, требуютъ, чтобы имъ были оставлены деньги на нѣсколько мѣсяцевъ впередъ.

— Сколько же это составитъ? спросила я.

— Эмилія Өедоровна обѣщала поговорить съ дѣтьми и завтра дать отвѣтъ, сказалъ Өеодоръ Михайловичъ.

Его слова меня чрезвычайно встревожили. Изъ полученной отъ Русскаго Вѣстника тысячи рублей, Өеодоръ Михайловичъ предполагалъ дать Эмиліи Өедоровнѣ — 200 р<ублей>; Пашѣ на житье — 100 р<ублей>; Николаю Михайловичу — 100 р<ублей> и сто рублей пошли бы на нашу жизнь до отъѣзда [и на помощь Прасковьѣ Петровнѣ, матери маленькаго Вани, (незаконнаго) побочнаго сына Михаила Михайловича]. На поѣздку за границу осталось-бы, такимъ образомъ, рублей пятьсотъ <Было: пятьсотъ рублей – ред.>. Мы разсчитывали, что Өеодоръ Михайловичъ, отдохнувъ мѣсяцъ за границей, примется за статью свою «О Бѣлинскомъ». Предполагалось, что въ ней будетъ не менѣе 3-4хъ листовъ и Өеодоръ Михайловичъ [разсчитывалъ] /можетъ/ получить за нее черезъ [2 мѣсяца] сравнительно небольшой срокъ 300-400 руб<лей> на нужды своихъ родныхъ въ лѣтніе мѣсяцы. Мы же намѣрены были /уже/ въ началѣ августа вернуться въ Петербургъ.

Мрачныя предчувствія мои оправдались. На другой день утромъ пришла Эмилія Өедоровна и заявила, что ей необходимы пятьсотъ рублей на нужды ея семьи и двѣсти рублей на содержаніе пасынка во время нашего отсутствія. Өеодоръ Михайловичъ пробовалъ ее убѣждать согласиться на триста рублей (для ея семьи и для пасынка) а дальнѣйшія деньги обѣщалъ доставить черезъ два мѣсяца, но Эмилія Өедоровна [на отрѣзъ отказалась] не согласилась, а отказать ей Өеодоръ Михайловичъ не имѣлъ силы: слишкомъ привыкъ онъ со смерти брата заботиться объ интересахъ его семьи.

Среди дня Өеодору Михайловичу пришлось испытать новую непріятность: къ нему неожиданно явился молодой человѣкъ, сынъ г-жи Рейсманъ. Она имѣла нѣсколько исполнительныхъ листовъ на Өеодора Михайловича, суммою около двухъ тысячъ, но такъ какъ мужъ уплачивалъ ей большіе проценты, то она его и не безпокоила. Теперь же сынъ ея заявилъ, что мать проситъ уплатить по одному исполнительному листу 500 рублей и въ случаѣ отказа намѣрена обратиться къ Судебному [Слѣдователю] /Приставу/ и просить его описать нашу обстановку.

Өеодоръ Михайловичъ былъ чрезвычайно пораженъ этимъ неожиданнымъ требованіемъ, но, въ виду настоянiй Рейсмана <Было: Реймана – ред.>, обѣщалъ уплатить завтра триста рублей.

Въ теченіи дня были получены письма отъ родственниковъ и выяснилось, что Өеодоръ Михайловичъ долженъ имъ выдать тысячу сто рублей, да уплатить Рейсману триста, у насъ же на лицо была всего тысяча!

Скажу откровенно, что мнѣ показалось нѣсколько подозрительнымъ это внезапное требованіе всегда столь сговорчивой кредиторши, но я не [сообщила] /высказала/ моихъ мыслей мужу.

Поздно вечеромъ, подсчитавъ всѣ предстоявшія выдачи, Өеодоръ Михайловичъ съ грустью сказалъ мнѣ:

— Судьба противъ насъ, дорогая моя Анечка! Сама видишь: если ѣхать за границу теперь, весной, то потребуется двѣ тысячи, а у насъ[, пожалуй,] не наберется и одной. Если останемся въ Россіи, то можемъ на эти деньги прожить спокойно два мѣсяца и даже, пожалуй, нанять дачу, которую рекомендуетъ Эмилія Өедоровна. Тамъ я примусь за работу и, возможно, что осенью вновь появятся у насъ деньги и мы на два мѣсяца съѣздимъ за границу. Еслибъ ты знала, голубчикъ мой дорогой, какъ я жалѣю, что это не можетъ осуществиться теперь! Какъ я мечталъ объ этой поѣздкѣ, какъ она казалась мнѣ необходимою для насъ обоихъ!

Видя подавленное настроеніе Өеодора Михайловича, я постаралась скрыть свое огорченіе и бодро сказала:

— Ну, успокойся, дорогой мой. Подождемъ до осени! Авось тогда намъ больше посчастливится!

Я сослалась на головную боль и поскорѣе ушла изъ кабинета, боясь разрыдаться и еще болѣе огорчить мужа. На душѣ у меня была смерть. Всѣ тѣ печальныя мысли и сомнѣнія, которыя такъ измучили меня и только изчезли на время московской поѣздки, вернулись ко мнѣ съ удвоенною силой и я пришла почти въ отчаяніе, /видя,/ что мечта, такъ плѣнявшая[,] насъ /обоихъ,/ <Было: такъ насъ плѣнявшая, – ред.> не можетъ осуществиться.

Только постоянное духовное общеніе съ мужемъ, которое я такъ цѣнила въ блаженныя недѣли, предшествовавшія нашей свадьбѣ, думала я, — и которое такъ украсило нашу московскую жизнь, можетъ создать ту крѣпкую и дружную семью, о которой мы [такъ] мечтали съ Өеодоромъ Михайловичемъ. Чтобы спасти нашу любовь, необходимо хоть на два-три мѣсяца уединиться и /мнѣ/ успокоиться отъ пережитыхъ волненiй и непріятностей. Я глубоко убѣждена, что тогда мы съ мужемъ /сойдемся/ на всю жизнь и никто насъ болѣе не разлучитъ. Но откуда взять денегъ на эту, столь необходимую намъ обоимъ, поѣздку[,]/?/ раздумывала я и вдругъ одна мысль промелькнула у меня въ головѣ: «А что не пожертвовать-ли мнѣ ради поѣздки всѣмъ своимъ приданымъ и такимъ образомъ спасти свое счастье?»

Мысль эта мало по малу овладѣла мною, хотя исполненіе ея и представляло нѣкоторыя трудности. Прежде всего, мнѣ самой очень нелегко было рѣшиться на эту жертву. Я уже говорила, что, не смотря на мои двадцать лѣтъ, я была во многомъ ребенокъ, а въ юности вещи — обстановка, наряды имѣютъ большое значеніе. Мнѣ чрезвычайно нравился мой рояль, мои прелестные столики и этажерки, все мое красивое, такъ недавно заведенное, хозяйство. Жаль было его лишиться, рискуя не получить никогда обратно.

Боялась я также недовольства моей матери. Выйдя такъ недавно замужъ, я все еще находилась подъ ея вліяніемъ и страшилась ее огорчить. [Почти все]/Часть/ мое/го/ придан[ое]/аго/ был[о]/а/ куплен[о]/а/ на ея деньги. «Что<»>, думала я, «если мама обвинитъ моего мужа въ излишнемъ пристрастіи [/любви/] къ его /своимъ/ роднымъ и усомнится въ его любви (привязанности) ко мнѣ»? Какъ будетъ страдать она, счастье своихъ дѣтей всегда ставившая выше своего[!» (] личнаго![)]<»>

Въ такихъ колебаніяхъ и сомнѣніяхъ я провела безсонную ночь. Въ пять часовъ зазвонили къ заутренѣ и я рѣшила пойти помолиться въ церковь Вознесенія, чтò находилась напротивъ нашего дома.

Богослуженіе, какъ и всегда, подѣйствовало на меня умилительно; я горячо молилась, плакала и вышла изъ церкви съ укрѣпившимся во мнѣ рѣшеніемъ. Изъ церкви, не заходя домой, я отправилась къ моей матери. Пріѣздъ мой въ такой раннiй часъ, да еще съ заплаканными глазами, испугалъ бѣдную маму. Изъ всехъ близкихъ лишь она одна знала неудачи моей семейной жизни. Она часто журила меня за неумѣнье поставить Павла Александровича въ почтительныя къ себѣ отношенія [и за] и наладить /измѣнить/ окружающую меня обстановку. Возмущалась она также тѣмъ, что я, всегда прежде занятая и находившая въ трудѣ нравственное удовлетвореніе, теперь цѣлыми днями ничего не дѣлала, а только занимала и угощала неинтересныхъ для меня гостей. Она была шведка, смотрѣла на жизнь западнымъ, болѣе культурнымъ взглядомъ и боялась, что добрые навыки, вложенные воспитаніемъ, изчезнутъ благодаря нашей русской безпорядочно-гостепріимной жизни. Понимая, что у меня не хватаетъ ни силы воли, ни житейскаго такт[у]/а/, что бы ввѣсти все въ должныя границы, мама очень разсчитывала на нашу заграничную поѣздку. Она предполагала осенью, послѣ нашего возвращенія, предложить Өеодору Михайловичу поселиться въ ея домѣ. Мы имѣли-бы хорошую даровую квартиру, да и родственники, въ виду дальняго разстоянія, не стали бы посѣщать насъ ежедневно. Павелъ Александровичъ тоже не захотѣлъ-бы жить «въ глуши», какъ онъ презрительно называлъ нашу мѣстность и, конечно, остался-бы [жить] у Эмиліи Өедоровны. Такимъ образомъ, нашъ разъѣздъ съ Павломъ Александровичемъ не имѣлъ-бы вида семейнаго разлада, а случился-бы по его собственному желанію.

Узнавъ, что наша заграничная поѣздка разстроилась и мнѣ предстоитъ провести лѣто на общей дачѣ съ Достоевскими, моя мать испугалась. Она знала мой независимый характеръ и молодую неуступчивость и боялась, что я не выдержу, и произойдетъ семейная катастрофа.

Мой планъ заложить всѣ мои вещи, она, къ великой моей радости, тотчасъ же одобрила. На мой вопросъ, не жаль-ли ей даннаго мнѣ приданаго, мама отвѣтила:

— Конечно, жаль, но что же дѣлать, разъ твое счастье въ опасности? Вы съ Өеодоромъ Михайловичемъ такіе разные люди, что, если не сойдетесь, какъ должно теперь, то ужь, конечно, не сойдетесь никогда. Необходимо только уѣзжать какъ можно скорѣе, до праздниковъ, пока не явилось новыхъ осложненiй (иначе явяться новая осложненія).

— Однако успѣемъ-ли мы до праздниковъ заложить вещи и получить деньги? спрашивала я.

Къ счастью, моя мать знала одного изъ директоровъ Компаніи «Громоздкихъ движимостей» и обѣщала немедленно поѣхать къ нему и попросить завтра прислать оцѣнщика. Срокъ нашей квартиры былъ до 1го Мая и мебель можно было перевезти въ склады послѣ Святой. Вырученныя за залогъ деньги мама бралась передать родственникамъ Өеодора Михайловича, сколько онъ назначитъ каждому. Что до золотыхъ и серебряныхъ вещей, выигрышныхъ билетовъ и шубъ, то ихъ можно было успѣть заложить до нашего отъѣзда.

Радостная поѣхала я домой и поспѣла раньше чѣмъ всталъ Өеодоръ Михайловичъ. Павелъ Александровичъ, очень заинтересованный, куда я уѣзжала на цѣлое утро, тотчасъ пришелъ въ столовую, гдѣ я готовила кофе для мужа, и, по обыкновенію, принялся язвить:

— Мнѣ очень пріятно констатировать, что вы такъ богомольны, Анна Григорьевна, началъ онъ, — /что [присутствуете] /бываете/ [не только у заутрени, но и у обѣдни]/ отстаиваете не только заутреню, но и обѣдню, какъ я узналъ отъ Өедосьи.

— Да, я была въ церкви, отвѣчала я.

— Но почему вы такъ сегодня задумчивы? Позвольте узнать въ какихъ заграничныхъ курортахъ витаетъ ваше пылкое воображеніе?

— Вѣдь вы знаете, что мы за границу не ѣдемъ.

— Чтò я вамъ говорилъ! Вы теперь на опытѣ убѣдились, что я съумѣю поставить на своемъ и не допущу поѣздки за границу!

— Ну да, знаю, знаю! Что объ этомъ говорить? отвѣчала я, не желая заводить спора, хотя въ душѣ была страшно возмущена его дерзостью.

Предстояла большая задача уговорить Өеодора Михайловича согласиться на придуманный мною планъ. Говорить съ нимъ дома [не стоило:] /было нельзя:/ каждую минуту могъ кто нибудь помѣшать, да и Павелъ Александровичъ упорно сидѣлъ дома, выжидая прихода [До] молодыхъДостоевскихъ, нашихъ обычныхъ утреннихъ гостей. Къ счастью, мужу необходимо было съѣздить по какому-то дѣлу. Я вызвалась проводить его до ближайшей аптеки. Выйдя изъ дому, я предложила Өеодору Михайловичу зайти въ часовню Вознесенской Церкви. Мы вмѣстѣ помолились передъ образомъ Богородицы, а затѣмъ пошли по Вознесенскому проспекту и по набережной Мойки. Я была очень взволнована и не знала какъ /съ чего/ начать разговоръ. Өеодоръ Михайловичъ помогъ мнѣ. Замѣтивъ мое оживленіе, онъ сказалъ:

— Какъ я радъ, Аня, что ты благодушно приняла отмѣну заграничной поѣздки, о которой мы оба такъ мечтали!

— Но она можетъ состояться, если ты согласишься на [предлагаемый мною планъ,] /планъ, который я тебѣ предложу,/ отвѣчала я и немедленно принялась его излагать. Какъ и слѣдовало ожидать, мужъ тотчасъ отвергъ мой планъ, не желая, что бы я жертвовала своими вещами. Мы заспорили и, не замѣчая дороги, зашли (все по набережной Мойки) въ совсѣмъ необитаемую и невиданную мною часть города. Во второй разъ въ теченіи нашей брачной жизни, я призналась мужу, что мнѣ тяжело живется и умоляла Өеодора Михайловича дать мнѣ хоть два-три мѣсяца спокойной и счастливой жизни. Я увѣряла, что при теперешнихъ обстоятельствахъ мы не только не подружимся /станемъ друзьями/, какъ прежде мечтали, но, можетъ быть, разойдемся на вѣки. Я умоляла мужа спасти нашу любовь, наше счастье и, не выдержавъ, такъ разрыдалась, что бѣдный Өеодоръ Михайловичъ совсѣмъ потерялся и не зналъ что со мной дѣлать. Онъ поспѣшилъ на все согласиться. Я такъ обрадовалась, что, не взирая на прохожихъ (въ той мѣстности немногочисленныхъ) разцаловала мужа. Тутъ же, не теряя времени, я предложила Ө<еодору> М<ихайловичу> отправиться въ канцелярію Генералъ-Губернатора узнать когда можно получить заграничный паспортъ. Съ этимъ паспортомъ у мужа всегда были осложненія. Какъ бывшiй политическiй преступникъ, Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> состоялъ подъ надзоромъ полиціи и ему, кромѣ обычныхъ формальностей, необходимо было предварительное разрѣшеніе военнаго генералъ-губернатора. Въ Канцеляріи знакомый мужу чиновникъ, большой почитатель его таланта, предложилъ Ө<еодору> М<ихайловичу> написать тутъ-же просьбу и обѣщалъ доложить ее завтра-же Начальству. Паспортъ онъ обѣщалъ приготовить къ пятницѣ.

Помню, какъ безконечно счастлива была я въ этотъ день! Даже нелѣпыя приставанія Павла Александровича не сердили меня: я знала, что имъ скоро придетъ конецъ. Про нашъ отъѣздъ мы въ этотъ день никому не говорили, кромѣ мамы, которая пріѣхала вечеромъ и увезла съ собою золотыя вещи, серебро и выигрышные билеты, что бы завтра же ихъ заложить.

На другой день, въ среду, къ намъ пріѣхалъ оцѣнщикъ Компаніи и опредѣлилъ сумму, которую мы могли получить за мебель. Въ тотъ же день, вечеромъ, когда къ обѣду собрались у насъ почти всѣ родные, Өеодоръ Михайловичъ объявилъ, что мы послѣ завтра уѣзжаемъ за границу.

— Позвольте, папà, сдѣлать вамъ замѣчаніе, тотчасъ заговорилъ опѣшенный извѣстіемъ Павелъ Александровичъ.

— Никакихъ замѣчанiй! вспылилъ Өеодоръ Михайловичъ, — всѣ получатъ столько, сколько себѣ назначили и ни копѣйки больше.

— Но это невозможно! Я забылъ вамъ сказать, что мое лѣтнее пальто совсѣмъ вышло изъ моды и мнѣ необходимо новое, и другіе есть расходы... началъ Павелъ Александровичъ.

— Кромѣ назначеннаго ничего не получишь. Мы ѣдемъ за границу на деньги Анны Григорьевны и располагать ими я не въ правѣ.

Павелъ Александровичъ пробовалъ раза два-три предъявлять какія-то требованія, но Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> не сталъ его и слушать.

Послѣ обѣда родные другъ за другомъ потянулись въ кабинетъ мужа. Тамъ Өеодоръ Михайловичъ выдалъ каждому часть деньгами, а часть росписками на 1е Мая, по которымъ моя мать должна была уплатить изъ денегъ, полученныхъ за закладъ нашихъ вещей.

Я уговорила Ө<еодора> М<ихайловича> дать Павлу Александровичу денегъ на лѣтнее пальто, чтобы онъ не дѣлалъ намъ препятствiй. Эта жертва его не умилостивила и на прощаніи онъ сказалъ мнѣ, что мой коварный поступокъ (поѣздка за границу) мнѣ даромъ не пройдетъ и осенью онъ «помѣряется со мной силами и неизвѣстно на чьей сторонѣ будетъ побѣда» (успѣхъ).

Я была такъ счастлива, что не обращала вниманія на колкости, сыпавшіяся на меня со всѣхъ сторонъ.

Мы быстро уложились и, думая, что уѣзжаемъ /не/на [два-три мѣсяца] /долго/, взяли съ собою лишь необходимыя вещи, предоставивъ залогъ нашей мебели и сохраненіе остальнаго хозяйства моей матери. Въ помощники къ ней напросился Павелъ Александровичъ, но, впрочемъ, больше мѣшалъ, чѣмъ помогалъ ей. /Часть кабинета и библіотеку Ө<еодора> М<ихайловича> онъ перевезъ къ себѣ, сказавъ, что хочетъ чтеніемъ дополнить свое образованіе./

Мы уѣзжали за границу на три мѣсяца, а вернулись въ Россію черезъ четыре съ лишкомъ года. За это время произошло много /радостныхъ/ событiй [на] въ нашей жизни и я вѣчно буду благодар[на]/ить/ Бог[у]/а/, что Онъ укрѣпилъ меня въ моемъ рѣшеніи <Было: рѣшеніи моемъ – ред.> уѣхать за границу. Тамъ началась для насъ съ Өеодоромъ Михайловичемъ новая, счастливая жизнь и окрѣпл[а]/и/ наша взаимная дружба и любовь, которыя продолжались до самой кончины моего мужа.

‑‑‑‑‑

Первая супружеская /семейная/ ссора.

(Выписано изъ стенографической тетради).

«Сегодня (18го апрѣля) небольшой дождь, но кажется будетъ идти цѣлый день. У Берлинцевъ окна отворены, подъ окномъ нашей комнаты распустилась липа. Дождь продолжается, но мы рѣшили выйти чтобы посмотрѣть городъ. Вышли на Unter den Linden, видѣли Schoss, Bauakademie, Zeughaus, Opernhaus, Университетъ и Ludwigskirche. Дорогой Өедя замѣтилъ мнѣ, что я по зимнѣму одѣта (бѣлая, пуховая шляпа) и что у меня дурные перчатки. Я очень обидѣлась и отвѣтила, что, если онъ думаетъ, что я дурно одѣта, то намъ лучше не ходить вмѣстѣ. Сказавъ это, я повернулась и быстро пошла въ противоположную сторону. Өедя нѣсколько разъ окликнулъ меня, хотѣлъ за мною бѣжать, но одумался и пошелъ прежнею дорогою. Я была чрезвычайно обижена, мнѣ показалось замѣчаніе Өеодора Михайловича ужасно неделикатнымъ. Я почти бѣгомъ прошла нѣсколько улицъ и очутилась у Brandenburger Thor. Дождь все еще шелъ; нѣмцы съ удивленіемъ смотрѣли на меня, дѣвушку, которая, не обращая ни малѣйшаго вниманія, безъ зонтика, шла по дождю. Но мало по малу я успокоилась и поняла, что Өедя своимъ замѣчаніемъ вовсе не хотѣлъ меня обидѣть и что я напрасно погорячилась. Меня сильно обезпокоила моя ссора съ Өедей и я Богъ знаетъ что стала воображать. Я рѣшила идти поскорѣе домой, думая, что Өедя вернулся и я могу помириться съ нимъ. Но каково было мое огорченіе, когда [я], придя въ гостинницу, я узнала, что Өедя заходилъ уже домой, пробылъ нѣсколько минутъ въ комнатѣ и опять ушелъ. Боже мой, что я только перечувствовала! Мнѣ представилось, что онъ меня разлюбилъ и, увѣрившись, что я такая дурная и капризная, нашелъ, что онъ слишкомъ несчастливъ и бросился въ Шпрее. Затѣмъ мнѣ представилось, что онъ пошелъ въ наше Посольство, чтобъ развестись со мной, выдать мнѣ отдѣльный видъ и отправить меня обратно въ Россію. Эта мысль тѣмъ болѣе укрѣпилась во мнѣ, что я замѣтила, что Өедя отпиралъ чемоданъ (онъ оказался не на томъ мѣстѣ какъ давеча и ремни были развязаны). Очевидно, Өедя доставалъ наши бумаги чтобы идти въ Посольство. Всѣ эти несчастныя мысли до того меня измучили, что я начала горько плакать, упрекать себя въ капризахъ и дурномъ сердцѣ. Я дала себѣ слово, если Өеодоръ Михайловичъ меня броситъ, ни за что не вернуться въ Россію, а спрятаться гдѣ нибудь въ деревушкѣ [въ] за границей, чтобъ вѣчно оплакивать мою потерю. Такъ прошло два часа. Я поминутно вскакивала съ мѣста и подходила къ окну посмотрѣть не идетъ-ли Өедя? И вотъ, когда мое отчаяніе дошло до послѣдняго предѣла, я, выглянувъ изъ окна, увидѣла Өедю, который съ самымъ независимымъ видомъ, положивъ обѣ руки въ карманы пальто, шелъ по улицѣ. Я страшно обрадовалась и когда онъ вошелъ въ комнату, я съ плачемъ и рыданіями бросилась къ нему на шею. Онъ очень испугался, увидавъ мои заплаканные глаза и спросилъ что со мною случилось. Когда я разсказала ему мои страхи, онъ очень смѣялся и сказалъ, что «надо имѣть очень мало самолюбія, чтобы броситься и утонуть въ Шпре<е>, въ этой маленькой ничтожной рѣченкѣ». Очень смѣялся и надъ моей мыслью о разводѣ и говорилъ, что «я еще не знаю какъ онъ любитъ свою милую женочку». Заходилъ-же онъ и отворялъ чемоданъ, чтобъ вынуть деньги для заказа пальто. Такимъ образомъ все объяснилось, мы помирились и я была страшно счастлива.

Пробывъ два дня въ Берлинѣ, мы переѣхали въ Дрезденъ. Такъ какъ мужу предстояла трудная литературная работа, то мы рѣшили прожить здѣсь не менѣе мѣсяца. Өеодоръ Михайловичъ очень любилъ Дрезденъ, главнымъ образомъ, за его (первоклассную) знаменитую Картинную Галлерею и прекрасные сады[,] его окрестностей, и во время своихъ путешествiй непремѣнно заѣзжалъ туда. Такъ какъ въ городѣ имѣется много музеевъ и сокровищницъ, то, зная мою любознательность, Өеодоръ Михайловичъ [онъ] полагалъ, что онѣ заинтересуютъ меня и я не буду скучать по Россіи, чего на первыхъ порахъ онъ очень опасался.

Остановились мы на Neu-Мark, въ одной изъ лучшихъ тогда гостинницъ «Stadt Berlin» и, переодѣвшись, тотчасъ направились въ Картинную Галлерею, съ которою мужъ хотѣлъ ознакомить меня прежде всѣхъ сокровищъ города. Өеодоръ Михайловичъ увѣрялъ, что отлично помнитъ кратчайшiй путь къ Цвингеру, но мы немедленно заблудились въ узкихъ улицахъ и тутъ произошелъ тотъ анекдотъ, который мужъ приводитъ въ [отд] одномъ изъ своихъ писемъ ко мнѣ,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо отъ <7 іюня 1867 г.?> ‑ Ред.>

[(какъ)] въ примѣръ основательности и нѣкоторой тяжеловѣсности нѣмецкаго ума. Өеодоръ Михайловичъ обратился къ господину, повидимому, интелигентному, съ вопросомъ:

— Bitte, gnädiger Herr, wo ist Gemälde-Gallerie?

— Gemälde-Gallerie?

— Ja, Gemälde-Gallerie.

— Königliche Gemälde-Gallerie?

— Ja, königliche Gemälde-Gallerie.

— Jch weiss nicht.

<‑ Милостивый государь, скажите, пожалуйста, где находится картинная галерея?

‑ Картинная галерея?

‑ Да, картинная галерея.

‑ Вы имеете в виду королевскую картинную галерею?

‑ Да, королевскую картинную галерею.

‑ Я не знаю. (нем.) – Ред.>

Мы подивились почему онъ такъ насъ допрашивалъ, если не зналъ гдѣ галлерея находится.

Впрочемъ, мы скоро до Галлереи дошли, и, хотя оставалось до закрытія не болѣе часу, но мы рѣшили войти. Мужъ мой, минуя всѣ залы, повелъ меня къ Сикстинской Мадоннѣ, картинѣ, которую онъ признавалъ за высочайшее проявленіе человѣческаго генія. Впослѣдствіи, я видѣла, что мужъ мой могъ стоять предъ этою [/этимъ/] [геніемъ] поразительной красоты картиной часами, умиленный и растроганный. Скажу, что первое впечатлѣніе на меня Сикстинской Мадонн[ой]/ы/ было ошеломляющее: мнѣ представилось, что Богоматерь съ младенцемъ на рукахъ какъ бы несется въ воздухѣ на встрѣчу идущимъ. Такое впечатлѣніе я испытала впослѣдствіи, когда, во время всенощной на 1е октября, я вошла въ ярко освѣщенный храмъ <св. Владимира> въ Кіевѣ[.] /и увидѣла геніальное произведеніе художника Васнецова./ То же впечатлѣніе Богоматери, [(идущей)] съ кроткою улыбкой благоволенія на божественномъ ликѣ, идущей мнѣ на встрѣчу, потрясло и умилило мою душу.

Въ тотъ же день мы наняли себѣ квартиру на Johanisstrasse. Квартира состояла изъ трехъ комнатъ: гостинной, кабинета и спальни и сдавалась одной недавно овдовевшей француженкой. На завтра мы пошли покупать мнѣ шляпу, чтобы замѣнить мою петербургскую, и мужъ заставилъ меня примѣр[я]/и/ть шляпъ десять и остановился на той, которая, по его словамъ, «удивительно ко мнѣ шла». Какъ сейчасъ помню ее: изъ бѣлой итальянской соломы, съ розами и длинными черными бархатными лептами, спускавшими<ся> по плечамъ и называвшимися, согласно модѣ, «suivez-moi».

Затѣмъ дня два-три мы ходили съ мужемъ покупать для меня верхнія вещи для лѣта и я дивилась на Өеодора Михайловича /какъ ему не наскучило/ выбирать, разсматривать [вещи и] /матеріи/ со стороны ихъ добротности, рисунка и фасона покупаемой вещи. Все, чтò онъ выбиралъ для меня, было доброкачественно, просто и изящно и я впослѣдствіи вполнѣ довѣрялась его вкусу.

Когда мы устроились, наступила для меня полоса безмятежнаго счастія: не было денежныхъ заботъ, (онѣ предвидѣлись лишь съ осени), не было лицъ, стоявшихъ между мною и мужемъ, была полная возможность наслаждаться его обществомъ. Воспоминанія о томъ чудномъ времени, не смотря на протекшіе десятки лѣтъ, [живо] остаются живыми въ моей душѣ.

Өеодоръ Михайловичъ любилъ порядокъ во всемъ, въ томъ числѣ и въ распредѣленіи своего времени; поэтому у насъ вскорѣ установился строй жизни, который не мѣшалъ никому изъ насъ пользоваться [нашимъ] временемъ какъ мы хотѣли. Такъ какъ мужъ работалъ ночью, то вставалъ не раньше одинадцати. Я съ нимъ завтракала и тотчасъ отправлялась осматривать какую нибудь Sammlung и въ этомъ случаѣ моя молодая любознательность была вполнѣ удовлетворена. Мнѣ помнится, что я не пропустила ни одного изъ безчисленныхъ Sammlung’овъ: Mineralogische[r], Geologische, Botanische и пр. были осмотрѣны мною съ полною добросовѣстностью. Но къ двумъ часамъ я непремѣнно была въ Картинной Галлереѣ (помѣщающейся въ томъ же Цвингерѣ, какъ и всѣ научныя коллекціи). Я знала, что къ этому времени въ Галлерею придетъ мой мужъ и мы пойдемъ любоваться любимыми /излюбленными/ имъ картинами, которые, конечно, немедленно сдѣлались и моими любимыми.

Өеодоръ Михайловичъ выше всего въ живописи ставилъ произведенія Рафаэля и высшимъ его произведеніемъ признавалъ Сикстинскую Мадонну. Чрезвычайно высоко цѣнилъ талантъ Тиціана, въ особенности его знаменитую картину: «Der Zinsgroschen», «Христосъ съ монетой», и по долгу стоялъ, не отводя глазъ отъ это[й]/го/ геніальнаго [произведенія.] /изображенія Спасителя./ Изъ другихъ художественныхъ произведенiй, смотря на которыя Өеодоръ Михайловичъ испытывалъ [художественное] /высокое/ наслажденіе и къ которымъ непремѣнно шелъ въ каждое свое посѣщеніе [/каждый свой приходъ/], минуя другія сокровища, были: «Maria mit dem Kinde», Murillo; «Die heilige Nacht» ‑ Correggio; «Christus» ‑ Annibale Carraci; «die büssende Magdalena» P. Battoni; «die Jagd» ‑ Ruisdael; «Kustenlandschaft» (Morgen и Abend) Claude Lorrain. (Эти ландшафты [Ө] мои мужъ называлъ «золотымъ вѣкомъ» и говоритъ о нихъ въ «Дневникѣ Писателя»). «Rembrandt und seine Frau», Rembrandt van Rijn; «Konig Karl I von England» Anton van Dyk; изъ акварельныхъ или пастельныхъ работъ очень цѣнилъ «Das Сhocoladen Mädchen» Jean Liotard.

Въ три часа картинная галлерея закрывалась и мы шли обѣдать въ ближайшiй ресторанъ. Это была такъ называемая «Italienisches Dörfchen», кр[у]/ы/тая галлерея которой висѣла надъ самой рѣкой. Громадныя окна ресторана открывали видъ въ обѣ стороны Эльбы и въ хорошую погоду здѣсь было чрезвычайно пріятно обѣдать и наблюдать за всѣмъ чтò на рѣкѣ происходило. Кормили здѣсь сравнительно дешево <Пропуск в рукописи – ред.> но очень хорошо и Өеодоръ Михайловичъ каждый день требовалъ себѣ порцію «Blaues Aal», которую онъ очень любилъ и зналъ, что здѣсь ее можно получить [(живую).] /только что пойманную./ Любилъ онъ пить бѣл[ое]/ый/ рейнвейнъ, который тогда стоилъ десять грошей [маленькая] /полбутылки/. Въ ресторанѣ получалось много иностранныхъ газетъ и мужъ мой читалъ французскія.

Отдохнувъ дома, мы въ шесть часовъ шли на прогулку въ Grossen Garten. Өеодоръ Михайловичъ очень любилъ этотъ громадный паркъ, главнымъ образомъ, за его прелестные луга въ англiйскомъ стилѣ и за его роскошную растительность. Отъ нашего дома до парка и [назадъ] /обратно/ составляло не менѣе 6-7 верстъ и мой мужъ, любившiй ходить пѣшкомъ, очень цѣнилъ эту прогулку и даже въ дождливую погоду отъ нея не отказывался, говоря, что она /на/ насъ благотворно дѣйствуетъ.

Въ тѣ времена въ [(Grossen Garten)] паркѣ существовалъ ресторанъ «Zum grossen Wirtschaft<»>, гдѣ по вечерамъ играла то полковая, медная, то инструментальная музыка. Иногда программа концертовъ была серьезная. Не будучи (музыкантомъ) знатокомъ музыки, [одн] мужъ мой очень любилъ музыкальныя произведенія Моцарта, Бетховена /Fidelio/, [О] [Шопенъ] Мендельсона-Бартольди (Hochzeit<s>mar<s>ch<)>, Россини (Air du Stabat Mater) и испытывалъ искреннее наслажденіе, слушая любимыя (Fidelio) вещи. Произведенiй Рих<арда> Вагнера Өеодоръ Михайловичъ совсѣмъ не любилъ.

Обычно на такихъ прогулкахъ мой мужъ отдыхалъ отъ всѣхъ литературныхъ и другихъ думъ и находился всегда въ самомъ добродушномъ настроеніи, шутилъ, смѣялся/./ [и даже иногда подпѣвалъ музыкѣ] Помню, что въ программѣ /концертовъ/ часто стояли варьяціи и попурри изъ оперы [von «Der] «Dichter und [der] Bauer» F. von Suppe. /Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> полюбилъ эти варьяціи благодаря одному случаю (воспоминанiю): какъ-то на прогулкѣ въ Gr<ossen> Garten мы повздорили изъ-за убѣжденiй и я высказала /свое/ мнѣніе въ рѣзкихъ выраженіяхъ. Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> оборвалъ разговоръ и мы молча дошли до ресторана. Мнѣ было досадно, зачѣмъ я испортила /доброе/ настроеніе мужа и чтобъ его вернуть я, когда заиграли попурри изъ [Dichter] оперы, Fr. v<on> Suppe я объявила, что это «про насъ написано», что онъ Dichter, а я Bauer, и потихоньку стала подпѣвать за Bauer'a. Ө<еодору> М<ихайловичу> понравилась моя затѣя и онъ [ст] началъ подпѣвать арію Dichter'a. Т<акимъ> о<бразомъ> Suppe насъ примирилъ./ /Съ тѣхъ поръ/ У насъ [почему-то] вошло въ обыкновеніе въ дуэтѣ героевъ потихоньку вторить музыкѣ: мой мужъ подпѣвалъ арiю /партію/ Dichter'a, я подпѣвала за Bauer'a. Это было незамѣтно, такъ какъ мы всегда садились въ отдаленіи подъ «нашимъ дубомъ». Смѣху, веселья было много и мужъ увѣрялъ, что онъ со мною помолодѣлъ на всю разницу нашихъ лѣтъ. [Был] Случались и анекдоты: такъ однажды съ «нашего дуба» въ большую кружку съ пивомъ Өеодора Михайловича свалилась вѣточка, а съ нею громадный черный жукъ. Мужъ мой былъ брезгливъ и изъ кружки съ жукомъ пить не захотѣлъ, а отдалъ ее кельнеру, приказавъ принести другую. Когда тотъ ушелъ, мужъ пожалѣлъ, зачѣмъ не пришла мысль потребовать сначала новую кружку, а теперь, пожалуй, кельнеръ только вынетъ жука и вѣтку и принесетъ ту же кружку обратно. Когда кельнеръ пришелъ, Өеодоръ Михайловичъ спросилъ его: «Чтожь, вы ту кружку вылили?<»> — <«>Какъ вылилъ, я ее выпилъ!<»>  отвѣтилъ тотъ, и по его довольному виду можно было быть увѣреннымъ, что онъ не упустилъ случая лишнiй разъ выпить пива.

Эти ежедневныя прогулки напомнили и замѣнили намъ чудесные вечера нашего жениховства, такъ много было въ нихъ веселья, откровенности и простодушія.

Въ половинѣ десятаго мы возвращались, пили чай и затѣмъ садились: Өеодоръ Михайловичъ за чтеніе купленныхъ имъ произведенiй Герцена; я же принималась за свой дневникъ. Писала я его стенографически первые полтора-два года нашей брачной жизни, съ небольшими перерывами за время моей болѣзни.

Задумала я писать дневникъ по многимъ причинамъ: при множествѣ новыхъ впечатлѣнiй я боялась забыть подробности; ктому же ежедневная практика была (прекраснымъ) надежнымъ средствомъ, что бы не забыть стенографіи, а, напротивъ, въ ней усовершенствоваться. Главная же причина была иная: мой мужъ представлялъ для меня столь интереснаго, столь загадочнаго человѣка и мнѣ казалось, что мнѣ легче будетъ его узнать и разгадать, если я буду записывать его мысли и замѣчанія. Ктому же за границей я была вполне одинока, мнѣ не съ кѣмъ было раздѣлить моихъ наблюденiй, а иногда возникавшихъ во мнѣ сомнѣнiй и дневникъ былъ другомъ, которому я повѣряла всѣ мои мысли, надежды и опасенія.

Мой дневникъ очень интересовалъ моего мужа и онъ много разъ говорилъ мнѣ: [Хотѣ] <—> Дорого-бы я далъ чтобъ узнать, Анечка, [что бы знать,] что ты такое пишешь своими крючочками: ужъ навѣрно ты меня бранишь?

— Это какъ случится, и хвалю, и браню, отвѣчала я. — /Получаешь, что заслужилъ./ Впрочемъ, какже мнѣ тебя не бранить[;]/?/ [у]/У/ кого достанетъ духу тебя не бранить? заканчивала я [тою] /тѣми-/же шутливыми вопросами, съ которыми онъ иногда обращался ко мнѣ, желая меня пожурить.

Однимъ изъ /поводовъ/ нашихъ идейныхъ разногласiй былъ такъ называемый «женскiй вопросъ». Будучи по возрасту современницей шестидесятыхъ годовъ, я твердо стояла за права и независимость женщинъ и негодовала на мужа за его, по моему мнѣнію, несправедливое отношеніе къ нимъ. Я даже [лично] готова была подобное отношеніе считать за личную обиду и иногда высказывала это мужу. Помню, какъ разъ, видя меня огорченной, мужъ спросилъ меня:

— Анечка, что ты такая? Не обидѣлъ-ли /я/ тебя чѣмъ?

— Да, обидѣлъ; мы давеча говорили о нигилисткахъ и ты ихъ такъ жестоко бранилъ.

— Да вѣдь ты не нигилистка, чего жь ты обижаешься?

— Не нигилистка, это правда, но я женщина и мнѣ тяжело слышать, когда бранятъ женщину.

— Ну, какая ты женщина? говорилъ мой мужъ.

— Какъ какая женщина? обижалась я.

— Ты моя прелестная, чудная Анечка и другой такой на свѣтѣ нѣтъ, вотъ ты кто, а не женщина!

По молодости лѣтъ, я готова была отвергать его чрезмѣрныя похвалы и сердиться, что онъ не признаетъ меня за женщину, какою я себя считала.

Скажу къ слову, что Өеодоръ Михайловичъ дѣйствительно не любилъ тогдашнихъ нигилистокъ. Ихъ отрицаніе всякой женственности, неряшливость, грубый напускной тонъ возбуждали въ немъ отвращеніе и онъ именно цѣнилъ во мнѣ противоположныя качества. Совсѣмъ другое отношеніе къ женщинамъ возникло въ Өеодорѣ Михайловичѣ впослѣдствіи, въ семидесятыхъ годахъ, когда дѣйствительно изъ нихъ выработались умныя, образованныя и серьезно смотрящія на жизнь женщины. Тогда мой мужъ высказалъ въ «Дневникѣ писателя<»>, [/мног/] что многаго ждетъ отъ русской женщины.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: «Дневникъ Писателя» [1873] («Гражданинъ» 1873. № 35) – ред.>

1867 Къ нашимъ спорамъ.

Очень меня возмущало въ моемъ мужѣ то, что онъ въ, своихъ спорахъ со мной, отвергалъ [въ] (не признавалъ) въ женщинахъ моего поколѣнія какую либо выдержку (выдержанность) характера, какое нибудь упорное и продолжительное стремленіе къ достиженію намѣченной цѣли. Напримѣръ, онъ одинъ разъ говорилъ мнѣ:

— Возьми такую простую вещь, — ну, что-бы такое назвать? ‑ да хоть собираніе почтовыхъ марокъ (мы какъ разъ проходили мимо магазина, въ витринѣ котораго красовалась цѣлая коллекція). Если этимъ займется мужчина систематически, онъ будетъ собирать, хранить и, если не отдастъ этому занятію слишкомъ большаго времени, если и охладѣетъ къ собиранію, то всетаки не броситъ его, а сохранитъ на долгое время, а, можетъ быть, и до конца своей жизни, какъ воспоминаніе объ увлеченіяхъ молодости. А женщина? Она загорится желаніемъ собирать марки, купитъ роскошный альбомъ, надоѣстъ всѣмъ роднымъ и знакомымъ выпрашивая марки, затратитъ на покупку ихъ массу денегъ, а затѣмъ  ‑ желаніе въ ней уляжется, роскошный альбомъ будетъ валяться на всѣхъ этажеркахъ и, въ заключеніе, будетъ выброшенъ какъ надоѣвшая, никуда не годная вещь. Такъ и во всемъ, въ пустомъ и серьезномъ: вездѣ малая выдержка: сначала пламенное стремленіе и никогда — долгое и упорное напряженіе силъ для того, чтобы (достичь) достигнуть прочныхъ результатовъ намѣченной цѣли (работы).

Этотъ споръ меня почему-то раззадорилъ и я объявила мужу, что на своемъ личномъ примѣрѣ докажу ему, что женщина годами можетъ преслѣдовать привлекшую ея вниманіе идею. «А такъ какъ въ настоящую минуту, говорила я, никакой большой задачи (цѣли) я предъ собою не вижу, то начну хоть съ пустаго занятія, только что тобою указаннаго, и съ сегодняшняго дня [начну] /стану/ собирать марки». Сказано — сдѣлано. Я затащила Өеодора Михайловича въ первый попавшiйся магазинъ письменныхъ принадлежностей и купила («на свои деньги») дешевенькiй альбомъ для наклеиванія марокъ. Дома я тотчасъ слеѣпила марки съ полученныхъ трехъ-четырехъ писемъ изъ Россіи и тѣмъ положила начало коллекціи. Наша хозяйка, узнавъ о моемъ намѣреніи, порылась между письмами и дала мнѣ нѣсколько старинныхъ Турнъ-Таксисъ (Turn-Taxis) и Саксонскаго Королевства. Такъ началось мое собираніе почтовыхъ марокъ и оно продолжается уже 49 лѣтъ. Конечно, я никогда не дѣлала никакихъ усилiй для ихъ коллекцiонированія, я только копила ихъ и въ настоящее время у меня <Пропуск в рукописи – ред.> штукъ, изъ которыхъ нѣкоторыя [больш] представляютъ (раритеты) рѣдкости. Могу дать слово, что ни одна изъ марокъ не куплена на деньги, а или получена мною на письмѣ или мнѣ подарена. Эту слабость близкіе мои знаютъ и дочь моя, напримѣръ, присылаетъ мнѣ письма съ марками разной цѣнности.

Отъ времени до времени я хвалилась предъ мужемъ количествомъ прибавлявшихся марокъ и онъ иногда [((надо мною) подсмѣивался за эту мою слабость).] /подсмѣивался надъ этою моею слабостью./

Въ Дрезденѣ за эти недѣли произошелъ случай, напомнившiй непріятную для меня черту въ характерѣ Өеодора Михайловича, именно его ни на чемъ не основанную ревность. Дѣло въ томъ, что профессоръ стенографіи, П. М. Ольхинъ, узнавъ, что мы предполагаемъ пожить нѣкоторое время въ Дрезденѣ, далъ мнѣ письмо къ профессору Zeibig'y (Цейбигу), вице-предсѣдателю Кружка послѣдователей Габельсбергера, той системы стенографіи, по которой я училась. Ольхинъ увѣрялъ, что Цейбигъ отличный человѣкъ и что онъ можетъ быть намъ полезенъ при осмотрѣ галлерей и проч. Я по пріѣздѣ долго не шла къ Цейбигу, но такъ какъ неудобно было не отдать письма, то рѣшилась наконецъ къ нему поѣхать. Цейбига я дома не застала и оставила письмо; профессоръ на другой-же день отдалъ визитъ, засталъ насъ обоихъ дома и предложилъ намъ посѣтить предстоящее засѣданіе ихъ кружка.

Мы согласились, но потомъ мужъ рѣшилъ, что я пойду одна, [а онъ, доведя меня до кружка, пойдетъ [въ] читать газеты, а затѣмъ зайдетъ за мною въ назначенный часъ] /съ Цейбигомъ/. Мужъ увѣрилъ меня, что ему скучно будетъ сидѣть въ такомъ спеціальномъ собраніи. Такъ и сдѣлали. Кружокъ стенографовъ имѣлъ свои засѣданія въ Hotel <Пропуск в рукописи – ред.> на Wildrüferstrasse [и Өеодоръ Михайловичъ меня туда довелъ] /./ Засѣданіе уже началось и какой-то старецъ читалъ рефератъ. Хоть Цейбигъ и приглашалъ меня [подойти и] занять мѣсто рядомъ съ нимъ, но я усѣлась въ сторонкѣ и жестоко проскучала полчаса. Когда насталъ перерывъ, профессоръ подвелъ меня къ предсѣдателю и объявилъ /всѣмъ присутствующимъ/, что я пріѣхала изъ Россіи съ письмомъ отъ лица ихъ спеціальности. Предсѣдатель высказалъ мнѣ привѣтствіе, а я такъ сконфузилась, что ничего ему не отвѣтила, а только поклонилась. Рефератовъ больше не было, а всѣ члены кружка сидѣли за длиннымъ столомъ, пили пиво и разговаривали. Ко мнѣ стали подходить и представляться одинъ за другимъ члены кружка <Было: члены кружка одинъ за другимъ – ред.>, а я такъ расхрабрилась, что принялась болтать какъ у себя дома. Говорила я по нѣмецки съ ошибками, но очень бойко и скоро «завербовала въ свои поклонники» (какъ упрекнулъ меня потомъ мужъ) всѣхъ молодыхъ и старыхъ членовъ кружка. Всѣ провозглашали мое здоровье, [прислали на] угощали ягодами и [пр] пирожками [, а кто-то поднесъ букетъ]. Когда въ девять часовъ [мнѣ передали что за мною пришли] /Цейбигъ предложилъ меня проводить домой/, мнѣ даже удалось сказать по нѣмецки маленькiй спичъ, въ которомъ я благодарила за радушный пріемъ и звала желающихъ пріѣхать въ Петербургъ, увѣряя, что послѣдователи системы Габельсбергера будутъ приняты русскими столь-же дружелюбно. Словомъ, я была въ восторгѣ отъ моего тріумфа, тѣмъ болѣе, что черезъ день прочла въ «Dresdener Nachrichten» печатное сообщеніе слѣдующаго содержанія. <На полях справа запись: Пересмотрѣть по книжкѣ – ред.>

Но Өеодоръ Михайловичъ отнесся къ моему «тріумфу» иначе. Когда я разсказала всѣ подробности пріема, я замѣтила въ лицѣ моего мужа непріязненное выраженіе и [очень] /весь остальной/ вечеръ /онъ/ былъ очень грустенъ; когда же [чрезъ] два-три дня спустя намъ на прогулкѣ встрѣтился одинъ изъ членовъ кружка, молодой человѣкъ, розовый, какъ поросенокъ, /и толстый/ и со мною раскланялся, то Өеодоръ Михайловичъ сдѣлалъ мнѣ «сцену», послѣ которой мнѣ уже не хотѣлось бывать на тѣхъ общественныхъ прогулкахъ по окрестностямъ, куда меня съ мужемъ приглашалъ Цейбигъ. Эта проявившаяся вновь тяжелая и обидная для меня черта характера моего мужа заставила меня быть осторожнѣе, что бы избѣжать подобныхъ осложненiй.

Во время пребыванія нашего въ Дрезденѣ случилось событіе, чрезвычайно взволновавшее насъ обоихъ. [Въ од[инъ]/но/ несчастное утро къ намъ пришла хозяйка и сообщила,] /Өеодоръ Михайловичъ отъ кого-то узналъ,/ что по городу ходятъ слухи будто въ нашего Императора, посѣтившаго всемірную выставку въ Парижѣ, стрѣляли (покушеніе Березовскаго) и что будто-бы злодѣйство достигло цѣли. Можно представить какъ былъ взволнованъ мой мужъ! Онъ былъ горячимъ поклонникомъ Императора Александра II за освобожденіе /крестьянъ/ и за дальнѣйшія [е]/Е/го реформы. Кромѣ того, Өеодоръ Михайловичъ считалъ Императора своимъ благодѣтелемъ: вѣдь по случаю коронованія [О] моему мужу было возвращено потомственное дворянство, которымъ онъ такъ дорожилъ. Государь-же разрѣшилъ моему мужу возвратиться изъ Сибири въ Петербургъ и тѣмъ далъ возможность вновь заниматься столь близкимъ его сердцу литературнымъ трудомъ. <Далее следует запись: Пересмотрѣть по стенографич. книжкѣ – ред.>

[Өеодоръ Михайловичъ [нач] сталъ разспрашивать хозяйку о подробностяхъ, но та ничего не могла сообщить, а потому м] /М/ы тотчасъ же рѣшили отправиться въ наше консульство. На Өеодорѣ Михайловичѣ, что называется, «лица не было»: онъ былъ крайне взволнованъ и почти бѣжалъ дорогой и я боялась, что съ нимъ немедленно произойдетъ припадокъ (такъ и случилось, въ ту же самую ночь). Къ великому нашему счастію, безпокойство оказалось преувеличеннымъ: въ Консульствѣ насъ успокоили извѣстіемъ, что злодѣйство не удалось. Мы тотчасъ же просили разрѣшенія записать свои имена въ числѣ лицъ, побывавшихъ въ Консульствѣ, что-бы выра[жать]/зить/ наше негодованіе по поводу этого гнуснаго покушенія. Весь этотъ день мой мужъ былъ очень разстроенъ и грустенъ: новое покушеніе, послѣдовавшее такъ скоро за покушеніемъ Каракозова, ясно показало моему мужу, что сѣти политическаго заговора проникли глубоко и что жизни [лю] столь почитаемаго имъ Императора угрожаетъ опасность.

Прошло недѣли три нашей дрезденской жизни, какъ однажды /мужъ/ заговорилъ о рулеткѣ (мы часто съ нимъ вспоминали какъ вмѣстѣ писали романъ «Игрокъ») и высказалъ мысль, что если-бы въ Дрезденѣ онъ былъ [-бы] теперь одинъ, то непремѣнно-бы съѣздилъ поиграть на рулеткѣ. Къ этой мысли мужъ возвращался еще раза два и тогда я, не желая въ чемъ-либо быть помѣхой мужу, спросила, почему же онъ теперь не можетъ ѣхать? Өеодоръ Михайловичъ сослался на невозможность оставить меня одну, ѣхать же вдвоемъ было дорого. Я стала уговаривать муж[у]/а/ поѣхать въ Гомбургъ на нѣсколько дней, увѣряя, что за его отсутствіе со мной ничего не случится. Өеодоръ Михайловичъ пробовалъ отговариваться, но такъ какъ ему самому очень хотѣлось «попытать счастья», то онъ согласился и уѣхалъ въ Гомбургъ, оставивъ меня на попеченіе нашей хозяйки. Хотя я и очень бодрилась, но когда поѣздъ отошелъ и я почувствовала себя одинокой, я [распла] не могла сдержать своего горя и расплакалась. Прошло два-три дня и я стала получать изъ Гомбурга письма, въ которыхъ мужъ сообщалъ мнѣ о своихъ проигрышахъ и просилъ выслать ему деньги; я его просьбу исполнила, но оказалось, что и присланные онъ проигралъ и просилъ вновь прислать и я, конечно, послала. Но такъ какъ для меня эти «игорныя» волненія были совершенно неизвѣстны, то я преувеличила ихъ вліяніе на здоровье моего мужа. Мнѣ представилось, судя по его письмамъ, что онъ, оставшись въ Гомбургѣ, страшно волнуется и безпокоится, я опасалась новаго припадка и приходила въ отчаяніе отъ мысли зачѣмъ я его одного отпустила и зачѣмъ меня нѣтъ съ нимъ что бы его утѣшить и успокоить. Я казалась себѣ страшной эгоисткой, чуть не преступницей за то, что въ так[ую]/іе/ тяжел[ую]/ыя/ [его м] для него минуты я ниѣмъ не могу ему помочь.

Чрeзъ восемь дней Өеодоръ Михайловичъ вернулся въ Дрезденъ и былъ страшно счастливъ и радъ, что я не только не стала его упрекать и жалѣть проигранныя деньги, а сама его утѣшала и уговаривала не приходить въ отчаяніе. [Въ одномъ изъ своихъ гомбургскимъ писемъ <Пропуск в рукописи – ред.> Өеодоръ Михайловичъ писалъ]

Неудачная поѣздка въ Гомбургъ повліяла на настроеніе Өеодора Михайловича. Онъ сталъ часто возвращаться къ разговорамъ о рулеткѣ, жалѣлъ объ истраченныхъ деньгахъ и въ проигрышѣ винилъ исключительно самого себя. Онъ увѣрялъ, что очень часто шансы были въ его рукахъ, но онъ не умѣлъ ихъ удержать, торопился, мѣнялъ ставки, пробовалъ разные методы игры и въ результатѣ проигрывалъ. Происходило же это оттого, что онъ спѣшилъ, что въ Гомбургъ пріѣхалъ одинъ и все время обо мнѣ безпокоился. Да и въ прежніе пріѣзды на рулетку ему приходилось заѣзжать всего на два, на три дня, и всегда съ небольшими деньгами, [на] /при/ которыхъ трудно было выдержать неблагопріятный поворотъ игры. Вотъ, если бы удалось поѣхать въ рулеточный городъ и пожить тамъ недѣли двѣ-три, имѣя нѣкоторую сумму въ запасѣ, то онъ навѣрно-бы имѣлъ удачу: не имѣя надобности спѣшить, онъ примѣнилъ-бы тотъ спокойный методъ игры, при которомъ нѣтъ возможности не выиграть, если и не громадную сумму, то всетаки достаточную для покрытія проигрыша. Өеодоръ Михайловичъ говорилъ такъ убѣдительно, приводилъ столько примѣровъ въ доказательство своего мнѣнія, что и меня убѣдилъ и, когда возникъ вопросъ, не заѣхать-ли намъ по дорогѣ въ Швейцарію (куда мы направлялись) недѣли на двѣ въ Баденъ-Баденъ, то я охотно дала свое согласіе, разсчитывая на то, что мое присутствіе будетъ при игрѣ нѣкоторымъ сдерживающимъ началомъ <Было: будетъ нѣкоторымъ сдерживающимъ при игрѣ началомъ. – Ред.> /нѣсколько сдерживать Ө. М./. Мнѣ же было все равно гдѣ-бы ни жить, только-бы не разставаться съ мужемъ.

Когда мы наконецъ рѣшили, что, по полученіи денегъ, поѣдемъ на двѣ недѣли въ Баденъ-Баденъ, Өеодоръ Михайловичъ успокоился и принялся передѣлывать и заканчивать работу, которая ему такъ не давалась. Это была статья о Бѣлинскомъ, въ которой мой мужъ хотѣлъ высказать [объ этомъ] /о/ знаменитомъ критикѣ все чтò лежало у него на душѣ. Бѣлинскiй былъ дорогой для Өеодора Михайловича человѣкъ. Онъ высоко ставилъ его талантъ, еще не зная его лично, и говоритъ объ этомъ въ № «Дневника Писателя» за 1877 г.

Но высоко ставя критическiй даръ Бѣлинскаго и искренно питая благодарныя <Было: питая искренно благодарныя – ред.> чувства за поощреніе его литературнаго дарованія, Өеодоръ Михайловичъ не могъ простить ему то насмѣшливое и почти кощунственное отношеніе этого критика къ его религіознымъ воззрѣніямъ и вѣрованіямъ.

Возможно, что многія тяжелыя впечатлѣнія, вынесенныя Өеодоромъ Михайловичемъ отъ сношенія съ Бѣлинскимъ, были слѣдствіемъ сплетень и нашептываній тѣхъ «друзей», которые сначала признали талантъ Достоевскаго и его пропагандировали, а затѣмъ, по какимъ-то [не]/мало/понятнымъ для меня причинамъ, начали преслѣдовать застѣнчиваго автора «Бѣдныхъ Людей», сочинять на него небылицы, писать на него эпиграммы

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: «Нива» за 1884 г. № 4. Статья Я. П. Полонскаго. ‑ Воспоминанія А. Я. Головачевой-Панаевой. 1890 г. – Ред.>

и всячески выводить изъ себя.

Когда Өеодору Михайловичу предложили написать «О Бѣлинскомъ», [Ө] онъ съ удовольствіемъ взялся за эту интересную тему, разсчитывая не мимоходомъ, а въ серьезной, посвященной Бѣлинскому, статьѣ высказать самое существенное и искреннее свое мнѣніе объ этомъ дорогомъ вначалѣ и въ заключеніе столь враждебно относивш[и]/е/мся къ нему писателѣ.

Очевидно, многое еще не созрѣло въ умѣ Өеодора Михайловича, многое приходилось обдумывать, рѣшать и сомнѣваться, такъ что статью о Бѣлинскомъ мужу пришлось передѣлывать разъ пять и въ результатѣ онъ остался ею недоволенъ. Въ письмѣ къ А. Н. Майкову отъ 15 сентября 1867 г. Өеодоръ Михайловичъ писалъ:

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма. Стр. 178 – Ред.>

«Дѣло въ томъ, что кончилъ вотъ эту проклятую статью: «Знакомство мое съ Бѣлинскимъ». Возможности не было отлагать и мѣшкать. А между тѣмъ, я вѣдь и лѣтомъ ее писалъ, но до того она меня измучила и до того трудно ее было писать, что я дотянулъ до сего времени и наконецъ-то, со скрежетомъ зубовнымъ кончилъ. Штука была въ томъ, что я сдуру взялся за такую статью. Только что притронулся писать и сейчасъ увидалъ, что возможности нѣтъ написать цензурно (потому что я хотѣлъ писать все). 10 листовъ романа было-бы легче написать, чѣмъ эти два листа! Изъ всего этого вышло, что эту растреклятую статью я написалъ, если все считать въ сложности, разъ пять, и потомъ все перекрещивалъ и изъ написаннаго опять передѣлывалъ. Наконецъ, кое-какъ вывелъ статью, — но до того дрянная, что изъ души воротитъ. Сколько драгоцѣннѣйшихъ фактовъ я принужденъ былъ выкинуть! Какъ и слѣдовало ожидать, осталось все самое дрянное и золотосрединное. Мерзость!»

Статья эта имѣла плачевную судьбу. Өеодора Михайловича просилъ написать ее для сборника писатель К. И. Бабиковъ и уплатилъ въ видѣ задатка двѣсти рублей. Статья должна /была/ быть написана къ осени и послана въ Москву въ Гостинницу «Римъ». Опасаясь, что Бабиковъ могъ [(не оказаться)] переѣхать [въ] /на/ другую квартиру, Өеодоръ Михайловичъ просилъ А. Н. Майкова [сдѣлать] /оказать/ ему услугу, именно переслать рукопись московскому книгопродавцу И. Г. Соловьеву для врученія ея Бабикову. А. Н. Майковъ поступилъ по указанію мужа, о чемъ и сообщилъ /намъ/

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо А. Н. Майкова отъ <3 ноября> 1867 года. – Ред.>

Живя за границей, мы ничего не знали о томъ появилась-ли статья въ печати или нѣтъ? Только въ 1872 году Өеодоръ Михайловичъ получилъ отъ какого-то книгопродавца просьбу доставить ему заказанную К. И. Бабиковымъ статью, причемъ тотъ сообщалъ, что изданіе сборника не состоялось, а К. И. Бабиковъ умеръ. [Ө] Мужъ очень обезпокоился потерею статьи, тѣмъ болѣе, что положилъ на нее много труда и, хоть и былъ ею недоволенъ, но дорожилъ ею. Мы стали доискиваться куда статья могла затеряться, просили содѣйствія и московскаго книгопродавца, но результатъ поисковъ былъ печальный: статья безслѣдно исчезла. Лично я объ этомъ жалѣю, такъ какъ, /судя/ по моему тогдашнему впечатлѣнію и по замѣткамъ въ моей стенографической тетради, это была талантливая и очень интересная статья.

Въ концѣ іюня мы получили деньги изъ редакціи «Русскаго Вѣстника» и тотчасъ же собрались ѣхать. Я съ искреннимъ сожалѣніемъ покидала Дрезденъ, гдѣ мнѣ такъ хорошо и счастливо жилось и смутно предчувствовала, что при новыхъ обстоятельствахъ многое измѣнится въ нашихъ настроеніяхъ. Мои предчувствія оправдались: вспоминая проведенные въ Баденъ-Баденѣ пять недѣль и перечитывая записанное въ стенографическомъ [«Дневнѣ] дневникѣ, я прихожу къ убѣжденію, что это было что-то кошмарное, вполнѣ захватившее въ свою власть моего мужа и не выпускавшее его изъ своихъ тяжелыхъ [объятій] цѣпей.

Всѣ разсужденія Өеодора Михайловича, по поводу возможности выиграть на рулеткѣ при его методѣ игры, были совершенно правильны и удача могла быть полная, но при условіи если /бы/ этотъ методъ примѣнялъ какой нибудь хладнокровный англичанинъ или нѣмецъ, а не такой нервный, увлекающiйся и доходящiй во всемъ до самыхъ послѣднихъ предѣловъ человѣкъ, какимъ былъ мой мужъ. Но кромѣ хладнокровія и выдержки игрокъ на рулеткѣ долженъ обладать значительными средствами, что бы имѣть возможность выдержать неблагопріятные шансы игры. И въ этомъ отношеніи у Өеодора Михайловича былъ пробѣлъ: у насъ было сравнительно говоря немного денегъ и полная невозможность, въ случаѣ неудачи, откуда либо ихъ [достать] /получить/. И вотъ не прошло недѣли какъ [Өеодор] Өеодоръ Михайловичъ проигралъ все наличныя и тутъ начались волненія по поводу того откуда ихъ достать, чтобы продолжать игру. Пришлось прибѣгнуть къ закладамъ вещей. Но, и закладывая вещи, мужъ иногда не могъ сдержать себя и иногда проигрывалъ все чтò только что получилъ за заложенную вещь. Иногда ему случалось проиграть чуть не до послѣдняго талера и вдругъ шансы были опять на его сторонѣ и онъ приносилъ домой нѣсколько десятковъ фридрихсдоровъ. Помню разъ онъ принесъ туго набитый кошелекъ, въ которомъ я насчитала 212 фридрихсдоровъ (по 20 талеровъ каждый) значитъ, около 4300 талеровъ. Но [эти] эти деньги недолго оставались въ нашихъ рукахъ. [Но] Өеодоръ Михайловичъ не могъ утерпѣть: еще не успокоившись отъ волненія игры, онъ бралъ 20 монетъ и проигрывалъ, возвращался за другими 20ю, проигрывалъ ихъ и такъ, въ теченіи двухъ-трехъ часовъ, возвращаясь по нѣскольку разъ за деньгами, въ концѣ концовъ проигрывалъ все. Опять шли заклады, но такъ какъ драгоцѣнныхъ вещей у насъ было немного, то скоро источники эти истощ[а]/и/лись. А между тѣмъ долги наростали и давали себя чувствовать, такъ какъ приходилось должать квартирной хозяйкѣ, вздорной бабѣ, которая, видя насъ въ затрудненіи, не стѣснялась быть къ намъ небрежной и лишать насъ разныхъ удобствъ, на которыя мы имѣли права по условію съ ней. Писались письма къ моей матери, съ томленіемъ ожидались присылки денегъ и онѣ въ тотъ или на слѣдующiй день уходили на игру, а мы, успѣвъ лишь немного <Было: мы, лишь немного успѣвъ – ред.> уплатить изъ нашихъ неотложныхъ долговъ (за квартиру, за обѣды и пр.) опять сидѣли безъ денегъ и придумывали что бы /такое/ намъ предпринять что бы получить извѣстную сумму, расплатиться съ долгами и, уже не думая о выигрышѣ, уѣхать наконецъ изъ этого ада.

Скажу про себя, что я съ большимъ [хр] хладнокровіемъ принимала эти «удары судьбы», которые мы добровольно себѣ наносили. У меня черезъ нѣкоторое время послѣ нашихъ первоначальныхъ потерь и волненiй, составилось твердое убѣжденіе, что выиграть Өеодору Михайловичу не удастся, то есть, что онъ, можетъ быть, и выиграетъ, пожалуй, и большую сумму, но что эта сумма въ тотъ же день (и не позже завтрашняго) будетъ проиграна и что никакія мои мольбы, убѣжденія, уговариванія не идти на рулетку и не продолжать игры на мужа не подѣйствуютъ.

Сначала мнѣ представлялось страннымъ какъ это Өеодоръ Михайловичъ, съ такимъ мужествомъ перенесшiй въ своей жизни столько разнородныхъ страданiй (заключеніе въ крѣпости, эшафотъ, ссылку, смерть любимаго брата, жены) какъ онъ не имѣетъ на столько силы воли что бы сдержать себя, остановиться на извѣстной долѣ проигрыша, не рисковать своимъ послѣднимъ талеромъ. Мнѣ казалось это даже нѣкоторымъ униженіемъ, не достойнымъ его возвышеннаго характера, и мнѣ было больно и обидно признать эту слабость въ моемъ дорогомъ мужѣ. Но скоро я поняла, что это не простая «слабость воли», а всепоглощающая человѣка страсть, нѣчто стихiйное, противъ чего даже твердый характеръ бороться не можетъ. Съ этимъ надо было примириться, смотрѣть на увлеченіе игрой, какъ на болѣзнь, противъ которой не имѣется средствъ. Единственный способъ борьбы — это бѣгство. Бѣжать-же изъ Бадена мы не могли до полученія значительной суммы изъ Россіи.

Должна отдать [спр] себѣ справедливость: я никогда не упрекала мужа за проигрышъ, никогда не ссорилась съ нимъ по этому поводу (мужъ очень цѣнилъ [эту мою черту] /это свойство моего/ характера),

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: [Пис] Біографія и письма. Письмо къ Майкову. Стр. <173> ‑ ред.>

и безъ ропота отдавала ему наши послѣднія деньги, зная, что мои вещи, не выкупленныя въ срокъ,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Въ игорныхъ мѣстахъ заклады принимаются не на мѣсяцы, а недѣли или дни; не внесшіе въ срокъ, теряютъ вещь, т. к. въ роспискѣ сказано, что она продана. – Ред.>

навѣрно пропадутъ (чтò и случилось) и испытывая непріятности отъ хозяйки и мелкихъ кредиторовъ. Но мнѣ было до глубины души больно видѣть какъ страдалъ самъ Өеодоръ Михайловичъ: онъ возвращался съ рулетки (меня онъ съ собой никогда не бралъ, находя, что молодой /порядочной/ женщинѣ не мѣсто (не годится быть) въ игорной залѣ) блѣдный, измозженный, едва держась на ногахъ, просилъ у меня денегъ (онъ всѣ деньги отдавалъ мнѣ) уходилъ и черезъ полчаса[,] возвращался, еще болѣе разстроенный, за деньгами, и это до тѣхъ поръ, пока не проиграетъ все чтò у насъ имѣется.

Когда идти на рулетку было не съ чѣмъ и не откуда было достать денегъ, Өеодоръ Михайловичъ бывалъ иногда такъ удрученъ, что начиналъ рыдать, становился предо мною на колѣни, умолялъ меня простить его за то, что мучаетъ меня своими поступками, приходилъ въ крайнее отчаяніе. И мнѣ стоило много усилiй, убѣжденiй, уговоровъ, что бы успокоить его, представить наше положеніе не столь безнадежнымъ, придумать исходъ, обратить его вниманіе и мысли на что либо иное. И какъ я была довольна и счастлива, когда мнѣ уда/ва/лось это сдѣлать и я уводила его въ читальню просматривать газеты или предпринимала продолжительную прогулку, чтò дѣйствовало на мужа всегда благотворно. Много десятковъ верстъ выходили /исходили/ мы съ мужемъ по окрестностямъ Бадена [и] въ долгіе промежутки между полученіями денегъ. [К]/Т/огда у него возстановлялось его доброе, благодушное настроеніе и мы цѣлыми часами бесѣдовали о самыхъ разнообразныхъ предметахъ. Любимѣйшая прогулка наша была въ Neues Schloss Новый Замокъ, а оттуда по прелестнымъ лѣсистымъ тропинкамъ въ Старый Замокъ, гдѣ мы непремѣнно пили молоко или кофе. Ходили и въ дальнiй замокъ Эренбрейтштейнъ (верстъ 8 отъ Бадена) и тамъ [уже] обѣдали и возвращались уже при закатѣ солнца. Прогулки наши были хороши, а разговоры такъ занимательны, что я, (не смотря на отсутствіе денегъ и непріятности съ хозяйкой), готова была мечтать, чтобъ изъ Петербурга подольше не высылали денегъ. Но приходили деньги и наша столь милая жизнь обращалась въ какой-то кошмаръ.

[Я заб] Знакомыхъ въ Баденѣ у насъ совсѣмъ не было. Какъ-то разъ въ паркѣ мы встрѣтили писателя И. А. Гончарова, съ которымъ мужъ и познакомилъ меня. Видомъ своимъ онъ мнѣ напомнилъ петербургскихъ чиновниковъ, разговоръ его тоже показался мнѣ зауряднымъ, такъ что я была нѣсколько разочарована новымъ знакомствомъ и даже не хотѣла вѣрить тому, что это авторъ «Обломова», романа, которымъ я восхищалась.

Былъ Өеодоръ Михайловичъ и у проживавшаго въ то время въ Баденъ-Баденѣ И. С. Тургенева. Вернулся отъ него мужъ мой очень раздраженный и подробно разсказывалъ свою бесѣду съ нимъ.

1867 Женева.

Съ выѣздомъ изъ Баденъ-Бадена закончился бурный періодъ нашей заграничной жизни. Выручила насъ, по обыкновенію, нашъ добрый генiй — редакція «Русскаго Вѣстника». Но за время безденежья у насъ накопилось много долговъ и закладовъ и почти всѣ полученныя деньги пошли на уплату ихъ. Обиднѣе всего для меня было то, что не удалось выкупить драгоцѣнный для меня свадебный подарокъ мужа, [которымъ я] брошь и серьги съ бриліантами и рубинами, и они безвозвратно пропали.

Въ началѣ мы мечтали съ мужемъ поѣхать изъ Бадена въ Парижъ или пробраться въ Италію, но, разсчитавъ имѣвшіяся средства, положили основаться на время въ Женевѣ, разсчитывая, когда поправятся обстоятельства, переселиться на югъ. По дорогѣ въ Женеву, мы остановились на сутки въ Базелѣ, съ цѣлью въ тамошнемъ Музеѣ посмотрѣть картину, о которой мужъ отъ кого-то слышалъ. Эта картина, принадлежащая кисти Ганса Гольбейна (Hans Holbein), изображаетъ Іисуса Христа, вынесшаго нечеловѣческія истязанія, уже снятаго со креста и предавшагося тлѣнію. Вспухшее лицо Его покрыто кровавыми ранами, и видъ Его ужасенъ. Картина произвела на Өеодора Михайловича подавляющее впечатлѣніе и онъ остановился передъ нею какъ-бы пораженный.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Впечатлѣніе отъ этой картины отразилось въ романѣ «Идіотъ». Стр. <Пропуск в рукописи – ред.> изд. ‑ Ред.>>

Я же не въ силахъ была смотрѣть на картину[,] /:/ слишкомъ ужъ тяжелое было впечатлѣніе, особенно при моемъ болѣзненномъ состояніи, и я ушла въ другія залы. Когда минутъ черезъ 15—20 я вернулась, то нашла, что Өеодоръ Михайловичъ продолжаетъ стоять предъ картиной какъ прикованный. Въ его взволнованномъ лицѣ было то какъ-бы испуганное выраженіе, которое мнѣ не разъ случалось замѣчать въ первыя минуты [до] приступа эпилепсіи. Я потихоньку взяла мужа подъ руку, увела въ другую залу и усадила на скамью, съ минуты на минуту ожидая наступленія припадка. Къ счастію, этого не случилось: Өеодоръ Михайловичъ по немногу успокоился и, уходя изъ Музея, настоялъ на томъ, что бы еще разъ зайти посмотрѣть столь поразившую его картину.

Пріѣхавъ въ Женеву, мы въ тотъ же день отправились отыскивать себѣ меблированную комнату. Мы обошли всѣ главныя улицы, пересмотрѣли много Chambresgarnies, безъ всякаго благопріятнаго результата: комнаты были или не по нашимъ средствамъ или слишкомъ людны, а это въ моемъ положеніи было неудобно. Только подъ вечеръ намъ удалось найти квартиру, вполнѣ для насъ подходящую. Она находилась на углу rue Guillaume-Tell и rue Bertellier, во второмъ этажѣ, была довольно просторна и изъ средняго ее окна были видны мостъ черезъ Рону и островокъ Жанъ-Жака Руссо. Понравились намъ и хозяйки квартиры, двѣ очень старыя дѣвицы, Mlles Raymondin. Обѣ онѣ такъ привѣтливо насъ встрѣтили, такъ обласкали меня, что мы не колеблясь рѣшились у нихъ поселиться.

Начали мы нашу женевскую жизнь съ крошечными средствами: по уплатѣ хозяйкамъ за мѣсяцъ впередъ, на четвертый день нашего пріѣзда у насъ оказалось всего 18 франковъ, да имѣли въ виду получить 50 рублей.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма Ф. М. Достоевскаго. Стр. 176 – Ред.>

Но мы уже привыкли обходиться маленькими суммами, а, когда онѣ изсякали — жить на заклады нашихъ вещей, такъ что жизнь, особенно послѣ нашихъ недавнихъ треволненiй, показалась намъ вначалѣ очень пріятной.

И здѣсь, какъ и въ Дрезденѣ, въ расположеніи нашего дня установился порядокъ: Өеодоръ Михайловичъ, работая по ночамъ, вставалъ не раньше одинадцати; позавтракавъ съ нимъ, я уходила [на] гулять, что мнѣ было предписано докторомъ; а Өеодоръ Михайловичъ работалъ. Въ три часа отправлялись въ ресторанъ обѣдать, послѣ чего я шла отдыхать, а мужъ, проводивъ меня до дому, заходилъ въ кафе на Quai du Mont-Blanc, гдѣ получались русскія газеты и часа два проводилъ за чтеніемъ «Голоса», «Московскихъ» и «Петербургскихъ Вѣдомостей». Прочитывалъ и иностранныя газеты. Вечеромъ, около семи, мы шли на продолжительную прогулку, при чемъ, чтобы мнѣ не приходилось уставать, мы часто останавливались у ярко освѣщенныхъ витринъ роскошныхъ магазиновъ, и Өеодоръ Михайловичъ намѣчалъ тѣ драгоцѣнности, которыя онъ подарилъ-бы мнѣ, еслибъ былъ богатъ. Надо отдать справедливость: мой мужъ обладалъ художественнымъ вкусомъ и намѣчаемыя имъ драгоцѣнности были восхитительны.

Вечеръ проходилъ или въ диктовкѣ новаго произведенія или въ чтеніи французскихъ книгъ, и мужъ мой слѣдилъ, что бы я систематически читала и изучала произведенія одного /какого либо/ автора, не отвлекая своего вниманія на произведенія другихъ писателей. Өеодоръ Михайловичъ высоко ставилъ таланты Бальзака и Жоржъ Занда и я постепенно перечитала всѣ ихъ романы. По поводу моего чтенія у насъ шли разговоры во время прогулокъ и [Ө] мужъ разъяснялъ мнѣ всѣ достоинства прочитанныхъ произведенiй. Мнѣ приходилось удивляться тому, какъ Өеодоръ Михайловичъ, забывавшiй случившееся въ недавнее время, ярко помнилъ фабулу и имена героевъ романовъ этихъ двухъ любимыхъ имъ авторовъ. Запомнила, что мужъ особенно цѣнилъ романъ «Père Goriot<»>, первую часть эпопеи: «Les parents pauvres». Самъ же Өеодоръ Михайловичъ зимою 1867‑68 гг. перечитывалъ знаменитый романъ Виктора Гюго: «Les humiliés et les offensés<»>.

Знакомыхъ въ Женевѣ у насъ не было почти никакихъ. Өеодоръ Михайловичъ всегда былъ очень тугъ на заключеніе новыхъ знакомствъ. Изъ прежнихъ же онъ встрѣтилъ въ Женевѣ одного Н. <П.> Огарева, извѣстнаго поэта, друга Герцена, у котораго они когда-то и познакомились. Огаревъ часто заходилъ къ намъ, приносилъ книги и газеты и даже ссужалъ насъ иногда десятью франками, которые мы при первыхъ/-же/ деньгахъ возвращали ему. Өеодоръ Михайловичъ цѣнилъ многія стихотворенія этого задушевнаго поэта и мы оба были всегда рады его посѣщенію. Огаревъ, тогда уже глубокiй старикъ, особенно подружился со мной, былъ очень привѣтливъ и, къ /моему/ удивленію, обращался со мною почти какъ съ девочкою, какою я, впрочемъ, тогда и была. Къ нашему большому сожалѣнію, мѣсяца черезъ три посѣщенія этого добраго и хорошаго человѣка прекратились. Съ нимъ случилось несчастье: возвращаясь къ себѣ на виллу за городъ, Огаревъ, въ припадкѣ падучей болѣзни, упалъ въ придорожную канаву и при паденіи сломалъ ногу. Такъ какъ это случилось въ сумерки, а дорога была пустынная, то бѣдный Огаревъ, пролежавъ въ канавѣ до утра, жестоко простудился <Было: Огаревъ жестоко простудился, пролежавъ въ канавѣ до утра. – Ред.>. Друзья его увезли лечиться въ Италію и мы такимъ образомъ потеряли единственнаго въ Женевѣ знакомаго, съ которымъ было пріятно встрѣчаться и бесѣдовать.

Въ началѣ сентября 1867 года въ Женевѣ состоялся «Конгрессъ Мира», на открытіе котораго пріѣхалъ Джузеппе Гарибальди. Пріѣзду его придавали большое значеніе [го] и городъ приготовилъ ему блестящiй пріемъ. Мы съ мужемъ тоже пошли на rue du Mont-Blanc, по которой онъ долженъ былъ проѣзжать съ желѣзной дороги. Дома были пышно убраны зеленью и флагами и масса народу толпилась на его пути. Гарибальди, въ своемъ оригинальномъ костюмѣ, ѣхалъ въ коляскѣ, стоя, и размахивалъ шапочкой въ отвѣтъ на восторженныя привѣтствія публики. Намъ удалось увидѣть Гарибальди очень вблизи /близко/ и мой мужъ нашелъ, что у итальянскаго героя чрезвычайно симпатичное лицо и добрая улыбка.

Интересуясь Конгрессомъ Мира, мы пошли на второе его засѣданіе и часа два слушали рѣчи ораторовъ. Отъ этихъ рѣчей Өеодоръ Михайловичъ вынесъ тягостное впечатлѣніе, о которомъ писалъ къ Ивановой-Хмыровой слѣдующее:

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Русская Старина 1887 г. 7. <Пропуск в рукописи> Стр. <Пропуск в рукописи> – ред.>

«Начали съ того, что для достиженія мира на землѣ нужно истребить христіанскую вѣру, большія государства уничтожить и подѣлать маленькія; всѣ капиталы прочь, что бы все было общее по приказу и проч. Все это безъ малѣйшаго доказательства, все это заучено еще 20 лѣтъ тому назадъ наизусть, да такъ и осталось. И главное — огонь и мечъ — и послѣ того какъ все истребится, то ‑ тогда, по ихъ мнѣнію, и будетъ миръ».

Къ сожалѣнію, намъ въ скоромъ времени пришлось раскаяться въ выборѣ Женевы мѣстомъ постояннаго житья. Осенью начались рѣзкіе вихри, такъ называемыя bises и погода мѣнялась по два, по три раза на дню. Эти перемѣны угнетающе дѣйствовали на нервы моего мужа и приступы эпилепсіи значительно участились. Это обстоятельство страшно меня безпокоило, а Өеодора Михайловича удручало, главное, тѣмъ, что пора было приниматься за работу, частые же приступы болѣзни сильно этому мѣшали. [Ө]

Өеодоръ Михайловичъ [въ] осенью 1867 г. былъ занятъ разработкою плана и писаніемъ романа «Идіотъ», который предназначался для первыхъ книжекъ «Русскаго Вѣстника» на 1868 годъ. Идея романа была «старинная и любимая — изобразить положительно прекраснаго человѣка»,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: (Русская Старина) Idem. 1887. 7. Стр. <Пропуск в рукописи> – ред.>

но задача эта представлялась Өеодору Михайловичу «безмѣрною». Все это дѣйствовало раздражающе на моего мужа. На бѣду, къ этому у него присоединилась тревожная, хотя и вполнѣ неосновательная забота о томъ какъ-бы я не соскучилась, живя съ нимъ вдвоемъ, въ полномъ уединеніи, «на необитаемомъ островѣ»,[х] какъ писалъ онъ въ письмѣ къ А. Н. Майкову.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Биографія и письма. Стр. 180 – ред.>

Какъ ни старалась я его разубѣдить, какъ ни увѣряла, что я вполнѣ счастлива и ничего мнѣ не надо, лишь-бы жить съ нимъ и онъ любилъ меня, но мои увѣренія [плохо] /мало/ дѣйствовали и онъ тосковалъ, зачѣмъ у него нѣтъ денегъ, чтобы переѣхать въ Парижъ и доставить мнѣ развлеченія въ родѣ посѣщенія театра и Лувра.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Idem. Стр. 181 – ред.>

Плохо зналъ меня тогда [Өеодоръ] мой мужъ!

Словомъ, Өеодоръ Михайловичъ сильно захандрилъ и тогда, что бы отвлечь его отъ печальныхъ размышленiй, я подала ему мысль съѣздить въ Saxon-les Bains вновь «попытать счастья» на рулеткѣ. (Saxon-les Bains находятся часахъ въ пяти ѣзды отъ Женевы; существовавшая тамъ въ тѣ времена, рулетка, давно уже закрыта.) Өеодоръ Михайловичъ одобрилъ мою идею и въ октябрѣ—ноябрѣ 1867 г. съѣздилъ на нѣсколько дней въ Saxon. Какъ я и ожидала, отъ его игры на рулеткѣ денежной выгоды не вышло, но получился другой благопріятный результатъ: перемѣна мѣста, путешествіе и вновь пережитыя бурныя

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо ко мнѣ отъ 17 ноября 1867 г. – Ред.>

впечатлѣнія кореннымъ образомъ измѣнили его настроеніе. Вернувшись въ Женеву, Өеодоръ Михайловичъ съ жаромъ принялся за прерванную работу и въ 23 дня написалъ около шести печатныхъ листовъ (93 стр.) для январской книжки «Русскаго Вѣстника».

Написанною частью романа «Идiотъ» Өеодоръ Михайловичъ былъ недоволенъ и говорилъ, что первая часть ему не удалась. Скажу кстати, что мужъ мой и всегда былъ чрезмѣрно строгъ къ самому себѣ и рѣдко чтò изъ его произведенiй находило у него похвалу. Идеями своихъ романовъ Өеодоръ Михайловичъ иногда восторгался, любилъ и долго ихъ вынашивалъ въ своемъ умѣ, но воплощеніемъ ихъ въ своихъ произведеніяхъ почти всегда, [былъ] за /очень/ рѣдкими исключеніями, /былъ/ недоволенъ.

Помню, что зимою 1867 г. Өеодоръ Михайловичъ очень интересовался [пр] подробностями нашумѣвшаго /въ то время/ процесса Умецкихъ. Интересовался до того, что героиню процесса Ольгу Умецкую намѣренъ былъ сдѣлать (въ первоначальномъ планѣ) героиней своего новаго романа. Такъ она и занесена подъ этой фамиліей въ его записной книжкѣ. Жалѣлъ онъ очень, что мы не въ Петербургѣ, такъ какъ непремѣнно отозвался-бы своимъ словомъ на этотъ процессъ.

Запомнила также, что въ зиму 1867 г. Өеодоръ Михайловичъ чрезвычайно интересовался дѣятельностью суда присяжныхъ засѣдателей, незадолго предъ тѣмъ проведеннымъ въ жизнь. Иногда онъ даже приходилъ въ восторгъ и умиленіе отъ ихъ справедливыхъ и разумныхъ приговоровъ, и всегда сообщалъ мнѣ все выдающееся, вычитанное имъ изъ газетъ и относящееся до судебной жизни (суда).

Время шло и у насъ прибавлялись заботы о томъ благополучно-ли совершится ожидаемое нами важное событіе въ нашей жизни, рожденіе нашего первенца. На этомъ предстоящемъ событіи сосредоточивались главнымъ образомъ наши [р] мысли и мечты и мы оба уже нѣжно любили нашего будущаго младенца. Съ общаго согласія рѣшили, если будетъ дочь — назвать Софіей (назвать Анной, /какъ желалъ мужъ/ я отказалась), въ честь любимой племянницы [Ө] мужа — Софіи Александровны Ивановой, а также въ память [несчаст] «Сонечки Мармеладовой», несчастія которой я такъ оплакивала. Если же родится сынъ, то [поз] положили назвать Михаиломъ, въ честь любимаго брата мужа, Михаила Михайловича.

Съ чувствомъ живѣйшей благодарности вспоминаю какъ чутко и бережно относился Өеодоръ Михайловичъ [относился] къ моему болѣзненному состоянію, какъ онъ меня берегъ и обо мнѣ заботился, на каждомъ шагу предостерегая отъ вредныхъ для меня быстрыхъ движенiй, которымъ я, по неопытности, не придавала должнаго значенія. Самая любящая мать не съумѣла-бы такъ охранять меня, какъ дѣлалъ это мой дорогой мужъ.

Пріѣхавъ въ Женеву, Өеодоръ Михайловичъ, при первой получкѣ денегъ, настоялъ на визитѣ къ лучшему акушеру и просилъ его рекомендовать sage-femme, которая взяла-бы меня подъ свое наблюденіе и каждую недѣлю меня навѣщала. За мѣсяцъ до родовъ выяснился фактъ, очень меня тронувшiй и показавшiй мнѣ до какихъ мелочей (тонкостей) простираются сердечныя заботы обо мнѣ моего мужа. При одномъ изъ посѣщенiй Mme Barraud (sage femme) спросила кто изъ нашихъ знакомыхъ живетъ на одной съ нею улицѣ, такъ какъ она часто встрѣчаетъ тамъ моего мужа. Я удивилась, но подумала, что она ошиблась. Стала допрашивать мужа; онъ сначала отнекивался, но потомъ разсказалъ: Mme Barraud жила на одной изъ многочисленныхъ улицъ, поднимающихся въ гору отъ Rues Basses, главной торговой артеріи Женевы. Улицы эти не [проѣзжи] /доступны/ по своей крутизнѣ для экипажей и очень похожи одна на другую. И вотъ Өеодоръ Михайловичъ, предполагая, что помощь этой дамы можетъ понадобиться для меня внезапно и, возможно, что ночью, и не надѣясь на свою зрительную память, положилъ цѣлью своихъ прогулокъ эту улицу и каждый день, послѣ читальни, проходилъ мимо дома mme Barraud и, пройдя пять-шесть домовъ далѣе, возвращался обратно. И эту прогулку мой мужъ выполнялъ въ теченіи послѣднихъ трехъ мѣсяцевъ, а между тѣмъ, это восхожденіе на крутую гору, при его начинавшейся уже астмѣ, представляло не малую жертву. Я упрашивала мужа не затруднять себя этою ходьбой, но онъ продолжалъ свои прогулки и какъ потомъ торжествовалъ, что въ трудныя минуты наступившаго событія, это знаніе улицы и дома Mme Barraud ему пригодилось и онъ въ полутьмѣ ранняго утра быстро ее розыскалъ и привезъ ко мнѣ.

Безпокоясь о моемъ положеніи и желая меня обрадовать, Өеодоръ Михайловичъ рѣшилъ просить мою матушку пріѣхать къ намъ погостить мѣсяца на три. Моя мать, очень по мнѣ тосковавшая и тревожившаяся, охотно согласилась пріѣхать, но просила дать ей время для устройства [свои] дѣлъ по управленію принадлежащими ей домами, чтò представляло нѣкоторыя трудности.

Въ половинѣ декабря 1867 года, мы, въ ожиданіи моего разрѣшенія отъ бремени, переселились на другую квартиру, на rue du Mont-Blanc, рядомъ (около Англиканской церкви<)>. На этотъ разъ мы взяли двѣ комнаты, изъ <нихъ> одну очень большую, въ четыре окна, (выходившую) /съ видомъ/ на Церковь. Квартира была лучше первой, но о добрыхъ старушкахъ, прежнихъ хозяйкахъ, намъ пришлось много разъ пожалѣть <Было: пожалѣть много разъ – ред.>. Новые хозяева постоянно отсутствовали и дома оставалась одна служанка, уроженка нѣмецкой Швейцаріи, мало понимавшая по французски и не способная ни въ чемъ мнѣ помочь. Поэтому Өеодоръ Михайловичъ рѣшилъ взять garde-malade, для ухода за ребенкомъ и за мной во время болѣзни.

Въ непрерывной общей работѣ по написанію романа и въ другихъ заботахъ быстро прошла для насъ зима и наступилъ февраль [м] 1868 года, когда и произошло столь желанное и тревожившее насъ событіе.

Въ началѣ года погода въ Женевѣ стояла прекрасная, но съ половины февраля вдругъ наступилъ переломъ и начались ежедневныя бури. Внезапная перемѣна погоды, по обыкновенію, раздражающе повліяла на нервы Өеодора Михайловича и съ нимъ въ короткiй промежутокъ времени, случились (произошли) два приступа эпилепсіи. Второй, очень сильный, поразилъ его въ ночь на 20е февраля (наш<его> стиля) и онъ до того потерялъ силы, что, вставъ утромъ, едва держался на ногахъ. День прошелъ для него смутно и, видя, что онъ такъ ослабѣлъ, я уговорила лечь пораньше спать и онъ заснулъ въ семь часовъ. Не прошло часа послѣ его отхода ко сну, какъ я почувствовала боль, сначала небольшую, но которая съ каждымъ часомъ усиливалась. Такъ какъ боли были характерныя, то я поняла, что наступаютъ роды. Я выносила боли часа три, но подъ конецъ стала бояться, что останусь безъ помощи и, какъ ни жаль мнѣ было тревожить моего больнаго мужа, но рѣшила его разбудить. И вотъ я тихонько дотронулась до его плеча. Өеодоръ Михайловичъ быстро поднялъ съ подушки голову и спросилъ:

<—> Что съ тобой, Анечка?

— Кажется, началось, я очень страдаю! отвѣтила я.

— Какъ мнѣ тебя жалко, дорогая моя! самымъ жалостливымъ голосомъ проговорилъ мой мужъ и вдругъ голова его склонилась на подушку и онъ [в] мгновенно уснулъ. Меня страшно растрогала его искренняя нѣжность, а вмѣстѣ и полнѣйшая безпомощность. Я поняла, что Өеодоръ Михайловичъ находится въ такомъ состояніи, /что/ пойти за sage-femme /не можетъ/ и, что не давши ему подкрѣпить свои расшатанные нервы продолжительнымъ сномъ, можно было вызвать новый припадокъ. Хозяевъ, по обыкновенію, не было дома, (они каждую ночь до утра проводили въ какомъ-то собраніи), а обращаться къ служанкѣ было напрасно. Къ счастiю, боли нѣсколько стихли и я рѣшилась терпѣть сколько могу. Но какую ужасную ночь я тогда провела: страшно шумѣли деревья, окружавшіе церковь, вѣтеръ и дождь стучали въ окна, на улицѣ была глубокая темнота. Не скрою, меня угнетало сознаніе полнаго одиночества и безпомощности. Какъ мнѣ было горько, что въ такі[я]/е/ тяжелые часы моей жизни не было около меня никого изъ близкихъ родныхъ, а единственный мой защитникъ ‑ покровитель мужъ — самъ находится въ безпомощномъ состояніи. Я стала горячо молиться и молитва поддержала мои падавшія силы <Было: молитва мои падавшiя силы поддержала. – Ред.>.

Къ утру боли усилились и около семи часовъ я рѣшила разбудить Өеодора Михайловича. Проснулся онъ значительно окрѣпшiй. Узнавъ, что я промучилась всю ночь, онъ страшно испугался, упрекнулъ меня зачѣмъ не разбудила его раньше, мигомъ одѣлся и побѣжалъ къ Mme Barraud. Тамъ онъ едва дозвонился, но служанка не хотѣла будить барыню, сказавъ, что она только недавно вернулась[. Т] /изъ гостей./ Тогда Өеодоръ Михайловичъ пригрозилъ, что будетъ продолжать звонить или выбьетъ стекла. Барыню разбудили и черезъ часъ мужъ привезъ ее. Мнѣ пришлось выслушать отъ нея выговоръ за многое, что я, по незнанію, сдѣлала и она меня увѣрила, что моя неосторожность замедлитъ ходъ родовъ. Увѣрила и въ томъ, что онѣ послѣдуютъ не раньше какъ черезъ 7-8 часовъ и обѣщала пріѣхать къ тому времени. Өеодоръ Михайловичъ съѣздилъ за garde-malade и мы съ нимъ въ большомъ страхѣ и уныніи стали ожидать дальнѣйшаго. Въ обѣщанный часъ Mme Barraud не пріѣхала и мужъ вновь пошелъ за нею. Оказалось, что она уѣхала обѣдать къ друзьямъ, гдѣ-то около вокзала. Өеодоръ Михайловичъ отправился по данному адрессу и настоялъ, чтобы она пришла посмотрѣть въ какомъ я положеніи. По ея мнѣнію, дѣло плохо двигалось и разрѣшенія можно было ожидать только поздно вечеромъ. Давъ мнѣ нѣкоторые совѣты, она ушла обѣдать; я продолжала страдать, а Өеодоръ Михайловичъ мучился на меня глядя. Дальше девяти часовъ онъ не могъ вынести, отправился за Mme Barraud къ ея друзьямъ, засталъ ее за семейнымъ лото и объявилъ, что я слишкомъ страдаю, что если она не пойдетъ и не будетъ неотлучно находиться у моей постели, то онъ попроситъ врача указать другую акушерку, болѣе внимательно относящуюся къ своимъ обязанностямъ. Угроза подѣйствовала, Mme Barraud была видимо недовольна, что ее оторвали отъ интересной игры, и высказала это мнѣ, прибавляя нѣсколько разъ: Oh, ces russes, ces russes!!

Что бы ее утѣшить, Өеодоръ Михайловичъ устроилъ для нея отличный ужинъ, накупивъ самыхъ разнообразныхъ закусокъ, сластей и винъ Я была очень довольна, что поѣздки за акушеркой, бѣготня по магазинамъ и устройство угощенія хоть на нѣкоторое время отвлекали /его/ мучительное вниманіе къ моему положенію. По мимо обычныхъ при актѣ разрешенія страданiй, я мучилась и тѣмъ какъ видъ этихъ страданiй дѣйствовалъ на разстроеннаго недавними припадками Өеодора Михайловича. Въ лицѣ его выражалось такое мученіе, такое отчаяніе, по временамъ, я видѣла, что онъ рыдаетъ и я сама стала страшиться, не нахожусь-ли я на порогѣ смерти и, вспоминая мои тогдашнія мысли и чувства, скажу, что жалѣла не столько себя, сколько бѣднаго моего мужа, для котораго смерть моя могла-бы оказаться катастрофой. Я сознавала тогда какъ много самыхъ пламенныхъ надеждъ и упованiй соединялъ мой дорогой мужъ на мнѣ и нашемъ будущемъ ребенкѣ. Внезапное крушеніе этихъ надеждъ, при стремительности и безъудержности характера Өеодора /Михайловича/ могло стать для него гибелью. Возможно, /что/ мое безпокойство о мужѣ и волненіе замедляли ходъ родовъ; это нашла и Mme Barraud и подконецъ запретила мужу входить въ мою комнату, увѣряя его, что его отчаянный видъ меня разстраиваетъ. Өеодоръ Михайловичъ повиновался, но я еще пуще забезпокоилась и, въ промежуткахъ страданiй, просила то акушерку, то garde-malade посмотрѣть что дѣлаетъ мои мужъ. Онѣ сообщали /то/, что онъ стоитъ на колѣняхъ и молится, то что онъ сидитъ въ глубокой задумчивости, закрывъ руками лицо. Страданія мои съ каждымъ часомъ увеличивались; я по временамъ теряла сознаніе и, приходя въ себя и видя (всматривающіеся) устремленные на меня черные глаза незнакомой для меня garde-malade, пугалась и не понимала гдѣ я нахожусь и что со мною происходитъ. Наконецъ, около пяти часовъ ночи на 22е февраля (нашего стиля) муки мои прекратились и родилась наша Соня. Өеодоръ Михайловичъ разсказывалъ мнѣ потомъ, что все время молился обо мнѣ и вдругъ среди моихъ стоновъ ему послышался какой-то странный, точно дѣтскiй крикъ. Онъ не повѣрилъ своему слуху, но когда дѣтскiй крикъ повторился, то онъ понялъ, что родился ребенокъ и, внѣ себя отъ радости, вскочилъ съ колѣнъ, [бросился] /подбѣжалъ/ къ запертой на крючокъ двери, съ силою толкнулъ ее и, бросившись на колѣни около моей постели, сталъ цаловать мои руки. Я тоже была страшно счастлива, что прекратились мои страданія. Мы оба были такъ потрясены, что въ первые пять-десять минутъ не знали кто у насъ родился; мы слышали, что кто-то изъ присутствовавшихъ дамъ сказалъ: «Un gаrçоn n'est-ce pas?<»> а другая отвѣтила ‑ «fillette, une adorable fillette!» Но намъ съ мужемъ было одинаково радостно кто бы ни родился, до того мы оба были счастливы, что исполнилась наша мечта, появилось на свѣтъ Божiй новое существо, нашъ первенецъ! /младенецъ/

Между тѣмъ Mme Barraud обрядила ребенка, поздравила насъ съ рожденіемъ дочери и поднесла ее /намъ/ въ видѣ большаго бѣлаго пакета. Өеодоръ Михайловичъ благоговѣйно перекрестилъ Соню, поцаловалъ сморщенное личико и сказалъ: «Аня, погляди, какая она у насъ хорошенькая!» Я тоже перекрестила и поцаловала дѣвочку и порадовалась на моего дорогаго мужа, видя на его восторженномъ и умиленномъ лицѣ такую полноту счастья, какой до селѣ не приходилось видѣть.

Өеодоръ Михайловичъ [былъ] въ порывѣ радости обнялъ Mme Barraud, а сидѣлкѣ нѣсколько разъ крѣпко пожалъ руку. Акушерка сказала мнѣ, что за всю свою многолѣтнюю практику ей не приходилось видѣть отца новорожденнаго въ такомъ волненіи и разстройствѣ, въ какомъ былъ все время мой мужъ и опять повторила: «Oh, ces russes, ces russes!» Сидѣлку она послала за чемъ-то въ аптеку, а Өеодора Михайловича посадила стеречь меня, чтобъ я не заснула.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Въ ром<анѣ> «Бѣсы» въ сценѣ родовъ жены Шатова Өеодоръ Михайловичъ описалъ многія свои ощущенія при рожденіи нашей первой дочери. – Ред.>

Mme Barraud сообщила Өеодору Михайловичу, что по швейцарскимъ законамъ отецъ родившагося ребенка обязанъ лично заявить объ <этомъ> въ <полицію?> и получить законное свидѣтельство. Предупредила, что онъ долженъ сдѣлать это возможно скорѣе, ибо иначе можетъ подвергнуться штрафу и чуть-ли не аресту. Өеодоръ Михайловичъ отправился въ указанное учрежденіе на другой же день и пропалъ часа на четыре, чѣмъ меня чрезвычайно испугалъ; благодаря болѣзненному состоянію мнѣ представились разные ужасы, съ нимъ [приклю]/слу/чившіеся. Наконецъ Өеодоръ Михайловичъ /вернулся/ и весело разсказалъ [слу]/приклю/чившiйся съ нимъ казусъ. Оказывается, что, явившись въ <полицію> онъ узналъ, что отецъ новорожденнаго обязанъ привести съ собою двухъ свидѣтелей, могущихъ удостовѣрить какъ личность родителей, такъ и совершившееся событіе. Өеодоръ Михайловичъ сталъ объяснять чиновнику, что онъ иностранецъ и знакомыхъ въ Женевѣ у него нѣтъ, но чиновникъ не сталъ его и слушать и обратился къ слѣдующему просителю. Въ величайшемъ недоумѣніи вышелъ Өеодоръ Михайловичъ изъ учрежденія и обратился за совѣтомъ къ сержанту, дежурившему у дверей. Тотъ мигомъ вывелъ моего мужа изъ затрудненія, предложивъ явиться свидѣтелемъ, но при этомъ сказалъ, что можетъ быть къ услугамъ его не ранѣе какъ придетъ къ нему на смѣну другой сержантъ, а это произойдетъ [не ранѣе какъ] черезъ полтора часа. Когда же Өеодоръ Михайловичъ спросилъ, гдѣ бы взять втораго свидѣтеля, сержантъ предложилъ «un camarade à moi». Дѣло устроивалось, но приходилось ждать и Өеодоръ Михайловичъ, по совѣту сержанта, пошелъ посидѣть на скамейкѣ бульвара, съ ужасомъ помышляя о томъ какъ долго онъ не сможетъ воротиться домой/./ [и какъ я буду безпокоиться по поводу его отсутствія.] Въ назначенное время сержантъ смѣнился, [и] отправился за вторымъ свидѣтелемъ и привелъ другаго сержанта и все трое, мужъ мой и два сержанта явились къ завѣдующему пріемомъ заявленiй чиновнику. Пока записывали показанія отца новорожденной и свидѣтелей, пока проводили заявленіе по книгамъ, пока написали свидѣтельство — прошло довольно много времени. Покончивъ дѣло, Өеодоръ Михайловичъ спросилъ своего благодѣтеля-сержанта сколько онъ ему и его товарищу долженъ за потерянное время. Тотъ отвѣчалъ: «Mais rien, monsieur, rien!<»> Тогда мужъ мой придумалъ пригласить обоихъ сержантовъ въ кафэ выпить вина за здоровье новорожденной. На это сержанты съ удовольствіемъ согласились и повели Өеодора Михайловича въ близъ лежащiй ресторанъ, гдѣ, въ отдѣльной комнатѣ, Өеодоръ Михайловичъ и велѣлъ подать три бутылки мѣстнаго краснаго вина. Оно развязало языкъ у пирующихъ и сержанты принялись разсказывать своему собесѣднику разные случаи изъ своей служебной дѣятельности. Өеодоръ Михайловичъ говорилъ, что сидѣлъ какъ на иголкахъ, думая какъ я буду безпокоиться о его долгомъ отсутствіи. Оставить же своихъ собесѣдниковъ ему было неудобно, тѣмъ болѣе, что за первыми бутылками послѣдовали еще двѣ, и сержанты, развеселившись, предлагали тосты и за мое здоровье, и за petite Sophie и за виновника появленія ея на свѣтъ. <Далее следует запись рукой А. Г. Д.: Тутъ должна быть приложена копія интересная копія съ выданнаго документа. – Ред.>

Отцомъ крестнымъ нашей Сони Өеодоръ Михайловичъ просилъ быть своего друга, поэта А. Н. Майкова, а матерью крестною — Анну Николаевну Сниткину, мою мать. Она была намѣрена пріѣхать къ родинамъ, но захворала и докторъ не позволилъ ей до весны пуститься въ такой продолжительный /путь./ Моя мать пріѣхала въ Женеву въ началѣ Мая, когда и совершены были крестины Сони.

Хоть я и довольно скоро оправилась послѣ болѣзни, но вслѣдствіе трудныхъ, продолжавшихся 33 часа, родовъ я страшно обезсилѣла и хотя съ радостью принялась кормить дѣвочку, но вскорѣ убѣдилась, что безъ прикармливанія молокомъ не обойдешься, такъ какъ ребенокъ былъ большой и здоровый и требовалъ много пищи. Взять къ Сонѣ кормилицу было [немыслимо] /невозможно/ — въ Швейцаріи обычно выкармливаютъ дѣтей искусственнымъ образомъ, [на] коровьимъ молокомъ, на бутылкѣ и питательныхъ порошкахъ. Иныя же матери отсылали своихъ новорожденныхъ верстъ за 60 въ горы на грудь крестьянкамъ. Разстаться съ Соней и отдать ее въ чужія руки было немыслимо, да и доктора не совѣтовали, такъ какъ, за отсутствіемъ присмотра, крестьянки брали нѣсколькихъ младенцевъ, и многіе изъ нихъ умирали.

Когда въ нашемъ домѣ устроился извѣстный порядокъ, началась жизнь, о которой у меня на вѣки остались самыя отрадныя воспоминанія. Къ моему большому счастію, Өеодоръ Михайловичъ оказался нѣжнѣйшимъ отцомъ: онъ непремѣнно присутствовалъ при купаніи дѣвочки и помогалъ мнѣ, самъ завертывалъ ее въ пикейное одеяльцѣ и зашпиливалъ его англiйскими булавками, носилъ и укачивалъ ее <Было: укачивалъ носилъ и ее – ред.> на рукахъ и, бросая свои занятія, спѣшилъ къ ней, чуть только заслышитъ ея голосокъ. Первымъ вопросомъ при его пробужденіи или [вопр] по возвращеніи домой ‑ было: <«>Что Соня? Здорова? Хорошо-ли спала, кушала?» Өеодоръ Михайловичъ цѣлыми часами просиживалъ у ея постельки, то напѣвая ей пѣсенки, то разговаривая съ нею, при чемъ, когда ей пошелъ третiй мѣсяцъ, онъ былъ увѣренъ, что Сонечка узнаетъ его и вотъ что онъ писалъ А. Н. Майкову отъ 18 Мая 1868 года: «Это маленькое трехмѣсячное <созданіе>, такое бѣдное, такое крошечное — для меня было уже лицо и характеръ. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходилъ. Когда я своимъ смѣшнымъ голосомъ пѣлъ ей пѣсни, она любила ихъ слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее цаловалъ; она останавливалась плакать, когда я подходилъ».

Но не долго дано было намъ наслаждаться нашимъ безъоблачнымъ счастьемъ. Въ первыхъ числахъ мая стояла дивная погода и мы, по настоятельному совѣту доктора, каждый день вывозили нашу дорогую крошку въ Jardin des Anglais, гдѣ она и спала въ своей колясочкѣ два-три часа. Въ одинъ несчастный день, во время такой прогулки, погода внезапно измѣнилась, началась биза (bise) и, очевидно, дѣвочка простудилась, потому что въ ту же ночь у ней повысилась температура и появился кашель. Мы тотчасъ же обратились къ лучшему дѣтскому врачу и онъ посѣщалъ насъ каждый день, увѣряя, что дѣвочка наша поправится. Даже за три часа до ея смерти говорилъ, что больной значительно лучше. Не смотря на его увѣренія, Өеодоръ Михайловичъ не могъ ничѣмъ /заниматься/ и почти не отходилъ отъ ея колыбели. Оба мы были въ страшной тревогѣ и наши мрачныя предчувствія оправдались: днемъ 12го Мая /(нашего стиля)/ наша дорогая Соня скончалась. Я не въ силахъ изобразить того отчаянія, которое овладѣло нами, когда мы увидѣли мертвою нашу милую дочь. Глубоко потрясенная и опечаленная ея кончиною, я страшно боялась за моего несчастнаго мужа: отчаяніе его было бурное, онъ рыдалъ и плакалъ, какъ женщина, стоя предъ остывавшимъ тѣломъ [его]/своей/ любимицы, и покрывалъ ея блѣдное личико и ручки горячими поцалуями. Такого бурнаго отчаянія я никогда болѣе не видала. Обоимъ намъ казалось, что мы не вынесемъ нашего горя. Два дня мы вмѣстѣ, не разлучаясь ни на минуту, ходили по разнымъ учрежденіямъ чтобы получить дозволеніе похоронить нашу крошку, вмѣстѣ заказывали все необходимое для ея погребенія, вмѣстѣ [въ б] наряжали въ бѣлое атласное платьице, вмѣстѣ укладывали въ бѣлый, обитый атласомъ гробикъ, и плакали, безудержно плакали. /На/ Өеодор[ъ]/а/ Михайлович[ъ]/а/ было страшно смотрѣть до того онъ осунулся и похудѣлъ за недѣлю болѣзни Сони. На третiй день мы свезли на/ше/ сокровище для отпѣванія въ русскую Церковь, а оттуда на кладбище въ Plain Palais, гдѣ и схоронили въ отдѣлѣ, отведенномъ для погребенія младенцевъ. Черезъ нѣсколько дней могила ея была обсажена кипарисами, а среди нихъ былъ поставленъ [былъ пос] бѣлый мраморный крестъ. Каждый день ходили мы съ мужемъ на ея могилку, носили цвѣты и плакали. Слишкомъ ужь тяжело было намъ разстаться съ нашею безцѣнною малюткою, такъ искренно и глубоко успѣли мы ее полюбить и такъ много мечтанiй и надеждъ соединялось у насъ съ ея существованіемъ!

Оставаться въ Женевѣ, гдѣ все напоминало намъ Соню, было немыслимо и мы рѣшили немедленно исполнить наше давнишнее намѣреніе и переѣхать въ Vevey, на томъ-же Женевскомъ Озерѣ. Жалѣли мы очень о томъ, что, по недостатку средствъ, не могли совсѣмъ уѣхать изъ Швейцаріи, которая стала для моего мужа почти ненавистна: онъ винилъ въ смерти Сонечки и дурной, измѣнчивый климатъ Женевы, и самонадѣянность доктора, и неумѣлость няньки и пр. Самихъ Швейцарцевъ Өеодоръ Михайловичъ и всегда не долюбливалъ, но черствость и безсердечіе, [ка] выказанныя многими изъ нихъ въ минуты нашего тяжкаго горя, еще увеличили эту непріязнь. Какъ примѣръ безсердечія приведу, что наши сосѣди, зная о нашей утратѣ, тѣмъ не менѣе прислали просить, чтобъ я громко не плакала, такъ какъ это дѣйствуетъ имъ на нервы.

Никогда не забуду я тотъ вѣчно-печальный день, когда мы, отправивъ свои вещи на пароходъ, пошли въ послѣднiй разъ проститься съ могилкой нашей дорогой дѣвочки и положить ей прощальный вѣнокъ. Мы цѣлый часъ сидѣли у подножія памятника и плакали, вспоминая Соню, и, осиротелые, ушли, часто оглядываясь на ея послѣднее убѣжище.

Пароходъ, на которомъ намъ пришлось ѣхать, былъ грузовой и пассажировъ на нашемъ концѣ было мало. День былъ теплый, но пасмурный, подъ стать нашему настроенію. Подъ вліяніемъ прощанія съ могилкой Сонечки Өеодоръ Михайловичъ былъ чрезвычайно растроганъ и потрясенъ, и тутъ, въ первый разъ въ жизни (онъ рѣдко ропталъ) я услышала его горькія жалобы на судьбу, всю жизнь его преслѣдовавшую. Вспоминая, онъ мнѣ разсказалъ про свою печальную одинокую юность послѣ смерти нѣжно имъ любимой матери, вспоминалъ насмѣшки товарищей по литературному поприщу, сначала признавшихъ его талантъ, а затѣмъ жестоко его обидѣвшихъ. Вспоминалъ про каторгу и о томъ сколько онъ выстрадалъ [въ]/за/ четыре года пребыванія въ ней. Говорилъ о своихъ мечтахъ найти въ бракѣ своемъ съ Марьей Дмитріевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: дѣтей отъ Маріи Дмитріевны онъ не имѣлъ, а ея «странный, мнительный и болѣзненно-фантастическiй характеръ»

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Этими-же словами Өеодоръ Михайловичъ опредѣлилъ характеръ своей первой жены въ письмѣ къ Бар. А. Е. Врангелю, отъ 31 марта 1865 г. (Біографія и письма. Матеріалы.) Стр. 278. – Ред.>

былъ причиною того, что онъ былъ съ нею очень несчастливъ. И вотъ теперь, когда это «/великое и/ единственное человѣческое счастье — имѣть родное дитя» ‑

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма. Матеріалы. Стр. 288. – Ред.>

посѣтило его и онъ имѣлъ возможность сознать и оцѣнить это счастье, злая судьба не пощадила его и отняла отъ него столь дорогое ему существо! Никогда ни прежде, ни потомъ не [раз]/пере/сказывалъ онъ съ такими мелкими, а иногда трогательными подробностями тѣ горькія обиды, которыя ему пришлось вынести въ своей жизни отъ близкихъ и дорогихъ ему людей.

Я пыталась его утѣшать, [просила] /умоляла/ его принять съ покорностью ниспосланное намъ испытаніе, но, очевидно, сердце его было полно скорби и ему необходимо было облегчить его[,] хотя бы жалобою на преслѣдовавшую его всю жизнь судьбу. Я отъ всего сердца сочувствовала моему несчастному мужу и плакала съ нимъ надъ столь печально сложившеюся для него жизнію. Наше общее глубокое горе и задушевная бесѣда, въ которой для меня раскрылись всѣ тайники его наболѣвшей души, какъ бы еще тѣснѣе соединили насъ.

За все четырнадцать лѣтъ нашей супружеской жизни я не запомню такого грустнаго лѣта, какое мы съ мужемъ провели въ Веве въ 1868 году. Жизнь какъ будто остановилась для насъ: всѣ наши мысли, всѣ наши разговоры сосредоточивались на воспоминаніяхъ о Сонѣ и о томъ счастливомъ времени, когда она своимъ присутствіемъ освѣщала нашу жизнь. Каждый встрѣтившiйся ребенокъ напоминалъ намъ о нашей потерѣ, и, чтобы не терзать свои сердца, мы уходили гулять куда нибудь въ горы, гдѣ была возможность избѣжать волновавшихъ насъ встрѣчъ. Я тоже тяжело переносила наше горе и много слезъ пролила по своей дѣвочкѣ. Но въ глубинѣ души у меня таилась надежда, что милосердный Господь сжалится надъ нашими страданіями и вновь пошлетъ (даруетъ) намъ дитя и я горячо молилась объ этомъ. Надеждою на новое (вторичное) материнство старалась утѣшить меня и моя мать, которая тоже очень тосковала по внучкѣ. Благодаря молитвѣ и надеждѣ острота скорби моей мало по малу смягчалась. Не то происходило съ Өеодоромъ Михайловичемъ и его душевное настроеніе начинало не на шутку меня пугать. Вотъ что я прочла въ письмѣ къ Майкову (отъ 22 іюня), когда мнѣ пришлось приписать къ нему нѣсколько словъ привѣта его женѣ: «Чемъ дальше идетъ время <Пропуск в рукописи. Нужно: тѣмъ язвительнѣе воспоминаніе и тѣмъ ярче представляется мнѣ образъ покойной Сони. Есть минуты, которыхъ выносить нельзя. Она уже меня знала, она, когда я, въ день смерти ея, уходилъ изъ дома читать газеты, не имѣя понятія о томъ, что черезъ два часа умретъ, она такъ слѣдила и провожала меня своими глазками, такъ поглядѣла на меня, что до сихъ поръ представляется, и все ярче и ярче. Никогда не забуду и никогда не перестану мучиться! Если даже и будетъ другой ребенокъ, то не понимаю, какъ я буду любить его, гдѣ любви найду? мнѣ нужно Соню. Я понять не могу, что ее нѣтъ и что ее никогда не увижу» ‑ ред.>.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма. Стр. 188. – Ред.>

Такими-же словами отвѣчалъ Өеодоръ Михайловичъ на утѣшенія моей матери. Меня его подавленное настроеніе страшно безпокоило и я съ огорченіемъ думала: неужели возможно, что Өеодоръ Михайловичъ, если Господь вновь благословитъ насъ рожденіемъ ребенка, не полюбитъ его и не будетъ такъ-же счастливъ, какъ былъ счастливъ при рожденіи Сони. Точно темная завѣса задернулась предъ нами, такъ было въ нашей семьѣ тоскливо и грустно.

Өеодоръ Михайловичъ продолжалъ работать надъ своимъ романомъ, но работа его не утѣшала. Къ нашему печальному настроенію присоединилась тревога по поводу того, что стали пропадать адрессованныя намъ письма и такимъ образомъ затруднялись сношенія съ родными и знакомыми, а эти сношенія составляли единственное наше утѣшеніе. Особенно было жаль пропадавшихъ писемъ А. Н. Майкова, всегда полныхъ животрепещущаго интереса. Подозрѣніе о пропажѣ писемъ еще болѣе укрѣпилось въ насъ, когда мы получили анонимное письмо,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма. Стр. 192. – Ред.>

гдѣ сообщалось, что Өеодора Михайловича «подозрѣваютъ, приказано вскрывать его письма и строжайше обыскать его [при воз] на границѣ при возвращеніи на родину. Какъ на грѣхъ, въ руки Өеодора Михайловича попалась запрещенная книжка <Было: книжка запрещенная – ред.>: «Les secrets du Palais des Tzars» (изъ временъ царствованія Императора Николая Павловича). Среди героевъ выведены Достоевскiй съ женой, при чемъ въ романѣ въ числѣ многихъ нелѣпостей, разсказано, что Достоевскiй умираетъ, а жена его идетъ въ монастырь. [Книжк] Разсказъ страшно возмутилъ Өеодора Михайловича и онъ даже хотѣлъ писать опроверженіе (имѣется черновикъ письма), но потомъ рѣшилъ, что не стоитъ придавать значенія глупой книжонкѣ.

Къ [концу] осени намъ стало ясно, что необходимо во что бы то ни стало измѣнить наше тяжелое настроеніе и въ началѣ сентября мы рѣшили переѣхать въ Италію и на первый случай поселиться въ Миланѣ. Ближайшiй перевалъ былъ черезъ горы Simplon. Мы сдѣлали его частью пѣшкомъ, идя съ мужемъ рядомъ съ поднимавшимся въ гору громаднымъ дилижансомъ, опережая его, поднимаясь по тропинкамъ и сбирая по дорогѣ горные цвѣты. Спускались мы въ сторону Италіи уже въ кабріолетѣ. Запомнила смѣшной случай: въ мѣстечкѣ Domo d'Ossola я пошла покупать фрукты и испытать свое [нед] за лѣто пріобрѣтенное знаніе итальянскаго языка. Замѣтивъ, что Өеодоръ Михайловичъ зашелъ въ какой-то магазинъ и [желая] /думая/ помочь ему въ разговорѣ, я поспѣшила къ нему. Оказалось, что, желая чѣмъ нибудь меня порадовать, онъ прицѣнивался къ какой-то виднѣвшейся въ витринѣ цѣпочкѣ. Торговецъ, принявшiй насъ за «знатныхъ иностранцевъ», заломилъ за цѣпочку [3] три тысячи франковъ, увѣряя, что она относится чуть-ли ко временамъ Веспасіана. Несоотвѣтствіе запрошенной цѣны съ имѣющимися въ нашемъ распоряженіи суммами заставило Өеодора Михайловича улыбнуться и это было чуть-ли не первое веселое его впечатлѣніе со времени нашей потери.

Перемѣна обстановки, дорожныя впечатлѣнія, новые люди (ломбардцы-крестьянѣ, по мнѣнію Өеодора Михайловича, съ виду очень похожи на русскихъ крестьянъ) все это повліяло на настроеніе Өеодора Михайловича и первые дни пребыванія въ Миланѣ онъ былъ чрезвычайно оживленъ: водилъ меня осматривать знаменитый Миланскiй Соборъ Il Duomo, составлявшiй для него всегда предметъ искренняго и глубокаго восхищенія. Өеодоръ Михайловичъ жалѣлъ только о томъ, что площадь предъ Соборомъ близко застроена домами (теперь площадь значительно расширена) и [что] говорилъ, что архитектура Il Duomo такимъ образомъ теряетъ въ своей величественности. Въ одинъ ясный день мы съ мужемъ даже взбирались на кровлю Собора, что бы бросить взглядъ на окрестности и лучше разсмотрѣть украшающія его статуи. Поселились мы близъ Corso, въ /такой/ узенькой улицѣ, [гдѣ] /что/ сосѣди могли переговариваться изъ окна въ окно.

Я начала радоваться оживленному настроенію мужа, но, къ моему горю, оно продолжалось недолго и онъ опять затосковалъ. Одно, чтò нѣсколько разсѣивало Өеодора Михайловича ‑ это его переписка съ А. Н. Майковымъ и Н. Н. Страховымъ. Послѣднiй сообщилъ намъ о возникновеніи новаго журнала «Заря», издаваемаго В. В. Кашпиревымъ. Өеодоръ Михайловичъ заинтересовался, главное, тѣмъ, что во главѣ [из] редакціи станетъ Н. Н. Страховъ, бывшiй сотрудникъ «Времени» и «Эпохи» и что, благодаря этому, какъ писалъ мой мужъ: «Итакъ, наше направленіе и наша общая работа не умерла. «Время» и «Эпоха» всетаки принесли плоды и новое дѣло нашлось вынужденнымъ начать съ того, на чемъ мы остановились. Это слишкомъ отрадно».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма. Стр. 261. – Ред.>

Өеодоръ Михайловичъ, вполнѣ сочувствуя возникающему журналу, интересовался какъ сотрудниками, такъ и статьями, ими доставленными (особенно Н. Я. Данилевскимъ, написавшимъ капитальное произведеніе «Россія и Европа» и котораго мой мужъ зналъ еще въ юности ярымъ послѣдователемъ ученія Фурье) <Было: сотрудниками, (особенно Н. Я. Данилевскимъ, написавшимъ капитальное произведеніе «Россія и Европа» и котораго мой мужъ зналъ еще въ юности ярымъ послѣдователемъ ученія Фурье), такъ и статьями, ими доставленными. – Ред.>.

Страховъ усиленно приглашалъ моего мужа быть сотрудникомъ «Зари». Өеодоръ Михайловичъ на это съ удовольствіемъ соглашался, но лишь тогда, когда окончитъ романъ «Идіотъ», который такъ трудно ему давался и которымъ онъ былъ очень недоволенъ. Өеодоръ Михайловичъ увѣрялъ, что никогда у него не было ни одной поэтической мысли лучше и богаче, чѣмъ идея, которая выяснилась въ романѣ и что и десятой доли не выразилъ онъ /изъ/ того, что хотѣлъ въ немъ выразить.

Осень 1868 г. въ Миланѣ была дождливая и холодная и дѣлать большія прогулки (чтò такъ любилъ[)] мой мужъ) было невозможно. Въ тамошнихъ читальняхъ не имѣлось русскихъ газетъ и книгъ и Өеодоръ Михайловичь очень скучалъ, оставаясь безъ газетныхъ извѣстiй съ родины. Вслѣдствіе этого, проживъ два мѣсяца въ Миланѣ, мы рѣшили переѣхать на зиму во Флоренцію. Өеодоръ Михайловичъ когда-то бывалъ тамъ и у него остались о городѣ хорошія воспоминанія, главнымъ образомъ о художественныхъ сокровищахъ Флоренціи.

Такимъ образомъ, въ концѣ ноября 1868 г. мы перебрались въ тогдашнюю столицу Италіи и поселились [въ] вблизи Palazzo Pitti. Перемѣна мѣста опять повліяла благопріятно на моего мужа и мы стали вмѣстѣ осматривать церкви, Музеи и дворцы. Помню, какъ Өеодоръ Михайловичъ приходилъ въ восхищеніе отъ Cattedrale, Церкви Santa Maria del fiore и отъ небольшой капеллы del Battister[i]o, въ которой обычно крестятъ младенцевъ. Бронзовыя двери Battister[io]/o/, (особенно detta del Paradiso), работы знаменитаго Ghiberti очаровали Өеодора Михайловича и онъ, часто проходя мимо Капеллы, всегда останавливался и разсматривалъ ихъ. Мужъ увѣрялъ меня, что, если ему случится разбогатѣть, то онъ непремѣнно купитъ фотографіи этихъ дверей, если возможно въ натуральную ихъ величину, [и] /и/ повѣситъ у себя въ кабинетѣ, что бы на нихъ любоваться.

Часто мы съ мужемъ бывали въ Palazzo Pitti и онъ приходилъ въ восторгъ отъ картины Рафаэля Madonna della Sedia. Другая картина того-же художника S. Giovan Battista nel deserto (Iоаннъ Креститель въ пустынѣ), находящаяся въ Галлереѣ Uffizi, тоже приводила въ восхищеніе Өеодора Михайловича и онъ всегда долго стоялъ передъ нею. Посѣтивъ картинную Галлерею, онъ непремѣнно шелъ смотрѣть въ томъ же зданіи статую Venere de Medici (Венеру Медиційскую), работы знаменитаго греческаго скульптора (Cleomene) Клеомена. Эту статую мой мужъ признавалъ геніальнымъ произведеніемъ.

Во Флоренціи, къ нашей большой радости, нашлась отличная библiотека и читальня съ двумя русскими газетами и мой мужъ ежедневно заходилъ туда /почитать/ послѣ обѣда. Изъ книгъ-же взялъ себѣ на домъ и читалъ всю зиму сочиненія Вольтера и Дидро на французскомъ языкѣ, которымъ онъ свободно владѣлъ.

Наступившiй 1869 годъ принесъ намъ счастье: мы вскорѣ убѣдились, что Господь благословилъ нашъ бракъ и мы можемъ вновь надѣяться имѣть ребенка. Радость наша была безмѣрна и мой дорогой мужъ сталъ обо мнѣ заботиться столь-же внимательно, какъ и въ первую мою беременность. Его забота дошла до того, что, прочитавъ присланные Н. Н. Страховымъ томы только что вышедшаго романа Гр. Л. Толстого «Война и миръ», спряталъ отъ меня ту часть романа, въ которой такъ художественно описана смерть отъ родовъ жены князя Андрея Болконскаго. Өеодоръ Михайловичъ опасался, что картина смерти произведетъ на меня сильное и тягостное впечатлѣніе. Я всюду искала пропавшаго тома и даже бранила мужа, что онъ затерялъ интересную книгу. Онъ всячески оправдывался и увѣрялъ, что книга найдется, но далъ мнѣ ее только тогда, когда ожидаемое событіе уже совершилось. Въ ожиданіи рожденія ребенка Өеодоръ Михайловичъ писалъ въ письмѣ къ [А. Н. Майкову] /Н. Н. Страхову/: «Жду съ волненіемъ и страхомъ, и съ надеждою, и съ робостію».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма. Стр. 282. – Ред.>

Мы оба мечтали /хотѣли/ имѣть дѣвочку и такъ какъ уже пламенно любили ее въ нашихъ мечтахъ, то заранѣе дали ей имя Любовь, имя, котораго не было ни въ моей, ни въ [его] семьѣ мужа.

Мнѣ предписано было докторомъ много гулять и мы каждый день ходили съ Өеодоромъ Михайловичемъ въ Giardino Boboli (садъ, окружающiй дворецъ Питти), гдѣ, не смотря на январь, цвѣли розы. Здѣсь мы грѣлись на солнышкѣ и мечтали о нашемъ будущемъ счастьѣ.

Въ 1869 году, какъ и раньше, наши денежныя обстоятельства были очень плохи и намъ приходилось нуждаться. За романъ «Идіотъ» Өеодоръ Михайловичъ получалъ по полтораста рублей за листъ, чтò составило около семи тысячъ. Но изъ нихъ три тысячи были взяты для нашей свадьбы и предъ отъѣздомъ за границу. А изъ остальныхъ четырехъ тысячъ приходилось платить % за заложенныя въ Петербургѣ вещи и часто помогать пасынку и семьѣ умершаго брата, такъ что на нашу долю оставалось сравнительно немного. Но нашу сравнительную бѣдность мы сносили не только безропотно, но иногда съ безпечностью. Өеодоръ Михайловичъ называлъ себя мистеромъ Микоберомъ, а меня ‑ мистриссъ Микоберъ. Мы жили съ мужемъ /душа въ душу,/ а теперь, при появившейся надеждѣ на новое счастье, все было-бы прекрасно, но тутъ грозила другая бѣда: за два истекшихъ года Өеодоръ Михайловичъ отвыкъ отъ Россіи и сталъ этимъ очень тяготиться. Въ письмѣ къ С. А. Хмыровой

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Русская Старина. 1885. 7. – Ред.>

отъ 8 марта 1869 г., сообщая ей о своемъ будущемъ романѣ «Атеизмъ», пишетъ: «…писать его здѣсь я не могу; для этого мнѣ нужно быть въ Россіи непремѣнно, видѣть, слышать и въ русской жизни участвовать непосредственно... здѣсь-же я потеряю даже возможность писать, не имѣя подъ руками и необходимаго матеріала для письма, т. е. русской дѣйствительности (дающей мысли) и русскихъ людей». Но не только русскихъ людей, но и вообще людей намъ не доставало: во Флоренціи у насъ не было ни одного знакомаго человѣка, съ которымъ можно было-бы поговорить, поспорить, пошутить, обмѣняться впечатлѣніями. Кругомъ все были чужія, а иногда и непріязненно настроенныя лица, и это полное [у] отъединеніе отъ людей было подчасъ тяжело. /Помню,/ мнѣ тогда приходило на мысль, что люди, живущіе въ такомъ совершенномъ уединеніи и отчужденности могутъ въ концѣ концовъ или возненавидѣть другъ друга или тѣсно сойтись на всю остальную жизнь.

Къ нашему счастію, съ нами случилось послѣднее: это невольное уединеніе заставило насъ еще сердечнѣе сблизиться и еще болѣе дорожить другъ другомъ.

За девять мѣсяцевъ пребыванія въ Италіи я научилась немного говорить по итальянски, т. е. достаточно для разговора съ прислугой или въ магазинахъ, даже могла читать газеты «Pungolo» и «Secolo» и все понимала; Өеодоръ же Михайловичъ, занятый своей работой, конечно, не могъ научиться и я была его переводчикомъ. Теперь, въ виду приближавшагося семейнаго событія необходимо было переселиться въ страну, гдѣ-бы говорили по французски или по нѣмецки, что бы [онъ] мужъ могъ свободно объясняться съ докторомъ, акушеркой, въ магазинахъ и пр. Мы долго обсуждали вопросъ [гдѣ поселиться] /куда поѣхать/ гдѣ для Өеодора Михайловича могло бы найтись интеллигентное общество. Я подала мужу мысль поселиться на зиму въ Прагѣ, какъ въ родственной странѣ, близкой къ Россіи. Тамъ могъ мой мужъ познакомиться съ выдающимися политическими дѣятелями и чрезъ нихъ войти въ тамошніе литературные и художественные кружки. Өеодоръ Михайловичъ мысль мою одобрилъ, такъ какъ не разъ жалѣлъ, что не присутствовалъ на славянскомъ съѣздѣ [въ] 1867 года; сочувствуя начавшемуся въ Россіи [начавшемуся] сближенію съ славянами, мужъ хотѣлъ ближе узнать ихъ. Такимъ образомъ, мы окончательно остановились на рѣшеніи поѣхать въ Прагу и [пр] остаться тамъ на всю зиму [, такъ какъ ѣхать въ Россію зимою съ груднымъ ребенкомъ намъ представлялось невозможнымъ]. При моемъ положеніи путешествовать было затруднительно и мы рѣшили по пути въ Прагу отдыхать въ нѣсколькихъ городахъ. Первый нашъ переѣздъ былъ до Венеціи, но дорогой, отъ поѣзда до поѣзда, мы остановились въ Болоньи, и поѣхали въ тамошнiй Музей посмотрѣть картину Рафаэля «Святая Цецилія». Өеодоръ Михайловичъ очень цѣнилъ это художественное произведеніе, но до сихъ поръ видѣлъ лишь копіи и теперь былъ [въ восторгѣ] /счастливъ,/ что видѣлъ оригиналъ. Мнѣ стоило большаго труда, что бы оторвать мужа отъ созерцанія этой дивной картины, а между тѣмъ я боялась пропустить поѣздъ.

Въ Венеціи мы прожили нѣсколько дней и [почти все время провели на улицѣ.] Өеодоръ Михайловичъ былъ въ полномъ восторгѣ отъ архитектуры Церкви Св. Марка (Chiesa San Marco) и цѣлыми часами разсматривалъ украшающія стѣны мозаики. Ходили мы вмѣстѣ и въ Palazzo Ducale и мужъ мой приходилъ въ восхищеніе отъ его удивительной архитектуры; восхищался и поразительной красоты потолками дворца дожей, нарисованными лучшими художниками XVго столѣтія. Можно сказать, что всѣ четыре дня мы не сходили съ площади San Marco, до того она, и днемъ, и вечеромъ, производила на насъ чарующее впечатлѣніе.

Переѣздъ изъ Венеціи въ Тріестъ на пароходѣ былъ чрезвычайно бурный; Өеодоръ Михайловичъ за меня очень тревожился и не отходилъ ни на шагъ, но, къ счастію, все обошлось благополучно. Затѣмъ мы остановились на два дня въ Вѣнѣ и только послѣ десятидневнаго путешествія добрались до Праги. Здѣсь насъ ожидало большое разочарованіе: Оказалось, что въ тѣ времена существовали меблированныя комнаты только для одинокихъ и совсѣмъ не было меблированныхъ [квар] комнатъ для семействъ, т. е. болѣе спокойныхъ и удобныхъ. Чтобъ остаться въ Прагѣ приходилось нанимать квартиру, платить за полгода впередъ и кромѣ того обзаводиться мебелью и всѣмъ хозяйствомъ. Это было намъ не по средствамъ и послѣ трехдневныхъ поисковъ [къ] мы, къ большому нашему сожалѣнію, должны были оставить Золотую Прагу, которая намъ успѣла за эти дни очень понравиться. Такъ рушились мечты моего мужа завязать сношенія съ дѣятелями славянскаго міра [и н]/. Н/амъ ничего не оставалось болѣе какъ основаться въ Дрезденѣ, условія жизни въ которомъ намъ были извѣстны. И вотъ въ началѣ августа мы пріѣхали въ Дрезденъ и наняли три меблированныя комнаты (моя мать опять пріѣхала ко времени моего разрѣшенія отъ бремени) въ англiйской части города (Englischer Viertel) въ [Johannis] Victoriastrasse, № 5. Въ этомъ-то домѣ 14го сентября 1869 года и произошло счастливое семейное событіе ‑ рожденіе нашей второй дочери — Любови. Въ чрезвычайномъ счастіи Өеодоръ Михайловичъ, извѣщая А. Н. Майкова и приглашая его въ крестные отцы, писалъ: «Три дня /назадъ/ родилась у меня дочь, Любовь. Все обошлось благополучно; и ребенокъ большой, здоровый и красавица».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма. Стр. 206. – Ред.>

Конечно, только глаза влюбленнаго и восторженнаго отца могли въ розовомъ комочкѣ мяса увидать «красавицу».

Съ появленіемъ на свѣтъ ребенка счастье снова засіяло въ нашей семьѣ. Өеодоръ Михайловичъ былъ необыкновенно нѣженъ къ своей дочкѣ, возился съ нею, самъ купалъ, носилъ на рукахъ, убаюкивалъ и чувствовалъ себя настолько счастливымъ, что писалъ Н. Н. Страхову: «Ахъ, зачѣмъ вы не женаты и зачѣмъ у васъ нѣтъ ребенка, многоуважаемый Николай Николаевичъ. Клянусь вамъ, что въ этомъ ¾ счастья жизненнаго, а въ остальномъ развѣ одна четверть».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Idem. Стр. 287. – Ред.>

Крестнымъ отцомъ и на этотъ разъ былъ А Н. Майковъ, а крестною матерью мужъ мой избралъ свою любимую сестру, В. М. Иванову. Замѣстительницею была моя мама. Крестины состоялись только въ декабрѣ: сначала я хворала, а затѣмъ священникъ дрезденской Церкви <Было: дрезденской священникъ Церкви – ред.> уѣхалъ по дѣламъ въ Петербургъ.

Въ Дрезденѣ мы нашли прекрасную читальню со многими русскими и иностранными газетами. Нашлись для насъ и знакомые изъ тѣхъ русскихъ [путешественниковъ,] /постоянно живущихъ въ Дрезденѣ,/ которые послѣ обѣдни приходили [к] /в/ъ семью Батюшки, очень гостепріимную. Между новыми знакомыми оказалось нѣсколько умныхъ и интеллигентныхъ людей, съ которыми моему мужу было интересно бесѣдовать. Это была хорошая сторона дрезденской жизни.

Закончивъ свой романъ «Вѣчный мужъ», Өеодоръ Михайловичъ отдалъ [в] его въ журналъ «Заря», гдѣ онъ и появился въ первыхъ двухъ книжкахъ 1870 года. Романъ этотъ имѣетъ автобіографическое значеніе. Это отголосокъ лѣтняго пребыванія моего мужа въ 1866 году въ Люблинѣ, близъ Москвы, гдѣ онъ поселился на дачѣ, рядомъ съ дачею своей сестры, В. М. Ивановой. Въ /лицѣ/ член[ахъ]/овъ/ семейства Захлебининыхъ, Өеодоръ Михайловичъ изобразилъ семью Ивановыхъ. Тутъ и отецъ, весь ушедшiй въ свою большую докторскую практику, мать, вѣчно усталая отъ хозяйственныхъ заботъ, и веселая молодежь — племянники и племянницы Өеодора Михайловича и ихъ молодые друзья. Въ лицѣ подружки Марьи Никитишны изображена другъ семьи ‑ М. С. Иванчина-Писарева, а въ лицѣ Александра Лобова — пасынокъ мужа, П. А. Исаевъ, конечно, въ сильно-идеализированномъ видѣ. Даже въ Вельчаниновѣ имѣются нѣкоторыя черточки самаго Өеодора Михайловича, напр. въ описаніи различнаго рода игръ, затѣянныхъ имъ при пріѣздѣ на дачу. Такимъ веселымъ въ молодомъ обществѣ и находчивымъ вспоминаетъ о немъ одинъ изъ участниковъ подобныхъ [ве] лѣтнихъ вечеровъ и представленiй Н. Н. фонъ-Фохтъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Историческій Вѣстникъ. 1901. 12. – Ред.>

Зимою 1869‑1870 г. Өеодоръ Михайловичъ былъ занятъ составленіемъ новаго романа, который (онъ) хотѣлъ назвать «Житіе великаго грѣшника». Это произведеніе, по мысли мужа, должно было состоять изъ пяти большихъ повѣстей (каждая листовъ въ пятнадцать), при чемъ каждая повѣсть составляла-бы самостоятельное произведеніе, которое можно было бы напечатать въ журналѣ или издать отдѣльною книгой. Во всѣхъ пяти повѣстяхъ Өеодоръ Михайловичъ предполагалъ провести тотъ важный /и мучительный/ вопросъ, которымъ онъ болѣлъ всю свою [пріятно бесѣдовать] /жизнь, именно вопросъ/ о существованіи Бога. Дѣйствіе въ первой повѣсти должно было происходить въ сороковыхъ годахъ прошлаго столѣтія и матеріалъ ея и типы тогдашняго времени были для Өеодора Михайловича на столько ясны и знакомы, что онъ могъ писать эту повѣсть и продолжая жить за границей. Эту-то повѣсть мужъ и хотѣлъ помѣстить въ «Зарѣ». Но для второй повѣсти, дѣйствіе которой происходитъ въ монастырѣ, Өеодору Михайловичу уже необходимо было бы [пріѣ] вернуться въ Россію. Во второй повѣсти мужъ предполагалъ главнымъ героемъ выставить святителя Тихона Задонскаго, конечно, подъ другимъ именемъ. Өеодоръ Михайловичъ возлагалъ большія надежды на [свой] предполагаемый романъ и смотрѣлъ на него какъ на завершеніе своей литературной дѣятельности. Это его предвидѣніе впослѣдствіи оправдалось, такъ какъ многіе герои задуманнаго романа вошли потомъ въ ром. «Братья Карамазовы». Но тогда мужу не удалось исполнить своего намѣренія, такъ какъ его увлекла другая тема, о которой онъ писалъ Н. Н .Страхову [х]: «[Т]/Н/а вещь, которую теперь пишу въ «Русскiй Вѣстникъ», я сильно надѣюсь, но не съ художественной, а съ тенденціозной стороны[,] /:/ хочется высказать нѣсколько мыслей, хотя-бы погибла при этомъ моя художественность, но меня увлекаетъ накопившееся въ умѣ и въ сердцѣ; пусть выйдетъ хоть памфлетъ (памфлетъ) но я выскажусь».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма. Стр. 288. – Ред.>

Это былъ ром. «Бѣсы», появившiйся въ 1871. [вр] На возникновеніе новой темы повліялъ пріѣздъ моего брата. Дѣло въ томъ, что Өеодоръ Михайловичъ, читавшiй [многія] /разныя/ иностранныя газеты, (въ нихъ печаталось многое чтò не появлялось въ русскихъ), пришелъ къ заключенію, что въ Петровской Земледѣльческой Академіи въ самомъ непродолжительномъ времени возникнутъ политическія волненія. Опасаясь, что мой братъ, по молодости и безхарактерности, можетъ принять въ нихъ дѣятельное участіе, мужъ уговорилъ мою мать вызвать сына погостить у насъ въ Дрезденѣ. Пріѣздомъ моего брата Өеодоръ Михайловичъ разсчитывалъ утѣшить какъ меня, уже начавшую тосковать по родинѣ, такъ и мою мать, которая уже два года жила за границей (то [на] съ дѣтьми моей сестры, то наѣзжая къ намъ) и очень соскучилась по сыну. Братъ мой всегда мечталъ о поѣздкѣ за границу; /онъ/ воспользовался вакаціями и пріѣхалъ къ намъ. Өеодоръ Михайловичъ, всегда симпатизировавшiй брату, интересовался его [зна] занятіями, его знакомствами и вообще бытомъ и настроеніемъ студенческаго мiра. Братъ мой подробно и съ увлеченіемъ разсказывалъ. Тутъ-то и возникла у Өеодора Михайловича мысль въ одной изъ своихъ повѣстей изобразить тогдашнее политическое движеніе и однимъ изъ главныхъ героевъ взять студента Иванова (подъ фамиліей (именемъ) Шатова), впослѣдствіи убитаго Нечаевымъ. О студентѣ Ивановѣ мой братъ говорилъ какъ объ умномъ и выдающемся по своему твердому характеру человѣкѣ, /и/ кореннымъ образомъ измѣнившемъ свои прежнія убѣжденія. И какъ глубоко былъ потрясенъ мой братъ, узнавъ потомъ изъ газетъ объ убiйствѣ студента Иванова, къ которому онъ чувствовалъ искреннюю привязанность! Описаніе парка Петровской Академіи и грота, гдѣ былъ убитъ Ивановъ, было [вз] [з] взято Өеодоромъ Михайловичемъ со словъ моего брата.

Добавлю, что пріѣздъ моего брата въ Дрезденъ оказался капитальнымъ событіемъ въ его жизни: среди членовъ русскаго общества онъ встрѣтилъ деѣвицу, сдѣлавшуюся черезъ годъ его женой.

Хотя матерiалъ для новаго романа былъ взятъ изъ дѣйствительности, тѣмъ не менѣе мужу было необыкновенно трудно его написать. По обыкновенію, Өеодоръ Михайловичъ былъ недоволенъ своею работой, много разъ передѣлывалъ и листовъ пятнадцать уничтожилъ. Тенденцiонный романъ былъ, очевидно, не въ духѣ его творчества.

По мѣрѣ того какъ подростала наша Любочка и не нуждалась /болѣе/ въ моемъ безотлучномъ присутствіи, я получила возможность вмѣстѣ съ Өеодоромъ Михайловичемъ ходить въ картинную галлерею, въ дешевые концерты на Брюллевой Террасѣ и на прогулки. На одной изъ нихъ съ нами произошелъ случай, рисующiй всегдашнюю стремительность характера моего мужа. Дѣло было такъ: въ зиму 1870 года былъ назначенъ аукционъ обстановки и вещей какой-то умершей нѣмецкой герцогини. Продавались бриллiанты, платья, бѣлье, мѣха и проч. и залы ея отеля были переполнены публикой. Въ одинъ изъ послѣднихъ дней аукцiона мы проходили мимо ея дома и я предложила зайти посмотрѣть, какъ у нѣмцевъ происходятъ продажи съ публичнаго торга. Өеодоръ Михайловичъ согласился и мы поднялись въ зало. Вещей оставалось сравнительно немного и, по большей части, предметы роскоши, на которые среди экономныхъ нѣмцевъ нашлось мало охотниковъ. Поэтому теперь вещи продавались не съ бывшей оцѣнки, а съ предложенной (цѣны). Вдругъ Өеодоръ Михайловичъ замѣтилъ на полкахъ буфета прелестный surtout de table богемскаго стекла, изящнаго стиля, темно вишневаго цвѣта съ золочеными украшеніями. Всего было 18 вещей: двѣ большія съемныя вазы, 2 среднія, шесть по меньше, четыре вазы для варенья и четыре тарелки, все одного же рисунка. Өеодоръ Михайловичъ, любитель изящныхъ вещей, (разсматривалъ) любовался на вазы и говорилъ:

‑ Вотъ бы намъ прiобрести эти прелестныя вазы, хочешь, Анечка, купимъ? Я смѣялась, зная, что, хоть у насъ и есть /деньги/ въ эту минуту, но ихъ не такъ много. Рядомъ съ нами восхищалась хрусталемъ какая-то француженка; она говорила своей спутницѣ, что жалѣетъ, что такъ много вещей, а то бы она купила часть ихъ. Это услышалъ Өеодоръ Михайловичъ и мигомъ обратился къ ней /со/ словами: «Mme, купимте по поламъ!» Не прошло и пяти минутъ какъ вещи были выставлены предъ публикой, съ цѣны 18 та[р]/л/еровъ, по одному талеру за вещь. Какъ ни экономны нѣмцы, но такая незначительная цѣна за такое /большое/ количество вещей показалась и имъ дешевою и явились охотники, [при]/на/бавляя по fünf Groschen. Одинъ Өеодоръ Михайловичъ набавлялъ по талеру. Съ каждою минутою азартъ въ немъ возрасталъ, я видѣла, что цѣна поднимается и съ ужасомъ думала: а что если француженка откажется отъ покупки и всѣ вещи достанутся намъ? Аукцiонистъ, доведя до сорока одного талера и боясь упустить покупателей, закончилъ торгъ и вещи стали нашею собственностiю. Француженка не отказалась отъ покупки и мы честно подѣлились вещами. Теперь предстояло покупку перенести домой. Өеодоръ Михайловичъ остался у вещей, а я съ двумя носильщиками, несшими по вазѣ въ каждой рукѣ, отправилась домой. Имъ пришлось сходить за вещами два раза. Можно представить удивленіе моей матери, когда она увидѣла въ комнатѣ моего мужа коллекцію вазъ. Первый вопросъ ея былъ: «а какже вы все это повезете въ Россію? Вѣдь у васъ не сундуки, а чемоданы, вѣдь все это разобьется дорогой?» Это соображеніе не пришло въ голову никому изъ насъ, а, еслибъ и пришло, то Өеодоръ Михайловичъ въ охватившемъ его азартѣ всетаки не отказался бы отъ покупки. Впрочемъ, все обошлось благополучно: изъ Дрездена часто уѣзжали русскіе въ Петербургъ и я просила знакомыхъ взять по вазѣ и передать моей сестрѣ. Этотъ surtout de table цѣлъ и по нынѣ и составляетъ нашу семейную драгоцѣнность.

Какъ я упомянула, бывали мы съ мужемъ у русскаго священника Н. Ө. Розанова. Мужъ не особенно его цѣнилъ, такъ какъ по живости своего характера и нѣкоторой легкомысленности въ сужденіяхъ онъ не олицетворялъ типа служителя алтаря, какимъ представлялъ его себѣ Өеодоръ Михайловичъ. Жена священника была очень добра и гостепріимна и у нихъ были милыя дѣтки, которыя все скрашивали. Среди русскихъ дамъ, жившихъ въ тѣ годы въ Дрезденѣ<,> оказалось нѣсколько горячихъ поклонницъ таланта моего мужа: онѣ приносили ему цвѣты, книги, а, главное, баловали и задаривали игрушками нашу Любочку, чѣмъ, конечно, очень привлекали къ себѣ вниманіе Өеодора Михайловича.

Въ концѣ октября 1870 года дрезденскіе русскіе собрались у священника и по собственной иницiативѣ положили послать тогдашнему Канцлеру <Пропуск в рукописи> адрессъ по поводу депеш[ѣ]/и/ отъ 19 октября къ представителямъ Россіи. Всѣ собравшіеся стали просить Өеодора Михайловича написать этотъ адрессъ и, хоть онъ въ то время былъ очень занятъ срочной работой, но согласился и написалъ. Вотъ этотъ адрессъ:

«Мы, русскіе, проживающіе временно за границею, въ Дрезденѣ, съ восторгомъ и благодарностію узнали о Высочайшей волѣ, изображенной Вами въ депешѣ отъ 19го октября къ представителямъ Россіи при державахъ, подписавшихъ Парижскiй трактатъ. Мы счастливы, тѣмъ, что можемъ и отсюда, братски и единодушно собравшись вмѣстѣ, заявить Вашему Сіятельству о радостныхъ чувствахъ, испытанныхъ каждымъ изъ насъ при чтеніи Вашей депеши. Намъ какъ-бы послышался въ ней голосъ всей нашей великой и славной Россіи. Каждый изъ насъ, гордясь именемъ Русскаго, читалъ эти слова, исполненныя правды и высочайшаго достоинства. Мы молимъ Бога о счастьи нашей возлюбленной родины и да сохранитъ ее надолго отъ испытанiй. Молимъ да сохранитъ ей еще на долгіе годы нашего обожаемаго Государя-Освободителя, а Ему такихъ доблестныхъ слугъ, какъ Вы».

Этотъ адрессъ былъ покрытъ множествомъ подписей (до ста) и отосланъ Канцлеру.

Первые три года пребыванія за границей, я хоть иногда и тосковала по Россіи, но являлись новыя впечатлѣнія, хорошія или дурныя, и тоска моя разсѣивалась. Но на четвертый годъ я уже не имѣла силы бороться съ нею. Хоть около меня были любимыя [существа: муж] и наиболѣе дорогія для меня существа: мужъ, ребенокъ, моя мать и братъ, но мнѣ не доставало чего-то главнаго, не доставало родины, Россіи. Тоска моя мало по малу перешла въ болѣзнь, въ ностальгію, и мое /наше/ будущее представлялось мнѣ вполнѣ безнадежнымъ. Мнѣ [представлялось] /думалось/, что мы уже никогда болѣе не вернемся въ Россію, что все будутъ какія нибудь неодолимыя препятствія: то у насъ денегъ нѣтъ, то деньги есть, а нельзя ѣхать изъ за моей беременности или изъ за боязни простудить ребенка, и т. д. Заграница мнѣ представлялась тюрьмой, въ которую я попала [из] и изъ которой никогда не смогу вырваться: Какъ меня ни уговаривали родные, какъ ни утѣшали надеждою, что обстоятельства измѣнятся и мы вернемся на родину, всѣ утѣшенія были напрасны: я извѣрилась въ эти обѣщанія и была убѣждена, что судьбою мнѣ суждено навсегда остаться на чужбинѣ. Я вполнѣ сознавала, что моею тоскою мучаю моего дорогаго мужа, которому и самому было невыразимо тяжело жить вдали отъ родины, я старалась сдерживаться при немъ, не плакать, не /жаловаться,/ но мой иногда грустный видъ выдавалъ меня. Я говорила себѣ, что готова на всѣ невзгоды, на бѣдность, на нищету даже, но лишь-бы жить на столь для меня дорогой родинѣ, которою я всегда гордилась. Вспоминая мое тогдашнее настроеніе, /скажу,/ что оно подчасъ было невыносимо тяжелое и что злѣйшему моему врагу не могла-бы его пожелать.

Въ концѣ 1870 года выяснилось одно обстоятельство, благодаря которому мы имѣли возможность получить значительную для насъ сумму, именно: Стелловскiй, купившiй у Өеодора Михайловича права на [П] изданіе Полнаго Собранія его сочиненiй въ 1865 году, теперь издалъ въ отдѣльномъ изданіи ром<анъ> «Преступленіе и Наказаніе». Согласно договору, Стелловскiй обязанъ былъ уплатить мужу свыше тысячи рублей. И вотъ романъ былъ уже изданъ, а издатель ничего не хотѣлъ платить, хотя пасынокъ мужа и заявлялъ ему, что имѣетъ довѣренность на полученіе денегъ. Не надѣясь на опытность пасынка, Өеодоръ Михайловичъ просилъ А. Н. Майкова взять на себя трудъ полученія этихъ денегъ, не на себя лично, а поручить дѣло опытному присяжному повѣренному.

Съ глубочайшею благодарностью вспоминаю я о томъ, какъ бесконечно добръ былъ многочтимый А. Н. Майковъ къ намъ въ эти четыре года нашей заграничной жизни. И въ этомъ случаѣ Аполлонъ Николаевичъ принялъ въ нашемъ дѣлѣ самое доброе участіе, и не только поручилъ наше дѣло повѣренному, но даже самъ пытался вести переговоры со Стелловскимъ. Но этотъ издатель былъ завѣдомый плутъ и А. Н. Майковъ, опасаясь, что Стелловскiй можетъ его обмануть, рѣшился вызвать самаго Өеодора Михайловича въ Петербургъ. А такъ какъ ему было извѣстно, что мы всегда сидимъ безъ денегъ, то придумалъ крайнюю мѣру, именно прислалъ намъ телеграмму, въ которой совѣтовалъ мужу просить изъ Литературнаго Фонда взаймы сто рублей и на эти деньги пріѣхать въ Петербургъ, одному, безъ семьи. На бѣду телеграмма пришла 1го апрѣля (день, когда въ Россіи принято обманывать) и мы съ мужемъ сначала приняли этотъ вызовъ въ Петербургъ за чью-нибудь шутку или за коварное желаніе кого нибудь изъ кредиторовъ а, можетъ быть, и Стелловскаго вызвать Өеодора Михайловича въ Петербургъ и тамъ, угрожая посадить его въ долговое отдѣленіе, расплатиться за «Преступленіе и Наказаніе» скупленными за безцѣнокъ нашими векселями. Добрый Аполлонъ Николаевичъ не ограничился присылкою телеграммы, а отъ своего имени позондировалъ Комитетъ Литературнаго Фонда на счетъ выдачи писателю Достоевскому взаймы ста рублей, но Фондъ и на этотъ разъ отнесся къ этой просьбѣ недружелюбно, о чемъ А. Н. Майковъ говоритъ въ своемъ письмѣ отъ 21 апрѣля 1871 года.

Өеодоръ Михайловичъ былъ очень разстроенъ получивъ это письмо и писалъ въ отвѣтъ: <Пропуск в рукописи. Нужно: «Видите ли, однако, какъ фондъ высокомѣрно отнесся къ моей (то есть къ Вашей обо мнѣ) просьбѣ на счетъ займа, какихъ потребовалось гарантiй и проч. и какой высокомѣрный тонъ отвѣта. Если бы нигилистъ просилъ, не отвѣтили бы такъ» ‑ ред.>.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Въ дальнѣйшемъ я намѣрена выяснить дружелюбныя отношенія моего мужа къ Литературному Фонду, его постоянное согласіе выступать чтецомъ на его благотворительныхъ вечерахъ, и всегда непріязненное отношеніе къ нему Литературнаго фонда. – Ред.>

Время шло и въ апрѣлѣ 1871 года исполнилось четыре года какъ мы жили за границей, а надежда на возвращеніе въ Россію у насъ то появлялась, то изчезала. Наконецъ, мы съ мужемъ твердо положили непремѣнно въ скоромъ времени вернуться въ Петербургъ, какія тяжелыя послѣдствія не повлекло-бы за собою наше возвращеніе. Но разсчеты наши висѣли на волоскѣ: мы ожидали новое прибавленіе семейства въ іюлѣ [из] или въ началѣ августа и, еслибъ мы не успѣли за мѣсяцъ до ожидаемаго событія перебраться въ Россію, то намъ неизбѣжно пришлось-бы остаться еще на цѣлый годъ, до весны, такъ какъ везти новорожденнаго позднею осенью было-бы немыслимо. Когда мы предполагали, что, пожалуй, намъ еще цѣлый годъ не придется увидѣть Россіи, то оба приходили въ полное отчаяніе: до того невыносимо становилось жить на чужбинѣ. Өеодоръ Михайловичъ часто говорилъ, что если мы останемся за границей, то онъ «погибъ», что онъ не въ состояніи больше писать, что у него нѣтъ матерiала, что онъ чувствуетъ какъ перестаетъ помнить и понимать Россію и русскихъ, такъ какъ дрезденскіе русскіе — наши знакомые, по его мнѣнію, были не русскіе, а добровольные эмигранты, не любящіе Россію и покинувшіе ее навсегда. /И/ Это была правда: все это были члены дворянскихъ семей, которые не могли примириться съ отмѣною крѣпостнаго права и съ измѣнившимися условіями жизни и бросившіе родину, чтобы насладиться цивилизаціей Западной Европы. [Все э]/Э/то были большею частью /люди,/ озлобленные новыми порядками и пониженіемъ своего благосостоянія и полагавшіе, что имъ будетъ легче жить на чужбинѣ.

Өеодоръ Михайловичъ такъ часто говорилъ о несомнѣнной «гибели» своего таланта, такъ мучился мыслью чѣмъ онъ прокормитъ свою все увеличивающуюся и столь дорогую для него семью, что я иногда приходила въ отчаяніе слушая его. Что бы успокоить его тревожное настроеніе, и отогнать мрачныя мысли, мѣшавшія ему сосредоточиться на своей работѣ, я прибѣгла къ тому средству, которое всегда разсѣивало и развлекало его. Воспользовавшись тѣмъ, что у насъ имѣлась нѣкоторая сумма денегъ (талеровъ триста), я завела какъ-то рѣчь о рулеткѣ, о томъ отчего-бы ему еще разъ не попытать счастья, говорила, что приходилось-же ему выигрывать, почему не надѣяться, что на этотъ разъ удача будетъ на его сторонѣ и т. п. Конечно, я ни минуты не разсчитывала на выигрышъ и мнѣ очень было жаль ста талеровъ, которыми приходилось пожертвовать, но я знала изъ опыта прежнихъ его поѣздокъ на рулетку, что, испытавъ новыя бурныя впечатлѣнія, удовлетворивъ свою потребность къ риску, къ игрѣ, Өеодоръ Михайловичъ вернется успокоеннымъ и, убѣдившись въ тщетности его надеждъ на выигрышъ, онъ съ новыми силами примется за романъ и въ 2-3 недѣли вернетъ все проигранное. Моя идея о рулеткѣ была слишкомъ по душѣ мужу и онъ не сталъ отъ нея отказываться. Взявъ съ собою 120 талеровъ и условившись, что, въ случаѣ проигрыша, я пришлю ему на выѣздъ, онъ уѣхалъ въ Висбаденъ, гдѣ и пробылъ недѣлю. Какъ я и предполагала, игра на рулеткѣ имѣла плачевный результатъ и вмѣстѣ съ поѣздкою Өеодоръ Михайловичъ издержалъ 180 талеровъ, сумму для насъ тогда очень значительную. Но тѣ жестокія муки, которыя испыталъ Өеодоръ Михайловичъ въ эту недѣлю, когда укорялъ себя въ томъ, что отнялъ деньги отъ семьи, отъ меня и ребенка, такъ на него повліяли, что онъ рѣшилъ, что болѣе никогда въ жизни не будетъ играть на рулеткѣ. Вотъ чтò писалъ мнѣ мой мужъ отъ 28 апрѣля 1871 года: «Надо мною великое дѣло совершилось, изчезла гнусная фантазія, мучившая меня почти 10 лѣтъ (или лучше со смерти брата, когда я вдругъ былъ подавленъ долгами) я все мечталъ выиграть; мечталъ серьезно, страстно. Теперь же все кончено! Это былъ вполнѣ послѣднiй разъ. Вѣришь-ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я былъ связанъ игрой; я теперь буду объ дѣлѣ думать и не мечтать по цѣлымъ ночамъ объ игрѣ, какъ бывало это».

Конечно, я не могла сразу повѣрить такому громадному счастью, какъ охлажденіе Өеодора Михайловича къ игрѣ на рулеткѣ. Вѣдь онъ много разъ обѣщалъ мнѣ не играть и не въ силахъ былъ исполнить своего слова. Однако; счастье это осуществилось и это былъ дѣйствительно послѣднiй разъ, когда онъ игралъ на рулеткѣ. Впослѣдствіи, въ свои поѣздки за границу (187[3]/4/‑1875[,]‑1876‑1879 гг.) Өеодоръ Михайловичъ ни разу не подумалъ поѣхать въ игорный городъ. Правда, въ Германіи вскорѣ были закрыты рулетки, но существовали въ Спа, Саксонѣ и въ Монте-Карло. Разстояніе не помѣшало-бы мужу съѣздить туда, еслибъ онъ пожелалъ: Но его уже болѣе не тянуло къ игрѣ. Казалось эта «фантазія» Өеодора Михайловича выиграть на рулеткѣ была какимъ-то наважденіемъ или болѣзнію, отъ которой онъ внезапно и навсегда изцѣлился.

Вернулся Өеодоръ Михайловичъ изъ Висбадена бодрый/,/ [и] успокоившiйся и тотчасъ принялся за продолженіе романа «Бѣсы», такъ какъ предвидѣлъ, что переѣздъ въ Россію, устройство на новомъ мѣстѣ и затѣмъ ожидаемое семейное событіе не дадутъ ему возможнос/ти/ много работать. Всѣ помыслы моего мужа были обращены на новую полосу жизни, предъ нами открывающуюся, и онъ сталъ предугадывать какъ-то онъ встрѣтится со старыми друзьями и родными, которые, по его мнѣнію, могли очень измѣниться за протекшіе четыре года; онъ сознавалъ и въ самомъ себѣ перемѣну нѣкоторыхъ своихъ взглядовъ и мнѣнiй.

Въ послѣднихъ числахъ іюня 1871 г. были получены изъ редакціи «Русскаго Вѣстника» слѣдуемыя за романъ деньги и, мы, не теряя ни одного дня, принялись за окончаніе нашихъ дрезденскихъ дѣлъ (вѣрнѣе, выкупъ вещей и уплату долговъ) и за укладку вещей. За два дня до отъѣзда Өеодоръ Михайловичъ призвалъ меня къ себѣ, вручилъ нѣсколько толстыхъ пачекъ исписанной бумаги большаго формата и попросилъ ихъ сжечь. Хоть мы и раньше съ нимъ объ этомъ говорили, но мнѣ такъ стало жаль рукописей, что я [стала] /начала/ умолять мужа позволить мнѣ взять ихъ съ собой. Но Өеодоръ Михайловичъ напомнилъ мнѣ, что на русской границѣ его несомнѣнно будутъ обыскивать и бумаги отъ него отберутъ, а затѣмъ онѣ пропадутъ, какъ пропали всѣ его бумаги при его арестѣ въ 1849 году. Возможно было предполагать, что до просмотра бумагъ насъ могутъ задержать [на самой] въ Вержболовѣ, а это было бы опасно ввиду приближающагося семейнаго событія. Какъ ни жалко было мнѣ разставаться съ рукописями, но пришлось покориться настойчивымъ доводамъ Өеодора Михайловича. Мы растопили каминъ и сожгли [рукописи] /бумаги/. Такимъ образомъ, погибли рукописи романовъ «Идiотъ» и «Вѣчн[аго]/ый/ Муж[а]/ъ/». Особенно жаль мнѣ было лишиться той части романа «Бѣсы», которая представляла собою оригинальный варьянтъ этого тенденцiознаго произведенія. Мнѣ удалось отстоять только записныя книжки къ этимъ /названнымъ/ романамъ и передать моей матери, которая предполагала вернуться въ Россію (нѣсколько мѣсяцевъ спустя) /позднею осенью/. Взять же съ собою цѣлый чемоданъ съ рукописями она не соглашалась: большое количество [рукописей] ихъ могло возбудить подозрѣніе и бумаги были бы отъ нея отобраны.

Наконецъ 5го іюля вечеромъ намъ удалось выѣхать изъ Дрездена на Берлинъ, гдѣ мы пересели на поѣздъ, отправлявшiйся въ Россію.

Много хлопотъ было намъ дорогой съ нашею рѣзвою Любочкой, которой было годъ десять мѣсяцевъ. Мы ѣхали безъ няни и, въ виду моего болѣзненнаго состоянія, съ нею все время пути (68 часовъ) няньчился мой мужъ: выводилъ ее на платформы гулять, приносилъ молоко и ѣду, развлекалъ ее играми, словомъ, дѣйствовалъ какъ самая умѣлая нянюшка и этимъ очень облегчилъ для меня продолжительный переѣздъ.

Какъ мы предполагали, такъ и случилось: на границѣ у насъ перерыли всѣ чемоданы и мѣшки, а бумаги и пачку книгъ отложили въ сторону. Всѣхъ уже выпустили изъ ревизіоннаго зала, а мы трое оставались, да еще кучка чиновниковъ, столпившихся около стола и разглядывавшихъ отобранныя книги и тонкую пачку рукописи. Мы стали уже безпокоиться не пришлось-бы намъ опоздать къ отходящему въ Петербургъ поѣзду, какъ наша Любочка выручила насъ изъ бѣды: бѣдняжка успѣла проголодаться и принялась такъ голосисто кричать: «Мама, дай булочки», что чиновникамъ скоро надоѣли ея крики и они рѣшили насъ отпустить съ миромъ, возвративъ безо всякихъ замѣчанiй и книги и рукопись.

Еще сутки пришлось намъ промучиться въ вагонѣ, но сознаніе того, что мы ѣдемъ по русской землѣ, что вокругъ насъ все свои, русскіе, было до того утѣшительно, что заставляло насъ забывать всѣ дорожныя невзгоды. Мы съ мужемъ были веселы и счастливы и спрашивали другъ друга: неужели правда, что мы наконецъ въ Россіи? до того диковиннымъ казалось намъ осуществленіе нашей давнишней мечты.

‑‑‑‑‑

1871 г. Окончаніе заграничн<аго> періода нашей жизни.

Заканчивая заграничный періодъ нашей жизни, скажу, что вспоминаю его съ глубочайшею благодарностью судьбѣ. Правда, въ теченіи четырехъ слишкомъ лѣтъ, проведенныхъ нами въ добровольной ссылкѣ, насъ постигли тяжкія испытанія: смерть нашей старшей дочери, болѣзнь Өеодора Михайловича, наша постоянная денежная нужда и необезпеченность въ работѣ, несчастная страсть Өеодора Михайловича къ игрѣ на рулеткѣ и невозможность вернуться на родину, но испытанія эти послужили намъ на пользу: онѣ сближали насъ, заставляли лучше понимать и цѣнить другъ друга и создали ту прочную взаимную привязанность, благодаря которой мы были такъ счастливы въ нашемъ супружествѣ.

Для меня-же лично воспоминаніе о тѣхъ годахъ представляется яркою, красивою картиною. Мы жили и посѣтили много прелестныхъ городовъ и мѣстностей (Дрезденъ, Баденъ-Баденъ, Женева, Миланъ, Флоренція, Венеція, Прага) и предъ моими восхищенными глазами открылся цѣлый, мнѣ невѣдомый до селѣ міръ и моя юная любознательность была вполнѣ удовлетворена посѣщеніемъ соборовъ, музеевъ, картинныхъ галлерей, особенно, когда приходилось осматривать ихъ въ обществѣ любимаго человѣка, каждая бесѣда (каждый разговоръ) съ которымъ открывала /открывалъ/ для меня что либо новое въ искуствѣ или въ жизни.

Для Өеодора Михайловича всѣ эти посѣщаемые нами мѣстности не представляли ничего новаго (новизны), но онъ, обладая глубоко-развитымъ художественнымъ вкусомъ, съ истиннымъ наслажденіемъ посѣщалъ Дрезденскую и Флорентинскую Картинныя Галлереи и часами осматривалъ Соборъ Св. Марка и дворцы Венеціи.

Правда, за границей у насъ совсѣмъ не было никакого общества, кромѣ случайныхъ и мимолетныхъ встрѣчъ. Но первые два года Өеодоръ Михайловичъ былъ даже радъ этому полному удаленію отъ общества: слишкомъ онъ утомился, со смерти своего брата Михаила, въ борьбѣ съ постигшими его неудачами и несчастіями и слишкомъ солоно (тяжело) досталось ему отъ людей (лицъ) литературнаго міра. Кромѣ того, Өеодоръ Михайловичъ находилъ, что для мыслящаго человѣка иногда чрезвычайно полезно пожить въ уединеніи, вдали отъ текущихъ, всегда волнующихъ событiй, и вполнѣ отдаться своимъ мыслямъ и мечтамъ. Впослѣдствіи, вернувшись въ столичный круговоротъ, Өеодоръ Михайловичъ не разъ вспоминалъ какъ хорошо ему было за границей имѣть полный досугъ, чтобы обдумать планъ своего произведенія или прочитать намѣченную книгу, не спѣша, а вполнѣ отдаваясь овладѣвшему имъ впечатлѣнію восторга или умиленія.

А сколько яркихъ, глубокихъ радостей дала намъ заграничная жизнь помимо внѣшнихъ прекрасныхъ впечатлѣнiй: рожденіе дѣтей, начало семьи, о которой всегда мечталъ Өеодоръ Михайловичъ, наполнило и освѣтило нашу жизнь и я съ благодарностью судьбѣ говорю: «да будутъ благословенны тѣ прекрасные годы, которые мнѣ довелось прожить за границей, почти на единѣ, съ этимъ удивительнымъ по своимъ высокимъ душевнымъ качествамъ человѣкомъ!<»>

Заканчивая обзоръ нашего болѣе чѣмъ четырехлѣтняго пребыванія за границей, скажу о внутренномъ значеніи нашей столь долгой уединенной жизни. Не смотря на безчисленныя заботы и всегдашніе денежные недостатки и иногда угнетающую скуку столь продолжительная уединенная жизнь имѣла плодотворное вліяніе на проявленіе и развитіе въ моемъ мужѣ всегда бывшихъ въ немъ христіанскихъ мыслей и чувствъ. Всѣ друзья и знакомые, встрѣчаясь съ нами по возвращеніи изъ за границы, говорили мнѣ, что не узнаютъ Өеодора Михайловича до такой степени его характеръ измѣнился къ лучшему, до того онъ сталъ мягче, добрѣе и снисходительнѣе къ людямъ. [Прежняя] Привычная ему строптивость и нетерпѣливость почти совершенно изчезли. Приведу изъ воспоминанiй Н. Н. Страхова

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма. Стр. 294. – Ред.>

«Я совершенно убѣжденъ, что эти четыре съ лишнимъ года, проведенные Ө<еодоромъ> М<ихайловичемъ> за границей, были лучшимъ временемъ его жизни, т. е. такимъ, которое принесло ему все больше глубокихъ и чистыхъ мыслей и чувствъ. Онъ очень усиленно работалъ и часто нуждался; но онъ имѣлъ покой и радость счастливой семейной жизни и почти все время жилъ въ совершенномъ уединеніи, то есть вдали отъ всякихъ значительныхъ поводовъ оставлять прямой путь развитія своихъ мыслей и глубокой душевной работы. Рожденіе дѣтей, забота о нихъ, участіе одного супруга въ страданіяхъ другаго, даже самая смерть перваго ребенка, — все это чистыя, иногда высокія впечатлѣнія. Нѣтъ сомнѣнія, что именно за границей, при этой обстановкѣ и этихъ долгихъ и спокойныхъ размышленіяхъ въ немъ совершилось особенное раскрытіе того христіанскаго духа, который всегда жилъ въ немъ. [Въ его письмахъ подъ конецъ вдругъ раздались звуки этой струны; она стала звучать въ] Эта существенная перемѣна очень ясно обнаружилась для всѣхъ знакомыхъ, когда Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> вернулся изъ за границы. Онъ сталъ безпрестанно сводить разговоръ на религіозныя темы. Мало того: онъ перемѣнился въ обращеніи, получившемъ большую мягкость и впадавшемъ иногда въ полную кротость. Даже черты лица его носили слѣдъ этого настроенія и на губахъ появлялась нѣжная улыбка... Лучшія христіан<скія> чувства, очевидно жили въ немъ, тѣ чувства, которыя все чаще и яснѣе выражались и въ его сочиненіяхъ. Такимъ онъ вернулся изъ за границы.

Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> и самъ въ дальнѣйшіе годы съ благодарностію вспоминалъ наше заграничное житье.

Родные и знакомые замѣтили и во мнѣ большую перемѣну: изъ робкой, застѣнчивой дѣвушки я выработалась въ женщину съ рѣшительнымъ характеромъ, которую уже не могла испугать борьба съ житейскими невзгодами, вѣрнѣе сказать, съ долгами, достигшими ко времени возвращенія нашего въ Петербургъ 25 тысячъ. Моя веселость и жизнерадостность осталась при мнѣ, но проявлялась только въ семьѣ, среди родныхъ или друзей. При постороннихъ и особенно въ обществѣ мужчинъ я держала себя до-нельзя сдержанно, ограничиваясь въ отношеніи ихъ холодною вѣжливостью и больше молчала и внимательно слушала, чѣмъ высказывала свои мысли. Пріятельницы мои увѣряли меня, что я страшно состарилась за эти четыре года и упрекали (корили меня) зачѣмъ я не обращаю вниманія на свою внѣшность, не одѣваюсь и не причесываюсь по модѣ. Соглашаясь съ ними, я тѣмъ не менѣе не хотѣла ни въ чемъ измѣняться.

Я твердо была убѣждена, что Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> любитъ меня не за одну внѣшность, а и за хорошія свойства моего ума и характера, и что мы успѣли за это время «сростись душой», какъ говорилъ Ө<еодоръ> М<ихайловичъ>. Моя же старомодная внѣшность и видимое избѣганіе мужскаго общества могли только благопріятно дѣйствовать на моего мужа, такъ какъ не давали поводовъ для проявленія съ его стороны дурной черты его характера — ни на чемъ не основанной ревности.

I. Возвращеніе на родину.

8 іюля 1871 года, въ ясный, жаркiй день, вернулись мы въ Петербургъ послѣ четырехлѣтняго пребыванія за границей.

Съ Варшавскаго вокзала мы Измайловскимъ Проспектомъ проѣзжали мимо Собора Св. Троицы, въ которомъ происходило наше вѣнчаніе (мы были обвѣнчаны). Мы съ мужемъ помолились на церковь; на насъ глядя, перекрестилась и наша малютка-дочь.

— Что жь, Анечка[!]/,/ сказалъ Өеодоръ Михайловичъ, — вѣдь мы счастливо прожили эти четыре года за границей, не смотря на то, что, подчасъ, было трудновато. Что-то дастъ намъ петербургская жизнь? Все предъ нами въ туманѣ... Предвижу много тяжелаго, много затрудненiй и безпокойствъ, прежде чѣмъ станемъ на ноги. На одну помощь Божію только и надѣюсь!

— Зачѣмъ горевать заранѣе! старалась я его утѣшить, — будемъ надѣяться, что Богъ насъ не оставитъ! Главное, наша давнишняя мечта исполнилась и мы съ тобою опять на родинѣ!

Мы остановились въ Гостинницѣ на /Боль<шой>/ Конюшенной улицѣ, но прожили тамъ всего два дня. Оставаться въ ней, въ виду приближавшагося прибавленія семейства, было неудобно, да и не по средствамъ. Мы заняли двѣ меблированныя комнаты въ третьемъ этажѣ дома № 3 по Екатерингофскому проспекту. Выбрали эту мѣстность съ тою цѣлью, чтобы наша дѣвочка жаркіе іюльскіе и августовскіе дни могла проводить въ Юсуповомъ саду, который находится по близости.

Въ первые же дни по пріѣздѣ [к] насъ посѣтили родные Өеодора Михайловича и со всѣми ими мы встрѣтились очень дружелюбно. За эти четыре года положеніе Эмиліи Өедоровны Достоевской измѣнилось къ лучшему: старшiй сынъ ея, Өеодоръ Михайловичъ былъ отличный музыкантъ и имѣлъ много выгодныхъ уроковъ на роялѣ. Второй сынъ, Михаилъ Михайловичъ, служилъ въ Банкѣ. Дочь, Екатерина Михайловна, тоже имѣла занятія по стенографіи, такъ что семьѣ жилось даже привольно. Ктому же Эмилія Өедоровна привыкла за это время къ мысли, что Өеодоръ Михайловичъ, имѣя свою семью, можетъ помогать ей только въ экстренныхъ случаяхъ.

Лишь одинъ Павелъ Александровичъ никакъ не могъ отказаться отъ мысли, что «отецъ», какъ онъ упорно называлъ Өеодора Михайловича, обязанъ содержать не только его, но и его семью. Впрочемъ, и съ нимъ я встрѣтилась радушно, главнымъ образомъ, потому, что мнѣ очень понравилась его жена, Надежда Михайловна, на которой онъ только въ апрѣлѣ этого года женился. То была хорошенькая женщина небольшаго роста, скромная и не глупая. Я никакъ не могла понять, какъ она рѣшилась выйти замужъ за такого невозможнаго человѣка, какъ Павелъ Александровичъ. Мнѣ было искренно ее жаль: я предвидѣла какъ тяжела будетъ ея жизнь.

Черезъ восемь дней по пріѣздѣ въ Петербургъ, 16го іюля, рано утромъ, родился нашъ старшiй сынъ Өеодоръ. Я почувствовала себя дурно наканунѣ. Өеодоръ Михайловичъ, весь день и всю ночь молившiйся о благополучномъ исходѣ, сказалъ мнѣ потомъ, что /рѣшилъ,/ если родится сынъ, хотя-бы за десять минутъ до полуночи, назвать его Владиміромъ, именемъ Святаго Равноапостольнаго Князя Владиміра, память котораго празднуется 15го іюля. Но младенецъ родился 16го и былъ нареченъ Өеодоромъ, въ честь своего отца, какъ мы давно это рѣшили. Өеодоръ Михайловичъ былъ страшно счастливъ и тѣмъ, что родился мальчикъ и тѣмъ, что столь безпокоившее его /семейное/ «событіе» [такъ] благополучно совершилось.

Когда я стала поправляться, окрестили нашего мальчика. Воспріемникомъ его (какъ и нашихъ двухъ дочерей) былъ другъ Өеодора Михайловича, извѣстный поэтъ Аполлонъ Николаевичъ Майковъ. А крестною матерью Өеодоръ Михайловичъ выбралъ свою дочь Любочку, которой не было еще двухъ лѣтъ.

Въ концѣ августа, мужъ съѣздилъ въ Москву и получилъ отъ редакціи «Русскаго Вѣстника» часть гонорара за печатавшiйся въ 1871 году романъ «Бѣсы». Денегъ было получено не особенно много, но все же явилась возможность переѣхать изъ меблированныхъ комнатъ на зимнюю квартиру. Главное /наше/ затрудненіе состояло въ томъ, что у насъ не было никакой обстановки. Мнѣ пришло на мысль отправиться въ Апраксинъ Дворъ и спросить тамошнихъ мебельныхъ торговцевъ, не согласятся-ли они продать намъ мебель съ разсрочкой платежа по 25 руб. въ мѣсяцъ, съ тѣмъ, что бы до выплаты всей суммы, мебель считалась собственностью продавца. Нашелся одинъ торговецъ, который согласился на эти условія и выдалъ намъ сразу вещей на четыреста рублей. Но, [Боже,] чтò это были за вещи! Мебель была новая, но вся изъ ольхи и сосны и, не говоря уже о нелѣпомъ фасонѣ, такъ плохо была сработана (сдѣлана), что черезъ три года вся расклеилась и развалилась и ее всю пришлось замѣнить новою. Но я и [за] так[ую]/ой/ мебел[ь]/и/ [была] была рада: она давала намъ возможность завѣсти (имѣть) собственную квартиру. Въ меблированныхъ комнатахъ оставаться (жить) было немыслимо: кромѣ всяческихъ неудобствъ, близкое сосѣдство маленькихъ дѣтей, благодаря ихъ крикамъ и плачу, мѣшало мужу и спать и работать.

Условившись на счетъ мебели, я принялась искать квартиру. Павелъ Александровичъ вызвался мнѣ помогать. Въ тотъ-же вечеръ онъ объявилъ, что нашелъ отличную квартиру въ восемь комнатъ за очень дешевую плату (цѣну) — сто рублей въ мѣсяцъ.

— Зачѣмъ же намъ такая большая квартира? съ удивленіемъ спросила я.

— Совсѣмъ она не велика: для васъ будетъ гостиная, кабинетъ, спальня, дѣтская; для насъ — гостиная, кабинетъ, спальня; а столовая у насъ будетъ общая.

— Развѣ вы разсчитываете жить съ нами вмѣстѣ? изумилась я его наглости.

— А какже иначе? Я такъ и женѣ сказалъ: когда отецъ пріѣдетъ, то мы поселимся вмѣстѣ.

Тутъ мнѣ пришлось поговорить съ нимъ серьезно и доказать (высказать), что обстоятельства теперь перемѣнились и я ни въ какомъ случаѣ не соглашусь жить на общей квартирѣ. По своему обыкновенію, Павелъ Александровичъ началъ говорить дерзости и грозить, что пожалуется Өеодору Михайловичу; но я не стала его и слушать. Четыре года самостоятельной жизни не прошли для меня даромъ. Павелъ Александровичъ исполнилъ /свою угрозу/ и обратился-было къ Өеодору Михайловичу, но услышалъ въ отвѣтъ:

— Я все хозяйство предоставилъ женѣ, какъ она рѣшила, такъ и будетъ.

Долго не могъ простить мнѣ Павелъ Александровичъ крушеніе своихъ плановъ.

Послѣ долгихъ поисковъ я нашла квартиру на Серпуховской улицѣ, близъ Технологическаго Института, въ домѣ Архангельской, и наняла ее на свое имя, чтобы избавить мужа отъ хозяйственныхъ (заботъ) хлопотъ. Квартира состояла изъ четырехъ комнатъ: кабинета, гдѣ работалъ и спалъ Өеодоръ Михайловичъ, [большой] гостиной, столовой и большой дѣтской, гдѣ спала и я.

Смотря на свою плохую мебель, я утѣшала себя, что хозяйственныя принадлежности и теплыя вещи намъ не придется покупать, такъ какъ онѣ были розданы на храненіе разнымъ лицамъ. Но, увы, и тутъ ждали меня неудачи:

Столовая и [кухонная] /медная/ посуда и кухонныя принадлежности хранились въ домѣ нашемъ у одной знакомой старой барышни. Въ наше отсутствіе она умерла и ея сестра увезла съ собою въ провинцію всѣ оставшіяся послѣ нея вещи, не разбирая, что было ея, что чужое. Шубы наши были просрочены въ закладѣ одной дамой, [хо] взявшейся наблюдать за уплатою процентовъ, хотя мы акуратно высылали деньги на этотъ предметъ. ‑ Стекло и фарфоръ, сданныя на храненіе моей сестрѣ, Марьѣ Григорьевнѣ, были разбиты [неловкой] горничной, которой поручили ихъ вымыть, а она, поскользнувшись, уронила подносъ съ фарфоромъ на полъ. Послѣдняя потеря меня особенно огорчила: мой отецъ былъ знатокомъ и цѣнителемъ фарфора, любилъ ходить по антикваріямъ и пріобрѣлъ много прекрасныхъ вещей. Послѣ его смерти на мою долю досталось нѣсколько прелестныхъ чашекъ Vieux-Saxe, Sevrès Николаевскихъ временъ, а также старинная граненая мелкою гранью посуда. До сихъ поръ жалѣю я [о прел] [по] /объ/ утратѣ прелестныхъ чашечекъ съ пастушками и стакана съ мухой, столь живо нарисованной на стеклѣ, что всѣ, пившіе изъ этого стакана, ловили ее, какъ живую. Дорого-бы дала я, чтобы вернуть эти милыя воспоминанія дѣтства!

Та же грустная судьба постигла и вещи Өеодора Михайловича. У него была прекрасная библiотека, о которой онъ очень тосковалъ за границей. Въ ней было много книгъ, подаренныхъ ему друзьями-писателями съ ихъ посвященіями; много было серьезныхъ произведенiй по отдѣламъ исторiи и старообрядчества, которым[ъ]/и/ Өеодоръ Михайловичъ очень интересовался. [Эту библіотеку] При нашемъ отъѣздѣ Павелъ Александровичъ упросилъ моего мужа оставить эту библiотеку на его попеченіе, увѣряя, что она нужна для его образованія и обѣщая возвратить ее въ цѣлости; оказалось, что онъ, нуждаясь въ деньгахъ, распродалъ ее по букинистамъ. На мой упрекъ онъ отвѣчалъ дерзостями и объявилъ, что мы сами во всемъ виноваты зачѣмъ во время не высылали ему деньги.

Потеря /цѣнной/ библiотеки чрезвычайно огорчила Өеодора Михайловича: теперь онъ не имѣлъ возможности затрачивать, какъ прежде, большія деньги на покупку столь нужныхъ ему книгъ. Ктому же въ его библiотекѣ находилось нѣсколько рѣдкихъ книгъ, которые невозможно было купить.

Пріятнымъ сюрпризомъ для меня оказалась большая плетеная корзина съ бумагами, хранившаяся у однихъ моихъ родственниковъ. Разсматривая ея содержимое, я нашла нѣсколько записныхъ книжекъ Өеодора Михайловича, относящихся къ роману «Преступленіе и Наказаніе» и мелкимъ повѣстямъ, нѣсколько книгъ по веденію журналовъ «Время» и «Эпоха», доставшихся отъ умершаго брата, Михаила Михайловича и много самой разнообразной корреспонденціи. Эти бумаги /письма/ и документы были очень полезны въ дальнѣйшей нашей жизни, когда приходилось доказывать или опровергать какіе либо факты изъ жизни Өеодора Михайловича.

‑‑‑‑‑

II

Въ сентябрѣ 1871 года какая-то газета оповѣстила публику о возвращеніи [Дос] писателя Достоевскаго изъ за границы и этимъ оказала намъ медвѣжью услугу. Кредиторы наши, до селѣ молчавшіе, сразу явились съ требованіями объ уплатѣ долговъ. Первымъ и очень грознымъ выступилъ Гинтерштейнъ. Ему долженъ былъ не лично Өеодоръ Михайловичъ и не по журнальнымъ дѣламъ, а по табачной фабрикѣ покойнаго его брата.

Михаилъ Михайловичъ, человѣкъ весьма предпріимчивый, кромѣ журнала имѣлъ еще табачную фабрику. Съ цѣлью бòльшаго распространенія табака, онъ придумалъ премію въ видѣ ножницъ, бритвы, перочиннаго ножика и т. п., вложенныхъ въ ящики съ сигарами. Эти сюрпризы привлекли много покупателей. Вышеозначенныя металлическія вещи покупались Михаиломъ Михайловичемъ у [об] оптоваго торговца, Г. Гинтерштейна. Тотъ отпускалъ въ кредитъ и бралъ значительные проценты. Когда хорошо пошла подписка на журналъ «Время», Михаилъ Михайловичъ расплачивался постепенно съ Гинтерштейномъ, котораго считалъ самымъ требовательнымъ изъ своихъ кредиторовъ. За нѣсколько дней до своей смерти онъ съ радостью сообщилъ женѣ и Өеодору Михайловичу, что «наконецъ-то развязался съ этой піявкой — Гинтерштейномъ».

Когда послѣ смерти брата всѣ долги перешли къ Өеодору Михайловичу, къ нему явилась Гжа Гинтерштейнъ и заявила, что Михаилъ Михайловичъ остался ей долженъ около двухъ тысячъ рублей. Өеодоръ Михайловичъ припомнилъ слова брата объ уплатѣ долга Гинтерштейну и сказалъ ей объ этомъ, но она объявила, что это отдѣльный долгъ и что она дала эти деньги Михаилу Михайловичу безъ всякаго документа. Она умоляла Өеодора Михайловича или уплатить ей деньги или выдать векселя; рыдала, становилась на колѣни, увѣряла, что мужъ сживетъ ее со свѣту.

Өеодоръ Михайловичъ, всегда вѣрившiй въ людскую честность, повѣрилъ ей и выдалъ два векселя, по тысячѣ рублей каждый. По первому векселю было уже уплачено до 1867 года; по второму же векселю, возросшему съ % за пять лѣтъ до 1200 рублей, Гинтерштейнъ потребовалъ вскорѣ послѣ нашего возвращенія. Онъ прислалъ угрожающее письмо и Өеодоръ Михайловичъ поѣхалъ къ нему просить отсрочки до Новаго Года, когда онъ получитъ деньги за свой романъ. Вернулся онъ въ отчаяніи: Гинтерштейнъ объявилъ, что больше ждать не намѣренъ и рѣшилъ описать все его движимое имущество. Если же его не хватитъ на покрытіе долга, то посадить Өеодора Михайловича въ Долговое Отдѣленіе

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Такъ называлось отдѣленіе, помѣщавшееся въ первой ротѣ Измайловскаго Полка, въ домѣ Тарасова, гдѣ содержались лица, лишенныя свободы за долги. – Ред.>.

— Да развѣ я, сидя въ Долговомъ, вдали отъ семьи, съ разными посторонними людьми, могу заниматься литературой? сказалъ ему Өеодоръ Михайловичъ. — Чѣмъ же я буду вамъ платить, если вы лишаете меня возможности работать?

— О, вы извѣстный литераторъ и я разсчитываю, что васъ тотчасъ же выкупитъ изъ тюрьмы Литературный Фондъ, отвѣчалъ Гинтерштейнъ.

Өеодоръ Михайловичъ не любилъ тогдашнихъ дѣятелей Литературнаго Фонда. Онъ высказалъ сомнѣніе въ ихъ помощи, а, еслибы она и была предложена, то, (какъ онъ объявилъ Гинтерштейну), онъ предпочитаетъ сидѣть въ Долговомъ, чѣмъ принять эту помощь.

Мы долго обсуждали съ мужемъ какъ лучше устроить дѣло и рѣшили предложить Гинтерштейну новую сдѣлку: внести ему теперь [пятьдесятъ] /сто/ рублей и предложить уплачивать по [2] 5/0/ въ мѣсяцъ съ тѣмъ, что бы послѣ Новаго Года заплатить [половину долга] /остальное/. Съ этимъ предложеніемъ мужъ вторично поѣхалъ къ Гинтерштейну и вернулся страшно возмущенный. По его словамъ, Гинтерштейнъ, послѣ долгаго разговора, сказалъ ему:

— Вотъ вы талантливый русскiй литераторъ, а я только маленькiй нѣмецкiй купецъ, и я хочу вамъ показать, что могу извѣстнаго русскаго литератора упрятать въ долговую тюрьму. Будьте увѣрены, что я это сдѣлаю.

Это было послѣ побѣдоносной франко-прусской войны, когда всѣ нѣмцы стали чрезвычайно горды и высокомѣрны.

Я была возмущена подобнымъ отношеніемъ къ Өеодору Михайловичу, но понимала, что мы находимся въ рукахъ негодяя и не имѣемъ возможности отъ него избавиться. Предвидя, что Гинтерштейнъ однѣми угрозами не ограничится, я рѣшила сама попытаться уладить дѣло и, не сказавъ ни слова о своемъ намѣреніи мужу (который бы навѣрно мнѣ запретилъ) отправилась къ Гинтерштейну.

Встрѣтилъ онъ меня высокомѣрно и объявилъ:

— Или деньги на столъ или черезъ недѣлю ваше имущество будетъ описано и продано съ публичнаго торга, а вашъ мужъ посаженъ въ Тарасовъ Домъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Такъ въ общежитіи называлось Долговое Отдѣленіе. – Ред.>

— Наша квартира нанята на мое имя, а не на имя Өеодора Михайловича, хладнокровно отвѣтила я, — мебель же взята въ долгъ, съ разсрочкой платежа, и до окончательной уплаты принадлежитъ торговцу мебели, а поэтому описать ее нельзя, и въ видѣ доказательствъ /я/ показала ему квартирную книжку и копію условія съ мебельщикомъ.

— Что же касается Вашей угрозы на счетъ Долговаго Отдѣленія, продолжала я, — то я предупреждаю васъ, что, если это случится, то я буду умолять моего мужа остаться тамъ до истеченія срока Вашего долга.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Пребываніе должника въ Долговомъ погашало долгъ. За 1200 рублей приходилось сидѣть тамъ отъ 9 до 14 мѣсяцевъ. – Ред.>

Сама я поселюсь вблизи, буду съ дѣтьми навѣщать его и помогать ему въ работѣ. И вы такимъ образомъ не получите ни единаго гроша, да сверхъ того принуждены будете платить «кормовыя».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Кредиторъ долженъ былъ оплачивать содержаніе посаженнаго имъ въ Долговое должника. – Ред.>

Даю вамъ честное слово, что вы за свою неуступчивость будете наказаны!

Гинтерштейнъ принялся жаловаться на неблагодарность Өеодора Михайловича, не желающаго уплатить долгъ, который онъ такъ долго на немъ терпѣлъ.

— Нѣтъ, это вы должны быть благодарны мужу, въ негодованіи говорила я, — за то, что онъ выдалъ вексель вашей женѣ за долгъ, можетъ быть, давно уплаченный. Если Өеодоръ Михайловичъ это сдѣлалъ, то лишь изъ великодушія, изъ жалости. Ваша жена плакала, говорила, что вы сживете ее со свѣту. Если же вы осмѣлитесь привести въ исполненіе вашу угрозу, то я опишу всю эту исторію и помѣщу ее въ «Сынѣ Отечества». Пусть всѣ увидятъ на что способны «честные» нѣмцы!

Я была внѣ себя и говорила, не разбирая выраженiй. Моя горячность на этотъ разъ помогла мнѣ. Нѣмецъ струсилъ и спросилъ чего же я хочу?

— Да того же самого, о чемъ просилъ вчера мой мужъ.

— Ну, хорошо, давайте деньги!

Я потребовала /подробную/ росписку съ нашего условія, такъ какъ боялась, что Гинтерштейнъ впослѣдствіи отдумаетъ и опять начнетъ насъ мучить. Побѣдительницей возвращалась я домой, зная, что на нѣкоторое время устроила спокойствіе моего дорогаго мужа.

‑‑‑‑‑

III.

Прежде чѣмъ разсказывать о нашей борьбѣ съ кредиторами, продолжавшейся еще десять лѣтъ, почти до самой смерти Өеодора Михайловича, я хочу объяснить какъ именно явились эти столь замучившіе насъ обоихъ долги.

Лишь самая малая доля ихъ, тысячи двѣ-три, была сдѣлана лично Өеодоромъ Михайловичемъ. Главнымъ же образомъ то были долги Михаила Михайловича по табачной фабрикѣ и по журналу «Время». Послѣ [почти внезапной] /неожиданной/ смерти Михаила Михайловича (онъ проболѣлъ лишь три дня) семья его, жена и четверо дѣтей, привыкшіе къ обезпеченной, даже широкой жизни, осталась безъ всякихъ средствъ. Өеодоръ Михайловичъ, къ тому времени овдовѣвшiй и не имѣвшiй дѣтей, счелъ своею обязанностью заплатить долги брата и поддержать его семью. Возможно, что ему и удалось-бы исполнить свое благородное намѣреніе, еслибъ онъ имѣлъ осторожный и практичный характеръ. Къ сожалѣнію, онъ слишкомъ вѣрилъ въ людскую честность и благородство. Когда впослѣдствіи я слышала разсказы очевидцевъ о томъ какъ Өеодоръ Михайловичъ выдавалъ векселя и изъ старинныхъ писемъ узнавала подробности многихъ фактовъ, то поражалась его чисто дѣтской непрактичностью. Его обманывали и брали отъ него векселя всѣ, кому было не совѣстно и не лѣнь. При жизни брата, Өеодоръ Михайловичъ не входилъ въ денежную сторону /часть/ журнала и не зналъ въ какомъ положеніи денежныя дѣла находятся. Когда же послѣ [смер] /смерти/ Михаила Михайловича, мужу пришлось взять на себя изданіе журнала «Эпоха», то пришлось взять на себя и всѣ [долги,] оставшіеся неуплаченными долги по изданію журнала «Время» по типографіи, бумагѣ, переплетной и проч. Но кромѣ извѣстныхъ Өеодору Михайловичу сотрудниковъ «Времени» къ нему стали являться люди, большею частью совершенно ему неизвѣстные, которые увѣряли, что покойный Михаилъ Михайловичъ остался имъ долженъ Почти никто не представлялъ тому доказательствъ, да Өеодоръ Михайловичъ, вѣрившiй въ людскую честность, ихъ и не спрашивалъ [/перебивалъ./]. Онъ, (какъ мнѣ передавали) обыкновенно говорилъ просителямъ:

— Сейчасъ у меня никакихъ денегъ нѣтъ, но, если хотите, я могу выдать вексель. Прошу /васъ/ только скоро съ меня не требовать. Уплачу когда будетъ можно.

Люди брали векселя, обѣщали ждать и, конечно, не исполняли обѣщанiй, а взыскивали немедленно. Приведу случай, правдивость котораго мнѣ пришлось прослѣдить по документамъ:

Одинъ мало талантливый писатель, /X.,/ помѣщавшiй свои произведенія во «Времени», явился къ Өеодору Михайловичу съ просьбою уплатить ему 250 рублей за повѣсть, помѣщенную въ журналѣ еще при жизни Михаила Михайловича. По обыкновенію, денегъ у мужа не оказалось и онъ предложилъ вексель. X. горячо благодарилъ, обѣщалъ ждать, когда у Өеодора Михайловича поправятся дѣла, а вексель просилъ дать безсрочный, чтобы не имѣть надобности по наступленіи срока его протестовать. Каково-же было изумленіе Өеодора Михайловича, когда черезъ двѣ недѣли съ него потребовали по этому векселю деньги и хотѣли приступить къ описи имущества. Өеодоръ Михайловичъ поѣхалъ къ X. за объясненіемъ. Тотъ смутился, сталъ оправдываться, увѣрять, что [квартирная] хозяйка грозила прогнать его съ квартиры и онъ, доведенный до крайности, отдалъ ей вексель Өеодора Михайловича, взявъ съ нея слово, что она подождетъ взыскивать деньги. Обѣщалъ еще разъ поговорить съ нею, убѣдить ее и т. д. Разумѣется, изъ переговоровъ ничего не вышло и Өеодору Михайловичу пришлось за большіе проценты занять деньги для уплаты этого долга.

Лѣтъ черезъ восемь, пересматривая по какому-то случаю бумаги Өеодора Михайловича, я нашла записную книжку по редакціи «Времени». Представьте мое удивленіе и негодованіе, когда я нашла въ ней росписку писателя X. въ полученіи отъ Михаила Михайловича денегъ за эту же повѣсть! Я показала росписку мужу и услышала въ отвѣтъ:

— Вотъ ужъ не думалъ, что X. способенъ былъ меня обмануть! До чего доводитъ человѣка крайность!

По моему мнѣнію, значительная часть взятыхъ на себя Өеодоромъ Михайловичемъ долговъ была подобнаго свойства /рода/. Ихъ было около двадцати тысячь, а съ наросшими процентами, къ нашему возвращенію изъ за границы, /оказалось/ около двадцати пяти. Уплачивать намъ пришлось въ теченіи тринадцати лѣтъ. Лишь за годъ до смерти мужа мы наконецъ съ ними расплатились и могли дышать свободно, не боясь, что насъ будутъ мучить напоминаніями, /объясненіями/<,> угрозами описи [имущ] и продажи имущества и пр.

Для уплаты этихъ фиктивныхъ долговъ Өеодору Михайловичу приходилось работать /с/верхъ силъ и тѣмъ не менѣе отказывать и себѣ и всей нашей семьѣ не только въ довольствѣ, въ комфортѣ, но и въ самыхъ насущныхъ нашихъ потребностяхъ. Какъ счастливѣе, довольнѣе и спокойнѣе могли бы мы прожить эти четырнадцать лѣтъ нашей супружеской жизни, если бы надъ нами не висѣла всегда забота объ уплатѣ долговъ.

/А/ какъ бы выиграли въ художественномъ отношеніи произведенія моего мужа, еслибы онъ не имѣлъ /этихъ/ взятыхъ на себя долговъ и могъ писать романы[,] не спѣша, просматривая и отдѣлывая [ихъ], прежде чѣмъ отдать ихъ въ печать. Въ литературѣ и въ обществѣ часто сравниваютъ произведенія Достоевскаго съ произведеніями другихъ талантливыхъ писателей и упрекаютъ Достоевскаго въ чрезмѣрной сложности, запутанности и нагроможденности его романовъ, тогда какъ у другихъ творенія ихъ отдѣланы, а у Тургенева напр., почти ювелирски отточены. И рѣдко кому приходитъ въ голову припомнить и взвѣсить тѣ обстоятельства, при которыхъ жили и работали другіе писатели и при которыхъ жилъ и работалъ мой мужъ. Почти всѣ они (Толстой, Тургеневъ, Гончаровъ) были люди здоровые и обезпеченные и имѣвшіе полную возможность <Было: возможность полную – ред.> обдумывать и отдѣлывать свои произведенія. Өеодоръ же Михайловичъ страдалъ двумя тяжкими болѣзнями, /былъ/ обремененъ большою семьею, долгами, и занятъ тяжелыми мыслями о завтрашнемъ днѣ, о насущномъ хлѣбѣ. Была-ли какая возможность при такихъ обстоятельствахъ отдѣлывать свои произведенія? Сколько разъ случалось за послѣдніе 14 лѣтъ его жизни, что двѣ-три главы были уже напечатаны въ журналѣ, четвертая набиралась въ типографіи, пятая шла по почтѣ въ Русскiй Вѣстникъ, а остальныя были еще не написаны, а только задуманы. И какъ часто Өеодоръ Михайловичъ, прочитавъ уже напечатанную главу своего романа, вдругъ ясно прозрѣвалъ свою ошибку и приходилъ въ отчаяніе, сознавая, что испортилъ задуманную вещь.

— Еслибъ можно было вернуть, говаривалъ онъ иногда, — еслибъ можно /было/ исправить! Теперь я вижу въ чемъ затрудненіе, вижу, почему мнѣ не удается романъ. Я, можетъ быть, этою ошибкой въ конецъ убилъ мою «идею».

И это была истинная скорбь, скорбь художника, увидѣвшаго ясно въ чемъ онъ ошибался и не имѣющаго возможности исправить ошибку. Да, къ несчастію, никогда не представлялось ему такой возможности: нужны были деньги для житья, для уплаты долговъ, а потому приходилось, не смотря на болѣзнь, иногда на другой день послѣ припадка, работать, торопиться, еле просматривать рукопись, только чтобъ она была отослана къ сроку и за нее можно [бы] было/-бы/ поскорѣе получить деньги. И ни разу въ жизни (за исключеніемъ его первой повѣсти «Бѣдные Люди») не пришлось Өеодору Михайловичу <Было: Өеодору Михайловичу не пришлось – ред.> написать произведеніе не на спѣхъ, не торопясь, обдумавъ обстоятельно планъ романа и обсудивъ всѣ его детали. Такаго великаго счастія судьба не послала Өеодору Михайловичу, а это всегда было его задушевной, хотя, увы, недостижимой мечтой! [Горькое чувство подымается во мнѣ, когда я вспоминаю какъ испортили мою жизнь эти чужіе долги, долги человѣка, котораго я никогда]

Эти взятые на себя долги были вредны Өеодору Михайловичу и въ экономическомъ отношеніи: въ то время когда обезпеченные писатели (Тургеневъ, Толстой, Гончаровъ) знали, что ихъ романы будутъ на перерывъ оспариваться журналами, и /они/ получали по 500 рублей за печатный листъ, [въ тоже время] необезпеченный Достоевскiй долженъ былъ самъ предлагать свой трудъ журналамъ, а такъ какъ предлагающiй всегда теряетъ, то [онъ] въ тѣхъ же журналахъ онъ получалъ значительно меньше. Такъ онъ получилъ за романы «Преступленіе и Наказаніе», «Идіотъ» и «Бѣсы» по полтораста рублей за [ли] печатный листъ; за романъ «Подростокъ» — по 250 рублей и только за послѣднiй свой романъ «Братья Карамазовы» — [получилъ] по триста рублей.

Горькое чувство подымается во мнѣ, когда вспоминаю какъ испортили мою личную жизнь эти чужіе долги, долги человѣка, котораго я никогда въ жизни не видала, къ тому же долги фиктивные по векселямъ, взятымъ у мужа обманомъ недобросовѣстными людьми. Вся моя тогдашняя жизнь была омрачена [всегдашними] постоянными размышленіями о томъ гдѣ къ такому-то числу достать столько-то денегъ; гдѣ и за сколько заложить такую-то вещь; какъ сдѣлать чтобы Өеодоръ Михайловичъ не узналъ о посѣщеніи кредитора или объ закладѣ какой нибудь вещи. На это ушла моя молодость, пострадало здоровье и разстроились нервы.

Еще обиднѣе становится при мысли, что половина этихъ бѣдствiй могла-бы быть устранена, если-бы среди друзей мужа нашлись добрые люди, которые захотѣли-бы руководить Өеодора Михайловича въ незнакомомъ ему дѣлѣ веденія /изданія/ журнала. Мнѣ всегда представлялось непонятнымъ и жестокимъ, что лица, которыхъ Өеодоръ Михайловичъ считалъ своими друзьями, зная его чисто дѣтскую непрактичность, излишнюю довѣрчивость и болѣзненность, могли допустить его разбираться одного во всѣхъ претензіяхъ и долгахъ, оставшихся послѣ смерти Михаила Михайловича. Неужели не могли они помочь ему разсмотрѣть всѣ претензіи и потребовать доказательствъ каждаго долга? Я убѣждена, что многія претензіи никогда-бы и не появились, если бы стало извѣстно, что ихъ будетъ разбирать не одинъ довѣрчивый Өеодоръ Михайловичъ. Увы, между друзьями и почитателями моего мужа не нашлось ни одного добраго человѣка, который захотѣлъ-бы пожертвовать своимъ временемъ и оказать ему настоящую услугу. Всѣ они жалѣли Өеодора Михайловича, сочувствовали ему, но все это были «слова, слова, слова».

Скажутъ, пожалуй, что друзья Өеодора Михайловича были поэты, романисты и ничего не понимали въ практической жизни. Отвѣчу на это, что всѣ эти лица превосходно умѣли устроивать свои личныя дѣла. Возразятъ, можетъ быть, что Өеодоръ Михайловичъ желалъ самостоятельности и не допустилъ-бы постороннихъ указанiй. Но и это возраженіе будетъ невѣрно. Онъ охотно передалъ мнѣ всѣ свои дѣла, выслушивалъ и исполнялъ мои совѣты, хотя въ началѣ онъ, конечно, не могъ считать меня опытнымъ дѣльцомъ. Съ тѣмъ-же довѣріемъ отнесся-бы Өеодоръ Михайловичъ и къ помощи друзей, еслибы ему она была предложена. Съ горькимъ чувствомъ обиды за Өеодора Михайловича думаю я о подобныхъ друзьяхъ и о подобныхъ дружескихъ отношеніяхъ.

IV.

Первое время послѣ возвращенія въ Россію, я надѣялась уплатить часть долговъ, продавъ назначенный мнѣ въ приданое домъ. Я съ нетерпѣніемъ ждала возвращенія изъ Дрездена моей матери, уѣхавшей на свадьбу сына, и возвращенія изъ Рима моей сестры, которая въ отсутствіе матери завѣдывала всѣми нашими домами. Она обѣщала, вернувшись весною, сдать намъ всѣ отчеты по управленію. Но весною она заболѣла тифомъ и скончалась 1го Мая 1872 года въ Римѣ. Послѣ ея кончины мы узнали, что довѣренность на управленіе всѣми дѣлами она давно уже дала своему мужу, а тотъ, въ свою очередь, уѣзжая часто изъ Петербурга, вмѣстѣ съ женою, передалъ управленіе какому-то своему знакомому. Этотъ господинъ, пользуясь въ теченіи трехъ-четырехъ лѣтъ доходами съ домовъ, не нашелъ нужнымъ уплачивать казенныхъ налоговъ. Накопились крупныя недоимки и дома были назначены къ продажѣ съ публичнаго торга. У насъ не было средствъ заплатить эти недоимки и спасти дома отъ аукціона, но мы надѣялись, что ихъ купятъ за хорошую цѣну и моя мать получитъ деньги, которыя и отдастъ мнѣ вмѣсто обѣщаннаго дома. Къ сожалѣнію, надежды мои не оправдались. Господинъ, управлявшiй нашими домами, совершилъ фиктивныя условія съ подставными лицами, которымъ будто-бы отдалъ дома въ аренду на десять лѣтъ и получилъ впередъ всѣ деньги. Эта сдѣлка обнаружилась лишь на торгахъ и понятно, что не нашлось желающихъ купить дома. Тогда негодяй пріобрелъ ихъ, заплативъ казенныя недоимки, то есть за нѣсколько тысячъ получилъ три дома, два большихъ флигеля и громадный участокъ земли. Такимъ образомъ, на долю матери, брата и меня не осталось ничего. Конечно, мы могли бы начать процессъ, но у насъ не было средствъ, чтобы его вести. Ктому-же, возбудивъ его, мы должны были-бы привлечь къ отвѣтственности мужа моей сестры. Это насъ-бы съ нимъ поссорило и мы лишились-бы возможности видѣться съ дѣтьми /сиротами,/ [моей покойной сестры,] которыхъ /мы/ очень любили. Тяжело было мнѣ отказаться отъ единственной надежды поправить наши печальныя обстоятельства!

Вначалѣ я допускала кредиторовъ вести переговоры съ Өеодоромъ Михайловичемъ. Но результаты этихъ переговоровъ <Было: переговоровъ этихъ – ред.> были плохіе: кредиторы говорили мужу дерзости, грозили описью обстановки и Долговымъ Отдѣленіемъ. Өеодоръ Михайловичъ послѣ такихъ разговоровъ приходилъ въ отчаяніе, цѣлыми часами ходилъ по комнатѣ, теребилъ волосы на вискахъ (его обычный жестъ, когда онъ сильно волновался) и повторялъ:

— Ну что-же, что-же будемъ мы теперь дѣлать?!

А на завтра случался припадокъ эпилепсіи.

Мнѣ было чрезвычайно жаль моего бѣднаго мужа и я, не говоря ему о томъ, рѣшила переговоры съ кредиторами взять на одну себя <Было: на себя одну – ред.>. Какіе удивительные типы перебывали у меня за это время! То были, главнымъ образомъ, перекупщики векселей — чиновничьи вдовы, хозяйки меблированныхъ комнатъ, отставные офицеры, [адвок] ходатаи низшаго разряда. Всѣ они купили векселя за гроши, а получить желали полностью. Грозили мнѣ и описью и Долговымъ, но я уже знала какъ съ ними говорить. Доводы мои были тѣ же самые какъ и при переговорахъ съ Гинтерштейномъ. Видя безполезность угрозъ, кредиторы соглашались и мы взамѣнъ векселя Өеодора Михайловича подписывали отдѣльное условіе. Но какъ трудно было мнѣ выплачивать обѣщанное въ назначенный срокъ! На какія ухищренія приходилось пускаться: занимать у родныхъ, закладывать вещи, отказывать себѣ и семьѣ въ самомъ необходимомъ!

Полученіе денегъ у насъ было не регулярнымъ и всецѣло зависѣло отъ успѣха работы Өеодора Михайловича. Приходилось должать за квартиру и по магазинамъ и когда получались деньги, 400—500 рублей заразъ (ихъ мужъ всегда отдавалъ мнѣ) у меня за частую на другой же день оставалось лишь 25‑30 рублей.

Посѣщенія кредиторовъ не могли иногда пройти незамеченными моимъ мужемъ. Онъ допрашивалъ меня, кто, по какому дѣлу, приходилъ и, видя мое нежеланіе разсказывать, начиналъ упрекать меня въ скрытности. Жалобы эти отразились и въ нѣкоторыхъ изъ его писемъ. Но я не могла быть всегда откровенной съ Өеодоромъ Михайловичемъ. Ему былъ необходимъ покой для успѣшной работы. Непріятности же обыкновенно вызывали припадки эпилепсіи, мѣшавшіе этой работѣ. Приходилось тщательно скрывать отъ него все что могло его разстроить или огорчить, даже рискуя показаться ему скрытной. Какъ все это было тяжело! И такую жизнь мнѣ пришлось вести почти тринадцать лѣтъ!

Съ горечью вспоминаю также безцеремонныя просьбы родныхъ мужа. Какъ ни малы были наши средства, Өеодоръ Михайловичъ считалъ себя не въ правѣ отказывать въ помощи брату Николаю Михайловичу, пасынку, а въ экстренныхъ случаяхъ и другимъ роднымъ. Кромѣ опредѣленной суммы (50 рублей въ мѣсяцъ) «братъ Коля» получалъ при каждомъ посѣщеніи по пяти рублей. Онъ былъ милый и жалкiй человѣкъ, я любила его за доброту и деликатность и все же сердилась, когда онъ учащалъ свои визиты подъ разными предлогами: поздравить дѣтей съ рожденіемъ или имянинами, безпокойствомъ о нашемъ здоровьи и т. п. Не скупость говорила во мнѣ, а мучительная мысль, что дома лишь 20 рублей, а завтра назначенъ кому-нибудь платежъ и мнѣ придется опять закладывать вещи.

Особенно раздражалъ меня Павелъ Александровичъ. Онъ не просилъ, а требовалъ и былъ глубоко убѣжденъ, что имѣетъ на это право.

При каждой крупной получкѣ денегъ Өеодоръ Михайловичъ непремѣнно давалъ пасынку значительную сумму. Но у того постоянно являлись экстренныя нужды и онъ приходилъ къ отчиму за деньгами, хотя отлично зналъ какъ тяжело намъ живется въ матеріальномъ отношеніи.

— Ну что папà? Какъ его здоровье[?] /,/ спрашивалъ онъ меня, входя, — мнѣ необходимо съ нимъ поговорить: до зарѣзу нужны сорокъ рублей.

— Вѣдь вы знаете, что Катковъ ничего еще не прислалъ, и у насъ денегъ совсѣмъ нѣтъ, отвѣчала я. ‑ Сегодня я заложила свою брошь за 25 рублей. Вотъ квитанція, посмотрите!

— Ну чтожь! Заложите еще что нибудь.

— Но у меня все уже заложено.

— Мнѣ необходимо сдѣлать такую-то издержку, настаивалъ пасынокъ.

— Сдѣлайте ее тогда, когда мы получимъ деньги.

— Я не могу отложить.

— Но у меня нѣтъ денегъ!!

— А мнѣ что за дѣло! Достаньте гдѣ нибудь.

Я принималась уговаривать Павла Александровича просить у отчима не сорокъ рублей, которыхъ у меня нѣтъ, а пятнадцать, чтобы у меня самой осталось хоть пять рублей на завтрашнiй день. Послѣ долгихъ упрашиванiй Павелъ Александровичъ /уступалъ,/ видимо считая, что дѣлаетъ мнѣ этимъ большое одолженіе. И я давала мужу пятнадцать рублей для пасынка, съ грустью думая, что на эти деньги мы спокойно-бы прожили дня три, а теперь завтра опять придется идти закладывать какую нибудь вещь. Не могу забыть сколько горя и непріятностей причинилъ мнѣ этотъ безцеремонный человѣкъ!

Можетъ быть, удивятся, почему я не протестовала противъ такого безцеремоннаго требованія денегъ. Но еслибъ я поссорилась съ Павломъ Александровичемъ, то онъ тотчасъ же пожаловался-бы на меня Өеодору Михайловичу, съумѣлъ-бы все извратить, представиться обиженнымъ, произошла бы ссора и все это подѣйствовало-бы на мужа самымъ угнетающимъ образомъ. Щадя его спокойствіе, я предпочитала лучше сама терпѣть и во всемъ себѣ отказывать, лишь-бы въ нашей семьѣ сохранялся миръ.

V

Не смотря на непріятные приставанія кредиторовъ и постоянный недостатокъ денегъ, я все же съ удовольствіемъ вспоминаю зиму 1871‑72 гг. Ужь одно то, что мы опять на родинѣ, среди русскихъ и всего русскаго, представляла для меня величайшее счастье. Өеодоръ Михайловичъ также былъ чрезвычайно (обрадованъ) радъ своему возвращенію, возможности увидѣться съ друзьями и, главное, возможности наблюдать текущую русскую жизнь, отъ которой онъ чувствовалъ себя нѣсколько отдалившимся <Было: отдалившимся нѣсколько – ред.>. Өеодоръ Михайловичъ возобновилъ знакомство со многими прежними друзьями, а у своего родственника, Пр<офессора> М. И. Владиславлева имѣлъ случай встрѣтиться со многими лицами изъ ученаго мiра; съ однимъ изъ нихъ В. В. Григорьевымъ (востоковѣдомъ) Өеодоръ Михайловичъ съ особеннымъ удовольствіемъ бесѣдовалъ. Познакомился у кн<язя> Вл. П. Мещерскаго, издателя «Гражданина», съ Т. И. Филипповымъ и со всѣмъ кружкомъ, обѣдавшимъ у Мещерскаго по средамъ. Здѣсь же встрѣтился съ К. П. Побѣдоносцевымъ, съ которымъ впослѣдствіи очень сблизился  и эта дружба сохранилась до самой его смерти.

Помню въ эту зиму пріѣзжалъ въ Петербургъ, постоянно жившiй въ Крыму, Н. Я. Данилевскiй и Өеодоръ Михайловичъ, знавшiй его еще въ юности ярымъ послѣдователемъ ученія Фурье <Было: Фурье ученiя – ред.> и очень цѣнившiй его книгу «Россія и Европа», захотѣлъ возобновить старое знакомство. Онъ пригласилъ Данилевскаго къ намъ на обѣдъ и кромѣ него нѣсколько умныхъ и талантливыхъ людей. (Запомнила Майкова, Ламанскаго, Страхова.) Бесѣда ихъ затянулась до глубокой ночи (до поздняго вечера).

Въ эту же зиму <П. М.> Третьяковъ, владѣлецъ знаменитой Московской Картинной Галлереи, просилъ у мужа [разрѣшенiя] дать возможность нарисовать для Галлереи его портретъ. Съ этою цѣлью пріѣхалъ изъ Москвы знаменитый художникъ <В. Г.> Перовъ. Прежде чѣмъ начать работу, Перовъ навещалъ насъ каждый день въ теченіи недѣли; заставалъ Өеодора Михайловича въ [самомъ] /самыхъ/ различныхъ настроеніяхъ, бесѣдовалъ, вызывалъ на споры и съумѣлъ подмѣтить самое характерное выраженіе въ лицѣ мужа, именно то, которое Өеодоръ Михайловичъ имѣлъ, когда былъ погруженъ въ свои художественныя мысли. Можно-бы сказать, что Перовъ уловилъ на портретѣ «минуту творчества Достоевскаго». Такое выраженіе я много разъ примѣчала въ лицѣ Өеодора Михайловича, когда, бывало, войдешь къ нему, замѣтишь, что онъ какъ-бы «въ себя смотритъ» и уйдешь, ничего не сказавъ. Потомъ узнаешь, что Өеодоръ Михайловичъ такъ былъ занятъ своими мыслями, что не замѣтилъ моего прихода и не вѣритъ, что я къ нему заходила.

Перовъ былъ умный и милый человѣкъ и мужъ любилъ съ нимъ бесѣдовать. Я всегда присутствовала на сеансахъ и сохранила о Перовѣ самое доброе воспоминаніе.

Зима пролетѣла быстро и наступила весна 1872 года, а съ нею въ нашей жизни цѣлый рядъ несчастiй и бѣдствiй, оставившихъ послѣ себя долго незабываемыя послѣдствія.

1872 Лѣто.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Мнѣ пришлось слишкомъ подробно разсказать несчастія, приключившіяся съ нами [в] лѣтомъ 1872 года, главнымъ образомъ, ради того, что бы были понятны читателю письма Өеодора Михайловича /ко мнѣ/, относ<ящіяся> къ тому времени. ‑ Ред.>

Пословица говоритъ: «Бѣда не ходитъ одна» и въ жизни почти каждаго человѣка было время, когда его постигала цѣлая полоса, серія разнообразныхъ и неожиданныхъ несчастiй и неудачъ. Тоже самое случилось и съ нами. Несчастія наши начались въ концѣ апрѣля 1872 года, когда наша дочка, Лиля (ей было тогда 21/2 года) бѣгая на нашихъ глазахъ по комнатѣ, споткнулась и упала. Такъ какъ она сильно закричала, то мы бросились къ ней, подняли и принялись успокоивать, но она продолжала плакать и не позволяла дотронуться до своей правой руки. Это заставило насъ подумать, что ушибъ былъ серьезный. Өеодоръ Михайловичъ, няня и горничная бросились отыскивать доктора. Өеодоръ Михайловичъ, узнавъ въ аптекѣ адрессъ ближайшаго хирурга, привезъ его черезъ полчаса. Почти одновременно привела и няня другаго доктора изъ Обуховской больниц[ѣ.]/ы./ Осмотрѣвъ ушибленную ручку, хирургъ высказалъ мнѣніе, что произошелъ вывихъ, тотчасъ вправилъ кость и забинтовалъ ручку въ толстую папку. Второй докторъ подтвердилъ мнѣніе хирурга о вывихѣ и увѣрилъ, что разъ кость вправлена ‑ она скоро сростется. Мнѣніе двухъ компетентныхъ докторовъ насъ успокоило. Мы пригласили хирурга посѣщать больную и тотъ въ теченіи двухъ недѣль каждое утро приходилъ къ намъ, разбинтовывалъ ручку и говорилъ, что все идетъ какъ должно. Оба мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ указывали хирургу на то, что на три вершка выше ладони имѣется нѣкоторое возвышеніе темно-багроваго цвѣта. Хирургъ увѣрялъ, что и вся ручка больной распухла и что это обычное кровоизліяніе при вывихѣ, которое должно мало по малу разойтись. Въ виду нашего отъѣзда хирургъ предложилъ намъ, для безопасности въ дорогѣ, не разбинтовывать ручку до того времени пока мы не пріѣдемъ на мѣсто. Вполнѣ успокоенные на счетъ происшедшаго печальнаго случая, мы выѣхали 15 мая 1872 года въ Старую Руссу.

Выборъ [Старой Руссы] /этого [города] курорта/, какъ нашего лѣтняго мѣстопребыванія, былъ сдѣланъ по совѣту [М] проф<ессора> М. И. Владиславлева, мужа родной племянницы Өеодора Михайловича, Маріи Михайловны. И мужъ и жена увѣряли, что въ Руссѣ жизнь тихая и дешевая и что ихъ дѣти за прошлое лѣто, благодаря соленымъ ваннамъ, очень поправились. Өеодоръ Михайловичъ, чрезвычайно заботившiйся о здоровьѣ дѣтей, и захотѣлъ повезти ихъ въ Руссу и дать имъ возможность воспользоваться купаньями.

Первое наше путешествіе въ Старую Руссу /ярко/ запечатлѣлось въ моей памяти, какъ одно изъ отрадныхъ воспоминанiй нашей семейной жизни. Хоть зима 1871‑72 года и прошла для насъ благополучно и интересно, но мы уже съ Великаго Поста начали мечтать о томъ какъ бы уѣхать раннею весною и куда нибудь подальше, въ глушь, гдѣ можно было-бы работать, да и пожить вмѣстѣ, не на народѣ, какъ въ Петербургѣ, а какъ мы привыкли съ мужемъ жить заграницей, довольствуясь обществомъ другъ друга. И вотъ наша мечта осуществилась.

Выѣхали мы въ прекрасное теплое утро и часа черезъ четыре были на Станціи [Чудово, отъ] Соснинка, откуда по Волхову идутъ пароходы до Новгорода. На станціи (здѣсь) мы узнали, что пароходъ отходитъ въ часъ ночи и что намъ придется прождать здѣсь цѣлый день. Остановились на постояломъ дворѣ, а такъ какъ въ комнатѣ было душно, то мы вмѣстѣ съ дѣтьми и ихъ старушкой-няней пошли гулять по деревнѣ. Но тутъ съ нами произошелъ комическiй случай: не успѣли мы пройти половину улицы, какъ повстрѣчали бабу съ ребенкомъ, лицо котораго было покрыто красными пятнами и волдырями. Прошли дальше и встрѣтили трехъ-четырехъ ребятишекъ, у которыхъ тоже были волдыри и красныя пятна на лицахъ. Это насъ очень смутило и навело на мысль: нѣтъ-ли въ деревнѣ больныхъ оспою и не заразились-бы наши дѣти. Өеодоръ Михайловичъ живо скомандовалъ идти домой и обратился къ хозяйкѣ съ вопросомъ, не было-ли болѣзни въ деревнѣ и почему у дѣтей лица въ пятнахъ. Баба даже обидѣлась и отвѣтила, что никакихъ «болѣстей» у нихъ нѣтъ и не было, а что это все «комарики дѣтей забижаютъ». На счетъ оспы мы скоро успокоились, такъ какъ не прошло и часу какъ мы убѣдились, что и въ самомъ дѣлѣ это «комарики», такъ какъ лица и ручки нашихъ дѣтей были сильно обезображены ихъ укусами <Было: укусами ихъ – ред.>.

Въ полночь мы перешли на пароходъ, уложили дѣтокъ спать, а сами часовъ до трехъ ночи просидѣли на палубѣ, любуясь на рѣку и на только что распустивш[уюся]/іеся/ (зелень) деревья по берегамъ Волхова. Предъ разсвѣтомъ стало холодно, я ушла въ каюту, а Өеодоръ Михайловичъ остался сидѣть на воздухѣ: онъ такъ любилъ бѣлыя ночи!

Часовъ въ шесть утра, я почувствовала, что кто-то дотронулся до моего плеча. Я поднялась и слышу — говоритъ Өеодоръ Михайловичъ:

— Аня, выйди на палубу, посмотри какая удивительная картина!

И вправду картина была удивительная, ради которой можно было забыть о снѣ. Когда я впослѣдствіи припоминала Новгородъ, эта картина всегда представля[ется]/лась/ моимъ глазамъ:

Было чудное весеннее утро, солнце ярко освѣщало [прод] противоположный берегъ рѣки, на которомъ высились бѣлыя зубчатыя стѣны Кремля и (виднѣлись) ярко горѣли золоченыя главы Софiйскаго Собора, а въ холодномъ воздухѣ гулко раздавался колокольный звонъ къ заутренѣ. Өеодоръ Михайловичъ, любившiй и понимавшiй природу, былъ въ умиленномъ настроеніи и оно невольно передалось мнѣ. Мы долго рядомъ сидѣли молча, какъ-бы боясь нарушить очарованіе. Впрочемъ, радостное настроеніе наше продолжалось и весь остальной день — давно уже (намъ) у насъ не было такъ хорошо и покойно на душѣ!

Когда дѣти проснулись, мы переѣхали на другой пароходъ, идущiй въ Старую Руссу. Пассажировъ было мало и мы хорошо устроились. Да и ѣхать было чудесно: Озеро Ильмень было спокойно, какъ зеркало; благодаря безоблачному [голу] небу оно казалось нѣжно-голубымъ и можно было думать, что мы находимся на одномъ изъ Швейцарскихъ Озеръ. Послѣдніе два часа переѣзда пароходъ шелъ по рѣкѣ Полисти; она очень извилиста и Старая Русса, со своими издалека виднѣющимися церквами, казалось, то приближалась, то отдалялась отъ насъ.

Наконецъ, въ три часа дня, пароходъ подошелъ <Было: подошелъ пароходъ – ред.> къ пристани. Мы забрали свои вещи, сѣли на [извощика] линейки и отправились розыскивать нанятую для <насъ> (чрезъ родственника Владиславлева) дачу священника Румянцева. Впрочемъ, розыскивать долго не пришлось: только что мы завернули съ набережной р<ѣки> Перерытицы въ Пятницкую улицу, какъ извощикъ мнѣ сказалъ: «А вонъ и батюшка стоитъ у воротъ, видно васъ дожидается». Дѣйствительно, зная, что мы пріѣдемъ около 15 Мая, священникъ и его семья поджидали насъ и теперь сидѣли и стояли у воротъ. Всѣ они насъ радостно привѣтствовали и мы сразу почувствовали, что попали къ хорошимъ людямъ. Батюшка, [подош] поздоровавшись съ ѣхавшимъ на первомъ извощикѣ моимъ мужемъ, подошелъ ко второму, на которомъ я сидѣла съ Өедей на рукахъ, и вотъ мой мальчуганъ, довольно дикiй и никому не шедшiй на руки, очень дружелюбно потянулся къ Батюшкѣ, сорвалъ съ него широкополую шляпу и бросилъ ее на землю. Всѣ мы разсмѣялись и съ этой минуты началась дружба Өеодора Михайловича и моя съ Отцемъ Iоанномъ Румянцевымъ и его почтенною женой, Екатериной Петровной, длившаяся десятки лѣтъ и закончившаяся только съ смертiю этихъ достойныхъ людей.

Всѣ мы очень устали съ дороги и въ добромъ и въ радостномъ настроеніи кончили этотъ первый день нашей старорусской жизни.

Но Боже мой! Какъ мало дано человѣку /возможности/ знать чтò будетъ съ нимъ завтра! А завтра произошло вотъ чтò: часовъ въ одинадцать, послѣ завтрака, желая отпустить дѣтей въ садъ и стѣсняясь тѣмъ, что повязка на рукѣ дѣвочки сильно загрязнилась, я рѣшила[сь] распороть ту папку, въ которую была зашита хирургомъ ея больная ручка и разбинтовать ее, какъ онъ мнѣ это позволилъ. И что-же я увидѣла: за нѣсколько дней опухоль ручки сильно опала, но зато ясно выказалось то возвышеніе ниже ладони, на которое мы съ мужемъ указывали въ Петербургѣ хирургу. Возвышеніе казалось уже не мягкимъ, какъ прежде, а твердымъ. Съ верхней-же части руки было замѣтно углубленіе въ палецъ глубиною, такъ что кривизна ручки была несомнѣнна. Меня это страшно поразило и я тотчасъ позвала Өеодора Михайловича. И онъ ужасно встревожился, полагая, что не произошло-ли что дурное съ ручкой дѣвочки во время нашего долгаго пути. Позвали О<тца> Iоанна и просили его указать намъ доктора. Тотъ жилъ близко и скоро пришелъ. Осторожно осмотрѣвъ руку, онъ, къ нашему ужасу, объявилъ, что у дѣвочки была не вывихнута рука, а надломлена косточка, а такъ какъ ее неудачно скрѣпили и не сдѣлали гипсовой повязки, то она и срослась неправильно. На нашъ вопросъ что-же будетъ съ рукой впослѣдствіи, докторъ отвѣтилъ, что кривизна увеличится и рука будетъ изуродована; возможно и то, что лѣвая будетъ рости нормально, а правая — отставать въ ростѣ, словомъ, что дѣвочка будетъ сухорукая.

Каково было мнѣ /намъ/ съ мужемъ услышать, что наша милая дѣвочка, которую мы такъ нѣжили и любили, будетъ калѣкой! Сначала мы не повѣрили и спросили, нѣтъ-ли въ городѣ хирурга? Докторъ отвѣтилъ, что съ солдатами, посылаемыми въ Руссу на ванны, пріѣхалъ военный врачъ-хирургъ, но что онъ съ нимъ не знакомъ и не можетъ поручиться за его умѣнье. Рѣшили пригласить хирурга, а доктора просили у насъ подождать. Добрый Батюшка отправился за хирургомъ и чрезъ полчаса привезъ къ намъ военнаго доктора, сильно на веселѣ, котораго онъ розыскалъ гдѣ-то въ гостинницѣ за бильярдомъ <Было: за бильярдомъ въ гостинницѣ – ред.>. Привыкшiй обращаться съ солдатами, врачъ не подумалъ быть осторожнѣе съ маленькой паціенткой, и, осматривая руку, такъ нажалъ на едва сросшуюся кость, что она страшно закричала и заплакала.

Къ нашему большому горю, военный врачъ подтвердилъ мнѣніе своего коллеги, то есть, что произошелъ не вывихъ, а надломъ кости, а такъ какъ съ того времени прошло около трехъ недѣль, то косточка успѣла сростись и срослась неправильно. Когда мы спросили докторовъ чтожъ теперь дѣлать, оба выразили мнѣніе, что необходимо сросшуюся кость вновь сломать и, соедини[ть]/въ/ осколки, наложить гипсовую (неподвижную) повязку; и что тогда кость сростется правильно. Предупредили, что операцію надо сдѣлать теперь же, какъ можно скорѣе, пока косточка не вполнѣ срослась. На вопросъ нашъ будетъ-ли операція очень болѣзненная ‑ доктора отвѣтили утвердительно и хирургъ даже прибавилъ, что не можетъ взять на себя отвѣтственность за то выдержитъ-ли наша дѣвочка, на видъ такая блѣдная и хрупкая, столь мучительную операцію.

— Но нельзя-ли сдѣлать операцію подъ хлороформомъ? спросилъ Өеодоръ Михайловичъ, но ему отвѣтили, что маленькихъ дѣтей опасно хлороформировать, такъ какъ они могутъ уснуть навсегда.

Съ сердечною болью вспоминаю о томъ какъ мы съ мужемъ были поражены неожиданнымъ [не] открытіемъ и до чего несчастливы. Не зная, на что рѣшиться, мы просили торопившихъ насъ докторовъ дать намъ день сроку, чтобы все обдумать. Положеніе наше было по истинѣ трагическое: съ одной стороны, немыслимо было оставить дѣвочку калѣкой и не сдѣлать попытки выпрямить ея ручку. Съ другой — какъ довѣрить эту операцію хирургу, можетъ быть, даже неопытному (мы такъ недавно жестоко поплатились за наше довѣріе!), да ктому-же любящему выпить[, котораго какъ сказали Батюшкѣ извощики, послѣ полудня можно было застать только въ трактирѣ]. Ктому же, неувѣренность хирурга въ успѣхѣ операціи («вѣдь я не могу поручиться въ томъ /за то/, что рука правильно сростется, можетъ, придется и повторить операцію», его подлинныя слова); неувѣренность его даже въ томъ, выдержитъ-ли наша милая крошка такую мучительную операцію — все это повергло насъ въ страшное отчаяніе. Боже, что мы съ мужемъ пережили въ этотъ несчастный день, обдумывая наше рѣшеніе! Өеодоръ Михайловичъ, внѣ себя отъ горя и безпокойства, быстро ходилъ взадъ и впередъ по садовой терассѣ, теребя себя за виски, чтò всегда было признакомъ его крайняго раздраженiя /волненія/; я же съ минуты на минуту ждала, что съ нимъ произойдетъ припадокъ и, глядя на него и [бѣдную] больную дочку, плакала. Бѣдная наша крошка, не отходившая отъ меня, тоже плакала. Словомъ, былъ сплошной ужасъ!

Выручилъ насъ ставшiй съ тѣхъ поръ нашимъ другомъ священникъ О<тецъ> Iоаннъ Румянцевъ. Видя наше отчаяніе, онъ сказалъ намъ:

— Бросьте вы нашихъ докторовъ; они ничего не понимаютъ и ничего не умѣютъ. Они только замучаютъ вашу дочку. Лучше поѣзжайте съ нею въ Петербургъ и если, нужна операція, то сдѣлайте ее тамъ.

О<тецъ> Iоаннъ говорилъ такъ убѣдительно, представилъ столько доводовъ, что помогъ намъ рѣшиться на поѣздку въ Петербургъ. Но имѣлись основательныя возраженія и противъ поѣздки. Подумать только: разсчитывали провести лѣто въ уединеніи и покоѣ и запастись здоровьемъ на зиму; нашли хорошую дачу, совершили такой утомительный путь и вдругъ приходится возвращаться назадъ всей семьей въ душный Петербургъ, гдѣ у насъ и квартиры-то нѣтъ (мы ее сдали предъ отъѣздомъ). Заплативъ за дачу полтораста рублей, приходилось искать дачу гдѣ нибудь въ окрестностяхъ столицы, и это при нашихъ-то незначительныхъ средствахъ, когда приходилось держаться строгой экономіи. Кромѣ того жалко было покидать и дачу, [такъ] намъ понравившуюся, и оставлять людей, которые отнеслись къ намъ съ такою добротой.

[Тогда] Батюшка предложилъ /и/ другой исходъ, именно уѣхать намъ съ Любой и, послѣ операціи, вернуться обратно въ Руссу; Өедю-же съ его няней и кухаркой оставить на дачѣ. Батюшка и его жена, Екатерина Петровна, обѣщали смотрѣть за ребенкомъ и его няньками все то время, пока мы будемъ въ отсутствіи. Оба они, и Батюшка и Матушка, такъ искренно сочувствовали нашему горю и съ такою сердечною готовностью взялись присматривать за Өедей, что мы могли быть [за него] спокойны, что они уберегутъ нашего мальчугана.

Но было одно обстоятельство, сильно насъ тревожившее, именно: нашему сыну было всего десять мѣсяцевъ и /я/ продолжала его кормить. И онъ и я были вполнѣ здоровы и я предполагала его (отнять) /перестать/ кормить, пока /когда/ выйдутъ глазные зубы. И вотъ приходилось внезапно бросить мальчика, не знавшаго никакой другой пищи. Намъ представлялось, что перемѣна сразу всего режима дурно на него подѣйствуетъ и онъ заболѣетъ; да и на мое здоровье могъ неблагопріятно повліять внезапный отказъ отъ кормленія. Все это страшно смущало насъ обоихъ, но боязнь и жалость къ нашей крошкѣ все превозмогли и мы рѣшились завтра-же выѣхать въ Петербургъ.

Какъ грустенъ былъ нашъ отъѣздъ! Я все утро не разставалась съ моимъ дорогимъ мальчуганомъ; Өеодоръ Михайловичъ часто приходилъ въ дѣтскую и, казалось, не могъ наглядеться на сына. Наконецъ, когда пришелъ часъ отъѣзда, я покормила мальчика въ послѣднiй разъ и крѣпко прижала къ груди; мнѣ казалось, что я больше никогда его не увижу. Затѣмъ, всѣ присѣли, помолились предъ образомъ, мы благословили нашего весело улыбавшагося мальчика, и съ душою, полною безпокойства, поѣхали на пароходъ.

Я должна съ сердечною благодарностью вспомнить [всю] семью Румянцевыхъ. Благодаря ихъ заботамъ все обошлось благополучно. Мнѣ передавали потомъ, что мой мальчикъ, проголодавшись, все искалъ меня, указывалъ нянѣ пальчикомъ на дверь и говорилъ «туда». Старушка носила его изъ комнаты въ комнату; не находя меня нигдѣ ‑ /ребенокъ/ заливался слезами, отталкивалъ предлагаемое питье и не спалъ на пролетъ всю ночь. Затѣмъ привыкъ пить молоко и былъ совершенно здоровъ. Но всего обиднѣе для меня было то, что, когда я, столь тосковавшая по моемъ Өедѣ, пріѣхала черезъ три недѣли въ Руссу, то онъ меня, свою маму, не узналъ и не пошелъ ко мнѣ на руки, то есть успѣлъ меня совершенно забыть.

Грустно было наше путешествіе въ Петербургъ и представлявшіяся намъ картины Ильменя и Волхова не останавливали нашего вниманія. Все оно было направлено на то какъ-бы сберечь нашу дѣвочку. Чтобъ она ночью не легла на свою больную ручку и не потревожила ее, мы съ мужемъ устроили дежурство и [ночью] каждые два часа смѣняли другъ друга[. Након] и съ нетерпѣніемъ ждали, когда кончится нашъ длинный путь.

Какъ я уже сказала, квартиры своей у насъ не было, поэтому мы рѣшили остановиться въ городской, пустой теперь, квартирѣ моего брата, И. Г. Сниткина, который съ женою и матерью поселился въ окрестностяхъ на дачѣ <Было: поселился на дачѣ въ окрестностяхъ – ред.>. Былъ жаркiй, удушливый день. Отворившая дверь прислуга первымъ словомъ сказала намъ:

— А у насъ старая барыня (моя мать) больна.

— Боже мой, что съ ней! Гдѣ она? На дачѣ?

— Нѣтъ, здѣсь, на квартирѣ.

Бѣгу въ ея комнату и вижу, что мама, очень блѣдная и осунувшаяся, сидитъ на диванѣ съ [высоко поднятою] /забинтованною/ ногой. Начинаю разспрашивать и узнаю, что бѣда случилась съ нею въ день перевозки нашей мебели въ Кокоревскіе Склады. Мама не убереглась и мужикъ, должно быть, выпившiй, уронилъ сундукъ съ вещами ей на ногу. Большой палецъ лѣвой ноги былъ раздробленъ Позванный докторъ объявилъ, что началось воспаленіе, запретилъ двигаться и обѣщалъ выздоровленіе не ранѣе какъ черезъ мѣсяцъ. Наше внезапное возвращеніе и по такому печальному поводу чрезвычайно огорчило мою матушку, которая очень любила свою единственную внучку. Мама моя стала плакать, растревожилась, у ней появился сильный жаръ и посѣтившiй ее /вечеромъ/ докторъ сказалъ мнѣ, что воспаленіе на столько усилилось, что, пожалуй, придется (отнять) [па] ампутировать палецъ. Можно представить въ какомъ я была отчаяніи, узнавъ о новомъ несчастіи.

Өеодоръ Михайловичъ тотчасъ по пріѣздѣ отправился къ Ивану Мартыновичу Барчу, главному врачу Максимилiановской Лечебницы. Это былъ въ то время одинъ изъ лучшихъ хирурговъ столицы. Онъ былъ старинный знакомый Өеодора Михайловича, но, по возвращеніи изъ за границы, мужъ у него еще не былъ. Когда случилось несчастье съ ручкой дѣвочки, мы хотѣли обратиться къ Барчу, но мужъ зналъ, что Барчъ за визитъ съ насъ денегъ не возьметъ и это насъ очень стѣсняло. Отдарить же Барча (отплатить же Барчу) какимъ нибудь подаркомъ у насъ не было средствъ. Ктому-же лечившiй ручку хирургъ показался намъ знающимъ, да и представилъ намъ происшедшiй случай такимъ незначительнымъ, вывихомъ, что обращаться къ знаменитости, какою былъ тогда Барчъ, какъ-то было и неловко. Өеодоръ Михайловичъ горько упрекалъ себя и никогда не могъ простить себѣ и мнѣ этой (какъ онъ писалъ) /«нашей/ небрежности».

И. М. Барчъ принялъ Өеодора Михайловича чрезвычайно дружелюбно, попенялъ ему, зачѣмъ не обратились къ нему съ самаго начала и обѣщалъ пріѣхать къ намъ вечеромъ. Въ назначенное время онъ пріѣхалъ, съумѣлъ заинтересовать дѣвочку, своими часами и брелоками, потихоньку развязалъ ей ручку, даже не ощупалъ, чтобъ напрасно не дѣлать ей больно, а прямо объявилъ, что старорусскіе врачи опредѣлили вѣрно и что кость срослась неправильно. Онъ высказалъ мнѣніе, что дѣвочка врядъ-ли будетъ имѣть правую руку короче лѣвой, но предупредилъ, что всетаки углубленіе съ одной стороны и небольшое возвышеніе со стороны ладони будетъ замѣтно. Чтобъ исправить бѣду, надо вновь сломить косточку и дать ей сростись подъ гипсовой повязкой. Өеодоръ Михайловичъ сказалъ, что онъ знаетъ про чрезвычайную болѣзненность операціи и боится, что дѣвочка ее не перенесетъ.

— Да она и не почувствуетъ ничего, операція будетъ подъ хлороформомъ, отвѣтилъ Барчъ.

— Старорусскіе врачи сказали намъ, говорилъ мой мужъ, что маленькихъ дѣтей не хлороформируютъ, такъ какъ это опасно.

— Ну тамъ старорусскіе врачи какъ хотятъ, улыбнулся хирургъ на это замѣчаніе, а мы хлороформируемъ даже грудныхъ дѣтей, и все проходитъ благополучно.

Разспрашивая подробности, Барчъ пристально всматривался въ меня. Отъ его опытнаго взгляда не ускользнулъ мой лихорадочный видъ.

— А вы сами здоровы-ли? обратился онъ ко мнѣ, — отчего у васъ лицо багровое, вѣдь у васъ лихорадка!

Тутъ мнѣ пришлось признаться, что меня всю ночь била лихорадка и что весь день голова страшно болитъ и [об] кружится, и объяснить причину.

Өеодоръ Михайловичъ страшно встревожился и сталъ упрекать, зачѣмъ я отъ него скрыла мое недомоганіе.

— Вотъ что, барыня, сказалъ Барчъ, — дочку вашу мы вылечимъ, но я и къ операціи не приступлю, прежде чѣмъ вы сами не поправитесь. У васъ молоко можетъ въ голову броситься, а съ этимъ шутки плохія. Вотъ пошлите-ка въ аптеку за лекарствомъ, что я вамъ пропишу, да сами постарайтесь хорошенько уснуть.

Узнавъ, что мы находимся въ чужой квартирѣ, да ктому же у насъ имѣется больная, Барчъ предложилъ переѣхать на три недѣли въ Максимилiановскую Лечебницу, гдѣ и взять отдѣльную комнату. Ранѣе трехъ недѣль онъ не ожидалъ сростанія кости и не брался дѣлать операціи, если мы не можемъ остаться въ Петербургѣ это необходимое для леченія время. Понятно, что ему, какъ отличному хирургу не хотѣлось брать на себя отвѣтственности за неудавшуюся, можетъ быть, операцію, происшедшую по винѣ того врача, который въ Старой Руссѣ будетъ слѣдить за леченьемъ и сниметъ повязку.

Мы съ мужемъ тотчасъ-же и порѣшили на [завтра] /другой день/ переѣхать въ Лечебницу, а Барчъ обѣщалъ, если возможно, завтра-же произвести операцію.

Насталъ для насъ тяжелый, полный сомнѣнiй день. Мы пріѣхали въ Лечебницу къ 12и часамъ, и къ намъ вскорѣ присоединился Аполлонъ Николаевичъ Майковъ, крестный отецъ нашей дочки. Барчъ еще вчера просилъ чтобъ кто либо изъ нашихъ родныхъ или знакомыхъ присутствовалъ при операціи и Өеодоръ Михайловичъ попросилъ объ этомъ Майкова.

Было рѣшено, что дѣвочку станутъ хлороформировать, когда она, по обыкновенію, заснетъ послѣ завтрака. Но она была возбуждена переѣздомъ по городу и незнакомой обстановкой и не могла заснуть. Тогда рѣшили дать ей [понюхать] хлороформу на яву. Въ комнату явились Барчъ и его ассистентъ докторъ Глама. Когда Барчъ узналъ, что мы съ мужемъ предполагаемъ присутствовать при операціи, то этому воспротивился:

— Помилуйтѣ, говорилъ онъ, — да съ одной сдѣлается [друг] [бурно] /обморокъ/, а съ другимъ припадокъ, вотъ и приводи васъ въ чувство, а операцію бросай! Нѣтъ, вы оба должны уйти, а, если надо будетъ, я за вами пошлю.

Мы перекрестили нѣсколько разъ нашу дѣвочку, поцаловали ее и такъ какъ, подъ вліяніемъ хлороформа, она начала засыпать, то Барчъ взялъ ее изъ моихъ рукъ и бережно положилъ на постель. Мы съ мужемъ вышли изъ комнаты, со смертью въ душѣ, не предполагая больше увидѣть нашу дочку въ живыхъ. Слуга повелъ насъ въ отдаленную комнату и оставилъ однихъ. Өеодоръ Михайловичъ былъ блѣденъ, какъ платокъ, руки его тряслись; я тоже отъ волненія /едва/ держалась на ногахъ.

— Аня, будемъ молиться, просить помощи Божіей, Господь намъ [подожде] поможетъ! прерывающимся голосомъ сказалъ мнѣ мужъ и мы опустились на колѣни и, никогда, можетъ быть, не молились такъ горячо, какъ въ эти минуты! Но вотъ послышались чьи-то поспѣшные шаги и въ комнату вошелъ Майковъ.

— Идите туда, Барчъ зоветъ васъ! сказалъ онъ.

И Өеодору Михайловичу и мнѣ пришла одна и таже мысль — это, что Лиля не выдержала хлороформированія /хлороформу/ и что Барчъ зоветъ насъ присутствовать при ея послѣднихъ минутахъ. Никогда доселѣ я не испытывала подобнаго ужаса: мнѣ такъ и представилась картина смерти нашей старшей дочери. Мужъ взялъ меня за руку, судорожно сжалъ ее и мы быстро-быстро [пошл] чуть не бѣгомъ, пошли по корридору. Войдя въ комнату, мы увидѣли Барча, (безъ с[е]/ю/ртука, съ засученными бѣлыми рукавами) видимо взволнованнаго. Онъ знакомъ позвалъ насъ къ постели, на которой спокойно спала наша дѣвочка. Ея сломанная ручка, теперь совершенно прямая, безъ прежняго тревожившаго насъ возвышенія, была откинута и лежала на маленькой подушкѣ.

— Н, вотъ, смотрите, сказалъ Барчъ, — видите, ручка вполнѣ прямая, а вы[,] мнѣ, кажется, не вѣрили? А теперь отойдите, дайте мнѣ докончить!

И вотъ при насъ троихъ, Барчъ забинтовалъ ручку, обложилъ повязку гипсомъ и сдѣлалъ все съ такою быстротою (7 мин.), что мы не успѣли опомниться какъ операція была кончена. Докторъ Глама все время слѣдилъ за пульсомъ дѣвочки. Затѣмъ Барчъ нашелъ своевременнымъ разбудить дѣвочку и заставилъ меня громко звать ее по имени. Она долго не могла проснуться, но когда пришла въ себя, то очень удивилась, глядя на свою подвязанную ручку и объявила, что у нея сахарная (по цвѣту гипса) «лучта».

Боже, какъ мы /съ мужемъ/ были безумно счастливы, когда все кончилось, доктора ушли и мы остались на единѣ съ нашею милою крошкой. Трудно описать то чувство радости и успокоенія, которое овладѣло нами. Казалось намъ, что всѣ наши горести и заботы изчезли, [но, къ несча] /и никогда/ не повторятся; но, къ несчастію, не такъ случилось на самомъ дѣлѣ.

Өеодоръ Михайловичъ пробылъ въ Петербургѣ еще одинъ день. Такъ какъ результаты операціи (т. е. правильно-ли на этотъ разъ срослась косточка) могли выясниться только черезъ три недѣли <Было: операціи могли выясниться только черезъ три недѣли (т. е. правильно-ли на этотъ разъ срослась косточка) – ред.>, то Өеодоръ Михайловичъ рѣшилъ не ждать, а тотчасъ ѣхать въ Руссу къ своему Өедѣ, о которомъ онъ все время тосковалъ. Про меня и говорить нечего: я безъ боли сердечной не могла подумать о томъ, что такъ безжалостно бросила своего дорогаго сынишку и все мучилась мыслію, не случилось-ли съ нимъ какого несчастія. Поэтому я была рада, что мужъ поспѣшилъ домой. Я знала какой онъ нѣжный и заботливый отецъ и была увѣрена, что онъ сбережетъ нашего милаго мальчика.

Но, оставшись съ Лилей въ Петербургѣ, я не представляла себѣ какія мученія мнѣ придется перенести. Во первыхъ, во мнѣ возникло страшное безпокойство, какъ-бы она, бѣгая по комнатѣ, не упала на свою больную ручку, не ударилась-бы ею обо что нибудь. Отъ всякаго неловкаго движенія гипсъ могъ лопнуть, могла сдвинуться повязка и тогда косточка срослась-бы опять неправильно. Я слѣдила за нею каждое мгновеніе, но такъ какъ она была очень жив[ая]/аго/ [дѣвочка] /характера/, то отъ вѣчной боязни и напряженнаго вниманія у меня страшно разстроились нервы. Ктому же я и ночи спала плохо, каждую минуту просыпаясь, что-бы поглядѣть не легла-ли Лиля во снѣ на свою больную ручку. Да и дѣвочка привыкла жить въ семьѣ, видѣть вокругъ себя людей, т. е. отца, брата, няню и пр.; тутъ-же она была обрѣчена на полное уединеніе, и поэтому, понятно, скучала, капризничала и плакала. Ктому же въ городѣ было жарко, душно, а въ помѣщеніяхъ Лечебницы пахло лекарствами. Не выходить на воздухъ было невозможно, да и мнѣ хотѣлось навѣщать мою маму, которая все еще не могла поправиться. А выходя на улицу — сколько возможностей упасть, ушибить ребенка. Носить ее на рукахъ мнѣ было не подъ силу, ходить долго она не могла, а ѣздить на извощикахъ была настоящая мука: садясь въ пролетки или сходя съ нихъ такъ легко было повредить ручку дѣвочки.

Кромѣ боязни за Лилю у меня не выходила изъ головы мысль о томъ, что-то теперь съ моимъ мужемъ, не случилось-ли съ нимъ припадка? Изъ его писемъ я видѣла, что онъ тоскуетъ и безпокоится о насъ, а я ничѣмъ не могла ему помочь. Мучилась я тоскою и по моемъ миломъ мальчикѣ, тревожилась и о томъ, что рана на ногѣ моей матери не только не заживаетъ, но все болѣе разбаливается. [Словомъ] Благодаря всему этому, нервы мои были до нельзя натянуты и я по нескольку разъ въ день принималась плакать и рыдать.

Но несчастія продолжали насъ преслѣдовать. Нѣсколько дней спустя по отъѣздѣ Өеодора Михайловича, мой братъ, Иванъ Григорьевичъ (онъ ожидалъ въ ближайшемъ времени родинъ своей жены, а потому имѣлъ возможность ежедневно отлучаться съ дачи лишь на самый короткiй срокъ, чтобъ навѣстить маму и меня) пришелъ ко мнѣ до того опечаленный и убитый, что это тотчасъ бросилось мнѣ въ глаза. Я стала допрашивать, не случилось-ли чего; онъ отвѣчалъ, что все идетъ хорошо: Жена его здорова, мамѣ даже немного лучше, такъ почему-же у него такой подавленный видъ, а иногда какъ будто слезы на глазахъ? подумала я. Онъ скоро ушелъ, а мнѣ [на] пришло на мысль, не случилось-ли несчастія съ Өеодоромъ Михайловичемъ или съ моимъ сыномъ и что братъ это отъ меня скрываетъ. Безпокойство мое дошло до послѣднихъ предѣловъ, я всю ночь не спала, воображая разные ужасы. Рано утромъ я телеграфировала брату, чтобы онъ непремѣнно ко мнѣ пріѣхалъ. И вотъ братъ пришелъ и все такой же печальный и подавленный, какъ и наканунѣ. Я высказала ему мои подозрѣнія на счетъ какого нибудь /несчастія/ съ моими въ Руссѣ и прибавила, что не могу долѣе выносить безпокойства о нихъ, а поэтому сегодня-же выѣзжаю съ дочкой домой, рискуя испортить все ея леченіе. Братъ сталъ меня увѣрять, что не получалъ никакихъ дурныхъ извѣстiй изъ Руссы и что грусть его имѣетъ другую причину (или: что причина его грусти – другая). Видя мои настоянія и [боясь] /опасаясь/, что я рѣшусь уѣхать, братъ, боявшiйся огорчить меня, уже и безъ того измученную всѣми нашими горестями, рѣшился наконецъ сообщить мнѣ о новомъ постигшемъ нашу семью несчастіи — о [кончинѣ] /смерти/ единственной нашей сестры Маріи Григорьевны Сватковской.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: М. Г. Сватковская вмѣстѣ съ своимъ мужемъ и двумя старшими дѣтьми въ ноябрѣ 1871 г. уѣхала за границу, оставивъ двухъ младшихъ въ Петербургѣ. Въ февралѣ 1872 года они поселились въ Римѣ. Здѣсь на прогулкѣ она заразилась маляріей или, по мнѣнію другихъ докторовъ, тифомъ, прохворала два мѣсяца и скончалась 1 мая. Ея мужъ почему-то не нашелъ возможнымъ сообщить о ея кончинѣ, а только сообщалъ своей сестрѣ, жившей съ его дѣтьми, о скоромъ возвращеніи домой. – Ред.>

Сестру Машу и я и мой братъ очень любили и вѣсть о ея безвременной кончинѣ страшно насъ поразила. Сестра наша была очень красивая, здоровая и жизнерадостная женщина и ей только недавно минуло тридцать лѣтъ. Кромѣ искренняго сожалѣнія о ней, насъ съ братомъ безпокоила мысль о томъ что будетъ теперь съ ея четырьмя дѣтьми, для которыхъ она была очень нѣжная мать. Нашему отчаянію не было предѣловъ и бѣдная моя дочка, видя насъ плачущими, тоже заливалась слезами. Никогда я не забуду этого печальнаго дня!

Когда первыя минуты отчаянія прошли, я стала разспрашивать какъ онъ /братъ/ узналъ о нашей невознаградимой потерѣ <Было: потерѣ невознаградимой – ред.>. Оказалось, что, по просьбѣ моей мамы, онъ заѣхалъ навѣстить дѣтей сестры и здѣсь засталъ только что утромъ вернувшагося изъ за границы ея мужа. Зная, что извѣстіе о смерти сестры будетъ для меня страшнымъ ударомъ, братъ боялся, что я съ горя заболѣю и тогда кто-же будетъ наблюдать за моей дочкой, а потому не рѣшался мнѣ говорить. Братъ увѣрялъ, что ему стало легче, когда онъ подѣлился со мною своимъ горемъ и можетъ со мною посовѣтоваться. А намъ обоимъ предстояла тяжелая задача — сообщить о смерти сестры Маши ‑ нашей матери. Это была ея старшая дочь, ея любимица, и мы съ братомъ опасались, что она не вынесетъ несчастія и съ нею случится ударъ или она сойдетъ съ ума.

Мы съ братомъ на первыхъ порахъ рѣшили скрывать отъ мамы смерть сестры. Я предполагала уговорить маму поѣхать со мной въ Руссу и хотѣла уже тамъ сказать ей о случившемся несчастіи, постепенно подготовивъ ее къ печальной вѣсти. Разсчитывала я въ этомъ случаѣ и на помощь моего мужа, всегда очень дружнаго /съ моею матерью/ и имѣвшаго вліяніе на мою мать /нее/. Но Өеодоръ Михайловичъ изо всѣхъ силъ

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо отъ 30 Мая 1872 г. – Ред.>

возсталъ противъ нашего плана, считая, что исполненіе его только усугубитъ горе моей матери. Онъ убѣдилъ насъ[,] въ необходимости сказать ей теперь-же, когда она можетъ раздѣлить свое горе съ осиротѣвшими внуками.

Наша задача осложнялась еще тѣмъ обстоятельствомъ, /что/ докторъ, лечившiй мою мать, узнавъ о новомъ постигшемъ насъ несчастіи, просилъ скрывать отъ нея до того времени, пока поправится нога. Онъ увѣрялъ, что воспаленіе (вслѣдствіе волненія и слезъ) несомнѣнно увеличится и тогда придется ампутировать палецъ. На что рѣшиться — вотъ былъ ужасный для насъ съ братомъ вопросъ? Ктому же у брата были свои тяжелыя заботы: женѣ его предстояло на дняхъ произвести на свѣтъ и такъ какъ это были первые роды, то мой братъ и его жена страшно тревожились благополучно-ли все окончится. У меня были свои сердечныя муки: о Өеодорѣ Михайловичѣ, о миломъ моемъ сынишкѣ, объ удачѣ или неудачѣ операціи [моей] дочери, о болѣзни моей матери, и вотъ теперь насъ поражаетъ новое, тяжкое горе! Вотъ когда въявь видишь (сознаешь), что милосердный Господь, посылая намъ испытанія, даетъ намъ и силы переносить ихъ!

Итакъ, мы рѣшили до времени скрывать отъ моей дорогой матери смерть нашей сестры! Но какъ тяжело намъ было это! Вѣдь мама говорила о своей дочери, какъ о живой, писала ей письма, готовила къ ея пріѣзду подарки. Каково намъ было слышать ея разговоры о Машѣ и сторожить каждое слово, чтобы не проговориться, тогда какъ у самихъ насъ напоминаніе объ усопшей [напоминало] вызывало слезы и грусть. Мама часто замѣчала, что я плачу, но я увѣряла ее, что [об] я безпокоюсь объ успѣхѣ операціи или о своихъ близкихъ, находящихся въ Руссѣ.

Время шло, а мы [не] рѣшиться открыть нашу тайну откладывали. Но вдругъ моя милая мать, такъ грустившая о томъ, что не имѣетъ никакихъ извѣстiй о больной дочери, рѣшила навѣстить ея младшихъ дѣтей. Сколько мы съ братомъ ее ни отговаривали, ни представляли, что она своею поѣздкою можетъ повредить больную ногу, она настояла на своемъ. Къ тому времени пришли и письма Өеодора Михайловича, поколебавшія принятое нами рѣшеніе. Наконецъ, назначили день поѣздки. Я условилась съ сестрой милосердія Лечебницы, что она посидитъ часа два-три съ Лилей и займетъ ее игрушками, но сама трепетала при мысли, что она оставитъ ее на минуту и съ дѣвочкой что нибудь случится дурное. Братъ тоже съ чрезвычайною боязнію оставилъ свою больную жену и вотъ мы повезли въ каретѣ [мою] /нашу/ дорогую маму къ дѣтямъ умершей сестры. Что мы съ братомъ выстрадали въ тотъ день! Ѣхали мы медленно, чтобы не растревожить больную ногу моей матери и мнѣ представлялось точно меня везутъ на смертную казнь. Каждая минута, каждый поворотъ колесъ приближалъ насъ, думала я, можетъ быть, къ новому несчастію, можетъ быть, даже къ смерти моей мамы. Какой это былъ ужасъ! Даже теперь, по прошествіи многихъ лѣтъ, этотъ день представляется мнѣ какъ ужасный кошмаръ!

Подъѣхали къ дому сестры (/по/ М. Итальянской) и швейцаръ и дворникъ понесли мою матушку на рукахъ во второй этажъ. На встрѣчу мамы выбѣжали на лѣстницу старшія дѣти, Ляля и Оля. Но [ч]то, что вмѣстѣ съ ними встрѣчать не вышла сестра — поразило мою бѣдную маму; у ней внезапно (какъ она говорила потомъ), явилось глубокое убѣжденіе, что ея дочери уже нѣтъ на свѣтѣ.

— Маша умерла! Моя дорогая Маша умерла! вскричала она истерически и зарыдала. Стали плакать дѣти, плакали и мы съ братомъ, вышелъ и Павелъ Григорьевичъ (мужъ сестры), тоже въ большомъ волненіи. Тутъ произошла раздирающая душу сцена горести и отчаянія, описать которую не хватаетъ словъ. Прошло можетъ быть часа два, прежде чѣмъ мы немного пришли въ себя. Надо было думать о томъ, что бы отвезти маму домой, такъ какъ оставить ее у Сватковскихъ было немыслимо: кто-бы за нею, больною, присмотрѣлъ въ семьѣ, которая сама еще не успѣла отдохнуть съ дороги и устроиться. Да и мама желала ѣхать домой, чтобъ остаться на единѣ съ своимъ горемъ. Брату нужно было спѣшить къ больной женѣ, мнѣ нужно было вернуться къ Лилѣ въ Лечебницу, а между тѣмъ слезы и отчаяніе насъ всехъ продолжались. Наконецъ, мама согласилась на наши уговоры и на обѣщаніе вновь привезти ее на дняхъ къ сироткамъ и мы также медленно отвезли ее домой. Отъ нея я помчалась въ Лечебницу, но, къ счастію, тамъ оказалось все благополучно: я застала и Лилю и сестру Милосердія крѣпко уснувшими на постели. Я тотчасъ одѣла мою дочку и вмѣстѣ съ нею поѣхала на весь остальной день къ моей матери, не рѣшаясь оставлять ее одну въ ея тяжкомъ горѣ. Много мы съ нею плакали и для меня было нѣкоторымъ облегченіемъ то, что не приходилось отъ мамы скрывать такъ тяготившую насъ съ братомъ тайну.

[Много горькаго пришлось мнѣ переиспытать въ моей жизни, были страшно тяжелыя утраты (смерть Өеодора Михайловича и сына Алеши), но такой полосы несчастій уже не повторялось.]

По возвращеніи моемъ съ Лилей въ Руссу наступило нѣкоторое затишье и успокоеніе; [начались] но оно продолжалось не долго: вслѣдствіе сильной простуды (лѣто было дождливое и холодное) у меня сдѣлался нарывъ въ горлѣ, при температурѣ около 40°, въ теченіи нѣсколькихъ дней. Лечившiй меня главный военный врачъ, пріѣхавшiй на сезонъ, Н. А. Шенкъ, въ одинъ несчастный день нашелъ нужнымъ предупредить Өеодора Михайловича, что если нарывъ въ теченіи сутокъ не прорвется, то онъ за мою жизнь не отвѣчаетъ, такъ какъ силы мои падаютъ и сердце плохо работаетъ [(присоединить то что стоитъ на предъидущей страницѣ: «Лечившій меня – плохо работаетъ»)] Услышавъ это, Өеодоръ Михайловичъ пришелъ въ совершенное отчаяніе. Чтобъ меня не встревожить, онъ не сталъ плакать при мнѣ, а пошелъ къ О<тцу> Iоанну, присѣлъ къ столу, закрылъ руками лицо и залился слезами. Жена священника подошла къ нему и спросила что сказалъ врачъ.

— Умираетъ Анна Григорьевна! прерывающимся отъ рыданiй голосомъ, сказалъ Өеодоръ Михайловичъ. — Что я буду безъ нея дѣлать? Развѣ я могу безъ нея жить, она все для меня составляетъ!

Добрая Матушка обняла его за плечо и стала уговаривать:

— Не плачьте, Өеодоръ Михайловичъ, не отчаявайтесь, Господь милосливъ, Онъ не оставитъ васъ и дѣтей сиротами!

Сердечное участіе и уговоры доброй Матушки благотворно подѣйствовали на моего мужа и подняли въ немъ упавшую бодрость. Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> всегда съ благодарностью вспоминалъ участіе Матушки и очень ее уважалъ.

Можно представить мое отчаяніе во время болѣзни: я видѣла, что положеніе мое ухудшается, я уже нѣсколько дней не могла сказать ни слова, а только писала на листочкахъ мои желанія. Просматривая записанную докторомъ 2 раза въ день температуру (Өеодоръ Михайловичъ пряталъ листокъ, но няня, ничего не понимавшая, по моей просьбѣ, показывала) я ясно понимала къ чему клонится дѣло. Мнѣ страшно жаль было умирать, тяжело было оставить дорогихъ моихъ мужа и дѣтокъ, будущее которыхъ мнѣ представлялось вполнѣ безотраднымъ. Безъ матери, при больномъ и необезпеченномъ отцѣ чтò могло ихъ ожидать? Мать моя стара и больна, сестра умерла. Оставалась надежда на моего добраго брата, что онъ моихъ дѣтей не оставитъ. Страшно жаль было моего дорогаго мужа: кто его полюбитъ, кто о немъ будетъ заботиться и раздѣлять его труды и горести. Я звала къ себѣ знаками то Өеодора Михайловича, то дѣтей, цаловала, благословляла и писала свои наставленія мужу какъ ему поступить въ случаѣ моей смерти. Но послѣдніе два дня предъ кризисомъ наступило какое-то тупое равнодушіе: мнѣ какъ будто не стало жаль ни Өеодора Михайловича, ни дѣтей, точно я ушла уже изъ этого міра.

Къ общей нашей радости кризисъ произошелъ въ ту же ночь: нарывъ въ горлѣ прорвался и я начала поправляться.

Недѣли черезъ двѣ нарывъ въ горлѣ повторился, но уже въ слабой степени. Имъ закончилась полоса несчастiй, случившихся съ нами въ 1872 г.

Много горькаго пришлось мнѣ переиспытать въ моей жизни: были страшно тяжелыя утраты: смерти мужа и сына Алеши, но такой полосы несчастiй уже не повторялось.

‑‑‑‑‑

1872.

Къ осени 1872 года мы нѣсколько оправились отъ тяжелыхъ впечатлѣнiй этого несчастнаго для насъ лѣта и, вернувшись изъ Старой Руссы, поселились во 2й ротѣ Измайловскаго Полка, въ домѣ Генер<ала> Мевесъ. Квартира наша [находилась] помѣщалась во второмъ этажѣ особняка, въ глубинѣ двора. Она состояла изъ пяти комнатъ, /небольшихъ, но/ удобно расположенныхъ и гостиной въ три окна. Кабинетъ Өеодора Михайловича былъ средней величины и [былъ] /находился/ вдали отъ дѣтскихъ комнатъ, такъ что дѣти своимъ шумомъ и бѣготней не могли мѣшать Өеодору Михайловичу во время его [(работы)] занятiй.

Хоть мужъ и работалъ все лѣто надъ романомъ, но до того былъ неудовлетворенъ своимъ произведеніемъ, что отбросилъ прежде намѣченный планъ и всю третью часть передѣлалъ зà-ново.

Въ октябрѣ Өеодоръ Михайловичъ побывалъ въ Москвѣ и уговорился съ редакціей, чтобы третья часть романа была помѣщена въ двухъ послѣднихъ книжкахъ «Русскаго Вѣстника». Надо сказать, что романъ «Бѣсы» имѣлъ большой успѣхъ среди читающей публики, но вмѣстѣ съ тѣмъ доставилъ мужу массу враговъ въ литературномъ мірѣ.

Въ концѣ зимы Өеодору Михайловичу удалось встрѣтиться [съ] у Н. П. Семенова съ Н. Я. Данилевскимъ, бывшимъ фурьеристомъ, съ которымъ онъ не видался около 25 лѣтъ. Өеодоръ Михайловичъ былъ въ восторгѣ отъ книги Данилевскаго «Россія и Европа» и хотѣлъ еще разъ съ нимъ побесѣдовать. Такъ какъ тотъ скоро уѣзжалъ, то мужъ тутъ же пригласилъ его къ себѣ пообѣдать на завтра. Услышавъ объ этомъ, друзья и поклонники Данилевскаго сами напросились къ намъ на обѣдъ. Можно представить мой ужасъ, когда мужъ перечислилъ будущихъ гостей и ихъ оказалось около 20 человѣкъ. Не смотря на мое маленькое хозяйство, мнѣ удалось устроить все какъ надо<,> /обѣдъ былъ оживленный/ и гости за интересными разговорами просидѣли у насъ далеко за полночь.

Къ воспоминаніямъ 1872 года.

/Моя предполог<аемая> поѣздка на съѣздъ./

Раздумывая о нашемъ бѣдственномъ матеріальномъ положеніи, я стала мечтать о томъ какъ бы увеличить наши доходы собственнымъ трудомъ и вновь начать заниматься стенографіей, въ которой за послѣдніе годы я сдѣлала значительные успѣхи. Я стала просить у родныхъ и знакомыхъ достать мнѣ стенографическую работу въ какомъ нибудь учрежденіи.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: [Кто-то изъ досталъ мнѣ] Мой учитель стенографіи П. М. Ольхинъ чрезъ одного знакомаго досталъ мнѣ работу стенографированія на съѣздѣ лесохозяевъ и редакторъ Лѣснаго Журнала Н. Шафрановъ письмомъ отъ 17 iюля 1872 г. предложилъ мнѣ пріѣхать въ Москву съ 3—13 августа. Къ сожалѣнію, я чувствовала себя такою подавленною тяжелыми происшествіями этого лѣта, что отказалась отъ работы. – Ред.>

[/Осень/] /Зимою 1872 г. братъ мой, недавно переѣхавшiй съ молодою женой въ Петербургъ, сообщилъ мнѣ [однажды], что вскорѣ предполагается /въ одномъ изъ городовъ Западнаго Края/ съѣздъ [сельскихъ хозяевъ] /не помню [по какому] отдѣлу,/ [въ Новой Александріи] и для этого съѣзда пріискиваютъ стенографа. Тотчасъ же я написала [профессору] /предсѣдателю съѣзда/ [/(фамиліи не помню)/] отъ котораго зависѣлъ выборъ. Сдѣлала я это, разумѣется, съ согласія Өеодора Михайловича, который, хоть и утверждалъ, что, занимаясь дѣтьми и хозяйствомъ, да еще помогая ему въ работѣ, я достаточно дѣлаю для семьи, но, видя мое горячее желаніе заработывать деньги своимъ трудомъ, не рѣшился мнѣ противорѣчить. Онъ признавался мнѣ потомъ, что надѣялся на отказъ со стороны [пр. Шафранова.] /предсѣдателя съѣзда./ Однако тотъ отвѣтилъ согласіемъ и сообщилъ условія. Не скажу, чтобъ онѣ были заманчивы: бòльшая часть ихъ ушла бы на проѣздъ и житье въ [Александріи.] /гостинницѣ./ Важны, впрочемъ, были не столько деньги, [какъ] /сколько/ начало труда. Если бы я хорошо исполнила свою работу, то могла-бы, имѣя рекомендацію отъ [Шафранова] /предсѣдателя съѣзда/ получить другя, болѣе выгодныя занятія.

Серьезныхъ возраженiй противъ моей поѣздки Өеодоръ Михайловичъ не имѣлъ никакихъ, такъ какъ на время моего отсутствія моя мать обѣщала переѣхать къ намъ и смотрѣть и за дѣтьми и хозяйствомъ. У Өеодора Михайловича тоже не было для меня работы: онъ передѣлывалъ въ то время планъ романа «Бѣсы». И все же предполагаемая поѣздка крайне не нравилась мужу. Онъ придумывалъ всевозможные предлоги чтобы меня не отпустить. Спрашивалъ, какъ это я, молодая женщина, одна поѣду въ польскiй городъ, гдѣ у меня нѣтъ знакомаго лица, какъ устроюсь и т. п. Услыхавъ подобныя возраженія, братъ мой вспомнилъ, что на съѣздъ ѣдетъ одинъ изъ его прежнихъ товарищей, хорошо знающiй [Новую Александрію] /Западный Край/ и пригласилъ меня съ мужемъ придти къ нимъ пить чай <Было: пить чай къ нимъ – ред.>, что бы познакомиться съ его другомъ и узнать /получить/ отъ него всѣ свѣдѣнія.

Въ назначенный вечеръ мы пріѣхали къ брату. Өеодоръ Михайловичъ, у котораго давно не было припадка, былъ въ прекрасномъ настроеніи. Мы мирно бесѣдовали съ братомъ и его женой, дожидаясь его друга. Я его никогда не видала, но много о немъ отъ брата слышала. То былъ добрый, но не особенно умный кавказскiй юноша, котораго за горячность и скоропалительность, товарищи прозвали «дикимъ азіатомъ». Онъ очень возмущался этимъ прозвищемъ и въ доказательство того, что онъ «европеецъ», создалъ себѣ кумиры въ каждомъ искуствѣ. Въ музыкѣ богомъ его былъ Шопенъ, въ живописи — Рѣпинъ, въ литературѣ — Достоевскiй. /[Отъ] Брат[а]/ъ/ встрѣтилъ гостя въ передней./ Узнавъ, что онъ познакомится съ Өеодоромъ Михайловичемъ и даже можетъ оказать ему услугу, бѣдный юноша пришелъ въ восторгъ, хотя тотчасъ-же оробѣлъ. Войдя въ [ко] гостиную и увидавъ свое божество, онъ до того смутился, что молча, кое-какъ раскланялся съ мужемъ и хозяйкой дома. Былъ онъ лѣтъ двадцати трехъ, высокаго роста, съ курчавыми волосами, выпуклыми глазами и ярко-красными губами.

Видя замѣшательство товарища, братъ мой поспѣшилъ его представить мнѣ. «Азіатъ» схватилъ мою руку, поцаловалъ ее, нѣсколько разъ сильно потрясъ [ее] и, картавя, проговорилъ:

— Какъ я радъ, что вы ѣдете на съѣздъ и что я могу быть вамъ полезнымъ!

Его восторженность меня разсмѣшила, но очень разсердила мужа. Өеодоръ Михайловичъ, хоть и рѣдко, но цаловавшiй у дамъ руку и не придававшiй этому никакого значенія, былъ всегда недоволенъ, когда кто нибудь цаловалъ руку у меня <Было: цаловалъ у меня руку – ред.>. Мой братъ, замѣтившiй, что настроеніе Өеодора Михайловича измѣнилось (переходы отъ одного настроенія къ другому у мужа всегда были рѣзки), поспѣшилъ завести дѣловой разговоръ о съѣздѣ. «Азіатъ» по прежнему былъ очень смущенъ и, не смѣя смотрѣть на Өеодора Михайловича, отвѣчалъ на вопросы, большею частью, обращаясь ко мнѣ. Я запомнила нѣкоторые его любезные, но нелѣпые отвѣты.

— А что не трудно доѣхать до Александріи, разспрашивала я, — много-ли предстоитъ пересадокъ?

— Не безпокойтесь Анна Грыгоровна, я самъ буду сопровождать васъ; а если пожелаете могу даже ѣхать въ одномъ съ вами вагонѣ.

— Есть-ли въ Александріи приличная гостинница, гдѣ[-бы] могла-бы остановиться молодая женщина? спросилъ его мужъ.

Юноша съ восторгомъ на него посмотрѣлъ и съ жаромъ воскликнулъ:

— Если Анна Грыгоровна пожелаетъ, то я могу поселиться въ одной съ нею гостинницѣ, хоть и намѣревался остановиться у товарища.

— Аня, ты слышишь? Молодой человѣкъ согласенъ поселиться съ тобою вмѣстѣ! Но вѣдь это-же пре-вос-ходно!!! громко вскрикнулъ Өеодоръ Михайловичъ и изо всѣхъ силъ ударилъ по столу. Стоявшiй передъ нимъ стаканъ чаю слетѣлъ на полъ и разбился. Хозяйка бросилась поддерживать сильно покачнувшуюся отъ удара горящую /зажженную/ лампу, а Өеодоръ Михайловичъ вскочилъ съ мѣста, выбѣжалъ въ переднюю, накинулъ пальто и (былъ таковъ) убѣжалъ [изъ квартиры]. Я быстро одѣлась и бросилась за нимъ; выйдя на улицу, я увидѣла мужа, бѣгущаго въ противоположную нашему дому сторону. Я побѣжала вслѣдъ за нимъ и минутъ черезъ пять догнала Өеодора Михайловича, сильно къ тому времени запыхавшагося, но не останавливающагося, не смотря на мои просьбы остановиться. Я забѣжала впередъ, схватила обѣими руками полы его надѣтаго въ накидку пальто и воскликнула:

— Ты съ ума сходишь, Өедя! Куда-же ты бѣжишь? Вѣдь это же не наша дорога! Остановись, надѣнь пальто въ рукава; такъ нельзя, ты простудишься!

Мой взволнованный видъ подѣйствовалъ на мужа. Онъ остановился, натянулъ на себя пальто. Я застегнула пуговицы, взяла его подъ руку и повела въ обратную сторону. Өеодоръ Михайловичъ молчалъ въ смущеньи.

— Что жь, опять приревновалъ, не правда-ли? возмущалась я, — думаешь, что я успѣла въ нѣсколько минутъ влюбиться въ «дикаго азіата», [и мы соб] а онъ ‑ въ меня, и мы собираемся вмѣстѣ бѣжать, не такъ-ли? Ну, какъ тебѣ не стыдно? Неужели ты не понимаешь какъ обижаешь меня своею ревностью?

Мы пять лѣтъ женаты, ты знаешь какъ я тебя люблю, какъ цѣню наше семейное счастье и ты все же способенъ ревновать меня къ первому встрѣчному и ставить /меня и себя/ въ смѣшное положеніе!

Мужъ извинялся, оправдывался, обѣщалъ никогда болѣе не ревновать. Я не могла долго на него сердиться: я знала, что сдержать себя въ порывѣ ревности онъ не въ состояніи. Я стала смѣяться, вспоминая восторженнаго юношу, внезапный гнѣвъ и бѣгство Өеодора Михайловича. Видя перемѣну въ моемъ настроеніи, мужъ тоже сталъ надъ собою подтрунивать, разспрашивать сколько вещей онъ перебилъ у брата и не прибилъ-ли кстати и своего восторженнаго поклонника.

Вечеръ былъ чудесный и мы пѣшкомъ дошли до дому. Путь былъ далекiй и мы употребили на него больше часу. Дома мы застали у себя брата [Ваню]. Увидавъ наше внезапное бѣгство, братъ испугался, помчался къ намъ и страшно былъ пораженъ, не найдя насъ дома. Цѣлый часъ просидѣлъ онъ съ самыми мрачными предчувствіями и очень былъ удивленъ, увидя насъ въ самомъ мирномъ настроеніи. Мы оставили его пить съ нами чай и много смѣялись, вспоминая о случившемся. На вопросъ: чемъ же онъ объяснилъ Кавказцу наше странное бѣгство, братъ отвѣчалъ:

— Когда онъ спросилъ что тутъ такое произошло /случилось/, я ему сказалъ: А ну тебя къ чорту, если самъ не понимаешь!

Я поняла послѣ этой исторіи, что мнѣ приходится отказаться отъ поѣздки. Конечно, я и теперь могла-бы уговорить мужа отпустить меня. Но послѣ моего отъѣзда онъ сталъ-бы волноваться, безпокоиться, а затѣмъ, не выдержавъ, поѣхалъ-бы за мною въ Александрію. Вышелъ-бы скандалъ и были-бы напрасно издержаны деньги, которыхъ у насъ было и такъ мало.

Такъ закончилась моя попытка заработывать (хлѣбъ) (средства) деньги стенографіей.

‑‑‑‑‑

1872. Рождеств<енская> болѣзнь Өедюши.

На Рождествѣ 1872 г. въ семьѣ нашей произошелъ слѣдующiй курьезный случай:

Өеодоръ Михайловичъ, чрезвычайно нѣжный отецъ, постоянно думалъ чѣмъ бы потѣшить своихъ дѣтокъ. Особенно онъ заботился объ устройствѣ елки: непремѣнно требовалъ, что<бы> я покупала большую и вѣтвистую, самъ украшалъ ее (украшенія переходили изъ год[у]/а/ въ годъ) взлѣзалъ на табуреты, вставляя верхнія свѣчки и утверждая «Звѣзду».

Елка 1872 года была особенная: на ней нашъ старшiй сынъ, Өедя, въ первый разъ присутствовалъ «сознательно». Елку зажгли пораньше и Өеодоръ Михайловичъ торжественно ввелъ въ гостиную своихъ двухъ птенцовъ. Дѣти, конечно, были поражены сіяющими огнями, украшеніями и игрушками, окружавшими елку. Имъ были розданы папою подарки: дочери — прелестная кукла и чайная кукольная посуда, сыну — большая труба, въ которую онъ тотчасъ-же и затрубилъ, и барабанъ Но самый большой эфектъ на обоихъ дѣтей произвели двѣ гнѣдыя изъ папки лошади, съ великолѣпными гривами и хвостами. Въ нихъ были впряжены лубочныя санки, широкія, для двоихъ. Дѣти бросили игрушки и усѣлись въ санки, а Өедя, захвативъ возжи, сталъ ими помахивать и погонять лошадей. Дѣвочкѣ, впрочемъ, санки скоро наскучили и она занялась другими игрушками. Не то было съ мальчикомъ: онъ выходилъ изъ себя отъ восторга, покрикивалъ на лошадей, ударялъ возжами, вѣроятно, припомнивъ, какъ дѣлали это проѣзжавшіе мимо нашей дачи въ Старой Руссѣ мужики. Только какимъ-то обманомъ удалось намъ унести мальчика изъ гостиной и уложить спать. Мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ долго сидѣли и вспоминали подробности нашего маленькаго праздника и Өеодоръ Михайловичъ былъ имъ доволенъ, пожалуй, больше своихъ дѣтей. Я легла спать въ двѣнадцать, а мужъ похвалился мнѣ новой, сегодня купленной у Вольфа книгой, очень для него интересной, которую собирался ночью читать. Но не тутъ-то было. Около часу онъ услышалъ неистовый плачъ въ дѣтской, тотчасъ туда поспѣшилъ и засталъ нашего мальчика раскрасневшагося отъ крика, вырывавшагося изъ рукъ старухи Прохоровны и бормочущаго какія-то непонятныя слова. (Ему было менѣе полуторыхъ лѣтъ и онъ неясно еще говорилъ.) На крикъ ребенка проснулась и я и прибѣжала въ дѣтскую. Такъ какъ громкiй крикъ Өеди могъ разбудить спавшую въ той-же комнатѣ его сестру, то Өеодоръ Михайловичъ рѣшилъ унести его къ себѣ въ кабинетъ. Когда мы проходили чрезъ гостиную и Өедя при свѣтѣ свѣчи увидалъ санки, то мигомъ замолкъ и съ такою силою потянулся всѣмъ своимъ мощнымъ тѣльцемъ внизъ къ санкамъ, что Өеодоръ Михайловичъ не могъ его сдержать и нашелъ нужнымъ его туда посадить. Хоть слезы и продолжали катиться по щекамъ ребенка, но онъ уже смѣялся, схватилъ возжи и сталъ опять ими махать и причмокивать, какъ-бы погоняя лошадей. Когда ребенокъ, по видимому, вполнѣ успокоился, Өеодоръ Михайловичъ хотѣлъ отнести его въ дѣтскую, но Өедя залился горькимъ плачемъ и до тѣхъ поръ плакалъ, пока его опять не посадили въ саночки. Тутъ мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ (съ мужемъ), сначала испуганные (непонятною) [дл] загадочною для насъ болѣзнію, приключившеюся съ ребенкомъ, и уже рѣшившіе, не смотря на ночь, пригласить доктора, поняли въ чемъ дѣло: очевидно, воображеніе мальчика было поражено елкою, игрушками и тѣмъ удовольствіемъ, которое онъ испыталъ, сидя въ саночкахъ и вотъ, проснувшись ночью, онъ вспомнилъ о лошадкахъ и потребовалъ свою новую игрушку. А такъ какъ его требованіе не удовлетворили, то и поднялъ крикъ, чѣмъ и достигъ своей цѣли. Что было дѣлать: мальчикъ окончательно, что называется, «разгулялся» и не хотѣлъ идти спать. Чтобъ не бодрствовать всѣмъ троимъ, рѣшили, что я и нянька пойдемъ спать, а Өеодоръ Михайловичъ посидитъ съ мальчуганомъ и, когда тотъ устанетъ, отнесетъ его въ постельку. Такъ и случилось. На завтра мужъ весело жаловался мнѣ:

— Ну, и замучилъ меня ночью Өедя! Я часа два-три не спускалъ съ него глазъ, все боялся какъ-бы онъ не вывернулся изъ саней и не расшибся. Ужъ няня два раза приходила звать его «баиньки», а онъ ручками машетъ и собирается (хочетъ) опять заплакать. Такъ и просидѣли вмѣстѣ часовъ до пяти. Тутъ онъ видимо усталъ и сталъ приваливаться къ сторонкѣ. Я его поддержалъ и, вижу, крѣпко заснулъ, я и перенесъ его въ дѣтскую. Такъ мнѣ и не пришлось начать купленную книгу, смѣялся Өеодоръ Михайловичъ, видимо чрезвычайно довольный, что происшествіе, сначала насъ испугавшее, объяснилось (кончилось) такъ благополучно.

1873. /Изд<аніе> Бѣсовъ. Редакторство. Знакомства./

Закончивъ романъ «Бѣсы», Өеодоръ Михайловичъ былъ нѣкоторое время въ большой нерѣшительности чтò ему теперь предринять (чѣмъ ему теперь заняться). Онъ такъ былъ измученъ работой надъ «Бѣсами», что приниматься тотчасъ же за новый романъ, ему казалось невозможнымъ. Осуществить-же зародившуюся еще за границей идею — издавать «Дневникъ Писателя», въ видѣ ежемѣсячнаго журнала, ‑ было затруднительно. На изданіе журнала и на (житье) содержаніе семьи (не говоря уже объ уплатѣ долговъ) требовались средства довольно значительныя, а для насъ составляло загадку — великъ-ли будетъ успѣхъ журнала, такъ какъ онъ представлялъ собою нѣчто небывалое до селѣ въ русской литературѣ, и по формѣ и по содержанію. А въ случаѣ неуспѣха «Дневника» мы были-бы поставлены въ безвыходное положеніе.

Өеодоръ Михайловичъ сильно колебался и я не знаю на какомъ рѣшеніи онъ бы остановился, еслибы въ это время князь Вл. П. Мещерскiй не предложилъ ему принять на себя обязанности редактора еженедѣльнаго журнала «Гражданинъ». Этотъ журналъ основался всего годъ назадъ и выходилъ подъ редакціей Гр. К. Градовскаго. Около редакціи новаго журнала объединилась группа лицъ одинаковыхъ мыслей и убѣжденiй. Нѣкоторые изъ нихъ: К. П. Побѣдоносцевъ, А. Н. Майковъ, Т. И. Филипповъ, Н. Н. Страховъ, А. <У.> Порѣцкiй, Евг. <А.>Бѣловъ были симпатичны Өеодору Михайловичу и работать съ ними представлялось ему привлекательнымъ. Не мèньшею привлекательностью составляла для мужа возможность чаще дѣлиться съ читателями тѣми надеждами и сомнѣніями, которыя назрѣвали въ его умѣ. На страницахъ «Гражданина» могла осуществиться и идея «Дневника Писателя», хотя и не въ той внѣшней формѣ, которая была придана ему впослѣдствіи.

Съ матеріальной стороны дѣло было обставлено сравнительно хорошо: обязанности редактора оплачивались тремя тысячами, кромѣ платы за статьи «Дневника Писателя», а впослѣдствіи за «политическія» статьи. Въ общей сложности мы получали около пяти тысячъ въ годъ. Ежемесячное полученіе денегъ въ опредѣленномъ размѣрѣ имѣло тоже свою хорошую сторону: оно позволяло Өеодору Михайловичу не отвлекаться отъ взятаго на себя дѣла заботами о средствахъ къ существованію, которыя такъ угнетающе дѣйствовали на его здоровье и настроеніе.

Впрочемъ, Өеодоръ Михайловичъ, согласившись на уговоры симпатичныхъ ему лицъ принять на себя редактированіе «Гражданина», не скрывалъ отъ нихъ, что беретъ на себя эти обязанности временно, въ видѣ отдыха отъ художественной работы и ради возможности ближе ознакомиться съ текущей дѣйствительностью, но что, когда потребность поэтическаго творчества въ немъ вновь возникнетъ, онъ оставитъ столь несвойственную его характеру дѣятельность.

Начало 1873 года мнѣ особенно памятно благодаря выходу въ свѣтъ перваго изданнаго нами романа «Бѣсы». Этимъ изданіемъ было положено основаніе (начало) нашей общей съ Өеодоромъ Михайловичемъ, а (а впослѣдствіи) послѣ его кончины, моей издательской дѣятельности, продолжавшейся 38 лѣтъ.

Одною изъ нашихъ надеждъ на поправленіе денежныхъ обстоятельствъ (пожалуй, главною) была возможность продать право изданія отдѣльной книгой романа «Идіотъ», а затѣмъ романа «Бѣсы». Живя за границей, трудно было устроить такую продажу; не легче стало и тогда, когда мы вернулись въ Россію и получили возможность лично сговариваться съ издателями. Къ кому изъ нихъ мы ни обращались, намъ предлагали очень невыгодную цѣну: такъ за право изданія отдѣльной книгой романа «Вѣчный Мужъ» (въ 2000 тыс. экземпляровъ), [намъ] книгопродавецъ А. Ө. Базуновъ уплатилъ намъ [/всего/] 150 руб. за право издать романъ «Бѣсы» предлагали всего пятьсотъ рублей, да еще съ уплатою по частямъ въ теченіи двухъ лѣтъ.

Өеодоръ Михайловичъ еще въ юности мечталъ о томъ чтобы самому издавать свои произведенія и писалъ объ этомъ брату; говорилъ мнѣ объ этомъ и живя за границей. Меня тоже очень заинтересовала эта идея и я мало по малу старалась узнать всѣ условія издательства и распространенія книгъ. Заказывая визитныя карточки для мужа, я разговорилась съ владѣльцемъ типографіи и спросила на какихъ условіяхъ издаются книги. Онъ объяснилъ, что большая часть книгъ издается на наличныя, но что, если у автора имѣется значительное литературное имя и книги его раскупаются, то каждая типографія съ охотою дастъ полугодовой кредитъ съ тѣмъ, что, если черезъ полгода деньги не будутъ уплачены, то на неуплаченную /сумму/ будетъ взиматься извѣстный процентъ. На такихъ же условіяхъ кредита можно получить и бумагу для изданія. Онъ-же мнѣ сообщилъ и приблизительную стоимость предполагаемаго мною изданія, т. е. стоимость бумаги, (печати) типографской и брошюровочной работъ. Согласно его расчету, изданіе романа «Бѣсы» въ количествѣ 3500 экз<емпляровъ> могло обойтись около четырехъ тысячъ рублей. Назначить за три тома, напечатанныхъ крупнымъ изящнымъ шрифтомъ на бѣлой атласистой бумагѣ, типографщикъ совѣтовалъ не менѣе 3 р. 50 коп. Изъ общей суммы 12,250 руб., вырученной за всѣ экземпляры, слѣдовало уступить въ пользу книгопродавцовъ около тридцати №, но и въ этомъ случаѣ, считая прочія расходы, при успѣшной продажѣ романа, въ нашу пользу [остава]/очища/л[о]/а/сь [около четырехъ тысячъ рублей] /значительная/ сумма.

Въ тѣ времена никто изъ писателей не издавалъ самъ своихъ сочиненiй, а, если и являлся такой смѣльчакъ, то за свою смѣлость непремѣнно платился убыткомъ. Существовало нѣсколько книжныхъ фирмъ: Базунова, Вольфа, Исакова и др., которые покупали права на изданіе книгъ, издавали и распространяли ихъ по всей Россіи. Изданныя же учеными обществами или частными лицами книги брались книгопродавцами на складъ или на коммиссію, съ уступкою 50 №, подъ предлогомъ, что храненіе книгъ, а также публикаціи (которыя, /впрочемъ,/ дѣлались ими очень скупо), стоютъ имъ дорого. Въ результатѣ, отданныя на складъ или на коммисію книги, возвращались /иногда/ частью непроданными издателю, [иногда] /и, случалось,/ даже въ испорченномъ видѣ.

Желая издать романъ «Бѣсы», я пыталась спрашивать въ книжныхъ магазинахъ какую они имѣютъ уступку, но получала неопредѣленные отвѣты: что уступка зависитъ отъ книги, уступаютъ 40‑50 № и даже больше. Какъ-то разъ, покупая для мужа книгу цѣною въ три рубля, я для провѣрки, попросила уступить ее за два, подъ предлогомъ, что они сами получаютъ 50 №, и слѣдовательно книга имъ стоитъ полтора. Прикащикъ былъ возмущенъ моимъ предложеніемъ и объявилъ, что сами они получаютъ 20, 25 и на немногія книги 30 №, да еще при условіи, если купятъ большое количество. Изъ подобныхъ разспросовъ для меня выяснилось какой № и при какомъ количествѣ экземпляровъ слѣдуетъ уступать книгопродавцамъ.

Когда мы сказали нашимъ друзьямъ и знакомымъ, что хотимъ сами издать романъ, то услышали много возраженiй и совѣтовъ не пускаться въ такое незнакомое для насъ предпріятіе, въ которомъ мы, по неопытности, должны были непремѣнно погибнуть и, въ придачу къ старымъ долгамъ, нажить нѣсколько тысячъ новыхъ. Но отговариванія не повліяли на насъ и мы рѣшили нашу идею привести въ исполненіе.

Бумагу для печатанія мы взяли у фирмы А. И. Варгунина, въ лучшей, какъ тогда, такъ и понынѣ, фабрикѣ тряпичной бумаги. Печатать же отдали въ типографію Замысловскаго, тогда же перешедшую въ собственность бр. Пантелѣевыхъ. Конецъ 1872 и начало слѣдующаго года прошли у насъ въ заботахъ о книгѣ: я читала первую и вторую корректуры, авторскую же просматривалъ Өеодоръ Михайловичъ.

Около двадцатыхъ чиселъ января книга была сброшюрована и часть ея доставлена къ намъ на домъ. Өеодоръ Михайловичъ былъ очень доволенъ внѣшнимъ видомъ книги, а я такъ даже /ею/ очарована. Наканунѣ выхода книги въ свѣтъ Өеодоръ Михайловичъ повезъ /ее/ показать одному изъ виднѣйшихъ книгопродавцевъ (у котораго постоянно покупалъ книги) въ надеждѣ, что тотъ захочетъ купить нѣкоторое количество экземпляровъ. Книгопродавецъ повертѣлъ книгу въ рукахъ и сказалъ:

— Ну чтожъ, пришлите двѣсти экземпляровъ на коммисію.

— С какою же уступкой? спросилъ мужъ.

— Да не меньше какъ съ пятьюдесятью.

Өеодоръ Михайловичъ ничего не отвѣтилъ. Опечаленный вернулся онъ домой и разсказалъ про свою неудачу. Я тоже была обезпокоена, а предложеніе книгопродавца взять на коммисію двѣсти экземпляровъ мнѣ вовсе не улыбалось: я знала, что, если онъ и продастъ книги, то получимъ мы съ него деньги не скоро.

Наступилъ знаменательный день въ нашей жизни, 22го января 1873 г., когда въ «Голосѣ» появилось наше объявленіе о выходѣ въ свѣтъ романа «Бѣсы». Часовъ въ девять явился посланный отъ книжнаго магазина М. В. Попова, имѣвшаго магазинъ /помѣщавшегося/ подъ Пассажемъ. Я вышла въ переднюю и спросила что ему надо?

— Да вотъ объявленіе ваше вышло, такъ мнѣ надо десятокъ экземпляровъ.

Я вынесла книги и съ нѣкоторымъ волненіемъ сказала <Было: съ нѣкоторымъ волненiемъ я вынесла книги и сказала – ред.>:

— Цѣна за десять экз<емпляровъ> 35 руб., уступка 20%, съ васъ слѣдуетъ 28 рублей.

‑ Что такъ мало? А нельзя-ли 30%, сказалъ посланный.

— Нельзя.

— Ну, хоть 25%?

— Право, нельзя, сказала я, въ душѣ сильно безпокоясь: а что если онъ уйдетъ и я упущу перваго покупателя?

— Если нельзя, такъ получите, <‑> и онъ подалъ мнѣ деньги.

Я была такъ довольна, что дала ему даже 30 коп. на извощика. Немного спустя пришелъ мальчикъ изъ Книжнаго Магазина для иногородныхъ и купилъ десять экз<емпляровъ>, тоже съ 20% уступки и тоже поторговавшись со мной. Присланный отъ Кн<ижнаго> Маг<азина> Глазунова хотѣлъ взять 25 экземпляровъ, если я уступлю 25%; въ виду значительнаго количества мнѣ пришлось уступить. Приходило и еще нѣсколько человѣкъ, всѣ брали по десятку экземпляровъ, всѣ торговались, но я больше 20% не уступала. Около двѣнадцати часовъ явился расфранченный прикащикъ знакомаго Өеодору Михайловичу книгопродавца и объявилъ, что пріѣхалъ взять на коммиссію двѣсти экземпляровъ. Ободренная успѣхомъ утреннихъ /утренней/ продажъ (торговли), я отвѣтила, что на коммисію книгъ не даю, а продаю на наличныя.

— Но какже, вѣдь Өеодоръ Михайловичъ обѣщалъ намъ прислать на коммиссію; я за ними и пріѣхалъ.

Я сказала, что книгу издалъ мой мужъ, а завѣдую продажей я и что у меня такіе-то и такіе книгопродавцы купили на деньги.

— А нельзя-ли мнѣ повидать «самихъ» Өеодора Михайловича, сказалъ прикащикъ, очевидно, разсчитывая на его уступчивость.

— Өеодоръ Михайловичъ работалъ ночью и я разбудить его не могу раньше двухъ.

Прикащикъ предложилъ мнѣ отпустить съ нимъ двѣсти экз<емпляровъ>, а «деньги отдадимъ самому Өеодору Михайловичу».

Я и тутъ осталась тверда и, объяснивъ сколько % и на какое количество я уступаю, высказала мысль, что намъ книгъ доставлено всего пятьсотъ экземпляровъ и я разсчитываю ихъ сегодня распродать. Прикащикъ помялся и ушелъ не солоно хлѣбавши, а черезъ часъ явился отъ нихъ же уже другой посланный, попроще, и купилъ пятьдесятъ экз<емпляровъ> на наличныя съ 30% уступки.

Мнѣ страшно хотѣлось подѣлиться съ Өеодоромъ Михайловичемъ своею радостью, но приходилось ждать пока онъ выйдетъ изъ своей комнаты.

Къ слову скажу, что въ характерѣ моего мужа была странная черта: вставая утромъ, онъ былъ весь какъ-бы подъ впечатлѣніемъ ночныхъ грезъ и кошмаровъ, которые его иногда мучили, былъ до крайности молчаливъ и очень не любилъ, когда съ нимъ въ это время заговаривали. Поэтому у меня возникла привычка ничѣмъ по утрамъ его не тревожить (какъ-бы ни были важны поводы), а выжидать, когда онъ [он] выпьетъ въ [го] столовой двѣ чашки страшно горячаго кофе и пойдетъ въ свой кабинетъ. Тогда я приходила къ нему и сообщала всѣ новости, пріятныя и непріятныя. Въ это время Өеодоръ Михайловичъ приходилъ въ самое благодушное настроеніе: всѣмъ интересовался, обо всемъ разспрашивалъ, звалъ дѣтей, шутилъ и игралъ съ ними. Такъ было и на этотъ разъ: когда онъ побесѣдовалъ съ дѣтьми, я отослала ихъ въ дѣтскую, а сама сѣла [въ] на своемъ обычномъ мѣстѣ около письменнаго стола. Видя, что я молчу, Өеодоръ Михайловичъ, насмѣшливо на меня поглядывая, спросилъ:

— Ну, Анечка, какъ идетъ наша торговля?

— Превосходно идетъ, отвѣтила я ему въ тонъ.

— И ты, пожалуй, одну книгу уже успѣла продать?

— Не одну, а 115 книгъ продала.

— Неужели?! Ну, такъ поздравляю тебя! продолжалъ /насмѣшливо/ Өеодоръ Михайловичъ, полагая, что я шучу.

— Да я правду /говорю/, подосадовала я, — что жь ты мнѣ не вѣришь? и я достала изъ кармана листокъ, на которомъ было записано количество проданныхъ экземпляровъ, а вмѣстѣ съ листкомъ пачку кредитокъ, всего около трехсотъ рублей. Такъ какъ Өеодоръ Михайловичъ зналъ, что дома у насъ денегъ немного, то показанная мною сумма убѣдила его въ томъ, что я не шучу. А съ четырехъ часовъ пошли опять звонки: являлись новые покупатели, являлись и утренніе за новымъ запасомъ. Изданіе видимо имѣло большой успѣхъ и я торжествовала какъ рѣдко когда случалось. Конечно, я рада была и полученнымъ деньгамъ, но главное тому, что нашла себѣ интересующее меня дѣло — изданіе сочиненiй моего дорогаго мужа; была я довольна и тѣмъ, что такъ удачно осуществила предпріятіе, вопреки предостереженіямъ моихъ литературныхъ совѣтчиковъ.

Өеодоръ Михайловичъ былъ тоже очень доволенъ, особенно, когда я передала ему слова одного прикащика о томъ, что /«публика/ давно уже спрашива[ю]/е/тъ романъ» <Было: романъ давно уже спрашиваютъ – ред.>. Для Өеодора Михайловича всегда было чрезвычайно дорого сочувствіе публики, такъ какъ она одна только его и поддерживала своимъ вниманіемъ и сочувствіемъ /во/ все время его литературной дѣятельности. Критика-же (кромѣ Бѣлинскаго /и Добролюбова, Буренина)/ очень мало въ тѣ времена сдѣлала для выясненія его таланта: она или игнорировала его произведенія или враждебно къ нимъ относилась. Теперь, когда прошло со смерти Өеодора Михайловича болѣе тридцати /пяти/ лѣтъ, даже странно перечитывать критическіе отзывы о его произведеніяхъ, до того эти сужденія были неглубоки, поверхностны, легковѣсны, но зато часто [к]/т/акъ глубоко враждебны.

Но верхъ моего торжества (Но торжество мое было полное) [ког] было <Нужно: былъ – ред.> вечеромъ, когда [вечеромъ] къ намъ пріѣхалъ книгопродавецъ Кожанчиковъ и предложилъ купить сразу триста экземпляровъ на векселя на четырехмѣсячный срокъ. Уступку просилъ ту-же, т. е. 30%. Предложеніе Кожанчикова было заманчиво, такъ какъ онъ бралъ для провинціи и слѣдовательно не мѣшалъ нашей городской торговлѣ. Смущало, что онъ бралъ на векселя и Өеодоръ Михайловичъ пришелъ ко мнѣ посовѣтоваться по этому поводу. Я тогда не имѣла понятія о купеческихъ векселяхъ, а потому предложила [Өе] мужу побесѣдовать съ покупателемъ, пока я съѣзжу къ типографщику, жившему не по далеку. Къ моей удачѣ я застала одного изъ Пантелѣевыхъ и онъ посовѣтовалъ не упускать такой солидной продажи; увѣрилъ, что векселя Кожанчикова можно учесть и что онъ согласенъ взять ихъ въ уплату за долгъ нашъ по типографіи. Съ такими вѣстями вернулась я домой и Кожанчиковъ (какъ опытный комерсантъ, всегда имѣвшiй при себѣ вексельные бланки) тотчасъ написалъ намъ три векселя на 735 руб., а Өеодоръ Михайловичъ выдалъ ему записку для полученія книгъ изъ типографіи.

Словомъ, наша издательская дѣятельность началась блистательно и три тысячи экземпляровъ были распроданы до окончанія года. Продажа остальныхъ [пясот] пятисотъ экз<емпляровъ> затянулась на дальнѣйшіе два-три года. Въ результатѣ, за вычетомъ книгопродавческой уступки и за уплатою всѣхъ расходовъ очистилось въ нашу пользу, /болѣе четырехъ тысячъ,/ что и дало намъ возможность уплатить нѣкоторые тревожившіе насъ долги.

Не скажу, чтобъ на первый разъ у насъ не было потерь; два-три плута воспользовались моею издательскою неопытностью; но потери научили насъ быть осторожнѣе и не поддаваться на предложенія, по видимому, блестящія, но которыя оказывались потомъ убыточными.

Названіе романа «Бѣсы» послужило для приходившихъ покупать книгу /за книгой/ поводомъ называть ее /выдававшей книги дѣвушкѣ/ различными именами: то называли ее «[Чертями. (То,] [/нечистою] /вражьей/ силою/», то иной говорилъ: «Я за «чертями» пришелъ<»>, другой: [дав] <«>Отпустите мнѣ десяточекъ «дiяволовъ». Старушка-няня, слыша часто эти названія романа, даже жаловалась мнѣ и увѣряла, что съ тѣхъ поръ какъ у насъ въ квартирѣ «нечистая сила» («Бѣсы»), ея питомецъ (мой сынъ) сталъ безпокойнѣе днемъ и хуже спитъ по ночамъ.

На первыхъ порахъ редактированія «Гражданина» Өеодора Михайловича очень заинтересовала и новизна его редакторскихъ обязанностей и та масса самыхъ разнообразныхъ типовъ, съ которыми ему приходилось встрѣчаться въ редакціи. Я тоже сначала радовалась перемѣнѣ занятiй мужа, полагая, что редактированіе еженедѣльнаго журнала не можетъ представлять особыхъ трудностей и позволитъ Өеодору Михайловичу хоть нѣсколько отдохнуть послѣ почти трехлѣтней работы надъ романомъ «Бѣсы<»>. Но мало по малу мы съ мужемъ стали понимать, что онъ сдѣлалъ ошибку, рѣшившись (предпринять) [в] приняться за такую не подходящую его характеру дѣятельность. Өеодоръ Михайловичъ чрезвычайно добросовѣстно относился къ своимъ редакторскимъ обязанностямъ и не только самъ прочитывалъ всѣ присылавшіяся <Было: присылавшiяся всѣ – ред.> въ журналъ статьи, но нѣкоторыя, неумѣло написанныя въ родѣ статей самого издателя,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо ко мнѣ 29го iюля 1873 г. – Ред.>

исправлялъ и на это у него уходила масса времени. У меня сохранилось два-три черновика стихотворенiй, неуклюже написанныхъ, но въ которыхъ были видны блестки таланта, и какими изящными выходили эти стихотворенія послѣ [поправ] исправленія ихъ Өеодоромъ Михайловичемъ.

Но помимо чтенія и исправленія чужихъ статей Өеодора Михайловича одолѣвала переписка съ авторами. Многіе изъ нихъ стояли за каждую свою фразу и въ случаѣ сокращенія или измѣненія, писали ему рѣзкіе, а иногда и дерзкіе письма. Өеодоръ Михайловичъ не оставался въ долгу и на рѣзкое письмо недовольнаго сотрудника отвѣчалъ не менѣе рѣзкимъ, о чемъ на завтра-же сожалѣлъ. Такъ какъ отправленіе писемъ обыкновенно поручалось мнѣ, то, зная навѣрно, что раздраженіе мужа на завтра уляжется и онъ будетъ сожалѣть зачѣмъ погорячился, я не отправляла сразу данныхъ мнѣ [п] мужемъ писемъ и когда, на другой день, онъ выражалъ сожалѣніе зачѣмъ такъ рѣзко отвѣтилъ, оказывалось всегда, что «случайно» это письмо еще не отправлено, и Өеодоръ Михайловичъ писалъ /отвѣчалъ/ уже въ болѣе спокойномъ настроеніи. Въ моемъ архивѣ сохраняется болѣе десятка такихъ «горячихъ» писемъ, которые могли поссорить мужа съ людьми, съ которыми онъ ссориться вовсе не хотѣлъ, но подъ вліяніемъ досады или раздраженія не могъ себя сдержать и высказалъ свое мнѣніе, не щадя самолюбія своего корреспондента. Өеодоръ Михайловичъ всегда былъ благодаренъ мнѣ за эт[у]/о/ «случайн[ую]/ое/» неотправленіе писемъ.

А сколько Өеодору Михайловичу приходилось вести личныхъ переговоровъ. При редакціи состоялъ секретарь, Викторъ Өеофиловичъ Пуцыковичъ, но большинство авторовъ желало говорить съ редакторомъ и происходили иногда крупныя недоразумѣнія. Өеодоръ Михайловичъ, всегда искреннiй въ своихъ словахъ и поступкахъ, прямо высказывалъ свое мнѣніе и [скор] сколько онъ этимъ нажилъ себѣ враговъ въ журналистикѣ.

Кромѣ матерiальныхъ непріятностей Өеодоръ Михайловичъ за время своего редакторства вынесъ много нравственныхъ страданiй, такъ какъ лица, не сочувствовавшія направленію «Гражданина» или нe любившія самого князя Мещерскаго, переносили свое недружелюбіе, а иногда и ненависть на Достоевскаго. У него появилось въ литературѣ масса враговъ именно какъ противъ редактора такого консервативнаго органа, какъ «Гражданинъ». Какъ это ни странно, но и въ дальнѣйшемъ времени, и до и послѣ смерти Өеодора Михайловича, многіе не могли простить ему его редакторства «Гражданина» и отголоски этого недружелюбія попадаются и теперь въ печати.

На первыхъ порахъ своей новой дѣятельности Өеодоръ Михайловичъ сдѣлалъ промахъ именно, онъ помѣстилъ въ «Гражданинѣ» [(№)] /въ статьѣ /Князя Мещерскаго:/ «Киргизскіе депутаты въ С. П. Б.»/ слова Государя Императора, обращенныя Имъ къ депутатамъ.

По условіямъ тогдашней цензуры рѣчи членовъ Императорскаго Дома, а тѣмъ болѣе слова Государя, могли быть напечатаны лишь съ разрѣшенія Министра Императорскаго Двора. [Өеодоръ] Мужъ не зналъ этого пункта [усло] закона. Его привлекли /предали/ къ суду безъ участія присяжныхъ. Судъ состоялся 11 іюня 1873 года въ С. П. Б. Окружномъ Судѣ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Членами Суда были: Гр. Е. М. Борхъ, В. Н. Крестьяновъ, К. А. Бильбасовъ, прокуроръ Г. Зегеръ. – Ред.>

Өеодоръ Михайловичъ явился лично на судоговореніе, конечно, призналъ свою виновность и былъ приговоренъ къ 25 рублямъ штрафа и къ двумъ суткамъ ареста на гаубвахтѣ. Неизвѣстность, когда придется ему отсиживать назначенное ему наказаніе, очень безпокоила /мужа/, главнымъ образомъ, тѣмъ /потому/, что мѣшала ему ѣздить къ намъ въ Руссу. По поводу своего ареста, Өеодору Михайловичу пришлось познакомиться съ тогдашнимъ Предсѣдателемъ С. П. Б. Окружнаго Суда, Анатоліемъ Өеодоровичемъ Кони, который сдѣлалъ все возможное чтобы арестъ мужа произошелъ въ наиболѣе удобное для него время. Съ этой поры между А. Ө. Кони и моимъ мужемъ начались самыя дружескія отношенія, продолжавшіеся до [его кончины] [/последняго/] /его кончины/.

Что бы жить поближе къ редакціи «Гражданина» намъ пришлось перемѣнить квартиру и поселиться на Лиговкѣ, на углу Гусева переулка, въ домѣ Сливчанскаго. Выборъ квартиры былъ очень неудаченъ: комнаты были небольшія и неудобно расположенныя, но такъ какъ [пришлось] /мы/ переѣха[ть]/ли/ среди зимы, то пришлось примириться со многими неудобствами. Одно изъ нихъ ‑ было безспокойный характеръ хозяина нашего дома. Это былъ старичокъ, очень своеобразный, съ разными причудами, которыя причиняли и Өеодору Михайловичу и мнѣ большія огорченія. О нихъ говорилъ мой мужъ въ своемъ письмѣ ко мнѣ отъ 19 августа 1873 г.

Весною /1873 г./ я, по совѣту докторовъ, поѣхала съ дѣтьми въ Старую Руссу, чтобы закрѣпить въ нихъ прошлогоднее леченіе солеными ваннами, уже принесшими имъ значительную пользу. Поселились мы на этотъ разъ не у О<тца> Румянцева, домъ котораго былъ уже сданъ, а въ домѣ стараго полковника Александра Карловича Гриббе, (бывшего) состоявшаго на службѣ въ военныхъ поселеніяхъ еще при Аракчеевѣ.

Разлука съ семьей была мучительна для Өеодора Михайловича, онъ [на] [/по/] о насъ тосковалъ и раза четыре за лѣто побывалъ въ Руссѣ: Самому же ему пришлось, за отсутствіемъ князя Мещерскаго, взять на себя всѣ матеріальные заботы по журналу, [и лѣтніе] /а вслѣдствіе этого/ жаркіе мѣсяцы прожить въ столицѣ и вынести всѣ непріятныя стороны петербургскаго лѣта.

Всѣ вышесказанныя обстоятельства такъ удручающе дѣйствовали на нервы и вообще здоровье Өеодора Михайловича, что уже осенью 1873 года онъ сталъ тяготиться своимъ редакторствомъ и мечтать какъ опять онъ засядетъ за свой любимый, чисто художественный трудъ.

Въ 1873 году Өеодоръ Михайловичъ сдѣлался членомъ Общества любителей духовнаго Просвѣщенія, а также членомъ С. П. Б. Славянскаго Благотворительнаго Общества и /посѣщалъ/ собранія и засѣданія этихъ Обществъ. Знакомства наши расширились и у насъ стали бывать чаще друзья и знакомые [Ө] мужа. Кромѣ Н. Н. Страхова, обѣдавшаго у насъ нѣсколько лѣтъ сряду, по воскресеньямъ, и Ап. Н. Майкова, часто насъ навѣщавшаго, въ эту зиму насъ сталъ посѣщать Владимиръ Сергѣевичъ Соловьевъ, тогда еще очень юный, только что окончившiй свое образованіе.

Сначала онъ написалъ письмо Өеодору Михайловичу, а затѣмъ, по приглашенію его, пришелъ къ намъ. Впечатлѣніе онъ производилъ тогда очаровывающее и чѣмъ чаще видѣлся и бесѣдовалъ съ нимъ Өеодоръ Михайловичъ, тѣмъ болѣе любилъ и цѣнилъ его умъ и солидную образованность. Одинъ разъ мой мужъ высказалъ Вл. Соловьеву причину, почему онъ такъ къ нему привязанъ:

— Вы чрезвычайно напоминаете мнѣ одного человѣка, сказалъ ему Өеодоръ Михайловичъ, — нѣкоего Шидловскаго, имѣвшего на меня въ моей юности громадное вліяніе. Вы до того похожи на него, и лицомъ и характеромъ, что подчасъ мнѣ кажется, что душа его переселилась въ васъ.

— А онъ давно умеръ? спросилъ Соловьевъ.

— Нѣтъ, всего года четыре тому назадъ.

— Такъ какже вы думаете, я до его смерти двадцать лѣтъ ходилъ безъ души? спросилъ Владиміръ Сергѣевичъ и страшно расхохотался. Вообще, онъ былъ иногда очень веселъ и заразительно смѣялся. Но иногда, благодаря его разсѣянности, съ нимъ случались курьезныя вещи: Зная, напримѣръ, что Өеодору Михайловичу болѣе 50 лѣтъ, Соловьевъ считалъ, что и мнѣ, женѣ его, должно быть около того-же. И вотъ однажды, когда мы разговаривали о романѣ Писемскаго «Люди сороковыхъ годовъ», Соловьевъ, обращаясь к[о]/ъ/ [мнѣ] /намъ обоимъ,/ промолвилъ:

— Да, вамъ, какъ людямъ сороковыхъ годовъ, можетъ казаться, и т. д.

При его словахъ Өеодоръ Михайловичъ засмѣялся и поддразнилъ меня:

— Слышишь, Аня, Владиміръ Сергѣевичъ и тебя причисляетъ къ людямъ сороковыхъ годовъ!

— И нисколько не ошибается, отвѣтила я, — вѣдь я дѣйствительно принадлежу къ сороковымъ годамъ, такъ какъ родилась въ 1846 году.

Соловьевъ былъ очень сконфуженъ своею ошибкою: онъ, кажется, тутъ только въ первый разъ посмотрѣлъ на меня и сообразилъ разницу лѣтъ между моимъ мужемъ и [мною] мною.

Про лицо Вл. Соловьева Өеодоръ Михайловичъ /говорилъ,/ что оно ему напоминаетъ одну изъ любимыхъ имъ картинъ Аннибала Караччи «Голова молодого Христа».

Къ 1873 году относится знакомство Өеодора Михайловича съ Юліей Денисовной Засѣцкой, дочерью партизана Дениса Давыдова. Она только что основала тогда первый въ Петербургѣ Ночлежный домъ (по 2й ротѣ Измайловскаго Полка), и чрезъ секретаря редакціи «Гражданина» пригласила Өеодора Михайловича въ назначенный день осмотрѣть устроенное ею убѣжище для бездомныхъ. Ю. Д. Засѣцкая была редстокистка и Өеодоръ Михайловичъ, по ея приглашенію, нѣсколько разъ присутствовалъ при духовныхъ [духовныхъ] бесѣдахъ [Р] лорда Редстока и другихъ выдающихся проповѣдниковъ этого ученія.

Өеодоръ Михайловичъ очень цѣнилъ умъ и необычайную доброту Ю. Д. Засѣцкой, часто ее навѣщалъ и съ нею переписывался. Она тоже бывала у насъ и я съ нею сошлась, какъ съ очень доброю и милою женщиною, выразившею ко мнѣ (впослѣдствіи) /при кончинѣ моего мужа/ много участія въ моемъ горѣ.

[У меня сохраняется нѣсколько писемъ Ю. Д. Засѣцкой къ Өеодору Михайловичу по религіознымъ вопросамъ и я сожалѣю, что письма Өеодора Михайловича къ ней до сихъ поръ не появились въ печати. Эти письма[,] несомнѣнно были интересны, такъ какъ мой мужъ, очень уважая Засѣцкую, былъ противъ того ученія, которому она была предана, и очень съ нею спорилъ въ вопросахъ /по вопросамъ/ религіи.]

Въ 1873 г. мы часто бывали у Кашпиревыхъ; Василiй Владиміровичъ, Глава семьи, издавалъ журналъ «Зарю», а его жена, Софія Сергѣевна, была редакторомъ и издательницею дѣтскаго журнала «Семейные Вечера». Оба супруга были очень намъ симпатичны и Өеодоръ Михайловичъ любилъ посѣщать ихъ. У нихъ въ 1873 году состоялся, въ присутствіи многихъ литераторовъ, интересный вечеръ, когда извѣстный писатель А. Ө. Писемскiй читалъ свой не напечатанный еще романъ «Мещанѣ». Наружностью Писемскiй не производилъ выгоднаго впечатлѣнія: /онъ/ показался мнѣ толстымъ и неуклюжимъ, но читалъ онъ превосходно, выгодно /талантливо/ оттѣняя типы героевъ своего романа.

Въ 1873 году Өеодоръ Михайловичъ возобновилъ старинное знакомство съ семействомъ Штакеншнейдеръ, центромъ котораго была Елена Андреевна, дочь знаменитаго архитектора. Она была умна и литературно образована и соединяла у себя по воскресеньямъ общество литераторовъ и художниковъ. Она была всегда чрезвычайно добра къ Өеодору Михайловичу и ко мнѣ и мы очень сошлись. Впрочемъ, въ тѣ годы мнѣ рѣдко случалось бывать въ обществѣ, такъ какъ дѣти были малы и оставлять ихъ на няньку было опасно.

Өеодоръ Михайловичъ всегда относился съ большимъ сожалѣніемъ къ моему вынужденному обстоятельствами домосѣдству и [въ] зимою 1873 года настоялъ на томъ, чтобы я воспользовалась представившимся случаемъ и абонировалась на Итальянскую Оперу, въ которой блистали такія знаменитости, какъ Патти, Кальцолари, /Вольпини/, Scalchi, Еверарди и [пр.] /др./ [Я была абонирована] Мое мѣсто было въ Галлереѣ, прямо противъ громадной люстры, и я видѣла лишь то, чтò происходило на правой сторонѣ сцены, а иногда лишь одни ноги, и я /иногда/ допрашивала мою сосѣдку: «а кто это въ ярко-желтыхъ ботфортахъ? /или въ розовыхъ ботинкахъ?»/ Но неудобное мѣсто не мѣшало мнѣ наслаждаться очаровательными голосами артистовъ

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Особенно запомнилась мнѣ опера «Dinorah», въ которой Патти (пѣла какъ соловей) «разливалась соловьемъ». – Ред.>

За дѣтей я не опасалась /безпокоилась/, потому что Өеодоръ Михайловичъ въ тѣ вечера не уходилъ изъ дому и при каждомъ шорохѣ или плачѣ ребенка, тотчасъ шелъ узна/ва/ть о томъ [что] / не/ случилось-ли чего дурнаго?

1874 г. /Арестъ. Некрасовъ./

Первые мѣсяцы 1874 года были для насъ неблагопріятны. Принужденный по дѣламъ «Гражданина» выѣзжать изъ дому во всякую погоду, а предъ выпускомъ номера по цѣлымъ часамъ просиживать въ жарко-натопленной корректорской, Өеодоръ Михайловичъ сталъ часто простужаться: небольшой кашель его обострился, появилась одышка и профессоръ Кошлаковъ, къ которому мужъ обратился, посовѣтовалъ ему лечиться сжатымъ воздухомъ. Кошлаковъ рекомендовалъ лечебницу доктора Симонова (помѣщалась на Гагаринской улицѣ), гдѣ Өеодоръ Михайловичъ и просиживалъ два часа подъ колоколомъ по три раза въ недѣлю. Леченіе сжатымъ воздухомъ принесло мужу большую /пользу/, хотя отнимало отъ него массу времени, такъ какъ разбивало весь его день: приходилось рано вставать, спѣшить къ назначенному часу, ожидать запоздавшихъ паціентовъ, сидѣвшихъ вмѣстѣ съ нимъ подъ колоколомъ, и пр. Это все непріятно дѣйствовало на настроеніе мужа.

Тяготило въ то время Өеодора Михайловича и то, что, благодаря редакціонной работѣ и нездоровью, ему все еще не удавалось отсидѣть свой двухсуточный арестъ, къ которому онъ былъ приговоренъ въ прошломъ году за статью въ «Гражданинѣ».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: См. стр. <317> – Ред.>

Наконецъ, мужъ уговорился съ А. Ө. Кони и арестъ былъ назначенъ во второй половинѣ марта. 21го числа, утромъ, явился къ намъ околодочный, Өеодоръ Михайловичъ его уже ожидалъ и они поѣхали [въ] сначала въ Окружной Судъ. Я-же черезъ два часа должна была зайти въ участокъ узнать въ какомъ именно учрежденіи мужъ будетъ помѣщенъ. Оказалось, его помѣстили на гаубвахтѣ на Сѣнной, (нынѣ Городская Лабораторія). Я тотчасъ отвезла туда небольшой чемоданъ и постельныя принадлежности. Времена были простыя и меня тотчасъ къ мужу пропустили. Өеодора Михайловича я нашла въ добродушномъ настроеніи: онъ сталъ разспрашивать, не скучаютъ-ли по немъ дѣтки, просилъ дать имъ гостинцевъ и сказать, что онъ поѣхалъ въ Москву за игрушками. Вечеромъ, уложивъ дѣтей спать, я не утерпѣла и опять поѣхала къ мужу, но, за позднимъ временемъ, меня къ нему не пропустили и мнѣ только удалось передать ему черезъ сторожа свежія булки и письмо. Мнѣ такъ было обидно, что не удалось съ нимъ поговорить и его успокоить на счетъ дѣтей, что я стала подъ окномъ гаубвахты (послѣднее отъ Спасскаго переулка) и увидѣла мужа, сидящаго за столомъ и читающаго книгу. Я стояла минутъ пять, тихонько постучала и мужъ тотчасъ всталъ и посмотрѣлъ въ окно. Увидѣвъ меня, онъ весело улыбнулся и сталъ кивать головой. Ко мнѣ въ эту минуту подошелъ часовой и пришлось уйти. Я пошла къ А. Н. Майкову, (жившему вблизи на Садовой) и просила его завтра навѣстить мужа. Онъ былъ такъ добръ, что [извѣстилъ] /увѣдомилъ/ объ арестѣ Вс. С. Соловьева и тотъ тоже навѣстилъ мужа на завтра.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Воспоминанія Вс. С. Соловьева. Историческій Вѣстникъ. 1881 г. Апрѣль. – Ред.>

И на второй день я побывала у мужа два раза (вечеромъ опять у окна и на этотъ разъ онъ меня поджидалъ), а на третiй день, часовъ въ 12, мы съ дѣтишками радостно встрѣтили вернувшагося «изъ Москвы» папу. Онъ по дорогѣ заѣхалъ въ магазинъ и купилъ дѣтямъ игрушекъ. Вернулся изъ подъ ареста Өеодоръ Михайловичъ очень веселый и говорилъ, что превосходно провелъ два дня. Его сожитель по камерѣ, какой-то ремесленникъ, цѣлыми часами спалъ днемъ и мужу удалось безъ помѣхи перечитать «Les Miserables» Виктора Гюго, произведеніе, которое онъ высоко цѣнилъ.

— Вотъ и хорошо что меня засадили, весело говорилъ онъ, а то развѣ у меня нашлось-бы когда нибудь время, чтобы возобновить давнишнія чудесныя впечатлѣнія отъ этого великаго произведенія?

Въ началѣ 1874 года Өеодоръ Михайловичъ рѣшилъ окончательно оставить редактированіе «Гражданина» (послѣднiй №, подписанный его именемъ, вышелъ <15 апрѣля – ред.>).

[Его] Өеодора Михайловича вновь потянуло къ чисто-художественной работѣ. Новыя идеи и типы зародились въ мозгу его и онъ чувствовалъ потребность воплотить ихъ въ новомъ произведеніи. Заботилъ, конечно, вопросъ, куда помѣстить романъ, на тотъ случай, если у «Русскаго Вѣстника» будетъ уже пріобрѣтенъ матеріалъ для слѣдующаго года. Да и вообще для мужа всегда было тягостно самому предлагать свой трудъ. Но случилось одно обстоятельство, которое счастливо разрѣшило безпокоившiй насъ вопросъ:

Въ одно апрѣльское утро, часовъ въ двѣнадцать, дѣвушка подала мнѣ визитную карточку, на которой было напечатано: Николай Алексѣевичъ Некрасовъ. Зная, что Өеодоръ Михайловичъ уже одѣлся и скоро выйдетъ, я велѣла просить посѣтителя въ гостиную, а карточку передать мужу. Минутъ черезъ пять, Өеодоръ Михайловичъ, извинившись за промедленіе, пригласилъ гостя въ свой кабинетъ.

Меня страшно заинтересовалъ приходъ Некрасова, бывшаго друга юности, а затѣмъ литературнаго врага. Я помнила, что въ [«Отечественныхъ [(Замѣткахъ)] Запискахъ»] /«Современникѣ»/ Өеодора Михайловича бранили еще въ шестидесятыхъ годахъ, когда издавались «Время» и «Эпоха», да и за послѣдніе годы не разъ прорывались въ журналѣ недоброжелательные выпады со стороны Михайловскаго, Скабичевскаго, Елисѣева и др. Я знала также, что, по возвращеніи изъ-за границы, Өеодоръ Михайловичъ еще нигдѣ не встрѣчался съ Некрасовымъ, такъ что посѣщеніе его должно было имѣть извѣстное значеніе. Любопытство мое было такъ велико, что я не выдержала и стала за дверью, которая вела изъ кабинета въ столовую. Къ большой моей радости, я услышала, что Некрасовъ приглашаетъ мужа въ сотрудники, проситъ дать для «Отечественныхъ Записокъ» романъ на слѣдующiй годъ и предлагаетъ цѣну по двѣсти пятидесяти рублей съ листа, тогда какъ Өеодоръ Михайловичъ до сихъ поръ получалъ по ста пятидесяти.

Некрасовъ, видя нашу очень скромную обстановку, вѣроятно, думалъ, что Өеодоръ Михайловичъ будетъ чрезвычайно радъ такому увеличенію гонорара и тотчасъ дастъ свое согласіе. Но Өеодоръ Михайловичъ, поблагодаривъ за предложеніе, сказалъ:

— Я не могу дать вамъ, Николай Алексѣевичъ, положительнаго отвѣта по двумъ причинамъ: во первыхъ, я долженъ списаться съ «Русскимъ Вѣстникомъ» и спросить нуждаются-ли они въ моемъ произведеніи? Если у нихъ на будущiй годъ матеріалъ имѣется, то я свободенъ и могу обѣщать вамъ романъ. Я давнишнiй сотрудникъ [Каткова] «Русскаго Вѣстника», Катковъ всегда съ добрымъ вниманіемъ /относился/ къ моимъ просьбамъ и будетъ неделикатно съ моей стороны уйти отъ нихъ, не предложивъ имъ своего труда. Это можетъ быть выяснено въ одну-двѣ недѣли. Считаю нужнымъ предупредить Васъ, Николай Алексѣевичъ, [я] что я всегда беру авансъ подъ мою работу, и авансъ въ двѣ-три тысячи.

Некрасовъ изъявилъ на это полное свое согласіе.

— А второй вопросъ, продолжалъ [мужъ] Өеодоръ Михайловичъ, это какъ отнесется къ Вашему предложенію моя жена. Она дома и я ее сейчасъ спрошу. И [Ө] мужъ пошелъ ко мнѣ.

Тутъ произошелъ курьезный случай. Когда Өеодоръ Михайловичъ пришелъ ко мнѣ, я торопливо сказала ему:

— Ну зачѣмъ спрашивать? Соглашайся, Өедя, соглашайся немедленно.

— На что соглашаться? съ удивленіемъ спросилъ мужъ.

— Ахъ, Боже мой! Да на предложеніе Некрасова.

— А ты какъ знаешь о его предложеніи?

— Да я слышала весь разговоръ, я стояла за дверью.

— Такъ ты подслушивала? Ну какъ тебѣ, Анечка, не стыдно? горестно воскликнулъ Өеодоръ Михайловичъ.

— Ничего не стыдно! Вѣдь ты не имѣешь отъ меня тайнъ и все равно непремѣнно сказалъ-бы мнѣ. Ну, что за важность что я подслушала, вѣдь не чужія дѣла, а наши общія? Өеодору Михайловичу оставалось только развести руками при такой моей логикѣ.

Өеодоръ Михайловичъ, вернувшись въ кабинетъ, сказалъ:

— Я переговорилъ съ женой и она очень довольна, что /если/ мой романъ появится въ «Отечественныхъ Запискахъ».

Некрасовъ, повидимому, былъ нѣсколько обиженъ, что въ такомъ дѣлѣ понадобилось мое согласіе[,] /и/ сказалъ:

— Вотъ ужъ никакъ не могъ я предположить, что Вы находитесь «подъ башмачкомъ» Вашей супруги.

— Чему тутъ удивляться? возразилъ Өеодоръ Михайловичъ, ‑ мы съ нею живемъ очень дружно, я предоставилъ ей всѣ мои дѣла и вѣрю ея уму и дѣловитости. Какже мнѣ не спросить у нея совѣта въ такомъ важномъ для насъ обоихъ вопросѣ?

— Ну, да, конечно, я понимаю... сказалъ Некрасовъ и перевелъ разговоръ на другой предметъ. Посидѣвъ еще минутъ двадцать Некрасовъ ушелъ, дружелюбно простившись съ мужемъ и прося его увѣдомить какъ только получитъ отвѣтъ изъ Русскаго Вѣстника.

[Скажу, что это былъ одинъ изъ счастливѣйшихъ дней моей жизни: было радостно, что явился журналъ, куда, помимо Русскаго Вѣстника, можно было помѣщать /мужу/ свои произведенія; было пріятно и то, что на этотъ разъ Өеодору Михайловичу не пришлось самому предлагать свой трудъ. Было, конечно, пріятно и возвышеніе гонорара: при сторублевой прибавкѣ на листъ, за романъ въ 45‑50 печатныхъ листовъ (обычный размѣръ (величина<))> романовъ мужа, это составляло около пяти тысячъ лишнихъ, а деньги въ тѣ времена намъ были страшно нужны.]

Что бы скорѣе выяснить вопросъ о романѣ, Өеодоръ Михайловичъ рѣшилъ не списываться съ «Русскимъ Вѣстникомъ», а самому съѣздить въ Москву и поѣхалъ туда въ концѣ апрѣля. Катковъ, выслушавъ о предложеніи Некрасова, согласился назначить ту же цѣну, но, когда Өеодоръ Михайловичъ просилъ дать ему авансъ въ двѣ тысячи, то Катковъ сказалъ, что имъ только что затрачены большія деньги на пріобретеніе одного произведенія (ром. «Анна Каренина») и редакція затрудняется въ средствахъ. Такимъ образомъ вопросъ о романѣ былъ рѣшенъ въ пользу Некрасова.

Профессоръ Кошлаковъ, слѣдившій за здоровьемъ Өеодора Михайловича, посовѣтовалъ ему поѣхать въ Эмсъ на 6 недѣль и выдержать тамъ курсъ водъ, увѣряя, что обозначившаяся [эмфизема] /болѣзнь/ (катарръ дыхательныхъ путей) можетъ быть тамъ окончательно вылѣчена. Какъ ни тяжело было Өеодору Михайловичу разставаться съ [семьей] /дѣтьми/, я уговорила его поѣхать въ Эмсъ. Рѣшили въ Маѣ переѣхать всей семьей въ Старую Руссу на прошлогоднюю дачу полковника Гриббѣ, а затѣмъ въ началѣ іюня Өеодору Михайловичу ѣхать въ Эмсъ. Такъ и поступили. Мужъ остановился на нѣсколько дней въ Петербургѣ и здѣсь Кн. Мещерскій и д-ръ фонъ Бретцель, стали совѣтовать ему, вопреки указанію проф. Кошлакова, поѣхать не въ Эмсъ, а въ Соденъ. Эти совѣты очень смутили мужа и онъ положилъ, проѣздомъ чрезъ Берлинъ, сходить къ тамошней знаменитости по груднымъ болѣзнямъ, профессору Фрериху. Знаменитость отнеслась къ новому паціенту очень небрежно, такъ что мужъ пожалѣлъ, что рѣшилъ просить его совѣта. Длинную дорогу Өеодоръ Михайловичъ выдержалъ бодро и былъ въ полномъ восхищеніи отъ тѣхъ картинъ природы, которыя представлялись ему во время пути. Такъ въ письмѣ отъ 15 іюня мужъ пишетъ:

«Въ эту ночь не спалъ нисколько, сидѣли мы какъ сельди въ боченкѣ, но когда стало разсвѣтать – Аня, милая, ничего я въ жизни не видалъ подобнаго! Что Швейцарія, что Вартбургъ (помнишь?) сравнительно съ этой послѣдней половиной дороги до Эмса. Все что представить можно обольстительнаго, нѣжнаго, фантастическаго въ пейзажѣ самомъ очаровательномъ въ мірѣ; холмы, горы, замки, города, какъ Марбургъ, Лимбургъ, съ прелестными башнями въ изумительномъ сочетаніи горъ и долинъ — ничего еще я не видалъ въ этомъ родѣ и такъ мы ѣхали до самаго Эмса въ жаркое, сіяющее отъ солнца утро. Эмсъ совершенно въ этомъ родѣ. Вчерашній же день былъ очарователенъ. Эмсъ – это городокъ въ глубокомъ ущельѣ высокихъ холмовъ, поросшихъ лѣсомъ. Къ скаламъ (самымъ живописнымъ въ мірѣ) прислоненъ городокъ, состоящій по настоящему изъ двухъ только набережныхъ рѣки (не широкой) а шире и негдѣ строиться, ибо давятъ горы. Есть променады и сады – и все прелестно».

Тотчасъ по пріѣздѣ Өеодоръ Михайловичъ побывалъ у доктора Орта, къ которому имѣлъ письмо отъ д-ра фонъ-Бретцеля. Тотъ оказался оченъ внимательнымъ врачомъ, нашелъ, что у мужа временной катарръ и обѣщалъ вѣрный успѣхъ отъ леченія. Поселился Өеодоръ Михайловичъ въ Haus Blücher № 7, но затѣмъ ему пришлось переѣхать на другую квартиру въ Ville d’Alger, гдѣ онъ /спокойно/ и прожилъ до конца леченія.

Өеодоръ Михайловичъ былъ нѣжнѣйшій семьянинъ и покидая даже на короткое время <Было: даже покидая на короткое время – ред.> семью, всегда тосковалъ о ней и безпокоился. Къ тоскѣ его /въ Эмсѣ/ присоединилось обстоятельство, всегда преслѣдовавшее насъ, когда мы были въ разлукѣ – это задержка въ нашей перепискѣ /причина которой долгое время представляласъ намъ необъяснимой./ [Такъ какъ Өеодоръ Михайловичъ продолжалъ находиться подъ надзоромъ полиціи, то письма наши просматривались исправникомъ и поэтому иногда задерживались на нѣсколько дней. Съ истиннымъ горемъ вспоминаю /я/ сколько настоящихъ /мученій/ доставилъ моему мужу и мнѣ этотъ неизвѣстный для /ради/ чего существовавшій надъ нимъ надзоръ!]

Большимъ наслажденіемъ для моего мужа было всегда чтеніе произведеній Пушкина. Уѣхавъ въ Эмсъ, онъ взялъ съ собою два-три тома и въ письмѣ отъ 16 іюня пи[шетъ]/салъ/ мнѣ: «Читалъ только Пушкина и упивался восторгомъ; каждый день нахожу что нибудь новое». Преклоненіе его предъ поэтомъ всю жизнь было безгранично. Въ томъ же письмѣ жалуется, что не можетъ еще ничего скомпоновать изъ новаго романа. Въ письмѣ отъ 6 іюля слышится та-же жалоба: «работа моя туго подвигается и я мучусь надъ планомъ. Обиліе плана – вотъ главный недостатокъ. Когда разсмотрѣлъ его въ цѣломъ, то вижу, что въ немъ соединилось четыре романа».

Въ Эмсѣ Өеодору Михайловичу удалось встрѣтиться съ нѣсколькими знакомыми: съ К. К. Случевскимъ, [княжною] старушкою княжною Шаликовой, а въ концѣ (пребыванія) сезона съ А. А. Штакеншнейдеромъ и его женой. [Благод] Удалось ему познакомиться и еще съ нѣкоторыми лицами; благодаря постояннымъ встрѣчамъ и бесѣдамъ пребываніе въ Эмсѣ не казалось /ему/ въ [дальнѣйшемъ] /началѣ/ такъ утомительнымъ. Но чѣмъ дальше шло время, тѣмъ сильнѣе разстраивались у мужа нервы (вѣроятно, отъ дѣйствія водъ) и тѣмъ болѣе усиливалась его тоска и раздражительность. Въ письмѣ отъ 17 Iюля мужъ пишетъ: «Я возненавидѣлъ здѣсь каждый домъ, каждый кустъ. Видъ публики для меня несносенъ. Я до того сталъ раздражителенъ, что (особенно рано утромъ) на каждаго въ этой безпорядочной толпѣ, которая тѣснится у Кренхена, смотрю какъ на личнаго врага моего и, можетъ быть, радъ бы былъ ссорѣ. Говорятъ, это тоже дѣйствіе водъ (тѣмъ болѣе, что въ другіе часы я гораздо добрѣе), но мнѣ-то не легче. Нечего дѣлать, буду терпѣть еще, въ ожиданіи успѣха. Вѣришь-ли, я иногда мысленно сравниваю: гдѣ мнѣ было лучше: здѣсь или въ каторгѣ? И всегда рѣшаю буквально (и вполнѣ безпристрастно) что въ каторгѣ всетаки было лучше, покойнѣе; не такъ я волновался, раздражался, не такъ былъ мнителенъ».

Окончивъ леченье, Өеодоръ Михайловичъ не могъ отказать себѣ въ желаніи побывать на могилкѣ нашей старшей дочери и съѣздилъ въ Женеву. Въ половинѣ нашего августа мужъ былъ уже въ Руссѣ.

1874. Отъѣздъ за границу.

Проживъ Май вмѣстѣ съ семьею въ Старой Руссѣ, Өеодоръ Михайловичъ 4го іюня уѣхалъ въ Петербургъ съ тѣмъ чтобы, по совѣту проф. Д. И. Кошлакова, поѣхать для леченія въ Эмсъ. Въ Петербургѣ князь В. П. Мещерскiй и какой-то его родственникъ стали убѣждать мужа поѣхать не въ Эмсъ, а въ Соденъ. Такой же совѣтъ далъ мужу и всегда лечившiй его докторъ Я. Б. фонъ Бретцель. Эти настойчивые совѣты настолько смутили Өеодора Михайловича, что онъ рѣшилъ (зайти) въ Берлинѣ попросить совѣта у тамошней медицинской знаменитости профес. Фрериха. Пріѣхавъ въ Берлинъ, онъ и побывалъ у профессора[,] /:/ [но остался /имъ/ недоволенъ:] Тотъ продержалъ его двѣ минуты и только дотронулся стетоскопомъ до груди, а затѣмъ подалъ ему адрессъ эмскаго доктора Гутентага, къ которому и предложилъ обратиться. Өеодоръ Михайловичъ, привыкшiй къ внимательному осмотру русскихъ врачей, остался очень недоволенъ небрежностью нѣмецкой знаменитости.

Өеодоръ Михайловичъ пріѣхалъ въ Берлинъ 9 іюня и, такъ какъ все банкирскіе дома были заперты, то отправился въ Королевскiй Музеумъ смотрѣть Каульбаха, о работахъ котораго такъ много говорили и писали. Произведенія художника Өеодору Михайловичу не понравились: онъ нашелъ въ нихъ «одну холодную аллегорію».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо ко мнѣ отъ 25/13 іюня 1874 г. – Ред.>

Но другія картины музеума, особенно старинныхъ мастеровъ <Было: картины, особенно Музеума старинныхъ мастеровъ – ред.>, произвели на мужа отличное впечатлѣніе и онъ выражалъ сожалѣніе о томъ, что въ нашъ первый пр[о]/і/ѣздъ въ Берлин[ѣ]/ъ/ мы не осмотрѣли вмѣстѣ эти художественныя сокровища.

Въ Берлинѣ Өеодору Михайловичу пришлось ходить по магазинамъ, что-бы купить, по просьбѣ хозяйки нашей дачи, для нея черную кашемировую шаль, въ родѣ той, какую [Ө] мужъ мой купилъ для меня въ Дрезденѣ. Өеодоръ Михайловичъ удачно справился со взятымъ на себя порученіемъ и купилъ отличную шаль и сравнительно за недорогую цѣну. Къ слову скажу, что мужъ мой понималъ толкъ въ вещахъ и всѣ его покупки были безукоризненны.

Дорогой изъ Берлина Өеодоръ Михайловичъ былъ въ полномъ восхищеніи отъ прелестныхъ картинъ природы. Онъ писалъ мнѣ [въ] /:/ «Все что представить можно обольстительнаго, нѣжнаго, фантастическаго въ пейзажѣ, [въ] самомъ очаровательномъ въ мірѣ; холмы, горы, замки, города какъ Марбургъ, Лимбургъ, съ прелестными башнями, въ изумительномъ сочетаніи горъ и долинъ — ничего еще я не видалъ въ этомъ родѣ и такъ мы ѣхали до самаго Эмса въ жаркое, сіяющее отъ солнца утро».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо ко мнѣ отъ 25/13 іюня 1874 г. – Ред.>

Съ восторгомъ описываетъ Өеодоръ Михайловичъ /и/ красоты Эмса, который [впослѣдствіи] /въ дальнѣйшемъ/ (вслѣдствіе тоски и одиночества) /всегда/ производилъ на него угнетающее впечатлѣніе.

Остановившись въ гостинницѣ, Өеодоръ Михайловичъ въ [тотъ] день пріѣзда пошелъ къ доктору Орту, къ которому имѣлъ письмо отъ доктора Я. Б. фонъ Бретцеля. Ортъ очень внимательно осмотрѣлъ мужа, нашелъ, что у него временной катарръ, но заявилъ, что болѣзнь довольно важная, потому что чѣмъ больше она будетъ развиваться, тѣмъ будетъ меньше способности дышать. Предписалъ пить /воды/ и обѣщалъ отъ /послѣ/ четырехнедѣльнаго леченія вѣрный успѣхъ (вѣрное выздоровленіе).

Въ тотъ же день мужу, [у] послѣ долгихъ поисковъ, удалось найти себѣ двѣ комнаты во второмъ этажѣ въ Haus Blucher № 7, за плату по 12 талеровъ въ недѣлю. Кромѣ того хозяйка за утреннiй кофе, обѣдъ, чай и небольшой ужинъ [б] согласилась брать по полтора талера въ день.

Өеодоръ Михайловичъ, описывая какъ проводитъ [день] /время/, пишетъ, что «читалъ только Пушкина и упивался восторгомъ; каждый день нахожу что нибудь новое». Въ томъ же письмѣ (отъ 28/16 іюня) мужъ сообщаетъ: «Вчера вечеромъ, на гуляньѣ, въ первый разъ встрѣтилъ Императора Вильгельма: высокаго роста, важнаго вида старикъ. Здѣсь всѣ встаютъ (и дамы), снимаютъ шляпы и кланяются; онъ же никому не кланяется, иногда лишь махнетъ рукой. Нашъ Царь, напротивъ, всѣмъ здѣсь кланяется и нѣмцы очень это цѣнятъ. Мнѣ разсказывали, что и нѣмцы и русскіе (особенно дамы высшаго нашего свѣта) такъ и наровили что бы какъ нибудь попасться на дорогѣ Царю и предъ нимъ присѣсть».

Прошла какая-нибудь недѣля какъ Өеодоръ Михайловичъ /уже/ затосковалъ по семьѣ, съ которой ему до сихъ поръ приходилось разставаться лишь на короткое время, [и] /при чемъ/ имѣлась всегда возможность къ ней пріѣхать въ какомъ нибудь экстренномъ случаѣ. Тоска Өеодора Михайловича увеличивалась и вслѣдствіе того, что письма мои отсылались не своевременно и приходили [/къ нему/] значительно позже, чѣмъ ихъ ожидалъ мой мужъ. Зная, что онъ будетъ безпокоиться, я сама относила письма на почту и /каждый разъ/ просила почтмейстера немедленно ихъ отправлять. Приносила имъ показать письма мужа съ жалобами на медлительность старорусскаго Почтамта <Было: Почтамта старорусскаго – ред.>, умоляла не задерживать нашу корреспонденцію, но все было напрасно: [и] ее [задерживали] /оставляли/ въ Руссѣ на два – на три дня и только весною 1875 г. мы узнали отчего подобная задержка происходитъ.

Послѣ трехъ недѣль житья въ Haus Blucher, гдѣ хозяйка его очень обсчитывала и думала перевести его въ верхнiй этажъ, Өеодоръ Михайловичъ переселился въ Hotel Ville d'Alger № 4-5. На этой квартирѣ ему жилось очень хорошо, т. к. комнаты были выше и имѣлся балконъ, который оставался открытымъ до поздняго вечера.

Въ Эмсѣ у Өеодора Михайловича было нѣсколько знакомыхъ изъ русскихъ, которые были ему симпатичны. Такъ онъ встрѣтился съ Кублицкимъ, /А. А. Штакеншнейдеромъ,/ [и] г-мъ X. и съ Княжною Шаликовою, съ которой онъ встрѣчался у Каткова. Эта милая[,] /и/ добрая [и веселая] старушка очень помогла Өеодору Михайловичу переносить тоску одиночества своимъ веселымъ и яснымъ обращеніемъ. Я была глубоко ей за это признательна. Тоска мужа усиливалась оттого, что oнъ, привыкшiй (каждый день) /ежедневно/ дѣлать большія прогулки (2 раза), лишенъ былъ этого удовольствія. Гулять въ небольшомъ паркѣ Курзала, среди толпы и толкотни, было немыслимо, а подниматься въ гору не позволяло состояніе здоровья. Безпокоили его тоже мысли о томъ какъ намъ придется жить этой зимой. Довольно большой авансъ, который мы получили отъ Некрасова, былъ уже истраченъ: частью на уплату неотложныхъ долговъ, частью на заграничную поѣздку мужа. Просить впередъ, не доставивъ хоть части романа, было немыслимо. Всѣ эти обстоятельства, вмѣстѣ взятыя, вліяли на мужа, нервы его разшатались (возможно, что /также/ и отъ питья водъ) и онъ слылъ въ публикѣ «желчнымъ» русскимъ, читающимъ всѣмъ наставленія.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо ко мнѣ отъ 21/9 іюля 1874 г. – Ред.>

Очень утѣшали (моего) мужа мои письма и разсказы о дѣтяхъ, ихъ шалостяхъ и ихъ словечкахъ. «Твои анекдоты о дѣтишкахъ, милая моя Аня, (писалъ онъ отъ 21/9 іюля), меня просто обновляютъ, точно я у васъ побывалъ». Въ томъ же письмѣ Өеодоръ Михайловичъ упоминаетъ о пробѣлѣ въ воспитаніи нашихъ дѣтокъ: «у нихъ нѣтъ своихъ знакомствъ, т. е. подругъ и товарищей, т. е. такихъ же маленькихъ дѣтей, какъ и они». Дѣйствительно, въ числѣ нашихъ знакомыхъ было мало такихъ, у которыхъ имѣлись дѣтки равнаго съ нашими дѣтьми возраста, и только лѣтомъ дѣтки находили себѣ друзей среди членовъ семьи О<тца> Iоанна Румянцева.

Проэктируя весною поѣздку Өеодора Михайловича за границу, мы съ мужемъ предполагали, что, окончивъ курсъ леченія, онъ поживетъ гдѣ нибудь въ видѣ Nach-Kur, а, если достанетъ денегъ, то заглянетъ и въ Парижъ. Мнѣ и пришло на мысль послать мужу пятьдесятъ рублей на покупку въ Парижѣ черной шелковой матеріи себѣ на парадное платьѣ<,> /которое было необходимо въ нѣкоторыхъ случаяхъ жизни/. Присылкою денегъ я удивила /мужа/ и, подъ вліяніемъ припадка, онъ даже сдѣлалъ мнѣ (реплимандъ) выговоръ, не такъ понявъ или вѣрнѣе объяснивъ мои слова/./ [мою] Тѣмъ не менѣе, мысль объ исполненіи моего желанія не покидала его и мужъ, проѣзжая чрезъ Берлинъ, обошелъ много магазиновъ и привезъ мнѣ чудеснаго шелковаго драпу. Хоть онъ и предъявилъ свою покупку на таможнѣ, но тамъ не обратили вниманія на его заявленіе, а усердно пересмотрѣли всѣ имѣвшіяся при немъ книги и записныя книжки, ожидая найти что нибудь запрещенное.

На поѣздку въ Парижъ, у Өеодора Михайловича денегъ не хватило, но онъ не могъ отказать себѣ въ искреннемъ желаніи побывать еще разъ въ жизни на могилкѣ на<шей> старшей дочери Сони, память о которой онъ сохранялъ въ своемъ сердцѣ. Онъ проѣхалъ <Было: проѣхалъ онъ – ред.> въ Женеву, побывалъ два раза на дѣтскомъ кладбищѣ <Было: кладбищѣ дѣтскомъ – ред.> Plain-Palais и привезъ мнѣ съ могилки Сони нѣсколько вѣтокъ кипариса, успѣвшаго /за шесть лѣтъ/ разростись надъ памятникомъ дѣвочки.

Около десятаго августа, Өеодоръ Михайловичъ, пробывъ [день] /два-три дня/ въ Петербургѣ, вернулся въ Руссу.

1874-1875. Лѣто и зима въ Ст<арой> Руссѣ.

Въ своихъ лѣтнихъ письмахъ 1874 года /ко мнѣ/ изъ Эмса Өеодоръ Михайловичъ нѣсколько разъ возвращается къ угнетавшей его мысли о томъ тяжеломъ времени, которое предстояло намъ пережить въ ближайшемъ будущемъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письма ко мнѣ: отъ 24го іюня, 14 іюля и др. – Ред.>

Положеніе, дѣйствительно, было таково, что могло заставить задуматься насъ, которымъ и всегда-то не легко жилось въ матеріальномъ отношеніи.

Я уже упоминала, что въ апрѣлѣ пріѣзжалъ къ намъ Н. А. Некрасовъ просить Өеодора Михайловича помѣстить его будущiй романъ въ «Отечественныхъ Запискахъ» на 1875 годъ. Мужъ мой былъ очень радъ возобновленію дружескихъ отношенiй съ Некрасовымъ, талантъ котораго высоко ставилъ; были мы оба довольны и тѣмъ обстоятельствомъ, что Некрасовъ предложилъ цѣну на сто рублей выше, чѣмъ получалъ мужъ въ «Русскомъ Вѣстникѣ» [, то есть по двѣсти пятидесяти рублей за листъ, а это, при обычномъ размѣрѣ /его/ романовъ (40-50 печатныхъ листовъ), составляло для насъ лишнюю крупную сумму].

Но въ этомъ дѣлѣ была и тяжелая для Өеодора Михайловича сторона: «Отечественныя Записки» были журналомъ противоположнаго лагеря и еще такъ недавно, во время редактированія мужемъ журналовъ «Время» и «Эпоха» вели съ ними ожесточенную борьбу. Въ составѣ Редакціи находилось нѣсколько литературныхъ враговъ Өеодора Михайловича: Михайловскiй, Скабичевскiй, Елисѣевъ, отчасти Плещеевъ и они могли потребовать отъ мужа измѣненiй въ романѣ въ духѣ ихъ направленія. Но Өеодоръ Михайловичъ ни въ коемъ случаѣ не могъ поступиться своими коренными убѣжденіями. «Отечественныя же Записки», въ свою очередь, могли не захотѣть напечатать иныхъ мнѣнiй мужа, и вотъ при первомъ, сколько нибудь серьезномъ разногласіи Өеодоръ Михайловичъ несомнѣнно потребовалъ бы свой романъ обратно, какія-бы ни произошли отъ этого для насъ печальныя послѣдствія. Въ письмѣ отъ 20 декабря 1874 г., безпокоясь тѣми же думами, /онъ/ пишетъ мнѣ: «Теперь Некрасовъ вполнѣ можетъ меня стѣснить, если будетъ что нибудь противъ ихъ направленія... Но хоть-бы намъ этотъ годъ пришлось милостыню просить, я не уступлю въ направленіи ни строчки».

Что бы мы стали дѣлать въ случаѣ размолвки съ «Отечественными Записками» — мысль эта чрезвычайно безпокоила насъ обоихъ. Не говорю уже о томъ, что пришлось-бы тотчасъ-же вернуть взятыя авансомъ деньги, а они были уже частью прожиты и уплатить немедленно представило-бы для насъ чрезвычайную трудность. Кромѣ того, являлась мысль на какія средства мы стали-бы жить до того времени, пока Өеодору Михайловичу удалось-бы пристроить свой романъ? Вѣдь «Русскiй Вѣстникъ» былъ единственный тогда журналъ, въ которомъ мой мужъ, по своимъ убѣжденіямъ, могъ работать. [Но теперь [Р] этотъ журналъ былъ почти недоступенъ: Катковъ пріобрѣлъ для журнала «Анну Каренину» Гр. Л. Н. Толстого и на врядъ-ли могъ или захотѣлъ-бы въ томъ-же году сдѣлать еще новую крупную затрату на пріобрѣтеніе романа мужа.]

Придумывая разные исходы на счетъ /въ виду [возможной]/ предвидимой неудачи, я остановилась на мысли (на сколько возможно) уменьшить расходы на содержаніе нашей семьи. Какъ скромно мы ни жили, но, кромѣ уплаты тяготѣвшихъ надъ нами долговъ и №, мы тратили въ годъ не менѣе трехъ тысячъ рублей, такъ какъ одна наша (всегда скромная) квартира стоила 700—800 рублей, а съ дровами и всю тысячу. Вотъ мнѣ и пришло въ голову остаться зимовать въ Руссѣ, тѣмъ болѣе, что мы съ мужемъ твердо рѣшили и будущею весною вновь пріѣхать въ Руссу въ виду той пользы, которую тамошнія купанья принесли нашимъ дѣткамъ. Такимъ образомъ, переѣзжать въ столицу приходилось всего лишь на 8-9 мѣсяцевъ, изъ которыхъ мѣсяца полтора/-два/ навѣрно ушли-бы на пріискиваніе квартиры, устройство, а весною на приготовленія къ отъѣзду. Все это время было-бы потеряно для работы, а Өеодоръ Михайловичъ чрезвычайно дорожилъ возможностью скорѣе окончить романъ, что бы приступить къ исполненію своей завѣтной мечты — изданію своего независимаго органа — «Дневника Писателя».

Не говоря уже о дешевизнѣ квартиръ въ Старой Руссѣ, жизненные припасы были втрое дешевле петербургскихъ; сокращались и другіе расходы, неизбѣжные въ столицѣ.

Кромѣ [личныхъ] /матеріальныхъ/ раcчетовъ, для меня лично очень соблазнительна (плѣнительна) была возможность прожить цѣлую зиму тою-же спокойною, мирною и столь милою намъ семейной жизнью, какою мы всегда жили лѣтомъ и о которой всегда съ добрымъ чувствомъ вспоминали зимой. Въ Петербургѣ по зимамъ Өеодоръ Михайловичъ мало принадлежалъ семьѣ: ему приходилось часто бывать въ обществѣ, въ [разныхъ] засѣданіяхъ Славянскаго Благотворительнаго Общества, гдѣ онъ съ 1872 г. былъ членомъ[; а съ 187<?> товарищемъ Предсѣдателя]. Приходилось много принимать у себя. Все это отнимало Өеодора Михайловича отъ меня и дѣтей, съ которыми ему приходилось проводить меньше времени, а дѣтки наши и общеніе съ ними составляло для моего мужа высшее счастье. Оставаясь на зиму въ Старой Руссѣ, мы разомъ избавлялись отъ многаго, что портило нашу счастливую семейную жизнь.

Остановившись на мысли перезимовать въ Руссѣ, я принялась искать квартиру. На дачѣ Гриббе оставаться зимою было невозможно по многимъ причинамъ. Но въ Руссѣ большую квартиру найти было не трудно: дачи, отдающіяся за 300-400 рублей въ сезонъ, зимой пустуютъ и ихъ отдаютъ за 15-20 въ мѣсяцъ. Но безъ Өеодора Михайловича я рѣшиться не могла: проѣздомъ черезъ Петербургъ онъ могъ найти подходящую квартиру и тогда о зимовкѣ въ Руссѣ нечего было-бы и думать.

Өеодоръ Михайловичъ вернулся въ Руссу въ концѣ іюля; въ Петербургѣ онъ пробылъ два-три дня, но квартиры не нашелъ, да и не старался искать, такъ какъ очень соскучился по семьѣ и спѣшилъ домой.

Нѣсколько дней спустя по пріѣздѣ зашелъ у насъ разговоръ о зимней квартирѣ и о томъ, когда намъ изъ Руссы придется уѣхать. Тогда я, въ видѣ предположенія, сказала: «Ну, а что /если-/бы намъ остаться на зиму въ Руссѣ?»

Мое предложеніе встретило горячiй протестъ со стороны Өеодора Михайловича. Поводъ отказа былъ неожиданный, но очень для меня лестный. Мужъ сталъ говорить, что я соскучусь въ Руссѣ, живя такою уединенною, какъ лѣтомъ, жизнiю:

— Ты и въ прошлыя зимы, говорилъ онъ, — нигдѣ не бывала и не пользовалась никакими удовольствіями; въ эту зиму, Богъ дастъ, работа хорошо пойдетъ и денегъ будетъ больше: сошьешь себѣ нарядовъ и будешь посѣщать общество. Я это твердо рѣшилъ. Въ Руссѣ же ты совсѣмъ захирѣешь!

Я стала убѣждать Өеодора Михайловича, что зима предстоитъ намъ рабочая, надо продолжать и закончить «Подростокъ», а потому ни о какихъ нарядахъ и увеселеніяхъ мнѣ не придется и помышлять. Да и не нужны они мнѣ вовсе, а для меня милѣе и дороже та спокойная, тихая, семейная, не смущаемая разными неожиданностями, жизнь, которую мы здѣсь ведемъ.

Говорила, что боюсь /только/ какъ-бы онъ въ Руссѣ не соскучился, не имѣя для себя подходящаго общества. Но этому горю можно /было/ помочь — съѣздивъ раза два-три въ зиму въ Петербургъ и повидавъ тѣхъ друзей и знакомыхъ, которые для него дороги и интересны. Такія поѣздки ему одному не могутъ стоить дорого, а между тѣмъ дадутъ ему возможность обновить впечатлѣнія и не отстать отъ своихъ литературныхъ и художественныхъ интересовъ. Я представила мужу на видъ все тѣ удобства, матеріальныя и другiя /иныя,/ нашей зимовки въ Руссѣ. И самого моего мужа прельстила нарисованная мною картина мирной семейной жизни, при которой онъ могъ вполнѣ отдаться своему творчеству. Өеодоръ Михайловичъ однако сомнѣвался въ томъ, удастся-ли пріискать [те] помѣстительн[ой]/ую/ и тепл[ой]/ую/ квартиру; тогда я предложила мужу сегодня-же, на прогулкѣ, зайти посмотрѣть на дняхъ освободившуюся дачу Адмирала Леонтьева, которую всегда нанимали /сдавали/ и зимой. Осмотръ этой дачи рѣшилъ вопросъ окончательно: Өеодору Михайловичу чрезвычайно понравилась квартира въ нижнемъ этажѣ дачи Леонтьева на оживленной Ильинской улицѣ. Это — большой двухъэтажный домъ,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Существуетъ и по нынѣ въ томъ же видѣ. – Ред.>

отдававшiйся въ наемъ (верхъ и низъ) за 800 рублей въ сезонъ. Облюбованная нами квартира состояла изъ шести господскихъ комнатъ. Главное, чтò понравилось мужу, это — что его комнаты (спальня и кабинетъ) отдѣлялись отъ нашей половины большой комнатой /«залой»/ въ четыре окна[, «залой», и какъ мы называли]. Благодаря этому бѣготня и шумъ дѣтей не достигали Өеодора Михайловича и не мѣшали ему работать и спать; да и дѣтки не были стѣснены (о чемъ всегда особенно заботился мужъ) и могли кричать и шумѣть сколько душѣ угодно.

Мы тутъ-же сговорились съ госпожей, управлявшей домомъ, и наняли квартиру по 15е Мая будущаго года, за плату по пятнадцати рублей въ мѣсяцъ. Чтобы не терять времени для работы, мы рѣшили тотчасъ-же переѣхать и устроиться на зимнее житье.

Эта зима 1874‑75 гг., проведенная въ Старой Руссѣ, составляетъ одно изъ прекраснѣйшихъ моихъ воспоминанiй. Дѣти были вполнѣ здоровы и за всю зиму ни разу не пришлось пригласить къ нимъ доктора, чего не случалось, когда мы жили въ столицѣ. Өеодоръ Михайловичъ тоже чувствовалъ себя хорошо: результаты эмскаго леченія оказались благопріятными: кашель уменьшился, дыханіе стало значительно глубже. Благодаря спокойной, размѣренной жизни и отсутствію всякихъ непріятныхъ неожиданностей (столь частыхъ въ Петербургѣ), нервы мужа окрѣпли и припадки эпилепсіи происходили /бывали/ рѣже и были менѣе сильны. А какъ слѣдствіе этого ‑ Өеодоръ Михайловичъ рѣдко сердился и раздражался, и былъ почти всегда добродушенъ, разговорчивъ и веселъ. Недугъ, сведшiй его черезъ шесть лѣтъ въ могилу, еще не развился, мужъ не страдалъ одышкой, а потому позволялъ себѣ бѣгать и играть съ дѣтьми. Я, мои дѣти и наши старорусскіе друзья отлично помнятъ, какъ, бывало, вечеромъ, играя съ дѣтьми, Өеодоръ Михайловичъ, подъ звуки органчика

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Өеодоръ Михайловичъ самъ купилъ его для дѣтей, а теперь имъ забавляются и его внуки. – Ред.>

танцовалъ съ дѣтьми и со мною кадриль, вальсъ и мазурку. Мужъ мой особенно любилъ мазурку и, надо отдать справедливость, танцовалъ ее ухарски, /съ воодушевленіемъ,/ какъ «завзятый полякъ», и онъ былъ очень доволенъ, когда я разъ высказала такое мое мнѣніе.

Наша повседневная жизнь въ Старой Руссѣ была вся распредѣлена по часамъ и это страго соблюдалось. Работая по ночамъ, мужъ вставалъ не ранѣе 11 часовъ. Выходя пить кофе, онъ звалъ дѣтей и тѣ съ радостiю бѣжали къ нему и разсказывали всѣ происшествія, случившіяся въ это утро, и про все видѣнное ими на прогулкѣ. А Өеодоръ Михайловичъ, глядя на нихъ, радовался и поддерживалъ съ ними самый оживленный разговоръ. Я ни прежде, ни потомъ не видала человѣка, который-бы такъ умѣлъ, какъ мой мужъ, войти въ мiросозерцаніе дѣтей и такъ ихъ заинтересовать своею бесѣдою. Въ эти часы Өеодоръ Михайловичъ самъ становился ребенкомъ.

Послѣ полудня Өеодоръ Михайловичъ звалъ меня въ кабинетъ, чтобы продиктовать то, чтò онъ успѣлъ написать въ теченіи ночи. Работа съ Өеодоромъ Михайловичемъ была для меня /всегда/ наслажденіемъ и про себя я очень гордилась, что помогаю ему и что я первая изъ читателей слышу его произведеніе изъ устъ автора.

Обычно Өеодоръ Михайловичъ /прямо/ диктовалъ романъ по рукописи. Но если онъ былъ недоволенъ своею работою или сомнѣвался въ ней, то онъ прежде диктовки прочитывалъ [ее] мнѣ всю главу за разъ. Получалось болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ при обыкновенной диктовкѣ.

Наши диктовки.

Кстати скажу нѣсколько словъ о нашихъ диктовкахъ:

Өеодоръ Михайловичъ всегда работалъ ночью, когда въ домѣ наступала полная тишина и ничто не нарушало теченіе его мыслей. Диктовалъ-же онъ [мнѣ] днемъ, отъ двухъ до трехъ, и эти часы вспоминаются мною какъ одни изъ счастливыхъ въ моей жизни. Слышать новое произведеніе изъ устъ сам[аго]/ого/, столь любимаго мною писателя, съ тѣми оттѣнками, которые онъ придавалъ словамъ своихъ героевъ, было для меня счастливымъ удѣломъ. Закончивъ диктовать, мужъ всегда обращался ко мнѣ съ словами:

— Ну, что ты скажешь, Анечка?

— Скажу, что прекрасно! — говорила я. Но это мое «прекрасно» для Ө<еодора> М<ихайловича> значило, что, можетъ быть, продиктованная сцена и удалась ему, но не произвела на меня особеннаго впечатлѣнія. А моимъ непосредственнымъ впечатлѣніямъ мужъ придавалъ большую цѣну. Какъ-то такъ всегда случалось, что страницы романа, производившія на меня трогательное или [ужасающее] /угнетающее/ впечатлѣніе<,> дѣйствовали подобнымъ-же образомъ на большинство публики, въ чемъ мужъ убѣждался изъ разговоровъ съ читателями и изъ сужденiй критики.

Я хотѣла быть искренней и не высказ<ыв>ала похвалъ или восхищенія, когда его не чувствовала. Этою моею искренностью мужъ очень дорожилъ. Не скрывала я и своихъ впечатлѣнiй. Помню какъ я смѣялась при чтеніи разговоровъ Гжи Хохлаковой или генерала въ «Идіотѣ» и какъ подтрунивала надъ мужемъ по поводу рѣчи [въ «Б] прокурора въ «Братьяхъ Карамазовыхъ».

— Ax какъ жаль, что ты не прокуроръ! Вѣдь ты самого невиннаго упряталъ-бы въ Сибирь своею /рѣчью./

— Такъ, по твоему, рѣчь прокурора удалась, спросилъ Ө<еодоръ> М<ихайловичъ>.

— Чрезвычайно удалась, подтвердила я, — но все же я жалѣю, что ты не пошелъ по судейской части!

Былъ-бы ты теперь генераломъ, а я по тебѣ генеральшей, а не отставной подпоручицей.

Когда Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> продиктовалъ рѣчь Өетюковича и обратился ко мнѣ со всегдашнимъ вопросомъ, я[,] помню, сказала:

— А теперь скажу, зачѣмъ ты, дорогой мой, не пошелъ въ адвокаты! Вѣдь ты самаго настоящаго преступника обѣлилъ-бы чище снѣга. Право, это твое манкированное призваніе! А Өетюковичъ удался тебѣ на славу!

Но иной разъ мнѣ приходилось и плакать. Помню, когда мужъ диктовалъ мнѣ сцену возвращенія Алеши съ мальчиками послѣ похоронъ Илюшечки, я такъ была растрогана, что одною рукою писала, а другою отирала слезы. Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> замѣтилъ мое волненіе, подошелъ ко мнѣ и, не сказавъ ни слова, поцѣловалъ меня въ голову.

Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> вообще меня идеализировалъ и приписывалъ мнѣ болѣе глубокое пониманіе его произведенiй, чѣмъ, я думаю, это было на самомъ дѣлѣ. Такъ онъ былъ убѣжденъ, что я понимаю философскую сторону его романовъ. Помню, послѣ диктовки одной главы изъ <«>Бр<атьевъ> Карамазовыхъ», я на всегдашнiй его вопросъ отвѣтила:

— Знаешь, а вѣдь я въ сущности мало что поняла въ продиктованномъ (шла рѣчь о Великомъ Инквизиторѣ). Думаю, чтобъ понимать, надо имѣть философское, иное чѣмъ у меня, развитіе.

— Постой, сказалъ мужъ, я тебѣ [пер] разскажу яснѣе, и онъ передалъ мнѣ въ болѣе опредѣленныхъ для меня выраженіяхъ.

— Ну, теперь ясно? спросилъ мужъ.

— И теперь неясно. Заставь меня повторить и я не съумѣю этого сдѣлать.

— Нѣтъ, ты поняла, заключаю это изъ тѣхъ вопросовъ, которые ты мнѣ зада/ва/ла. А если не можешь изложить, такъ это /только/ неумѣнье, недостатокъ формы.

Скажу кстати: чѣмъ дальше шла для меня жизнь съ ея иногда печальными осложненіями, тѣмъ шире открывались для меня рамки произведенiй моего мужа и тѣмъ глубже я начинала ихъ понимать.

[Съ самаго начала нашей семейной жизни у насъ вошло въ обычай, что я никогда не высказывала мужу /безъ его настоятельной просьбы,/ ни похвалъ, ни порицанiй по поводу прочитанной имъ главы /части/ романа. Даже видя, что онъ сокрушается по поводу /на счетъ/ неудачно написанной главы, я не утѣшала его увѣренiями, что глава удалась и будетъ имѣть успѣхъ. Я хотѣла быть искренней и, если продиктованное мнѣ нравилось <Было: мнѣ продиктованное нравилось – ред.> ‑ хвалила, а, если не производило на меня впечатлѣнiя – молчала. Өеодоръ Михайловичъ очень цѣнилъ во мнѣ эту искренность и судилъ по тому непосредственному впечатлѣнiю, которое производилъ на меня [ро] отрывокъ романа, о томъ впечатлѣнiи, которое онъ произведетъ и на читателя (средняго, толпы, конечно). Какъ-то всегда случалось, что впечатлѣнiе рядоваго читателя впослѣдствiи сходилось съ моимъ и то, что восхищало или угнетало меня – восхищало или угнетало читателей.]

Изъ нашей старорусской жизни припоминаю, что разъ какъ-то Өеодоръ Михайловичъ прочиталъ мнѣ только что написанную главу романа о томъ какъ дѣвушка повѣсилась («Подростокъ», часть первая, глава девятая).

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Эта глава произвела громадное впечатлѣніе на Некрасова, о чемъ мужъ сообщаетъ мнѣ въ письмѣ отъ 9го февраля 1875 года. – Ред.>

Окончивъ чтеніе, мужъ взглянулъ на меня и вскрикнулъ:

— Аня, что съ тобой, голубчикъ, ты поблѣднѣла, ты устала, тебѣ дурно?

— Это ты меня напугалъ! отвѣтила я.

— Боже мой, неужели это производитъ такое тяжелое впечатлѣніе? Какъ я жалѣю! Какъ я жалѣю!

/Возвращаюсь къ 1874 г./

Окончивъ диктовку и позавтракавъ со мною, Өеодоръ Михайловичъ читалъ (въ ту зиму) «Странствованія инока Парфенія» или писалъ письма и во всякую погоду, въ половинѣ четвертаго, выходилъ на прогулку по тихимъ, пустыннымъ улицамъ Руссы. Почти всегда заходилъ онъ въ лавку Плотниковыхъ

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Она описана въ ром<анѣ> «Братья Карамазовы» въ видѣ магазина, гдѣ Митя Карамазовъ закупалъ гостинцы, отправляясь въ Мокрое. – Ред.>

и покупалъ только что привезенное изъ Петербурга (закуски, гостинцы), хотя все въ небольшомъ количествѣ. Въ магазинѣ его знали /и почитали/ и, не смущаясь тѣмъ, что онъ покупаетъ полуфунтиками /и менѣе,/ спѣшили показать ему, если появлялась какая новинка.

Въ пять часовъ садились обѣдать вмѣстѣ съ дѣтьми и тутъ мужъ былъ всегда въ прекрасномъ настроеніи. Первымъ дѣломъ подносилась рюмка водки старухѣ Прохоровнѣ, нянюшкѣ нашего сына.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Ө<едоръ> М<ихайловичъ> очень дорожилъ Прохоровной за ея горячую любовь къ нашему мальчику. О ней мужъ часто упоминалъ въ письмахъ ко мнѣ и выставилъ ее въ ром<анѣ> «Братья Карамазовы» въ видѣ старушки, подавшей за упокой /души/ живаго сына, отъ котораго не получала извѣстiй. Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> отсовѣтовалъ ей /дѣлать это/ и напророчилъ скорое полученіе письма, чтò дѣйствительно и случилось. – Ред.>

‑ «Нянюшка — водочки!» приглашалъ Өеодоръ Михайловичъ. Она выпивала и закусывала хлѣбомъ съ солью. Обѣдъ проходилъ весело, дѣти болтали безъ умолку, а мы никогда не разговаривали за обѣдомъ о чемъ-нибудь серьезномъ, выше пониманія дѣтей. Послѣ обѣда и кофе мужъ еще съ полчаса и болѣе оставался съ дѣтьми, разсказывая имъ сказки или читая имъ басни Крылова.

Въ семь часовъ мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ отправлялись вдвоемъ на вечернюю прогулку и неизмѣнно заходили на обратномъ пути въ почтовое отдѣленіе,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Въ тѣ времена желѣзная дорога доходила только до Новгорода; оттуда почту везли 80 верстъ /(чрезъ озеро — 40)/ на лошадяхъ, такъ что чрезъ почтальоновъ мы получали газеты только на слѣдующiй день, а, если заходили сами, то получали газеты отъ дня выхода. – Ред.>

гдѣ къ тому времени успѣвали разобрать петербургскую почту.

Корреспонденція у Өеодора Михайловича была значительная и потому мы иногда съ интересомъ спѣшили домой, что бы приняться за чтеніе писемъ и газетъ.

Въ девять часовъ дѣтей нашихъ укладывали спать и Өеодоръ Михайловичъ непремѣнно приходилъ къ нимъ «благословить на сонъ грядущiй» и прочитать вмѣстѣ съ ними «Отче Нашъ», «Богородицу» и свою любимую молитву: «Все упованіе мое на Тя возлагаю, Мати Божія, сохрани мя подъ кровомъ Твоимъ!»

Къ десяти часамъ во всемъ домѣ наступала тишина, такъ какъ всѣ домашніе, по провинцiальному обычаю, рано ложились спать. Өеодоръ Михайловичъ уходилъ въ свой кабинетъ читать газеты; я-же, утомленная дневной сутолокой и дѣтскимъ шумомъ, рада была посидѣть въ тишинѣ, усаживалась въ своей комнатѣ и принималась раскладывать пасьянсы, которыхъ знала до дюжины.

Съ сердечнымъ умиленіемъ вспоминаю я какъ мужъ каждый вечеръ по многу разъ заходилъ ко мнѣ, что-бы сообщить вычитанное изъ послѣднихъ газетъ или просто поболтать со мною и всегда начиналъ помогать мнѣ закончить пасьянсъ. Онъ увѣрялъ, что у меня потому не сходятся пасьянсы, что я пропускаю хорошіе шансы, и къ моему удивленію, всегда находилъ нужныя, но не замѣченныя мною карты. Пасьянсы были мудреные и мнѣ рѣдко удавалось торжествовать безъ помощи мужа.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Кстати о картахъ: въ томъ обществѣ (преимущественно литературномъ), гдѣ вращался Өеодоръ Михайловичъ, не было обыкновенія играть въ карты. За всю нашу 14и лѣтнюю совмѣстную жизнь мужъ всего одинъ разъ игралъ въ преферансъ у моихъ родственниковъ, и, не смотря на то, что не бралъ въ руки картъ болѣе 10 лѣтъ, игралъ превосходно и даже обыгралъ партнеровъ на нѣсколько рублей, чемъ былъ очень сконфуженъ. – Ред.>

Когда било 11 часовъ мужъ появлялся въ дверяхъ моей комнаты и это означало, что и мнѣ пора идти спать. Я только просила [его] позволить разложить еще разочекъ, мужъ соглашался и мы вмѣстѣ раскладывали пасьянсъ. Я уходила къ себѣ, всѣ въ домѣ спали и только мой мужъ бодрствовалъ за работой до трехъ/-четырехъ/ часовъ ночи.

Первая половина нашей зимовки въ Старой Руссѣ (съ сентября по мартъ) прошла вполнѣ благополучно и я не запомню другаго времени, когда-бы мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ пользовались такимъ безмятежнымъ покоемъ. Правда, жизнь была однообразна: одинъ день такъ походилъ на другой, что всѣ они слились въ моихъ воспоминаніяхъ и я не могу припомнить какихъ либо происшествiй за это время. Помню, впрочемъ, одинъ трагикомическiй эпизодъ въ самомъ началѣ зимы, нарушившiй на нѣсколько дней наше спокойствіе. Дѣло было вотъ въ чемъ: я прослышала, что торговцы въ рядахъ получили съ Нижегородской ярмарки партію нагольныхъ полушубковъ для взрослыхъ и дѣтей и какъ-то сказала объ этомъ мужу. Онъ очень заинтересовался, сказалъ, что самъ когда-то ходилъ въ нагольномъ тулупчикѣ и захотѣлъ купить такой-же для нашего Өеди. Отправились въ лавки и намъ показали съ десятокъ полушубковъ, одинъ другаго лучше. Мы выбрали нѣсколько и просили прислать на домъ для примѣрки. Одинъ изъ нихъ, свѣтло-желтый, съ очень нарядной вышивкой на груди и полахъ чрезвычайно понравился Өеодору Михайловичу и пришелся какъ разъ по фигурѣ нашего сына. Въ высокой кучерской шапкѣ, одѣтый въ тулупъ и подпоясанный /краснымъ/ кушакомъ, нашъ толстый румяный мальчикъ выглядѣлъ совершеннымъ красавцемъ. Заказали и дѣвочкѣ нарядное пальтецо и мужъ каждый день осматривалъ дѣтей предъ ихъ прогулкой и любовался ими. Но нашему любованію скоро пришелъ конецъ: въ одинъ злосчастный день я замѣтила на передней полѣ свѣтло-желтаго тулупчика громадныя сальныя пятна, при чемъ сало на кожѣ лежало (кусочками) слоями. Мы всѣ пришли въ недоумѣніее, такъ какъ мальчикъ на прогулкѣ не могъ запачкаться саломъ. Но истина скоро открылась: у нашей старухи-кухарки каждый день съ утра сидѣлъ въ кухнѣ ея полуслѣпой мужъ. Позавтракавъ, онъ загрязнилъ [жиромъ] руки и, не найдя подъ рукой полотенца, вытеръ жирные пальцы о тулупчикъ, развѣшенный въ кухнѣ для просушки. Пытались мы разными средствами вывести изъ кожи сало, но послѣ каждой новой [пробы] чистки пятна становились замѣтнѣе и красивый тулупчикъ былъ совершенно испорченъ. Я была страшно раздосадована порчею вещи, замѣнить которую не представлялось возможности, /и/ досадовала [и] на кухарку, не съумѣвшую присмотрѣть на кухнѣ и [съ г] сгоряча чуть не прогнала ее съ мѣста, вмѣстѣ съ ея неловкимъ мужемъ, но за нихъ вступился Өеодоръ Михайловичъ и образумилъ меня. Но, конечно, это маленькое неудовольствіе скоро забылось.

Такъ какъ оба наши изданія, романы «Бѣсы» и «Идiотъ», имѣли большой успѣхъ, то мы, [и] оставшись на зиму въ Руссѣ, рѣшили издать и «Записки изъ Мертваго Дома», которыя давно были распроданы и часто спрашивались книгопродавцами. Корректуры высылались намъ въ Руссу, но ко дню выпуска книги въ свѣтъ мнѣ необходимо было пріѣхать въ столицу, для того чтобъ продать нѣкоторое количество экземпляровъ (чтò мнѣ и удалось сдѣлать), раздать /книги/ на коммиссію, свѣсти счеты съ типографіей и пр. Хотѣлось кромѣ того повидать родныхъ и друзей, и закупиться къ Рождественскимъ праздникамъ игрушками и сластями для елки, которую мы хотѣли устроить какъ для своихъ, такъ и для дѣтей священника О<тца> Румянцева, такъ расположеннаго къ нашей семьѣ. Я уѣхала 17 декабря и вернулась 23го. При возвращеніи чрезъ замерзшее озеро Ильмень я натерпѣлась большаго страху: нѣсколько троекъ, выѣхавшихъ вмѣстѣ, сбились на озерѣ съ дороги, поднялась снѣжная буря и мы рисковали всю ночь пробыть на жестокомъ вѣтру; къ счастію, ямщики опустили /надумались опустить/ поводья и умныя животныя, побродивъ въ разныя стороны, въ концѣ концовъ вывезли насъ на проторенную дорогу.

Конецъ 1874 г.

Изданiе романовъ «Бѣсы» и «Идiотъ» дало намъ хорошую выгоду; поэтому мы съ мужемъ рѣшили каждый годъ издавать по одному тому его произведенiй. На очереди были «Записки изъ Мертваго Дома», которыхъ уже нѣсколько лѣтъ какъ не существовало въ продажѣ. Оставшись на зиму въ Старой Руссѣ, я уговорилась съ типографіей, чтобы мнѣ туда присылались корректуры и къ половинѣ декабря книга была уже отпечататна. Чтобъ распродать часть изданія, мнѣ пришлось на нѣсколько дней поѣхать въ Петербургъ, оставивъ присмотръ за дѣтьми и хозяйствомъ на моего дорогаго мужа. Трудно было-бы найти болѣе надежный присмотръ, до того мужъ былъ нѣжно-внимателенъ къ дѣткамъ. Зная, что я о нихъ безпокоюсь, Өеодоръ Михайловичъ писалъ мнѣ каждый день, сообщая о мельчайшихъ подробностяхъ ихъ жизни.

Поѣздка моя была очень удачна: Хоть инородные книгопродавцы плохо отозвались на мое письмо, но столичные раскупили около 700 экземпляровъ (правда, больше на векселя), такъ что мнѣ удалось выплатить типографіи и за бумагу часть сдѣланнаго /оказаннаго/ кредита. Привезла и небольшую сумму домой. Привезла игрушекъ для елки, а Өеодору Михайловичу въ подарокъ нѣсколько книгъ, которыя онъ давно желалъ имѣть, чѣмъ его очень обрадовала.

На возвратномъ пути пришлось цѣлой партіей ѣхать чрезъ замерзшее озеро Ильмень (этимъ верстъ на 30 сокращался путь), но въ самомъ началѣ наши сани-розвальни, въ которыхъ сидѣло по трое, чуть не попали въ полыньи Волхова. Ямщики разбрелись искать дорогу и мы болѣе часу просидѣли въ глубокихъ сугробахъ, пока умныя лошади /животныя/ не вывезли насъ на торный /наѣзжанный/ путь /торную дорогу/. Пришлось раза два вывалиться /и/ изъ саней въ глубокій снѣгъ и розыскивать съ немъ свою поклажу, но въ общемъ все кончилось благополучно.

Самому же Өеодору Михайловичу пришлось поѣхать въ Петербургъ въ самомъ началѣ февраля и пробы[лъ]/ть/ двѣ недѣли. Поѣхалъ мужъ, главнымъ образомъ, затѣмъ, чтобы повидаться съ Некрасовымъ и уговориться о срокахъ доставки рукописи, а также получить деньги. Ктому же къ тому времени Өеодоръ Михайловичъ нѣсколько заскучалъ /соскучился/ нашею монотонною жизнью и пожить хоть немного въ интеллектуальномъ обществѣ было ему необходимо. Вернулся мужъ [въ] 17 февраля, въ день своихъ и Өединыхъ имянинъ, и страшно радовался тому, что мы всѣ здоровы и что привезенныя игрушки произвели ожидаемый эфектъ.

1874. Зима

Въ Старой Руссѣ [вѣ] въ тѣ времена, и зимой и лѣтомъ, случались частые пожары, отъ которыхъ (причемъ) выгорали цѣлыя улицы. Большею частью они происходили по ночамъ (гдѣ нибудь въ пекарнѣ или въ банѣ) и Өеодоръ Михайловичъ, припоминая не за долго передъ тѣмъ выгорѣвшiй до тла Оренбургъ, очень тревожился, если начинался пожаръ и принимались звонить на Соборной Колокольнѣ, а въ случаѣ, если пожаръ разгорался, то и на колокольняхъ [бли] вблизи его расположенныхъ церквей. Өеодора Михайловича особенно безпокоило то, что онъ зналъ до чего я, въ обычное время столь бодрая и ничего не боящаяся, «терялась» при какой нибудь внезапности и начинала совершать (дѣлать) нелѣпые поступки. Поэтому у насъ разъ на всегда, во время пребыванія въ Руссѣ, было условлено будить другъ друга, какъ только услышимъ набатъ. Обыкновенно, заслышавъ звонъ, Өеодоръ Михайловичъ тихо трясъ меня за плечо и говорилъ: «Проснись, Аня, не пугайся, гдѣ-то пожаръ. Не волнуйся пожалуйста, а я по[смо]/йду/ посмотрѣть гдѣ горитъ!»

Я тотчасъ вставала, одѣвала спящимъ дѣтямъ чулочки и башмачки и приготовляла ихъ верхнюю одежду, чтобъ [ихъ] не простудить, если придется ихъ вынести. Затѣмъ я вынимала большія простыни, въ одну изъ нихъ складывала (возможно тщательнѣе) всю одежду мужа, его записныя книжки и рукописи. Въ друг[ую]/ія/ складывала все [висѣвшее] /находившееся/ въ шкапу /и комодѣ/ мое платье и дѣтскія вещи. Сдѣлавъ это, я успокоивалась, зная, что главнѣйшее будетъ спасено. Сначала я всѣ узлы выносила въ переднюю, поближе къ выходу, но съ того раза, какъ Өеодоръ Михайловичъ, возвращаясь съ развѣдки, споткнулся въ темнотѣ на узлы и чуть не упалъ, стала оставлять ихъ въ комнатахъ. Өеодоръ Михайловичъ не разъ потѣшался надо мной говоря, что «пожаръ за три версты, а я уже собралась спасать вещи». Но, видя, что меня въ этомъ не разъубѣдишь и что подобные сборы меня успокоиваютъ, предоставилъ мнѣ при каждомъ набатѣ «укладываться», требуя однако, чтобы всѣ его вещи, по минованіи /мнимой/ опасности, были немедленно водворены на своихъ мѣстахъ.

Помню, когда весною 1875 года мы переѣзжали съ зимней нашей квартиры въ домѣ Леонтьева опять на дачу Гриббе, сторожъ нашего дома, прощаясь, сказалъ:

— Пуще всего мнѣ жаль, что уѣзжаетъ вашъ баринъ!

— Почему такъ? спросила я, зная, что мужъ не имѣлъ съ нимъ сношенiй.

— Да какже, барыня: чуть гдѣ ночью пожаръ и зазвонятъ въ Соборѣ, баринъ ужъ тутъ какъ тутъ: стучится въ сторожку: вставай, дескать, гдѣ-то пожаръ! Такъ про меня даже приставъ говоритъ: во всемъ городѣ нѣтъ никого исправнѣе какъ сторожъ генерала Леонтьева, чуть зазвонятъ, а ужь онъ у воротъ. А теперь какъ я буду? Какже мнѣ барина не жалѣть?

Придя домой, я передала мужу похвалу дворника. Онъ разсмѣялся и сказалъ:

— Ну вотъ видишь, у меня есть достоинства, о которыхъ я и самъ не подозрѣваю.

Жизнь наша пошла обычнымъ порядкомъ и работа надъ романомъ продолжалась довольно успѣшно. Это было для насъ очень важно, такъ какъ при поѣздкѣ въ Петербургъ Өеодоръ Михайловичъ видѣлся съ професс<оромъ> Д. И. Кошлаковымъ и тотъ, въ виду благопріятныхъ результатовъ прошлогодняго леченія /курса водъ/, настойчиво совѣтовалъ ему, чтобы закрѣпить леченье, /вновь/ поѣхать весною въ Эмсъ <Было: закрѣпить леченье /вновь/ поѣхать весною въ Эмъ, чтобы ‑ ред.>.

Въ апрѣлѣ 1875 года пришлось хлопотать о заграничномъ паспортѣ. Въ Петербургѣ это не представляло затрудненiй; живя же въ Руссѣ, мужъ долженъ былъ получить паспортъ отъ Новгородскаго Губернатора. Что бы узнать какое прошеніе мужъ долженъ послать въ Новгородъ, сколько денегъ и пр. я пошла къ старорусскому исправнику. Въ то время исправникомъ былъ полковникъ Готскiй, довольно легкомысленный, какъ говорили, человѣкъ, любившiй разъѣзжать по сосѣднимъ помѣщикамъ.

Получивъ мою карточку, исправникъ тотчасъ же пригласилъ меня въ свой кабинетъ, усадилъ въ кресло и спросилъ какое я имѣю до него дѣло. Порывшись въ ящикѣ своего письменнаго стола, онъ подалъ мнѣ довольно объемистую тетрадь въ обложкѣ синяго цвѣта. Я развернула ее и, къ моему крайнему удивленію, нашла, что она содержитъ въ себѣ

«Дѣло объ отставномъ подпоручикѣ Өеодорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ, находящемся подъ секретнымъ надзоромъ и проживающемъ временно въ Старой Руссѣ». Я просмотрѣла нѣсколько листовъ и разсмѣялась.

— Какъ? Такъ мы находимся подъ Вашимъ Просвѣщеннымъ надзоромъ и Вамъ, вѣроятно, извѣстно все чтò у насъ происходитъ? Вотъ чего я не ожидала!

— Да, я знаю все что дѣлается въ вашей семьѣ, сказалъ съ важностью исправникъ, ‑ и я могу сказать, что Вашимъ мужемъ я до сихъ поръ очень доволенъ.

— Могу я передать моему мужу Вашу похвалу? насмѣшливо говорила я.

— Даже прошу Васъ передать, что онъ ведетъ себя прекрасно, и что я разсчитываю, что и впредь онъ не доставитъ мнѣ хлопотъ.

Придя домой, я передала Өеодору Михайловичу слова исправника, смѣясь при мысли, что такой человѣкъ, какъ мой мужъ, могъ быть порученъ надзору глуповатаго полицейскаго. Но Өеодоръ Михайловичъ принялъ /услышалъ/ принесенное мною извѣстіе съ тяжелымъ чувствомъ:

— Кого, кого они не пропустили [изъ] мимо глазъ изъ людей злонамѣренныхъ, сказалъ онъ, а подозрѣваютъ и наблюдаютъ за мною, человѣкомъ, всѣмъ сердцемъ и помыслами преданнымъ и Царю и Отечеству. Это обидно!

Благодаря болтливости исправника обнаружилось обстоятельство, чрезвычайно намъ досаждавшее, но причину котораго мы не могли уяснить, именно отчего письма, отправляемыя мною изъ Старой Руссы въ Эмсъ, никогда не отсылались Өеодору Михайловичу въ тотъ день, когда были доставлены мною на почту, а почему-то задерживались почтамтомъ на день или на два. [Так] Тоже самое было и съ письмами изъ Эмса въ Руссу. Мы объясняли это промедленіе небрежностью почтамта, /я/ нѣсколько разъ ходила объясняться съ почтмейстеромъ, умоляла отправлять въ тотъ же день, но не добилась благопріятнаго результата. [Теперь выяснилось.] А между тѣмъ не полученіе мужемъ вò время писемъ отъ меня не только доставляло ему большія тревоги (безпокойства), но и доводило его до приступовъ эпилепсіи, чтò видно, напр<имѣръ> изъ письма его /ко мнѣ/ отъ 28/16 іюля 1874 года.

Теперь выяснилось, что письма наши перлюстрировались и отправка ихъ зависѣла отъ усмотрѣнія исправника, который нерѣдко на два-три дня уѣзжалъ въ уѣздъ.

Это перлюстрированіе тѣмъ или другимъ начальствомъ моей [корреспонденціи] /переписки/ съ мужемъ (а, возможно, что и всей его корреспонденціи) продолжалось и въ дальнѣйшіе годы и причиняло [мнѣ] моему мужу и мнѣ много сердечныхъ безпокойствъ, но избавиться отъ такого неудобства было невозможно. Самъ Өеодоръ Михайловичъ не возбуждалъ вопроса объ освобожденіи его изъ подъ надзора полиціи, тѣмъ болѣе, что компетентныя лица увѣряли, что разъ ему дозволено быть редакторомъ и издателемъ журнала «Дневникъ Писателя», то нѣтъ сомнѣнія, что секретный надзоръ за его дѣятельностью снятъ. Но однако онъ продолжался до 1880 года, когда, во время Пушкинскаго Празднества, Өеодору Михайловичу пришлось говорить объ этомъ съ какимъ-то высокопоставленнымъ /имѣющимъ власть/ лицомъ, по распоряженію котораго секретный надзоръ и былъ снятъ.

1875 г. Поѣздка въ Пет<ербургъ>. Эмсъ.

Въ началѣ февраля Өеодору Михайловичу пришлось поѣхать въ Петербургъ и провести тамъ [три] /двѣ/ недѣли. Главною цѣлью поѣздки была необходимость повидаться съ Некрасовымъ и условиться о [дальнѣй] срокахъ дальнѣйшаго печатанія романа. Необходимо было также побывать /попросить совѣта/ у профессора Кошлакова, такъ какъ мужъ намѣренъ былъ и въ этомъ году поѣхать въ Эмсъ, чтобы закрѣпить столь удачное, прошлогоднее леченье.

На другой день по пріѣздѣ въ столицу съ мужемъ произошло [непр] досадное происшествіе, заставившее его тревожиться: его вызвали къ участковому приставу. Такъ какъ онъ не могъ подняться къ назначенному часу, /(къ 9и)/ то поѣхалъ къ нему днемъ, никого не засталъ и долженъ былъ вторично ѣхать вечеромъ. Оказалось, что мужа вызывали по поводу того, что у него былъ временной паспортъ, а отъ него требовали представленія подлиннаго вида, котораго у него не было /имѣлось/. Өеодоръ Михайловичъ доказывалъ помощнику пристава, что онъ живетъ по временному виду съ 1859 года, получаетъ на основаніи его заграничные паспорта и никто никогда не требовалъ отъ него другаго вида. /Приведу его письмо отъ 7 февраля 1875/

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо ко мнѣ от 7 февраля 1875 г. – Ред.>

«Помощникъ пристава сталъ тоже спорить: не дадимъ вамъ паспортъ, да и только; мы должны наблюдать законы. — Да что же мнѣ дѣлать? — Дайте постоянный видъ. — Да гдѣ [же] я его теперь возьму? — Это не наше дѣло. Ну и въ этомъ родѣ. ‑ Но дурь однако же въ этомъ народѣ; это все только чтобъ передъ «писателемъ» шику задать. Я и говорю наконецъ: въ Петербургѣ 20000 безпаспортныхъ, а вы всѣмъ извѣстнаго человѣка какъ бродягу задерживаете. — Это мы знаемъ-съ, слишкомъ знаемъ, что Вы всей Россіи извѣстный человѣкъ, но намъ законъ. Впрочемъ, зачѣмъ вамъ безпокоиться? Мы вамъ завтра иль послѣ завтра вмѣсто вашего паспорта выдадимъ свидѣтельство, такъ не все-ли вамъ равно? — Э, чортъ, такъ зачѣмъ же вы давно не говорили, а спорили». Кончилось тѣмъ, что паспортъ мужа задержали до его отъѣзда и вернули, не замѣнивъ новымъ, а доставивъ мужу лишь нѣсколько ненужныхъ волненiй.

Съ чувствомъ сердечнаго удовлетворенія сообщалъ мнѣ мужъ въ письмахъ 6го и 9го февраля о дружеской встрѣчѣ съ Некрасовымъ и о томъ, что тотъ «пришелъ выразить свой восторгъ по прочтеніи конца первой части» («Подростка»). «Всю ночь сидѣлъ читалъ, до того завлекся, а въ мои лѣта и съ моимъ здоровьемъ не позволилъ-бы этого себѣ». «И какая, батюшка, у васъ свѣжесть». (Ему всего болѣе понравилась послѣдняя сцена съ Лизой.) «Такой свѣжести въ наши лѣта уже не бываетъ и нѣтъ ни у одного писателя. У Льва Толстого въ послѣднемъ романѣ лишь повтореніе того, что я и прежде у него же читалъ, только въ прежнемъ лучше». Сцену самоубiйства и разсказъ онъ находитъ «верхомъ совершенства». И вообрази: ему нравятся тоже первыя двѣ главы. «Всѣхъ слабѣе, говоритъ, у васъ восьмая глава, — тутъ много происшествiй чисто внѣшнихъ», — и что же? Когда я самъ перечитывалъ корректуру, то всего болѣе не понравилась мнѣ самому эта восьмая глава и я много изъ нея выбросилъ».

Вернувшись въ Руссу, мужъ передавалъ мнѣ много/е/ <Было: мужъ много передавалъ мнѣ – ред.> изъ разговоровъ съ Некрасовымъ и я убѣдилась какъ дорого для его сердца <Было: для сердца его – ред.> было возобновленіе [дружескихъ] /задушевныхъ/ сношенiй съ другомъ юности. Менѣе пріятное впечатлѣніе оставили въ Өеодорѣ Михайловичѣ /тогдашнія/ встрѣчи его съ нѣкоторыми лицами литературнаго круга. Вообще, двѣ недѣли въ столицѣ прошли для мужа въ большой суэтѣ и усталости и онъ былъ до-нельзя радъ, когда добрался до своей семьи и нашелъ всѣхъ насъ здоровыми и [веселыми] /благополучными/.

Въ [началѣ] /концѣ/ мая Өеодору Михайловичу опять пришлось поѣхать на [пять] /нѣсколько/ дней въ Петербургъ, [и все по поводу романа и /раз/счетовъ за него] а оттуда за границу. На этотъ разъ онъ ѣхалъ въ Эмсъ /съ большою неохотою/ и мнѣ стоило большихъ /многихъ/ усилiй уговорить его не пропустить лѣто безъ леченія. Нежеланіе его происходило оттого, что онъ оставлялъ меня не вполнѣ здоровою (я была въ «интересномъ положеніи») и помимо обычной тоски по семьѣ мужъ испытывалъ большое безпокойство на /мой/ счетъ [меня].

И былъ такой случай (уже въ концѣ лѣченія мужа), который грозилъ мнѣ большою бѣдой: 23 іюня я получила изъ Петербурга письмо, въ которомъ меня увѣдомляли, что въ С. Петерб<ургскихъ> Вѣдомостяхъ появилось извѣстіе о тяжкой болѣзни Өеодора Михайловича. Не повѣривъ письму, я побѣжала въ [вокза] читальню Минеральныхъ Водъ, розыскала вчерашнія газеты и въ № 159мъ /указанной газеты/ нашла въ Хроникѣ слѣдующую замѣтку <Было: нашла слѣдующую замѣтку въ Хроникѣ – ред.>:

«Мы слышали, что нашъ извѣстный писатель, Ө. М. Достоевскiй, серьезно захворалъ».

Можно себѣ представить какъ подѣйствовало на меня подобное извѣстіе. Мнѣ пришло въ голову, что, вѣроятно, съ Өеодоромъ Михайловичемъ приключился двойной припадокъ эпилепсіи, всегда такъ угнетающе на него дѣйствующiй. Но могъ-быть и нервный ударъ, или что либо иное, /ужасное./ Въ полномъ отчаяніи поѣхала я на почту подать мужу телеграмму, а, вернувшись домой, въ ожиданіи отвѣта, стала приготовляться къ отъѣзду, рѣшившись оставить дѣтей на попеченіе Батюшки и Матушки Румянцевыхъ. Хозяева пробовали меня уговаривать не ѣхать къ мужу, но я не могла допустить и мысли, что мой дорогой мужъ тяжко болѣнъ и можетъ умереть, а меня около него не будетъ. По счастію, къ шести часамъ былъ полученъ успокоительный отвѣтъ. Я съ ужасомъ вспоминаю чтò могло-бы произойти въ случаѣ моей поѣздки /въ моемъ «положеніи»/ при томъ сердечномъ безпокойствѣ, въ которомъ я находилась по поводу мужа и дѣтей. По истинѣ Господь спасъ отъ бѣды!

Такъ мнѣ и нe удалось узнать кѣмъ именно был[а]/о/ сообщен[а]/о/ въ газеты это неосновательное извѣстіе, заставившее [и меня] /и/ мужа и меня провести нѣсколько мучительныхъ часовъ.

Но кромѣ чрезвычайнаго безпокойства о дѣтяхъ и обо мнѣ, Өеодора Михайловича мучила мысль о томъ, что работа не двигается и что онъ не можетъ доставить продолженіе «Подростка» къ назначенному сроку. Въ письмѣ отъ 13 іюня Өеодоръ Михайловичъ пишетъ: «Пуще всего мучаетъ меня неуспѣхъ работы: до сихъ поръ сижу, мучаюсь и сомнѣваюсь и нѣтъ силъ начать. Нѣтъ, не такъ надо писать художественныя произведенія, не на заказъ изъ подъ палки, а имѣя время и волю. Но, кажется, наконецъ, скоро сяду за настоящую работу, но что выйдетъ ‑ не знаю. Въ этой тоскѣ могу испортить самую "идею"<»>.

Очень безпокоилъ Өеодора Михайловича и вопросъ о наймѣ /зимней/ квартиры [на зиму]. Хоть намъ и отлично жилось въ Руссѣ, но оставаться въ ней на вторую зиму было затруднительно, особенно въ виду того, что въ /началѣ/ слѣдующ[емъ]/аго/ (1876) года Өеодоръ Михайловичъ предполагалъ предпринять давно задуманн[ое]/ый/ имъ [из] журналъ «Дневникъ Писателя». Вопросъ заключался въ томъ [нанять] /искать/-ли квартиру Өеодору Михайловичу во время (остановки) проѣзда чрезъ Петербургъ или же пріѣхать всей семьей въ столицу и, остановившись въ гостинницѣ, найти себѣ помѣщеніе? И то и другое рѣшеніе вопроса имѣло свои неудобства и я склонялась къ мысли самой пріѣхать въ Петербургъ ко времени возвращенія мужа и вмѣстѣ съ нимъ искать квартиру. Противъ послѣдняго рѣшенія мужъ рѣшительно протестовалъ, принимая въ соображеніе [состо] тогдашнее состояніе моего здоровья. Порѣшили, что Өеодоръ Михайловичъ останется два-три дня въ Петербургѣ и, если ему не посчастливится найти за этотъ срокъ удобную квартиру, то [уѣ] онъ уѣдетъ въ Руссу.

1875. Мышенокъ.

За время нашего житья въ Старой Руссѣ настроеніе Өеодора Михайловича было всегда добродушное и веселое, о чемъ свидѣтельствуетъ напр<имѣръ> его шутка надо мной:

Какъ-то разъ подъ весну 1875 года, Өеодоръ Михайловичъ вышелъ утромъ изъ своей спальни чрезвычайно нахмуренный. Я обезпокоилась и спросила его о здоровьи.

— Совершенно здоровъ, отвѣтилъ Өеодоръ Михайловичъ, — но случилась досадная исторія: у меня въ постели оказался мышенокъ. Я проснулся [оттого, что] почувствова[лъ]/въ/, что что-то пробѣжало по ногѣ, откинулъ одѣяло и увидѣлъ мышенка. Такъ было противно! съ брезгливою гримасой говорилъ Өеодоръ Михайловичъ. — Надо-бы поискать въ постели! добавилъ онъ.

— Да непремѣнно-же, отвѣтила я.

Өеодоръ Михайловичъ пошелъ въ столовую пить кофе, а я позвала горничную и кухарку и общими силами принялись осматривать постель: сняли одѣяло, простыни, подушки, смѣнили бѣлье и, ничего не найдя, стали отодвигать столы и этажерки отъ стѣнъ, чтобы найти мышиную (лазейку) норку.

Заслышавъ [на] поднятую нами возню, Өеодоръ Михайловичъ сначала окликнулъ меня, но такъ какъ я не отозвалась, то послалъ за мной кого-то изъ дѣтей. Я отвѣтила, что приду какъ только окончу уборку комнаты. Тогда Өеодоръ Михайловичъ уже настоятельно велѣлъ просить меня въ столовую. Я тотчасъ пришла.

— Ну что, нашли мышенка? по прежнему брезгливо спросилъ меня Өеодоръ Михайловичъ.

— Гдѣ его найдешь, убѣжалъ. Но страннѣе всего, что въ спальнѣ не оказалось никакой лазейки, очевидно, забѣжалъ изъ передней.

— Первое апрѣля, Анечка, первое апрѣля! отвѣтилъ мнѣ Өеодоръ Михайловичъ и милая, веселая улыбка разлилась по его доброму лицу. Оказалось, что мужъ вспомнилъ, что 1го апрѣля принято обманывать и захотѣлъ надо мной подшутить, а я какъ разъ и [повѣрила, забывъ какое у насъ было число. Конечно, смѣху было много, въ чемъ приняли участіе и наши «дѣтишки», какъ ихъ обычно называлъ Өеодоръ Михайловичъ.] повѣрила, совершенно забывъ какое у насъ было число. Конечно, смѣху было много, мы принялись «первымъ апрѣлемъ» обманывать другъ друга, въ чемъ дѣятельное участіе приняли и наши «детишки», какъ обычно называлъ ихъ мой мужъ.

[Леченіе въ Эмсѣ лѣтомъ 1874 года дало въ теченіи зимы такіе прекрасные результаты, что Өеодоръ Михайловичъ, опять по настоятельному совѣту профес<сора> Д. И. Кошлакова рѣшилъ]

1875 г. Рожденіе Леши. Возвращеніе в СПБ.

Өеодоръ Михайловичъ вернулся изъ Эмса въ Петербургъ 6го іюля, остался въ городѣ два-три дня, но такъ какъ въ такое короткое время трудно было отыскать удобную квартиру, то онъ, осмотрѣвъ (ихъ) нѣсколько квартиръ, бросилъ поиски и поѣхалъ въ Руссу. Ужь очень его тянуло домой, къ семьѣ. Поразмысливъ, мы порѣшили остаться въ Руссѣ до наступленія ожидаемаго прибавленія семейства, тѣмъ болѣе, что и старики-хозяева, очень полюбившіе нашихъ дѣтей, уговаривали не увозить ихъ среди лѣта.

Өеодоръ Михайловичъ съ особеннымъ удовольствіемъ согласился остаться, такъ какъ это давало ему возможность спокойно поработать надъ своимъ романомъ до и послѣ предстоявшей мнѣ болѣзни, не отказываясь отъ моего сотрудничества. Работать же предстояло усиленно, чтобъ имѣть право, по пріѣздѣ въ Петербургъ, попросить у Некрасова денегъ за «Подростокъ». А деньги намъ были чрезвычайно нужны для начала нашей столичной жизни.

Все шло благополучно. Өеодоръ Михайловичъ чувствовалъ себя поправившимся, дѣти подросли и поздоровѣли, да и у меня, съ возвращеніемъ (Өеодора Михайловича) мужа, почти совсѣмъ изчезли мои всегдашніе предъ родами страхи о возможной смерти. Въ такой безмятежной жизни прошелъ мѣсяцъ и 10го августа Богъ даровалъ намъ сына, котораго мы назвали Алексѣемъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Имя Св. Алексія — Человѣка Божія, было особенно почитаемо Ө<еодоромъ> М<ихайловичемъ>, отчего и было дано [нашему сыну] /новорожденному, хотя этого имени не было въ нашемъ родствѣ/. ‑ Ред.>

Оба мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ были до-нельзя счастливы и рады появленію, (да[ж] еще малоболѣзненному) на свѣтъ Божiй нашего Алеши. Благодаря этому, я довольно [поправилась] /скоро/ вернула силы и опять могла помогать мужу стенографіей.

Весь августъ простояла хорошая погода, а въ сентябрѣ наступило такъ называемое «бабье лѣто», на диво теплое и тихое. Однако, около 15го, числа мы, боясь перемѣны погоды, рѣшили уѣхать. Путь предстоялъ намъ трудный, такъ какъ пароходы, изъ за мелководья рѣки Полисти, не доходили до города, а останавливались на озерѣ Ильмень, противъ деревни Устрики, въ 18и верстахъ отъ Руссы. Въ одно прелестное теплое утро мы выѣхали изъ дому длинной вереницей: въ первой кибиткѣ ‑ Өеодоръ Михайловичъ съ двумя дѣтками; во второй — я съ новорожденнымъ и его няней; [на] /въ/ третьей — на горѣ сундуковъ, мѣшковъ, узловъ ‑ возсѣдала кухарка (или на третьей – кухарка съ горой сундуковъ, мѣшковъ, корзиночекъ и пр.). Мы весело ѣхали подъ звонъ бубенчиковъ и Өеодоръ Михайловичъ то и дѣло останавливалъ лошадей, чтобъ узнать все-ли у меня благополучно и похвалиться тѣмъ какъ ему съ дѣтьми весело (радостно).

Часа черезъ два съ половиной мы достигли Устрики, но тутъ намъ встрѣтилось (мы узнали) обстоятельство, на которое мы не разсчитывали: Пароходъ [в] приходилъ вчера; забравъ массу пассажировъ, капитанъ рѣшилъ, что сегодня ихъ будетъ мало, а потому обѣщалъ придти только завтра <Было: завтра только – ред.>. Дѣлать было нечего, приходилось остаться здѣсь на сутки. Изъ двухъ-трехъ домовъ выбѣжали хозяйки съ приглашеніемъ у нихъ переночевать. Мы выбрали домъ почище и перебрались въ него всей семьей. Я тотчасъ же спросила хозяйку сколько она возьметъ за ночлегъ. Хозяйка добродушно отвѣтила: «будьте спокойны, барыня, лишняго не возьмемъ, а вы насъ не обидите».

Комната оказалась средней величины, съ широчайшей постелью, поперегъ которой можно было уложить дѣтей; я рѣшила спать на сдвинутыхъ табуретахъ, а Өеодоръ Михайловичъ ‑ на старинномъ диванѣ, своимъ фасономъ напомнившимъ ему дѣтство. Дѣвушекъ обѣщали пристроить на сѣновалѣ.

Такъ какъ мы ѣхали по помѣщичьи, съ съѣстными припасами, то кухарка тотчасъ же принялась готовить обѣдъ, мы же всѣ пошли гулять и, разостлавъ пледы, расположились на горѣ, въ виду озера. Даже новорожденнаго вынесли и онъ спалъ на вольномъ воздухѣ. День прошелъ необыкновенно пріятно: Өеодоръ Михайловичъ[,] былъ очень веселъ, шалилъ съ дѣтьми и даже бѣгалъ съ ними въ догонку. Я же была довольна, что мы успѣли благополучно сдѣлать часть нашего длиннаго пути. Пообѣдали и такъ какъ скоро темнѣло, то всѣ рано легли спать.

На утро, часовъ въ восемь, намъ сказали, что вдали показался дымокъ парохода и черезъ часъ-полтора онъ подойдетъ къ Устрикѣ. Принялись укладываться, одѣвать дѣтей по дорожному, а я пошла расплачиваться. Хозяйка куда-то скрылась, а вмѣсто нея явился получать по счету ея сынъ, судя по распухшему лицу, человѣкъ, пристрастный къ водочкѣ. На счетѣ, безобразно написанномъ, стояло 14 рублей съ копѣйками, изъ нихъ два рубля за курицу, два — за молоко и десять за ночлегъ. Я страшно разсердилась и стала оспаривать счетъ, но хозяйскiй сынъ не уступалъ и грозилъ, въ случаѣ неуплаты всѣхъ денегъ, задержать наши чемоданы. Конечно, пришлось заплатить, но я не удержалась и назвала его «грабителемъ».

Пароходъ между тѣмъ приближался и остановился въ полуверстѣ отъ берега, такъ что къ нему надо было доѣхать на лодкѣ. Но когда мы спустились къ самому берегу, то оказалось, что лодки стоятъ въ десяти шагахъ отъ берега и къ нимъ простой народъ, снявъ обувь, идетъ по водѣ. Насъ-же на своихъ спинахъ перенесли въ лодку дюжія бабы. Можно представить сколько страху и безпокойства за дѣтей, испытали мы съ мужемъ. Его перенесли перваго и онъ принималъ въ лодку кричавшихъ и пищавшихъ отъ страху дѣтей. Послѣднюю перенесли меня и затѣмъ новорожденнаго. Сидя въ лодкѣ, я съ ужасомъ представляла себѣ какъ-то мы съ такими малышами поднимемся по трапу на пароходъ. Но, къ счастью, все обошлось благополучно: капитанъ выслалъ намъ на встрѣчу матроса, который и перенесъ всѣхъ дѣтокъ. Къ тому времени подъѣхали и наши вещи, привезенныя на отдѣльной лодкѣ хозяйскимъ сыномъ.

День былъ восхитительный, озеро Ильмень казалось бирюзоваго цвѣта (совершенно голубымъ) и напом[ина]/ни/ло намъ швейцарскія озера. Качки не было ни малѣйшей и мы всѣ четыре часа переѣзда просидѣли на палубѣ.

Около трехъ часовъ доѣхали до Новгорода. Өеодоръ Михайловичъ и я съ дѣтьми поѣхали прямо на вокзалъ желѣзной дороги, а нашъ багажъ взялись доставить ломовые извощики вмѣстѣе съ багажемъ прочихъ пассажировъ. Черезъ часъ багажъ привезли и я, не довѣряя прислугѣ, сама сходила его провѣрить: у насъ было два большихъ кожаныхъ чемодана, черный и желтый, и нѣсколько саквояжей и я успокоилась, видя, что все на мѣстѣ.

День прошелъ довольно быстро и часовъ въ семь ко мнѣ подошелъ сторожъ и сказалъ, что лучше-бы заранѣе взять билеты и сдать нашъ багажъ, пока не набралось публики. Я согласилась, купила билеты и, вернувшись, указала сторожу на два чемодана и два большихъ саквояжа, которые надо сдать /въ/ багажъ. Вдругъ, къ моему чрезвычайному удивленію, сторожъ сказалъ мнѣ, указывая на черный чемоданъ: [«Бары]

‑ Барыня, это не вашъ чемоданъ; мнѣ его давеча далъ на сохраненіе другой пассажиръ.

— Какъ не мой? Быть не можетъ! вскричала я и бросилась осматривать чемоданъ. Увы, хоть онъ былъ совершенно такой же формы и размѣра, какъ нашъ, (тоже, должно быть, купленный въ Гостиномъ Дворѣ рублей за десять), но онъ, внѣ всякаго сомнѣнія, принадлежалъ другому лицу и даже на верхней его крышкѣ стояли какія-то полуистершіеся иниціалы.

— Боже; но гдѣ-же въ такомъ случаѣ нашъ чемоданъ, ищите его, говорила я сторожу, но тотъ отвѣчалъ, что другаго чернаго чемодана тутъ не было. Я пришла въ совершенное отчаяніе: въ пропавшемъ чемоданѣ находились вещи, принадлежавшія исключительно Өеодору Михайловичу, его верхнее платье, бѣлье и, что всего важнѣе — рукописи романа «Подростокъ», которыя мужъ завтра же долженъ былъ отвезти въ «Отечественныя Записки» и получить въ счетъ гонорара столь необходимыя намъ деньги. Значитъ, (Слѣдовательно) не только пропалъ трудъ послѣднихъ двухъ мѣсяцевъ, но и возобновить рукопись было невозможно, такъ какъ изчезли находившіяся въ чемоданѣ записныя книги Өеодора Михайловича, а безъ нихъ онъ былъ вполнѣ безпомощенъ и ему пришлось-бы вновь составлять планъ романа. Размѣръ случившагося несчастія разомъ представился моему воображенію. Внѣ себя отъ горя, вбѣжала я въ общую залу, гдѣ находился съ дѣтьми Өеодоръ Михайловичъ. Увидѣвъ мое разстроенное лицо, мужъ испугался, не случилось-ли чего съ новорожденнымъ, который находился у няни въ дамской комнатѣ. Едва произнося (находя) слова, я разсказала мужу о томъ что случилось.

Өеодоръ Михайловичъ былъ страшно пораженъ, даже поблѣднѣлъ и тихо вымолвилъ:

— Да, это большое несчастье! Что-же мы теперь будемъ дѣлать?

— Знаешь чтò, припомнила вдругъ я, — вѣдь это негодяй ‑ хозяйскiй сынъ не доставилъ чемодана на пароходъ, на зло мнѣ, за то, что я его назвала грабителемъ.

— Пожалуй, ты права, согласился со мной Өеодоръ Михайловичъ. — Но знаешь, вѣдь такъ нельзя оставить, надо попытаться розыскать чемоданъ. Не можетъ-же онъ, въ самомъ дѣлѣ пропасть? Вотъ чтò мы сдѣлаемъ: ты поѣзжай съ дѣтьми въ Петербургъ (остаться здѣсь въ гостинницѣ, съ дѣтьми и прислугами – немыслимо ‑ денегъ не хватитъ), а я останусь /остановлюсь/ здѣсь, завтра пойду къ Лерхе (новгородскому губернатору, съ которымъ Өеодоръ Михайловичъ былъ знакомъ), попрошу чтобъ онъ далъ мнѣ полицейскаго и завтра же съ пароходомъ поѣду въ Устрики. Если хозяинъ оставилъ чемоданъ у себя, то, въ виду возможнаго обыска, навѣрно его отдастъ. Ну, а ты ради Бога успокойся! Посмотри на что ты похожа? Побереги себя для ребенка! Поди, умойся холодной водой и возвращайся къ намъ поскорѣе!

Я пошла въ полномъ отчаяніи. Я укоряла себя въ происшедшемъ несчастіи, въ томъ, что не доглядѣла за самымъ драгоцѣннымъ изъ нашего имущества, что изъ-за моего недосмотра пропалъ двухмѣсячный трудъ мужа! ‑ «Но вѣдь я смотрѣла, я была увѣрена, что это нашъ чемоданъ!» — говорила я про себя. — «Надо-же было случиться такому совпаденію, что тутъ же очутился схожiй съ нашимъ чемоданъ!»

Я стояла въ багажной, опираясь на стойку и слезы такъ и катились по моимъ щекамъ. Вдругъ одна мысль промелькнула въ головѣ:

А чтò если чемоданъ остался на пароходной пристани? Въ такомъ случаѣ его, конечно, спрятали. Что если тамъ справиться? Я обратилась къ сторожу и спросила, не можетъ-ли онъ съѣздить на пристань, узнать, нѣтъ-ли тамъ чемодана и привезти его сюда; а если не отдадутъ, то сказать, что за нимъ завтра пріѣдетъ владѣлецъ. Сторожъ отвѣтилъ, что отлучиться не можетъ, потому что дежурный. Тогда я, /долго не думая,/ рѣшила поѣхать на пристань сама. Я вышла изъ вокзала, нашла на дворѣ двухъ извощиковъ и крикнула: «кто свезетъ меня на пароходную пристань, туда и обратно, даю полтора рубля?<»> Одинъ сказалъ, что онъ не свободенъ, а другой, парень лѣтъ 19и, согласился, я вскочила въ пролетку и мы поѣхали. Было около восьми часовъ и порядкомъ темно. Пока ѣхали городомъ, то при фонаряхъ и прохожихъ было не страшно. Но когда переѣхали Волховской мостъ и завернули направо, мимо какихъ-то длинныхъ амбаровъ, то у меня захолонуло на сердцѣ: тутъ въ темнотѣ, въ углубленіи амбаровъ, казалось, прятались люди и даже двое какихъ-то оборванцевъ стали за нами бѣжать. Парень мой вструхнулъ и пришпорилъ лошадь такъ, что она помчалась вскачь. Минутъ черезъ двадцать подъѣхали къ пристани. Я соскочила съ пролетки и по мостику побѣжала къ пароходной конторкѣ. Въ ней (все было темно) не видѣлось свѣта, очевидно, сторожъ уже спалъ. Я принялась стучать изо всѣхъ силъ въ одну стѣнку, въ другую, затѣмъ въ окно, начала кричать во весь голосъ: «сторожъ, отвори, отвори скорѣй!» Минутъ черезъ пять, когда я уже отчаялась въ успѣхѣ и хотѣла вернуться къ извощику, раздался вдругъ откуда-то старческiй кашель, а затѣмъ голосъ: «Кто стучитъ? Что надо?» — «Отвори, дѣдушка, скорѣй! кричала я, рѣшивъ, судя по голосу, что говорю со старикомъ. — Тутъ оставленъ большой черный чемоданъ, такъ я за нимъ». — «Есть», отвѣтилъ голосъ. ‑ «Такъ тащи его скорѣй!» — «Иди сюда», сказалъ старичокъ и въ боковой стѣнкѣ выдвинулъ деревянную перегородку (чрезъ которую передаютъ въ конторку багажъ) и выкинулъ на пристань мой черный чемоданъю. Можно представить себѣ мою чрезвычайную радость!

— Дѣдушка, донеси чемоданъ до извощика, я тебѣ на водку дамъ <Было: дамъ на водку – ред.>, просила я, но дѣдушка или меня не разслышалъ или побоялся вечерней сырости, но онъ задвинулъ перегородку и въ конторкѣ стало по прежнему мертво. Я сдвинула чемоданъ, онъ былъ тяжелъ, пуда на четыре. Я побѣжала за парнемъ, но тотъ отказался сойти съ козелъ: «Сами видите какія здѣсь мѣста, сойду и лошадь угонятъ!» Дѣлать нечего побѣжала обратно, схватилась за ручку чемодана и потащила, останавливаясь на каждомъ шагу. А мостки, какъ на бѣду[,] были длинныя! Однако дотащила. [Паре<нь>] Извощикъ соскочилъ и положилъ чемоданъ между сидѣньемъ и козлами, а я, своею персоной, усѣлась на чемоданъ, рѣшившись не отдавать его, еслибъ на насъ напали «раклы». Кучеръ сталъ хлестать свою лошадь, мы быстро пронеслись (промчались) мимо какихъ-то окликавшихъ насъ фигуръ и выѣхали минутъ чрезъ пятнадцать на Торговую площадь. Тутъ было безопасно. Мой возница ободрился и сталъ разсказывать какого страху онъ натерпѣлся: «Хотѣлъ-было уѣхать, да побоялся васъ оставить. Тутъ два «ракла» подходили, допрашивали, я сказалъ, что привезъ мужика, а какъ услышали, что вы съ кѣмъ-то кричите, то и отошли».

Я умоляла парня ѣхать скорѣе, такъ какъ тутъ только сообразила какъ много времени прошло съ моего отъѣзда и что меня могъ хватиться Өеодоръ Михайловичъ. Оказывается, что мой мужъ, видя, что я не возвращаюсь, пошелъ въ дамскую, /и не найдя/ меня тамъ (/меня/ не нашелъ) и, оставивъ дѣтей съ Алешиной нянькой, пошелъ меня розыскивать. Сталъ разспрашивать у сторожей, не видалъ-ли кто меня; нашелся одинъ, который сказалъ, что барыня нанимала извощика на ту сторону города. Өеодоръ Михайловичъ былъ въ отчаяніи, не зная куда я въ такой позднiй часъ могла поѣхать и, чтобъ скорѣе меня встрѣтить, вышелъ на крыльцо. Завидѣвъ его издали, я закричала:

— Өедоръ Михайловичъ, это я, и чемоданъ со мной!

Хорошо, что у дверей вокзала было не особенно свѣтло, а то мой видъ — дамы, сидящей не на сидѣньи пролетки, а на чемоданѣ, былъ, полагаю, далеко не живописенъ.

Когда я разсказала Өеодору Михайловичу всѣ мои похожденія, онъ пришелъ въ ужасъ и назвалъ меня безумной.

— Боже мой, Боже мой! восклицалъ онъ. — Подумай, какой опасности ты себя подвергала! Вѣдь видя, что извощикъ везетъ женщину, раклы (мазурики), бѣжавшіе за вами, могли наброситься на тебя, ограбить, изувѣчить, убить! Подумай, что было-бы съ нами, что было-бы со мной, дѣтьми? Истинно Господь сохранилъ тебя ради нашихъ ангеловъ-дѣтей! Ахъ Аня, Аня, твоя стремительность тебя до добра не доведетъ!

(Өеодоръ Михайловичъ мою стремительность, или, какъ говорится, скоропалительность, /способность/ въ одну минуту положить (составить) рѣшеніе и дѣйствовать, не размышляя о послѣдствіяхъ, называлъ [Өеодоръ Михайловичъ] моимъ порокомъ и объ <этомъ> упоминаетъ гдѣ-то и въ письмахъ ко мнѣ.)

Мало по малу Өеодоръ Михайловичъ успокоился, мы въ тотъ же [день выѣх<али>] вечеръ выѣхали и самымъ благополучнымъ образомъ добрались до Петербурга.

Привожу этотъ эпизодъ въ образецъ того съ какими трудностями и непріятностями приходилось въ тѣ далекія времена совершать даже такія сравнительно недалекія поѣздки, какъ поѣздка въ Старую Руссу.

1876 г. Моя шутка.

18го Мая 1876 года произошелъ случай, о которомъ я вспоминаю почти съ ужасомъ. Вотъ какъ было дѣло: Въ «Отечественныхъ Запискахъ» того года печатался новый романъ С. Смирновой подъ названіемъ «Сила характера». [*] Өеодоръ Михайловичъ былъ друженъ съ Софіей Ивановной Смирновой и очень цѣнилъ ея литературный талантъ. Заинтересовался онъ и послѣднимъ ея произведеніемъ и просилъ меня доставлять ему книжки журнала по мѣрѣ выхода ихъ въ свѣтъ. Я всегда выбирала тѣ нѣсколько дней, когда мужъ отдыхалъ отъ работы по «Дневнику Писателя» и приносила ему «Отечественныя Записки». Но такъ какъ новые №№ журналовъ обычно выдаются на два-три дня, то я всегда торопила мужа прочесть книжку, чтобъ, во избѣжаніе штрафа, вò время вернуть ее въ библiотеку. Тоже случилось и съ апрѣльской книжкой. Өеодоръ Михайловичъ прочелъ романъ и говорилъ мнѣ какъ удался нашей милой Софіи Ивановнѣ (которую я тоже очень цѣнила) одинъ изъ мужскихъ типовъ этого романа. Въ тотъ же вечеръ мужъ поѣхалъ на какое-то собраніе, а я, уложивъ дѣтей, принялась за чтеніе «Силы характера». Въ романѣ, между прочимъ, было помѣщено анонимное письмо, посланное какимъ-то негодяемъ герою романа. Оно заключалось въ слѣдующемъ:

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Отечественныя Записки, Апрѣль. 1876 г. Стр. <457.> ‑ Ред.>.

«Милостивѣйшiй Государь

Благороднѣйшiй Петръ Ивановичъ!

Будучи совершенно незнакомой Вамъ особой, но какъ я принимаю участіе въ Вашихъ чувствахъ, то и осмѣливаюсь прибѣгать къ вамъ съ сими строками. Ваше благородство мнѣ достаточно извѣстно и мое сердце возмущалось отъ мысли, что не смотря на все ваше благородство, нѣкая близкая Вамъ особа такъ недостойно обманываетъ. Будучи отъ Васъ отпущена болѣе, можетъ быть, чѣмъ за тысячу верстъ, она, какъ голубица какая обрадованная, которая, распустивши свои крылья, возносится на поднебесье и не хочетъ вернуться въ домъ отчiй. Вы ее отпустили ‑ себѣ и ей на погибель, въ когти человѣка, коего она трепещетъ; но очаровалъ онъ ее своей льстивой наружностью, похитилъ онъ ея сердце и нѣтъ ей милѣй очей, какъ его очи. Дѣти малыя и тѣ ей постылы, коли не скажетъ онъ ей слова ласковаго. Коли хотите вы знать, кто онъ — этотъ злодѣй вашъ, то я вамъ имени его не скажу, а вы посмотрите сами кто у васъ чаще бываетъ, да опасайтесь брюнѣтовъ. Коли увидите брюнета, что любитъ ваши пороги обивать, поприсмотритесь. Давно вамъ этотъ брюнетъ дорогу перешибъ, только вамъ-то не въ догадку.

А меня ничто кромѣ вашего благородства къ этому не побуждаетъ, что бы вамъ эту тайну открыть. А коли вы мнѣ не вѣрите, такъ у вашей супруги на шеѣ медальонъ повѣшенъ, то вы посмотрите кого она въ этомъ медальонѣ на сердцѣ носитъ. Вамъ на вѣки неизвѣстная, но доброжелательная особа».

Я должна сказать, что за послѣднее время я была въ самомъ благодушномъ настроеніи: у мужа давно приступовъ эпилепсіи не было, дѣти совершенно оправились отъ болѣзни, долги наши мало по малу уплачивались, а успѣхъ «Дневника Писателя» шелъ creszendo. Все это поддерживало во мнѣ столь свойственное моему характеру жизнерадостное настроеніе и вотъ подъ вліяніемъ его, по прочтеніи анонимнаго письма, у меня мелькнула въ головѣ шаловливая мысль переписать это письмо (измѣнивъ имя-отчество /и вычеркнувъ двѣ-три строки/) и послать его на имя Өеодора Михайловича. Мнѣ представлялось, что онъ, только вчера прочитавшiй это письмо въ романѣ Смирновой, тотчасъ-же догадается, что это шутка и мы вмѣстѣ съ нимъ посмѣемся. Промелькнула и другая мысль, что мужъ приметъ [пр] письмо въ серьезъ; въ такомъ случаѣ меня интересовало какъ онъ отнесется къ полученному анонимному письму: покажетъ-ли мнѣ или броситъ въ корзину для бумагъ? По моему обыкновенію, что задумано, то и сдѣлано. Сначала я хотѣла [пере]/на/писать письмо своимъ почеркомъ, но вѣдь я каждый день переписывала для Өеодора Михайловича стенограммы «Дневника» и почеркъ мой былъ ему слишкомъ знакомъ. Слѣдовало нѣсколько замаскировать шутку и вотъ я принялась переписывать письмо другимъ, болѣе круглымъ, чѣмъ мой, почеркомъ. Но это оказалось довольно трудно, и мнѣ пришлось испортить нѣсколько почтовыхъ листковъ прежде чѣмъ письмо было написано однообразно. На завтра утромъ я бросила письмо въ ящикъ и оно среди дня было доставлено намъ почтою вмѣстѣ съ другой корреспонденціей.

Въ этотъ день Өеодоръ Михайловичъ гдѣ-то замѣшкался и вернулся домой ровно къ пяти; не желая заставить дѣтей ждать обѣда, онъ, переодѣвшись въ домашнее платье и не разбирая писемъ, пришелъ въ столовую. За обѣдомъ было шумно и весело. Өеодоръ Михайловичъ былъ въ хорошемъ настроеніи, много говорилъ и смѣялся, отвѣчая дѣтямъ на ихъ вопросы. Послѣ обѣда мужъ со стаканомъ чаю, по обыкновенію, пошелъ къ себѣ въ кабинетъ, я же ушла въ дѣтскую и только минутъ черезъ десять отправилась узнать объ эфектѣ, который произвело мое анонимное письмо.

Я вошла въ комнату, сѣла на свое обычное мѣсто около письменнаго стола и нарочно завела рѣчь о чемъ-то таком, на что требовался отвѣтъ Өеодора Михайловича. Но онъ угрюмо молчалъ и тяжелыми, точно пудовыми, шагами, расхаживалъ по комнатѣ. Я увидѣла, что онъ разстроенъ и мнѣ мигомъ стало его жалко. Что бы разбить молчаніе, я спросила:

— Что ты такой хмурый, Өедя?

Өеодоръ Михайловичъ гнѣвно посмотрѣлъ на меня, прошелся еще раза два по комнатѣ и остановился почти вплоть противъ меня.

— Ты носишь медальонъ? спросилъ онъ какимъ/-то/ сдавленнымъ голосомъ.

— Ношу.

— Покажи мнѣ его!

— Зачѣмъ? Вѣдь ты много разъ его видѣлъ.

— По-ка-жи ме-даль-онъ! закричалъ во весь голосъ Өеодоръ Михайловичъ; я поняла, что моя шутка зашла слишкомъ далеко и, [по] чтобъ успокоить его, стала растегивать воротъ платья. Но я не успѣла сама вынуть медальонъ: Өеодоръ Михайловичъ не выдержалъ обуревавшаго его гнѣва, быстро надвинулся на меня и изо всѣхъ силъ рванулъ цѣпочку. Это была тоненькая, имъ же самимъ купленная въ Венеціи <цѣпочка>. Она мигомъ оборвалась и медальонъ остался въ рукахъ мужа. Онъ быстро обошелъ письменный столъ и, нагнувшись, сталъ раскрывать медальонъ. Не зная гдѣ нажать пружинку, онъ долго съ нимъ возился. Я видѣла какъ дрожали его руки и какъ медальонъ чуть не выскользнулъ изъ нихъ на столъ. Мнѣ было его ужасно жаль и страшно досадно на себя. Я заговорила дружески и предложила открыть сама, но Өеодоръ Михайловичъ гнѣвнымъ движеніемъ головы отклонилъ мою услугу. Наконецъ, мужъ справился съ пружиной, открылъ медальонъ <Было: медальонъ открылъ – ред.> и увидѣлъ съ одной стороны — портретъ нашей Любочки, съ другой — свой собственный. Онъ совершенно оторопѣлъ, продолжалъ разсматривать портреты и молчалъ.

— Ну что, нашелъ? спросила я. — Өедя, глупый ты мой, какъ могъ ты <Было: ты могъ – ред.> поверить анонимному письму?

Өеодоръ Михайловичъ живо повернулся ко мнѣ.

— А ты откуда знаешь объ анонимномъ письмѣ?

— Какъ откуда? Да я тебѣ сама его послала!

— Какъ сама послала, что ты говоришь! Это невѣроятно!

— А я тебѣ сейчасъ докажу! Я подбѣжала къ другому столу, на которомъ лежала книжка «Отечественныхъ Записокъ», порылась въ ней и достала нѣсколько почтовыхъ листовъ, на которыхъ [вр] вчера упражнялась въ измѣненіи почерка.

Өеодоръ Михайловичъ даже руками развелъ отъ изумленія.

— И ты сама сочинила это письмо?

— Да и не сочиняла вовсе! Просто списала изъ романа Софіи Ивановны. Вѣдь ты вчера его читалъ; я думала, что ты сразу догадаешься.

— Ну гдѣ же тутъ вспомнить! Анонимныя письма всѣ въ такомъ родѣ пишутся. Не понимаю только зачѣмъ ты мнѣ его послала?

— Просто хотѣла пошутить, объясняла я.

— Развѣ возможны такія шутки? Вѣдь я измучился въ эти полчаса!

— Кто-жь тебя зналъ, что ты у меня такой Отелло и, ничего не разсудивъ, полѣзешь на стѣну.

— Въ этихъ случаяхъ не разсуждаютъ! Вотъ и видно, что ты не испытала истинной любви и [р] истинной ревности.

— Ну, истинную любовь я и теперь испытываю, а вотъ что я не знаю «истинной ревности», такъ ужь въ этомъ ты самъ виноватъ: зачѣмъ ты мнѣ не измѣняешь? смѣялась я, желая разсѣять его настроеніе. — Пожалуйста, измѣни мнѣ. Да и то я добрѣе тебя: я-бы тебя не тронула, но ужь за то ей, злодѣйкѣ, [выр] выцарапала-бы глаза!!

— Вотъ ты все смѣешься, Анечка, заговорилъ виноватымъ голосомъ Өеодоръ Михайловичъ. — А, подумай, какое могло-бы произойти несчастье! Вѣдь я въ гнѣвѣ могъ задушить тебя! Вотъ ужь именно можно сказать: Богъ спасъ, пожалѣлъ нашихъ дѣтокъ! И подумай, хоть-бы я и не нашелъ портрета, но во мнѣ всегда оставалась-бы капля сомнѣнія въ твоей вѣрности и я-бы всю жизнь этимъ мучился. Умоляю тебя, не шути такими вещами; въ ярости я за себя не отвѣчаю!

Во время разговора я почувствовала какую-то неловкость въ движеніи шеи. Я провела по ней платкомъ и на немъ оказалась полоска крови[,]/:/ очевидно, сорванная съ силою цѣпочка оцарапала кожу. Увидѣвъ на платкѣ кровь, мужъ мой пришелъ въ отчаяніе.

— Боже мой, что я надѣлалъ! Анечка, дорогая моя, прости меня! Я тебя поранилъ! Тебѣ больно, скажи, тебѣ очень больно?

Я стала его успокоивать, что никакой «раны» нѣтъ, а только простая царапина, которая завтра же заживетъ. Өеодоръ Михайловичъ былъ не на шутку обезпокоенъ, а, главное, пристыженъ своею вспышкою. Весь вечеръ прошелъ въ его извиненіяхъ, сожалѣніяхъ и самой дружеской нѣжности. Я и сама была безконечно счастлива, что моя нелѣпая шутка кончилась такъ благополучно. Я искренно раскаявалась, что заставила помучиться Өеодора Михайловича и дала себѣ слово никогда въ жизни не шутить съ нимъ въ такомъ родѣ, узнавъ по опыту до какого бѣшенаго, почти невмѣняемаго состоянія способенъ въ минуты ревности доходить мой дорогой мужъ.

Какъ медальонъ, такъ и анонимное письмо (отъ 18го Мая 1876 г.) хранятся у меня и до селѣ.

1876. Поиски коровы.

Лѣтомъ 1876 года въ Старой Руссѣ жилъ съ семьею профессоръ СПБ. Университета Николай Петровичъ Вагнеръ. Пришелъ онъ къ намъ съ письмомъ Я. П. Полонскаго и произвелъ на моего мужа хорошее впечатлѣніе. Они стали часто видаться <Было: видаться часто – ред.> и Өеодоръ Михайловичъ очень заинтересовался новымъ знакомымъ, какъ человѣкомъ, фанатически преданнымъ спиритизму.

Однажды, встрѣтившись со мною въ паркѣ, Вагнеръ сказалъ мнѣ:

— Ну и удивилъ-же меня вчера Өеодоръ Михайловичъ[?]/!/

— Чѣмъ это? полюбопытствовала я.

— Вечеромъ, гуляя, я хотѣлъ зайти къ вамъ и на самомъ перекресткѣ встрѣчаю вашего мужа и спрашиваю: Вы идете на прогулку, Өеодоръ Михайловичъ?

— Нѣтъ, не на прогулку, я иду по дѣлу.

— А можно мнѣ съ вами?

— Идите, если хотите, отвѣтилъ онъ непривѣтливо.

Видъ его мнѣ показался озабоченнымъ, видимо ему не хотѣлось поддерживать разговоръ. Дошли до перваго перекрестка. Тутъ на встрѣчу попалась какая-то баба и Өеодоръ Михайловичъ спросилъ ее:

— Тетка, ты не повстрѣчала-ли бурой коровы?

— Нѣтъ, батюшка, не встрѣчала, отвѣтила та.

Вопросъ о бурой коровѣ показался мнѣ страннымъ и я приписалъ его /вспомнилъ о/ народному повѣрью, по которому по первой возвращающейся съ поля коровѣ можно судить о /завтрашней/ погодѣ [на завтра] и подумалъ, что Өеодоръ Михайловичъ съ цѣлью узнать о /про/ погодѣ /на/ завтра освѣдомляется о коровѣ. Но когда прошли еще кварталъ и встрѣтившемуся мальчику Өеодоръ Михайловичъ повторилъ тот[часъ]/ъ/ же вопросъ, я не выдержалъ и спросилъ:

— Да на что вамъ, Өеодоръ Михайловичъ, понадобилась бурая корова?

— Какъ на что? Я ее ищу.

— Ищете? удивился я.

— Ну да, ищу нашу корову. Она не вернулась съ поля. Всѣ домашніе пошли ее розыскивать, и я тоже ищу /пошелъ/. [Т]

[Тутъ тол<ько>] Тутъ только я понялъ почему Өеодоръ Михайловичъ такъ пристально всматривался въ канавы по сторонамъ улицы и былъ такъ разсѣянъ.

— Что же васъ такъ удивило? спросила я Вагнера.

— Да какже, отвѣчалъ онъ. Великiй художникъ слова, умъ и фантазія котораго всегда занят[ъ]/ы/ идеями высшаго порядка, и онъ бродитъ по улицѣ, розыскивая какую-то бурую корову.

— Очевидно, вы не знаете, уважаемый Николай Петровичъ, сказала я, что Өеодоръ Михайловичъ не только талантливый писатель, но и нѣжнѣйшiй семьянинъ, для котораго все происходящее въ домѣ имѣетъ большое значеніе. Вѣдь если/бъ/ корова не [вернется сегодня,] /вернулась домой вчера,/ то наши дѣтки, особенно младшiй, останутся /остались-бы/ безъ молока или получатъ /получили-бы его/ отъ незнакомой, а, [и бо] пожалуй, и нездоровой коровы. Вотъ Өеодоръ Михайловичъ и пошелъ на розыски.

Надо сказать, что мы не имѣли собственной коровы, но когда пріѣзжали на лѣто въ Руссу, то окрестные крестьяне на перебой старались отдать намъ на все лѣто корову /свою/, въ надеждѣ вмѣсто отощавшей [н]/з/а [плохомъ корму] /зиму/ получить осенью откормленную на славу. Платили мы крестьянамъ за лѣто 10-15 рублей, но, въ случаѣ, еслибъ корова пала или мы бы ее испортили, то обязаны были уплатить девяносто рублей. Каждое лѣто случалось раза 3-4, что корова не возвращалась съ поля со стадомъ и тогда весь домъ, кромѣ няньки съ груднымъ ребенкомъ, уходилъ въ разныя улицы на поиски. Өеодоръ Михайловичъ, близко принимавшiй къ сердцу наши семейныя радости и горести и въ этомъ случаѣ намъ помогалъ и раза два-три /самъ/ пригонялъ нашу корову домой и впускалъ ее въ /отворялъ для нея/ калитку. Меня всегда чрезвычайно трогала эта [его] сердечная забота моего мужа о своей семьѣ.

______

Зима [1876 или 1877 г.] /1876 г. [1879]/ Знакомства

Въ эту зиму свѣтскія знакомства Өеодора Михайловича значительно расширились. Его всюду встрѣчали очень радушно, такъ какъ цѣнили въ немъ не только умъ и талантъ, но и доброе, отзывчивое ко всякому людскому горю сердце.

Я-же и въ эту зиму рѣшила не выѣзжать въ свѣтъ: я до того уставала за день отъ работы по «Дневнику Писателя», отъ хозяйственныхъ заботъ и отъ возни съ моими дѣтками, что къ вечеру хотѣлось лишь отдыхать и почитать интересную книгу и въ обществѣ я навѣрно-бы имѣла скучающiй видъ. Впрочемъ, я ни мало не жалѣла о томъ, что не бываю въ обществѣ, и вотъ почему: съ самаго нашего возвращенія въ Россію у насъ завелся обычай, продолжавшiйся до смерти мужа. Сокрушаясь постоянно о томъ, что я не бываю въ обществѣ и, пожалуй, скучаю, Өеодоръ Михайловичъ хотѣлъ меня нѣсколько удовлетворить тѣмъ, что /разсказывалъ мнѣ обо всемъ, что/ въ гостяхъ (въ србраніяхъ) видѣлъ, слышалъ или /о чемъ/ бесѣдовалъ съ такимъ-то или такимъ-то лицомъ. И разсказы Өеодора Михайловича были до того увлекательны и передавались имъ съ такою экспрессіею, что вполнѣ замѣняли мнѣ общество. Помню, что я всегда съ большимъ нетерпѣніемъ <Было: съ большимъ нетерпѣніемъ всегда – ред.> ожидала возвращенія его изъ гостей. Возвращался онъ обыкновенно въ часъ, въ половинѣ втораго; къ этому времени для него былъ готовъ только что заваренный чай; онъ переодѣвался въ свое широкое лѣтнее <Было: лѣтнее широкое – ред.> пальто (служившее ему вмѣсто халата), выпивалъ стаканъ горячаго чая и принимался разсказывать про встрѣчи /о встрѣчахъ/ сегодняшняго вечера. Өеодоръ Михайловичъ зналъ, что меня интересуютъ подробности, а поэтому на нихъ не скупился и сообщалъ всѣ свои разговоры, а я иногда /всегда/ выспрашивала: «ну, а что она тебѣ сказала, а ты чтò ему отвѣтилъ?»

Вернувшись изъ гостей, Өеодоръ Михайловичъ уже не принимался за работу, а такъ какъ привыкъ поздно ложиться, то мы за этими разговорами просиживали иногда до пяти часовъ утра и Өеодоръ Михайловичъ насильно отсылалъ меня спать, увѣряя, что у меня будетъ голова болѣть и что остальное доскажетъ завтра.

Иной разъ Өеодору Михайловичу удавалось похвалиться предо мной какъ ему пришлось взять верхъ въ какомъ-либо литературномъ или политическомъ спорѣ. Иной разъ [Ө] мужъ разсказывалъ о своемъ промахѣ, какъ онъ не узналъ или не призналъ кого-либо и какое изъ этого получилось недоразумѣніе, и спрашивалъ моего мнѣнія или совѣта какъ исправить сдѣланный промахъ. Иногда Өеодоръ Михайловичъ откровенно высказывалъ жалобы на то какъ къ нему несправедливы были иные люди и какъ старались его оскорбить или задѣть его самолюбіе. Надо правду сказать, люди его профессіи, даже обладавшіе и умомъ и талантомъ, /часто/ не щадили его и мелкими уколами и обидами старались показать /какъ/ мало значитъ его талантъ въ ихъ глазахъ. Напр<имѣръ> иные вовсе не говорили съ Өеодоромъ Михайловичемъ о его новомъ произведеніи, какъ-бы не желая огорчать его плохими отзывами, [а] хотя, конечно, знали, что онъ ждалъ отъ нихъ не похвалъ или комплиментовъ, а искренняго ихъ мнѣнія на счетъ того удалось-ли ему провести въ романѣ задуманную имъ идею? Или на прямой вопросъ Өеодора Михайловича, читалъ-ли «другъ» послѣднюю главу романа (уже чрезъ мѣсяцъ послѣ появленія журнала), «другъ» отвѣчалъ, что «книгу захватила молодежь, передаетъ ее изъ рукъ въ руки и хвалитъ романъ», хотя говорившiй отлично зналъ, что Өеодору Михайловичу дорого не мнѣніе его зеленой молодежи, а его личное, и что ему будетъ больно, что «другъ» такъ мало интересуется его произведеніемъ, что за цѣлый мѣсяцъ не удосужился его прочесть.

Помню, напримѣръ, какъ одинъ литераторъ, встрѣтившись съ Өеодоромъ Михайловичемъ въ обществѣ, объявилъ, что ему «наконецъ-то» удалось прочесть романъ «Идiотъ» (а [романъ] /онъ/ вышелъ въ свѣтъ лѣтъ пять назадъ) <Было: (а [романъ] /онъ/ вышелъ въ свѣтъ лѣтъ пять назадъ) удалось прочесть романъ «Идіотъ» ‑ ред.>, что романъ ему понравился, но онъ нашелъ въ немъ неточность.

— Въ чемъ неточность? заинтересовался Өеодоръ Михайловичъ, полагая, что она заключается въ идеѣ или въ характерахъ героевъ романа.

— Я жилъ этимъ лѣтомъ въ Павловскѣ, отвѣчалъ собесѣдникъ, — и, гуляя съ дочерьми, мы все искали ту роскошную дачу, во вкусѣ швейцарской хижины, въ которой жила героиня романа Аглая Епанчина. Воля ваша, такой дачи въ Павловскѣ не существуетъ (не оказалось).

Какъ будто Өеодоръ Михайловичъ обязанъ былъ въ своемъ романѣ изобразить непремѣнно существующую, а не фантастическую дачу.

Другой литераторъ, (уже впослѣдствіи) объявилъ, что съ великимъ любопытствомъ два раза прочелъ рѣчь прокурора (въ романѣ «Братья Карамазовы») и второй разъ вслухъ и съ часами въ рукахъ.

— Почему съ часами? удивился мой мужъ.

— Въ романѣ вы говорите, что рѣчь продолжалась <Пропуск в рукописи – ред.> минутъ. Мнѣ и захотѣлось провѣрить. Оказалось не <Пропуск в рукописи – ред.>, а только (всего) <Пропуск в рукописи – ред.>.

Өеодоръ Михайловичъ сначала подумалъ, что самая рѣчь прокурора на столько заинтересовала литератора, что онъ рѣшилъ перечитать ее во второй разъ, /какъ бываетъ, когда насъ что-либо поразитъ;/ оказалось, причина была другая, столь незначительная, что о ней можно было упомянуть лишь желая обидѣть или уязвить Өеодора Михайловича. И примѣровъ такого отношенія литературныхъ современниковъ /къ/ мужу было не мало.

Все это были, конечно, мелкіе уколы самолюбія, недостойные этихъ умныхъ и талантливыхъ людей, но тѣмъ не менѣе они дѣйствовали болѣзненно на разстроенные нервы моего больнаго мужа. Я часто негодовала на этихъ недобрыхъ людей и склонна была (да простятъ мнѣ, если я ошибалась) объяснять эти оскорбительныя выходки «профессиональною завистью», которой у Өеодора Михайловича ‑ надо отдать ему въ томъ справедливость, никогда не было, такъ какъ онъ всегда отдавалъ должное талантливымъ произведеніямъ другихъ писателей, не смотря на разницу въ убѣжденіяхъ съ тѣмъ лицомъ, о которомъ говорилъ или писалъ.

Для меня всегда было интересно, когда, на мои вопросы, Өеодоръ Михайловичъ описывалъ костюмы дамъ, видѣнныхъ имъ въ обществѣ. Иногда онъ высказывалъ желаніѣ, чтобъ я непремѣнно сшила себѣ понравившееся ему платье:

— Знаешь, Аня, говорилъ онъ, — на ней было прелестное платье; фасонъ самый простой: справа приподнято и собрано; сзади спущено до полу, но не волочится; слева, вотъ только забылъ, кажется, тоже приподнято. Сшей себѣ такое, увидишь, какъ оно будетъ хорошо.

Я обѣщала сшить, хотя по описаніямъ Өеодора Михайловича, довольно трудно было составить понятіе о фасонѣ.

Въ цвѣтѣ (краскахъ) Өеодоръ Михайловичъ тоже иногда ошибался и ихъ плохо разбиралъ. Называлъ онъ иногда такія краски, названія которыхъ совершенно изчезли изъ употребленія, напр<имѣръ> цвѣтъ массакà. Өеодоръ Михайловичъ увѣрялъ, что къ моему цвѣту лица непремѣнно подойдетъ цвѣтъ массакà и просилъ сшить такого цвѣта платье. Мнѣ хотѣлось угодить мужу и я спрашивала въ магазинахъ матерію этого цвѣта. Торговцы недоумѣвали, а отъ одной старушки (уже впослѣдствіи), я узнала, что массакà — густо-лиловый цвѣтъ, и бархатомъ такого цвѣта прежде въ Москвѣ покрывали /обивали/ гробы. Возможно, что густо-лиловый цвѣтъ идетъ къ инымъ лицамъ, можетъ быть, пошелъ-бы и ко мнѣ, но такъ и не удалось мнѣ сдѣлать себѣ платье такого цвѣта и тѣмъ исполнить желаніе мужа.

Скажу кстати, что мужъ всегда былъ чрезвычайно доволенъ, когда видѣлъ меня въ красивомъ платьѣ или въ красивой шляпѣ. Его мечта была видѣть меня нарядной,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо ко мнѣ отъ 24 Iюля 1876 года – ред.>

и это его радовало гораздо болѣе чѣмъ меня. Наши денежныя дѣла были всегда неважны и нельзя было думать о нарядахъ. Но за то какъ бывалъ доволенъ и счастливъ мой дорогой мужъ, когда ему случалось и, даже иногда противъ моего желанія, купить или привезти мнѣ изъ-за границы какую нибудь красивую вещь. При каждой своей поѣздкѣ въ Эмсъ [онъ] Өеодоръ Михайловичъ старался экономить что-бы привезти мнѣ подарокъ: то привезъ роскошный (рѣзной) вѣеръ слоновой кости художественной работы; въ другой разъ — великолѣпный бинокль голубой эмали, /въ третiй —/ янтарную парюру (брошь, серьги и браслетъ). Эти вещи онъ долго выбиралъ, присматривался и прицѣнивался къ нимъ, и былъ чрезвычайно доволенъ, если подарки мнѣ нравились. Зная, какъ мужу было пріятно дарить мнѣ, я всегда, получая подарки, выказывала большую радость, хотя иногда въ душѣ была огорчена тѣмъ, что покупалъ онъ не столько полезныя, сколько изящныя вещи. Помню, напр<имѣръ>, какъ мнѣ было жаль, когда Өеодоръ Михайловичъ однажды, получивъ отъ Каткова деньги, купилъ въ лучшемъ московскомъ магазинѣ дюжину сорочекъ, по 12 рублей штука. Конечно, я приняла подарокъ въ видимомъ восхищеніи, но въ душѣ пожалѣла [затраченныхъ] денегъ, такъ какъ бѣлья у меня было [мно<го>] достаточно, а на затраченную сумму можно было-бы купить многое мнѣ необходимое.

Покупкѣ роскошныхъ сорочекъ предшествовалъ комическiй анекдотъ, очень меня потѣшившiй. Какъ-то разъ, часу во второмъ ночи, мужъ вошелъ въ мою комнату и разбудилъ громкимъ вопросомъ: ‑ «Аня, это твои сорочки? — Какія сорочки, вѣроятно мои, не понимала я спросонья. ‑ Но развѣ можно носить такое грубое бѣлье[,]/?/ говорилъ мужъ въ негодованіи. ‑ Конечно, можно, не понимаю про что ты говоришь; голубчикъ, дай мнѣ спать!<»> Утромъ послѣдовала разгадка прихода мужа и его возмущенія. Горничная раpсказала какъ ее и кухарку сначала испугалъ, а затѣмъ удивилъ «баринъ». Вечеромъ она выстирала свои двѣ сорочки и вывѣсила ихъ сушить на веревочку за окно <Было: за окно на веревочку – ред.>. Ночью поднялся вѣтеръ и замерзшія сорочки стали колотиться объ стекло. Өеодоръ Михайловичъ, работавшiй у себя въ кабинетѣ, услышавъ стукъ и боясь, что шумъ разбудитъ дѣтей, пошелъ въ кухню, всталъ на табуретъ, отворилъ форточку и потихоньку вытянулъ вещи одну за одной. Затѣмъ тщательно развѣсилъ обѣ на веревкѣ надъ плитой. Вотъ тутъ-то Өеодоръ Михайловичъ и разсмотрѣлъ /бѣлье/ (оно было, конечно, изъ грубаго сѣраго холста) ужаснулся и пришелъ меня разбудить. Утромъ я разсказала мужу въ чемъ дѣло и онъ такъ смѣялся своей ошибкѣ. Когда я спросила, зачѣмъ онъ не разбудилъ горничную, мужъ отвѣтилъ: «да жалко было будить, вѣдь наработались въ цѣлый-то день, пусть отдохнутъ». Таково было всегдашнее отношеніе мужа къ прислугѣ, отъ которой онъ лишнихъ услугъ для себя никогда не требовалъ <Было: не требовалъ никогда – ред.>.

Но особенно Өеодоръ Михайловичъ былъ доволенъ, когда, за два года до кончины, ему удалось подарить мнѣ серьги съ брилліантами, по одному камню въ каждой. Стоили онѣ около 200 руб<лей> и по поводу покупки ихъ мужъ совѣтовался съ знатокомъ драгоцѣнныхъ вещей, П. Ф. Пантелѣевымъ. Помню, я одѣла въ первый разъ подарокъ на литературный вечеръ, на которомъ читалъ мужъ. Въ то время, когда читали другіе литераторы, мы съ мужемъ сидѣли рядомъ вдоль стѣны, украшенной зеркалами. Вдругъ я замѣтила, что мужъ /смотритъ/ въ сторону и кому-то улыбается; затѣмъ обратился ко мнѣ и съ восторгомъ прошепталъ: «Блестятъ, великолѣпно блестятъ!» Выяснилось, что, при множествѣ огней, игра моихъ камнѣй оказалась хорошею и мужъ былъ этимъ доволенъ, какъ дитя.

1876. Долгъ Тургеневу

Изъ нашей жизни за 1876 годъ запомнила <Было: запомнила за 1876 годъ – ред.> одно маленькое недоразумѣніе, очень взволновавшее моего мужа, у котораго дня за два ‑ за три /предъ тѣмъ/ былъ приступъ эпилепсіи. Къ Өеодору Михайловичу явился молодой человѣкъ, Александръ Өедоровичъ Отто (Онѣгинъ), жившiй въ Парижѣ и впослѣдствіи составившiй цѣнную коллекцію Пушкинскихъ книгъ и документовъ (о Пушкинѣ). Г. Отто объявилъ, что другъ его, Ив. С. Тургеневъ, поручилъ ему побывать у Өеодора Михайловича и получить [остальную часть] должны[хъ]/я/ ему ден[е]/ь/г[ъ]/и/. (Өеодоръ Михайловичъ) Мужъ удивился и спросилъ, развѣ Тургеневъ не получилъ отъ П. В. Анненкова тѣхъ 50 талеровъ, которые онъ далъ Анненкову для передачи Тургеневу въ іюлѣ прошлаго года, когда встрѣтился съ нимъ въ поѣздѣ по дорогѣ въ Россію? Г. Отто подтвердилъ полученіе отъ Анненкова денегъ, но сказалъ, что Тургеневъ помнитъ, что выслалъ Өеодору Михайловичу въ Висбаденъ не пятьдесятъ, а сто талеровъ, а потому считаетъ[, что] за Өеодоромъ Михайловичемъ еще пятьдесятъ. [Өе] Мужъ очень взволновался, предполагая свою ошибку, и тотчасъ вызвалъ меня.

— Скажи, Аня, сколько я былъ долженъ Тургеневу? спросилъ мужъ, представивъ мнѣ гостя.

— Пятьдесятъ талеровъ.

— Верно-ли? Хорошо-ли ты помнишь? /Не ошибаешься-ли?/

— Отлично помню. Вѣдь Тургеневъ въ своемъ письмѣ точно обозначилъ сколько /тебѣ/ посылаетъ.

— Покажи письмо, гдѣ оно у тебя? требовалъ мужъ.

Конечно, письма подъ рукой не было, но я обѣщала отыскать его и мы просили молодаго человѣка заглянуть къ намъ дня черезъ два.

Өеодоръ Михайловичъ очень былъ разстроенъ возможною съ моей стороны ошибкой и такъ безпокоился, что я рѣшила просидѣть хоть всю ночь, но найти письмо. Безпокойство мужа передалось мнѣ и мнѣ стало казаться не произошло-ли въ этомъ случаѣ какого недоразумѣнія.

На бѣду, корреспонденція моего мужа за прежніе годы находилась въ полномъ хаосѣ и мнѣ пришлось пересмотрѣть по меньшей мѣрѣ 300-400 писемъ, пока я наконецъ не напала на Тургеневское. Прочитавъ письмо и убѣдившись, что ошибки съ нашей стороны не произошло, мужъ успокоился.

Когда чрезъ два дня пришелъ г. Отто, мы показали ему письмо Тургенева. Онъ былъ очень сконфуженъ и просилъ дать ему это письмо, чтобъ онъ могъ послать его Тургеневу, при чемъ обѣщалъ письмо намъ возвратить.

Недѣли черезъ три г. Отто вновь явился къ намъ и принесъ письмо, но не то, которое мы ему дали, а письмо самого Өеодора Михайловича изъ Висбадена, въ которомъ онъ просилъ Тургенева ссудить его 50ю талерами. Такимъ образомъ, недоразумѣніе объяснилось къ нашему полному удовольствію. Пострадалъ только А. Ө. Отто, который въ письмѣ своемъ, много лѣтъ спустя (19 декабря 1888 года),

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письма [сохраняются] какъ Өеодора Михайловича, такъ и г. Отто сохраняются. – Ред.>

напоминая о себѣ, писалъ:

«Мое маленькое знакомство съ Ө<еодоромъ> М<ихайловичемъ> было основано на непріятномъ для него недоразумѣніи, въ которомъ я игралъ роль невольную. Я — тò лицо, которое являлось къ Вамъ, давно-давно тому назадъ, когда Вы жили еще на Пескахъ. Я явился въ тяжелую матеріальную минуту, тогда усугубленную болѣзненностью Ө<еодора> М<ихайловича> съ порученіемъ моего друга, Ив. С. Тургенева, получить деньги — долгъ Өеодора Михайловича. ‑ Я пережилъ тогда тяжелыя минуты, ибо Вы сами, довѣрчиво, изложили мнѣ общее положеніе дѣлъ, а потомъ Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> доказалъ, волнуясь и кипя, что требованіе Ивана Сергѣевича было болѣе чѣмъ несправедливо. По свойственной мнѣ несчастной рѣзкости, я написалъ тогда рѣзкое письмо Ив<анну> Сергѣевичу. Дѣло выяснилось: Ив<анъ> Серг<ѣевичъ> сознался въ своей ошибкѣ, но я почти утратилъ его дружбу, какъ всегда бываетъ съ третьимъ лицомъ, замѣшаннымъ въ ссору двухъ другихъ».

1877. Пропажа салопа.

Въ началѣ 1877 года случилось «событіе», благодаря которому мнѣ пришлось ознакомиться съ порядками тогдашняго столичнаго Сыскнаго Отдѣленія: у меня украли новый лисiй салопъ.

Надо сказать, что, вернувшись въ Россію, я по зимамъ продолжала носить то полудлинное пальто /изъ/ сѣраго барашка, въ которомъ ходила въ Дрезденѣ. Өеодоръ Михайловичъ приходилъ въ ужасъ, видя меня столь легко одѣтою, и предсказывалъ мнѣ жестокую простуду со всѣми ея послѣдствіями. Конечно, пальто не годилось для декабрьскихъ и январьскихъ морозовъ и въ холода мнѣ приходилось надѣвать поверхъ пальто толстый пледъ, чтò представляло довольно непривлекательный видъ. Но въ первые годы по возвращеніи въ Россію приходилось думать, главнымъ образомъ, объ уплатѣ долговъ, такъ насъ безпокоившихъ, а потому вопросъ о теплой шубкѣ, поднимавшiйся каждую осень, такъ и не могъ разрѣшиться въ благопріятную сторону. Наконецъ, въ концѣ 1876 года явилась возможность исполнить наше давнишнее желаніе и, я помню, какъ это, незначительное домашнее дѣло интересовало Өеодора Михайловича. Зная мою всегдашнюю скупость [въ] на мои наряды, онъ рѣшился заняться этимъ дѣломъ самъ (самолично): повезъ меня въ Мѣховой магазинъ Зезерина (нынѣ Мертенса[)], у котораго всегда лѣтомъ сберегалась его шуба), и попросилъ старшаго прикащика «на совѣсть» выбрать намъ лисiй мѣхъ <Было: прикащика выбрать намъ «на совѣсть» лисій мѣхъ – ред.> на шубу и кунiй воротникъ. Прикащикъ (поклонникъ таланта мужа) накидалъ цѣлую гору лисьихъ мѣховъ и, указывая ихъ достоинства и недостатки, выбралъ наконецъ безукоризненный на назначенную (100 руб.) цѣну мѣхъ. Воротникъ изъ куницы почти на ту же цѣну оказался превосходнымъ. У нихъ-же нашлись обращики чернаго шелковаго атласа, которые Өеодоръ Михайловичъ просмотрѣлъ и на свѣтъ, и на цвѣтъ, и на ломкость.

Когда зашелъ разговоръ о фасонѣ (ротонды только-что начинали входить въ употребленіе) Өеодоръ Михайловичъ попросилъ показать новинку и тотчасъ запротестовалъ противъ «нелѣпой» моды. Когда-же прикащикъ, шутя, сообщилъ, что ротонду выдумалъ портной, желавшiй избавиться отъ своей жены, то мужъ мой объявилъ:

— А я вовсе не хочу избавляться отъ своей жены, а потому сшейте-ка ей вещь по старинному, салопъ съ рукавами!

Видя, что заказъ салопа такъ заинтересовалъ мужа, я не настаивала на ротондѣ. Когда черезъ двѣ недѣли салопъ былъ принесенъ и я его надѣла, Өеодоръ Михайловичъ съ удовольствіемъ сказалъ:

— Ну, ты теперь у меня совсѣмъ замоскворѣцкая купчиха! Теперь я не буду бояться, что въ немъ ты простудишься.

И вотъ салопъ, «сооруженный» послѣ столькихъ лѣтъ ожиданія и столькихъ волненiй [былъ] ‑ украденъ!

Случилось это среди бѣла-дня, въ какія нибудь десять минутъ. Я откуда-то вернулась и, узнавъ, что Өеодоръ Михайловичъ уже всталъ и обо мнѣ спрашивалъ, тотчасъ пошла /(поспѣшила)/ къ нему въ кабинетъ, оставивъ салопъ на вѣшалкѣ въ передней, хотя обычно относила его сама въ свою комнату. Переговоривъ съ мужемъ, я вернулась въ переднюю, но салопа на вѣшалкѣ /(тамъ)/ уже не оказалось. Поднялась суматоха; обѣ дѣвушки, [об] бывшіе въ кухнѣ, объявили, что никого не видали. Посмотрѣли [на] дверь на парадную лѣстницу — она оказалась [не за] /от/пертою. Очевидно, дѣвушка, помогая мнѣ снять салопъ, позабыла запереть дверь и этою оплошностью воспользовался воръ.

Өеодоръ Михайловичъ былъ очень огорченъ пропажею салопа, тѣмъ болѣе, что холоднаго времени оставалось цѣлыхъ два мѣсяца. Я-же была въ совершенномъ (полномъ) отчаяніи: «рвала и метала», бранила прислугъ, сердилась и на себя, зачѣмъ оставила салопъ въ передней. Позвали старшаго дворника, тотъ далъ знать о пропажѣ въ полицію. Вечеромъ пришелъ какой-то полицейскiй чинъ допросить прислугу и посовѣтовалъ мнѣ самой съѣздить въ Сыскное Отдѣленіе и попросить тщательнѣе заняться розыскомъ.

На слѣдующее утро я поѣхала на Офицерскую. Въ виду моей литературной фамиліи, меня тотчасъ-же принялъ кто-то изъ главныхъ чиновъ. (Моя фамилія при жизни мужа всегда производила нѣкоторое впечатлѣніе въ офиціальныхъ учрежденіяхъ: «литераторъ, пожалуй, опубликуетъ въ газетахъ!»).

Меня внимательно выслушали и чиновникъ спросилъ на кого я имѣю подозрѣніе?

Я заявила, что въ прислугахъ моихъ я увѣрена, обѣ онѣ вывезены мною изъ Старой Руссы, служатъ три года и ни въ чемъ дурномъ мною не замѣчены. Никого другихъ тоже не подозрѣваю.

— Скажите, кто у васъ частые посѣтители? спросилъ чиновникъ.

— Знакомые наши, да вотъ еще приходятъ посыльные изъ магазиновъ за книгами и журналомъ. Но они всегда приходятъ чрезъ кухню, а вчера никто изъ нихъ не былъ.

— А не бываютъ-ли у васъ попрошаи, т. е. просящіе на бѣдность.

— Эти бываютъ и даже ихъ много приходитъ. Надо вамъ сказать, что мой мужъ необыкновенно добрый человѣкъ и не имѣетъ силы кому нибудь отказать въ помощи, конечно, сообразно съ своими средствами. Случается, когда у моего мужа не найдется мелочи, а попросили у него милостыню вблизи нашего подъѣзда, то онъ приводилъ нищихъ къ намъ на квартиру и здѣсь выдавалъ деньги. Потомъ эти просители стали /(начинали)/ приходить сами и, узнавъ имя мужа благодаря прибитой къ двери дощечкѣ, стали спрашивать [Ө] (вызывать) Өеодора Михайловича. Выходила, конечно, я; они разсказывали мнѣ про свои бѣдствія и я выдавала имъ копѣекъ 30-40. Хоть мы и не особенно богатые люди, но такую-то помощь всегда оказать можемъ.

— Вотъ кто нибудь изъ этихъ просителей у васъ и укралъ, сказалъ чиновникъ.

— Не думаю. Позвольте заступиться за моихъ бѣдняковъ, говорила я, ‑ хоть они очень надоѣдливы и отнимаютъ много времени, но [врядъ-ли] не вѣрится, чтобъ они были воры: слишкомъ у нихъ несчастный и приниженный видъ.

— А вотъ мы посмотримъ, сказалъ чиновникъ. — Ивановъ, принесите-ка альбомъ. ‑

Помощникъ принесъ толстый альбомъ и положилъ его предо мною на столъ.

— Не угодно-ли просмотрѣть, предложилъ онъ, — можетъ быть, найдется знакомое вамъ лицо.

Я съ любопытствомъ принялась пересматривать и на третьей же страницѣ замѣтила хорошо извѣстную мнѣ физіономію.

— Господи! воскликнула я. — Этого человѣка я хорошо знаю. Онъ часто у насъ бывалъ. И этотъ тоже бывалъ, и этотъ тоже, повторяла я, по мѣрѣ того какъ перевертывала страницы альбома. И подъ каждою фотографіею моего «знакомаго» стояла подпись: «воръ по переднимъ[!]/,/» а подъ одною — тоже очень хорошо мнѣ извѣстною, стояло: «взломщикъ, схваченный съ огнестрѣльнымъ оружіемъ».

Я была поражена чрезвычайно: люди, которые у насъ бывали часто, съ которыми я обычно разговаривала (безъ свидѣтелей) одна ‑ оказывались ворами, даже убiйцами, которые могли не только ограбить, но и убить меня или Өеодора Михайловича и наша семья могла подвергнуться страшной опасности. Холодъ ужаса проходилъ по спинѣ: мнѣ представилась ужасная мысль: вѣдь эти люди будутъ продолжать къ намъ приходить и мы ничѣмъ не гарантированы отъ смертельной опасности въ будущемъ. Даже, если теперь будемъ отказывать имъ въ помощи, то тѣмъ, пожалуй, ожесточимъ ихъ и навлечемъ на себя эту опасность (ихъ месть).

Нѣсколько минутъ я сидѣла въ самомъ подавленномъ настроеніи (состояніи).

— Какъ жаль, сказала я, что мой мужъ не видитъ портретовъ этихъ [«]знакомыхъ[»] и ему и мнѣ лицъ; онъ, пожалуй, усомнится (не повѣритъ) что они воры.

— А вотъ не угодно-ли выбрать портреты знакомыхъ лицъ, у насъ имѣются дублеты. Они пригодятся вамъ и вотъ для чего: если кто нибудь изъ нихъ заявится къ вамъ, то скажите, что вы побывали въ Сыскномъ Отдѣленіи и вамъ дали ихъ портреты; повѣрьте, они другъ другу передадутъ и вы на цѣлый годъ будете избавлены отъ ихъ посѣщенiй.

Рѣдко я такъ радовалась чьему нибудь подарку, какъ подарку этой замѣчательной коллекціи и теперь у меня сохраняющейся. Любезный чиновникъ, прощаясь, обѣщалъ прислать ко мнѣ одного опытнаго агента, который, очень возможно, что и найдетъ украденную у меня вещь, особенно благодаря тому, что теперь извѣстно въ какой именно порочной средѣ надо искать вора.

Өеодоръ Михайловичъ не менѣе меня былъ пораженъ, видя портреты съ такими характерными надписями. Нѣкоторыя лица онъ отлично призналъ, такъ какъ часто встрѣчалъ ихъ во время своей вечерней прогулки у воротъ Больницы [Петра] /Принца/ Ольденбургскаго, гдѣ они выпрашивали у прохожихъ деньги на похороны будто-бы умершихъ въ дѣтской больницѣ своихъ племянниковъ или дѣтей. И къ Өеодору Михайловичу они часто съ этими просьбами обращались и онъ, хоть и зналъ, что они выпрашиваютъ подъ вымышленнымъ предлогомъ, тѣмъ не менѣе никогда не отказывалъ имъ въ помощи.

Подаренная [мнѣ] коллекція портретовъ мнѣ дѣйствительно пригодилась. Должна замѣтить, что въ теченіи перваго мѣсяца послѣ покражи, никто насъ не безпокоилъ просьбами о помощи. Затѣмъ появился одинъ изъ самыхъ назойливыхъ попрошаевъ, которому за два года его посѣщенiй я, своими мелкими выдачами, помогла похоронить не только больную матушку, но и нѣсколькихъ тетушекъ. Онъ пришелъ опять съ просьбою помочь ему купить лекарство какой-то больной [дѣв] тетушкѣ. Я для /своей охраны/ вызвала изъ кухни Лукерью (дѣвушку большаго роста) и спросила [30] у нея  30 копѣекъ, которыя она и положила на столъ; затѣмъ я строго обратилась къ «вору по переднимъ»:

— Слушайте, возьмите эти 30 копѣекъ и не приходите ко мнѣ больше, прошу васъ. У меня недавно украли салопъ; по этому поводу я побывала въ Сыскномъ и мнѣ подарили тамъ портреты «воровъ по переднимъ» и сказали, чтобъ я представляла въ полицію всѣхъ кто будетъ приходить ко мнѣ за милостыней. И вашъ портретъ почему-то тамъ очутился. Хотите посмотрѣть?

— Нѣтъ, зачѣмъ вамъ безпокоиться, проговорилъ проситель и мигомъ изчезъ, оставивъ даже на столѣ предложенныя ему деньги. Очевидно, проситель сообщилъ о портретахъ своимъ товарищамъ, но съ тѣхъ поръ очень долгое время никто изъ нихъ не приходилъ. Өеодоръ же Михайловичъ тоже съ того времени не приводилъ никого съ улицы, а, если не было, чтò дать, то просилъ нищаго подождать у подъѣзда и высылалъ деньги съ служанкой.

Агентъ, обѣщанный Сыскнымъ Отдѣленіемъ, явился на слѣдующiй же день и заставилъ меня съ мельчайшими подробностями разсказать происшедшее, допрашивая меня съ [самымъ] таинственнымъ видомъ о самыхъ ненужныхъ вещахъ. Между прочимъ я предложила агенту вопросъ: часто-ли отыскиваются украденныя вещи, и получила въ отвѣтъ:

— Это, сударыня, зависитъ, главнымъ образомъ, отъ того, желаетъ-ли потерпѣвшiй[,] получить обратно свою вещь или нѣтъ?

— Я полагаю, что каждый желаетъ.

— Положимъ, что каждый, но одинъ болѣе заботится, другой — менѣе. Напр<имѣръ>, была произведена кража у князя Г. на пять тысячъ рублей драгоцѣнныхъ вещей. Онъ прямо мнѣ сказалъ: отыщете — 10 № ваши. Ну, вещи и отыскались. Всякому агенту лестно знать, что его усиленные труды будутъ вознаграждены. И агентъ привелъ нѣсколько /два-три/ примѣровъ /примѣра/. Я ушла на нѣсколько минутъ къ мужу и сказала, что, очевидно, и мнѣ надо пообѣщать ему 10 № и дать въ счетъ хоть пять рублей. Өеодоръ Михайловичъ только покачалъ головой и высказалъ предположеніе, что изъ розысковъ толка не будетъ. Вернувшись къ агенту, я пообѣщала 10 № и дала пятирублевку, послѣ чего онъ обѣщалъ немедленно принять какія-то экстренныя мѣры.

Дня черезъ два агентъ опять явился и сказалъ, что напалъ на слѣдъ похитителя салопа, только изъ боязни преждевременной огласки не рѣшается назвать мнѣ его имя. Опять началъ распрашивать о ненужныхъ подробностяхъ и отнялъ отъ меня съ часъ времени. Полагая, что онъ, /получивъ взятку,/ скорѣе уйдетъ, я дала ему пять рублей и сказала, что всегда очень занята и прошу его придти лишь тогда, когда онъ будетъ имѣть возможность сообщить что нибудь существенное по этому дѣлу.

Прошло недѣли полторы, какъ однажды въ столовую, гдѣ мы сидѣли съ мужемъ, вбѣжала Лукерья съ восклицаніемъ:

— Радуйтесь, барыня, шуба ваша нашлась! Агентъ намъ сказалъ, онъ сейчасъ придетъ.

Мы всѣ, конечно, очень обрадовались. Агентъ сообщилъ, что воръ заложилъ мою украденную /шубу/ въ Обществѣ для заклада (на Мойкѣ), что у него нашлась залоговая квитанція и что Общество должно безплатно отдать шубу, если я доставлю доказательства, что она мнѣ принадлежитъ. Говорилъ, что надо немедленно заявить свои права и предложилъ мнѣ сейчасъ-же съ нимъ ѣхать въ Общество и теперь-же получить свою шубу обратно.

Өеодору Михайловичу очень не понравилось это предложеніе агента; онъ выразилъ намѣреніе самъ поѣхать съ нимъ (агентомъ), но тотъ отклонилъ, сказавъ, что, какъ мужчина, мужъ мой, пожалуй, не съумѣетъ разсмотрѣть /выяснить/ всѣ признаки пропавшаго салопа. Мнѣ такъ хотѣлось получить вещь обратно, что я уговорила мужа разрѣшить мнѣ поѣхать съ агентомъ, при чемъ, на случай встрѣчи со знакомыми, закрыла лицо плотною вуалью. И вотъ я, въ яркiй солнечный день, проѣхала чрезъ весь центральный Петербургъ, въ сопровожденіи агента Сыскнаго Отдѣленія и про себя смѣялась, думая, что всѣ столичные воры, гуляющіе по Невскому проспекту, поставлены въ недоумѣніе какую неизвѣстную имъ похитительницу везетъ теперь съ собою слишкомъ извѣстный имъ агентъ Сыс<к>наго Отдѣленія.

Пріѣхали на Мойку и я хотѣла заплатить за извощика, но агентъ сказалъ, что извощикъ понадобится мнѣ, чтобъ отвезти меня домой, когда мнѣ выдадутъ салопъ. Я и велѣла извощику ждать. Вошли въ Правленіе, насъ отвели въ отдѣльную комнату и минутъ черезъ десять принесли дамскiй салопъ на лисьемъ мѣху. Съ перваго-же взгляда на него, я увидѣла, что это вещь чужая и сказала объ этомъ агенту:

— Да вы хорошенько его разсмотрите, просилъ онъ меня; ‑ можетъ, и узнаете, посмотрите рукава, дамы больше по рукавамъ признаютъ.

Тутъ агента на мигъ отозвали, а мнѣ метнулся въ глаза ярлыкъ Общества, пришитый къ полѣ салопа. Я нагнулась прочитать и каково-же было мое негодованіе, когда я прочла на ярлыкѣ, что салопъ заложенъ въ ноябрѣ 1876 года, то есть за четыре мѣсяца до того времени какъ мой салопъ былъ у меня украденъ. Ясно, что агентъ отлично это зналъ, но предполагалъ, что я, или не узнаю своей вещи или готова буду взять себѣ чужую, разъ своя не отыскивается. Когда агентъ вернулся, я показала ему ярлыкъ и при директорѣ Общества громко высказала ему свое негодованіе за его явный обманъ. Онъ очень покоробился и тотчасъ отошелъ что-то разсматривать въ витринахъ. Выйдя изъ Общества, я сказала извощику, что съ нимъ не поѣду и спросила сколько ему слѣдуетъ за ѣзду съ Греческаго проспекта и за простой (жданье). Какова же была моя досада, когда извощикъ объявилъ, что ему слѣдуетъ семь рублей, такъ какъ онъ возилъ «барина» съ утра и тотъ, выйдя сейчасъ изъ подъѣзда, сказалъ, что «барыня за все заплатитъ». Конечно, мнѣ пришлось заплатить требуемое. Такимъ образомъ, предвидѣніе Өеодора Михайловича оправдалось и изъ моихъ поисковъ [шубы] /салопа/ не вышло толку. Къ стоимости пропавшей [шубы] /вещи/ пришлось прибавить семнадцать руб., истраченные на агента. Жаловаться на агента любезному чиновнику, его рекомендовавшему, не имѣло, по мнѣнію моего мужа, смысла: онъ прислалъ-бы другаго агента и началась бы такая же канитель. Всего выгоднѣе было примириться съ потерею и дать себѣ слово не обращаться впредь, въ подобныхъ случаяхъ, къ помощи этого почтеннаго учрежденія.

1877 г. Покупка дома. Поѣздка въ Мироп<олье>. Предск<азаніе> Фильдъ.

Въ началѣ 1877 года мы получили очень опечалившее насъ извѣстіе: скончался А. К. Гриббе, хозяинъ старорусской дачи, на которой мы проживали послѣднія четыре лѣта. Кромѣ искренняго сожалѣнія о кончинѣ добраго старичка, всегда такъ сердечно относившагося къ нашей семьѣ, насъ съ мужемъ обезпокоила мысль къ кому перейдетъ его дача и захочетъ-ли будущiй владѣлецъ ея имѣть насъ своими лѣтними жильцами. Этотъ вопросъ былъ для насъ важенъ: за пять лѣтъ житья мы очень полюбили Старую Руссу и оцѣнили ту пользу, которую минеральныя воды и грязи принесли нашимъ дѣткамъ. Хотѣлось-бы и впредь пользоваться ими. Но кромѣ самого города мы полюбили и дачу Гриббе и намъ казалось, что трудно будетъ найти что нибудь подходящее къ ея достоинствамъ. Дача г. Гриббе была не городской домъ, а скорѣе представляла изъ себя (собою) помѣщичью усадьбу, съ большимъ тѣнистымъ садомъ, огородомъ, сараями, погребомъ и пр. Особенно цѣнилъ въ ней Өеодоръ Михайловичъ отличную русскую баню, находившуюся въ саду, которою онъ, не беря ваннъ, часто пользовался.

Дача г. Гриббе стояла (и стоитъ) на окраинѣ города близъ Коломца, на берегу рѣки Перерытицы, обсаженной громадными вязами, посадки еще аракчеевскихъ временъ. По другія двѣ стороны дома (вдоль сада) идутъ широкія улицы и только одна сторона участка соприкасается съ садомъ сосѣдей. Өеодоръ Михайловичъ, боявшiйся пожаровъ, сжигающихъ /иногда цѣликомъ/ наши деревянные города, /(Оренбургъ)/ очень цѣнилъ такую уединенность нашей дачи. Мужу нравился и /нашъ/ тѣнистый садъ и большой мощеный дворъ, по которому онъ совершалъ необходимыя для здоровья прогулки въ дождливые дни, когда весь городъ утопалъ въ грязи и ходить по немощенымъ улицамъ было невозможно. Но особенно нравились намъ обоимъ небольшія, но удобно расположенныя комнаты дачи, съ ихъ старинною, [кра] тяжелою, краснаго дерева мебелью и обстановкой, въ которыхъ намъ такъ тепло и уютно жилось. Ктому же мысль, что здѣсь родился нашъ милый Алеша, заставляла насъ считать домъ чѣмъ-то роднымъ. Мы нѣкоторое время были встревожены возможностью потерять свой излюбленный уголокъ, но вскорѣ дѣло выяснилось: наслѣдница г. Гриббе уѣзжала изъ города, рѣшила продать домъ и запросила за него (вмѣстѣ съ обстановкой и даже десятью саженями дровъ) одну тысячу рублей, чтò горожанамъ Руссы показалось дорогою цѣной. Денегъ своихъ въ то время у насъ не было, но мнѣ такъ хотѣлось не упустить этой дачи, что я просила моего брата, Ивана Григорьевича, купить домъ на свое имя, съ тѣмъ, чтобы перепродать его намъ, когда у насъ будутъ деньги. Братъ мой исполнилъ мою просьбу и купилъ домъ, а я, уже послѣ смерти мужа, купила у брата домъ на свое имя.

Благодаря этой покупкѣ, у насъ, по словамъ мужа, «образовалось свое гнѣздо», куда мы съ радостію ѣхали раннею весною и откуда такъ не хотѣлось намъ уѣзжать позднею осенью. Өеодоръ Михайловичъ считалъ нашу старорусскую дачу мѣстомъ своего физическаго и нравственнаго покоя (отдохновенія) и, помню, чтеніе любимыхъ и интересныхъ книгъ всегда откладывалъ до пріѣзда въ Руссу, гдѣ желаемое имъ уединеніе сравнительно рѣдко нарушалось праздными посѣтителями.

Въ 1877 году мы продолжали изданіе «Дневника Писателя» и хотя успѣхъ его, [мат] нравственный и матеріальный, возросталъ, но возростали вмѣстѣ <съ> нимъ и тяготы, связанные съ издательствомъ ежемѣсячнаго журнала: то есть разсылка №№, веденіе подписныхъ книгъ, переписка съ подписчиками и пр. и пр. Такъ какъ въ этомъ дѣлѣ я не имѣла помощниковъ (кромѣ посыльнаго), то я страшно уставала и это отразилось на моемъ до селѣ крѣпкомъ здоровьѣ. За два послѣдніе года я сильно похудѣла и начала кашлять. Мой добрый мужъ, всегда слѣдившiй за моимъ здоровьемъ, сталъ настаивать на полномъ для меня отдыхѣ въ теченіи лѣта, но такъ какъ такого отдыха въ Старой Руссѣ, имѣя на рукахъ хозяйство, достигнуть было нельзя, то онъ и рѣшилъ принять приглашеніе моего брата провѣсти все лѣто у него въ деревнѣ. Въ началѣ Мая мы всей семьей поѣхали въ Курскую губернію, въ имѣніе /брата «Малый Приколъ»/ близъ г. Мирополье.

Ясно помню наше тогдашнее продолжительное путешествіе, съ остановками въ Москвѣ и на большихъ желѣзнодорожныхъ станціяхъ, гдѣ приходилось нашему поѣзду стоять часами въ виду передвиженія войскъ, отправляемыхъ на войну. На всѣхъ остановкахъ Өеодоръ Михайловичъ закупалъ въ буфетѣ въ большомъ количествѣ булки, пряники, папиросы, спички и несъ въ вагоны, гдѣ и раздавалъ вещи солдатамъ, а съ иными изъ нихъ [дор] долго бесѣдовалъ.

Вспоминая это длинное путешествіе, скажу, что меня всегда удивляло, что Өеодоръ Михайловичъ, иногда такъ легко раздражавшiйся въ обыденной жизни (обстановкѣ) былъ чрезвычайно удобнымъ и терпѣливымъ спутникомъ въ дорогѣ: на все соглашался, не высказывалъ никакихъ претензiй или требованiй, но, на оборотъ, изо всѣхъ силъ старался облегчить мнѣ и нянькамъ заботы о маленькихъ дѣтяхъ, такъ быстро устающихъ въ дорогѣ и начинающихъ капризничать. Меня прямо поражала способность мужа успокоить ребенка: чуть, бывало, кто изъ троихъ, начиналъ капризничать, Өеодоръ Михайловичъ являлся изъ своего уголка (онъ садился въ томъ же вагонѣ, но поодаль отъ насъ) бралъ къ себѣ капризничавшаго /капризника/ и мигомъ его успокоивалъ. У мужа было какое-то особое умѣнье разговаривать съ дѣтьми, войти въ ихъ интересы, пріобрести довѣріе (и это даже съ чужими, случайно встрѣтившимися /встрѣчавшимися/ дѣтьми) и такъ заинтересовать ребенка, что тотъ мигомъ становился веселъ и послушенъ. Объясняю это его [и] всегдашнею любовію къ маленькимъ дѣтямъ, которая подсказывала ему какъ въ данныхъ обстоятельствахъ слѣдуетъ поступать.

Въ концѣ іюня Өеодору Михайловичу пришлось изъ деревни поѣхать въ Петербургъ чтобы редактировать и выпустить въ свѣтъ лѣтнiй двойной № «Дневника Писателя» за Май — Iюнь. [Мужъ придавалъ большое значеніе въ воспитаніи своихъ дѣт]

Одновременно съ нимъ до станціи Коренево поѣхала и я съ двумя старшими /дѣтьми/, направляясь на богомолье въ Кіевъ. Өеодоръ Михайловичъ придавалъ въ воспитаніи своихъ дѣтей большое значеніе яркимъ <Было: придавалъ большое значеніе въ воспитаніи своихъ дѣтей яркимъ – ред.> и свѣтлымъ впечатлѣніямъ, испытаннымъ ими въ раннемъ дѣтствѣ. [Узнавъ] /Зная/, что я давно мечтала побывать въ Кіевѣ и поклониться тамошнимъ святынямъ, [Өе] мужъ предложилъ мнѣ воспользоваться его отсутствіемъ и побывать въ Кіевѣ, чтò мы благополучно и исполнили.

Өеодоръ Михайловичъ удачно справился съ выпускомъ и разсылкою лѣтняго № «Дневника Писателя», но, къ сожалѣнію моему, испыталъ много безпокойства по поводу долгаго неполученія отъ меня писемъ. Особенно раздражало его то обстоятельство, что я, по соглашенію съ нимъ, посылала ему письма чрезъ старшаго дворника нашего дома. Подъ вліяніемъ случившагося съ нимъ приступа эпилепсіи, мужъ совершенно забылъ /про наше соглашеніе /на счетъ дворника/ и про то,/ что, еслибъ я посылала письма, адрессуя прямо на его имя, то Главный Почтамтъ, имѣя сдѣланное имъ /весною/ предъ отъѣздомъ въ деревню распоряженіе, отсылалъ-бы мои письма въ Мирополье, какъ поступалъ со всею /многочисленною/ корреспонденціею, адрессованною мужу на Петербургъ.

За послѣдніе годы Өеодоръ Михайловичъ много разъ выражалъ сожалѣніе, что ему никакъ не удается побывать въ Даровомъ, въ имѣніи его покойной матери, гдѣ онъ по лѣтамъ [живъ в] жилъ во времена своего дѣтства. Въ виду того, что лѣтомъ 1877 года Өеодоръ Михайловичъ чувствовалъ себя вполнѣ здоровымъ, я уговорила его на обратномъ пути изъ Петербурга въ Мирополье остановиться въ Москвѣ и оттуда съѣздить въ Даровое. Өеодоръ Михайловичъ такъ и сдѣлалъ и прожилъ у своей сестры, В. М. Ивановой (къ которой перешло имѣніе) двое сутокъ. Родные его разсказывали мнѣ потомъ, что въ свой пріѣздъ мужъ мой /посѣтилъ/ самыя различныя мѣста въ паркѣ и окрестностяхъ, дорогія ему по воспоминаніямъ, и даже сходилъ пѣшкомъ (версты двѣ отъ усадьбы) въ любимую имъ въ дѣтствѣ рощу «Чермашню», именемъ которой онъ потомъ назвалъ рощу въ ром. <«>Братья Карамазовы». Заходилъ Өеодоръ Михайловичъ и въ избы мужиковъ, своихъ сверстниковъ, изъ которыхъ многихъ онъ помнилъ. Старики и старухи, сверстники и помнившіе его <Было: помнившіе и сверстники его – ред.> съ дѣтства радостно его привѣтствовали, зазывали въ избы и угощали чаемъ. Поѣздка въ Даровое оживила массу впечатлѣній (доставила много воспоминанiй) о которыхъ мужъ по пріѣздѣ передавалъ намъ съ большимъ оживленіемъ /интересомъ/. Онъ обѣщалъ своимъ дѣтямъ непремѣнно <Было: Дѣтямъ своимъ онъ обѣщалъ непремѣнно – ред.> поѣхать съ ними въ Даровое [и обѣщалъ] /съ цѣлью/ показать всѣ /свои/ любимыя мѣста въ паркѣ. Исполняя это желаніе мужа показать своимъ дѣтямъ мѣста, гдѣ онъ провелъ свое дѣтство, я въ 1884 году поѣхала съ дѣтьми въ Даровое и мы, по указанію его родныхъ, побывали вездѣ, гдѣ въ /которыя/ послѣднiй разъ ходилъ (мой мужъ) Өеодоръ Михайловичъ.

Лѣто 1877 года прошло для всей нашей семьи весело и благополучно и мы только жалѣли, что не могли остаться въ деревнѣ и на сентябрь. Но надо было выпускать въ свѣтъ двойной лѣтнiй № ‑ Iюль-Августъ и къ концу августа мы вернулись въ Петербургъ.

Началась обычная, полная мелкихъ треволненiй, жизнь. Ежедневно стали посѣщать Өеодора Михайловича лица знакомыя и незнакомыя. Въ эту осень довольно часто бывалъ у насъ большой поклонникъ таланта моего мужа, /писатель/ Всев. Серг. Соловьевъ. Однажды, /придя къ намъ,/ онъ разсказалъ мужу, что познакомился съ интересной дамой, Гжой Фильдъ, которая, [разсказ] опредѣливъ очень вѣрно его прошлую жизнь, предсказала ему нѣкоторые факты, которые, къ удивленію его, уже сбылись. Когда Соловьевъ направился домой, то вмѣстѣ съ нимъ вышелъ и мой мужъ, дѣлавшiй по вечерамъ продолжительную прогулку. Дорòгой мужъ спросилъ Соловьева далеко-ли живетъ Гжа Фильдъ и, узнавъ, что она живетъ близко, (Өеодоръ Михайловичъ) предложилъ ему зайти къ ней теперь же. Соловьевъ согласился и они направились къ гадалкѣ. Гжа Фильдъ, конечно, не имѣла понятія кто былъ ея незнакомый гость, но то, что она предсказала Өеодору Михайловичу ‑ въ точности сбылось. Гжа Фильдъ предсказала мужу, что въ недалекомъ будущемъ /его/ ожидаетъ поклоненіе, [сла] великая слава, такая, какой онъ даже и вообразить себѣ не можетъ, — и это предсказаніе сбылось на Пушкинскомъ Празднествѣ! Сбылось, къ большому нашему несчастію, и печальное ея предсказаніе о томъ, что въ скоромъ [бл] времени его /мужа/ постигнетъ семейное горе — умеръ нашъ милый Алеша! О печальномъ предсказаніи гадалки Өеодоръ Михайловичъ сообщилъ мнѣ уже послѣ нашей утраты.

По мѣрѣ того какъ приближался конецъ года Өеодоръ Михайловичъ сталъ задумываться надъ вопросомъ: продолжать-ли ему въ слѣдующемъ году изданіе «Дневника Писателя»? Денежнымъ успѣхомъ этого изданія мужъ былъ вполнѣ доволенъ; отношеніе къ нему общества, искреннее и довѣрчивое; выражавшееся въ перепискѣ съ нимъ и многочисленныхъ посѣщеніяхъ незнакомыхъ лицъ ‑ было для него драгоцѣнно, но потребность художественнаго творчества превозмогла и Өеодоръ Михайловичъ рѣшилъ прекратить изданіе «Дневника Писателя» на два-три года и приняться за новый романъ. Какія литературныя задачи /планы/ занимали и волновали моего мужа можно судить по найденной послѣ него памятной книжкѣ, въ которой 24 декабря 1877 года /онъ/ записалъ:

Memento. На всю жизнь.

1) Написать русскаго Кандида,

2) Написать книгу о Іисусе Христѣ,

3) Написать свои воспоминанія,

4) Написать поэму Сороковины.

NB. (Все это, кромѣ послѣдняго романа и предполагаемаго изданія «Дневника», т. е. minimum на 10 лѣтъ дѣятельности, а мнѣ теперь 56 лѣтъ).

Къ 1877 году

Въ половинѣ апрѣля Өеодору Михайловичу понадобилось по какому-то дѣлу съѣздить въ Государственный банкъ. Боясь, что [его] /мужа/ затруднитъ розыскиваніе Отдѣленія Банка, которое было ему необходимо, я вызвалась его сопровождать. Проѣзжая по Невскому, мы замѣтили, что люди толпятся около продавцевъ газетъ. Мы остановили извощика, я пробилась сквозь толпу и купила только что вышедшее объявленіе. Это былъ «Высочайшiй Манифестъ о вступленіи Россiйскихъ войскъ въ предѣлы Турціи, данный въ Кишиневѣ 12 апрѣля 1877 года». Манифеста давно ожидали, но теперь объявленіе войны стало совершившимся фактомъ. Прочитавъ манифестъ, Өеодоръ Михайловичъ велѣлъ извощику везти насъ къ Казанскому Собору. Въ соборѣ было не мало народу и служили непрерывные молебны передъ [Ик] иконой Казанской Божіей Матери. Өеодоръ Михайловичъ тотчасъ скрылся въ толпѣ. Зная, что въ иныя торжественныя минуты онъ любитъ молиться въ тиши, безъ свидѣтелей, я не пошла за нимъ и только полчаса спустя отыскала его въ уголкѣ собора, /до того/ погруженнаго въ молитвенное и умиленное настроеніе, что въ первое мгновеніе онъ меня не призналъ. О поѣздкѣ въ Банкъ не было и рѣчи, такъ сильно былъ потрясенъ Өеодоръ Михайловичъ происшедшимъ событіемъ и его великими послѣдствіями для столь любимой имъ родины. [Этотъ] Манифестъ мужъ мой отложилъ въ число своихъ важныхъ бумагъ и /онъ/ находится въ его архивѣ.

1877 г.

Съ ноября /Въ ноябрѣ/ 1877 г. Өеодоръ Михайловичъ находился въ очень грустномъ настроеніи: умиралъ Н. А. Некрасовъ, давно страдавшiй какою-то мучительною болѣзнію. Съ Некрасовымъ для [Ө] мужа соединялись воспоминанія о его юности, о началѣ его литературной карьеры. Вѣдь Некрасовъ былъ одинъ изъ первыхъ, кто призналъ талантъ Өеодора Михайловича и содѣйствовалъ его успѣху въ тогдашнемъ интел<л>игентномъ обществѣ. Правда, впослѣдствіи оба они разошлись въ политическихъ убѣжденіяхъ и въ шестидесятыхъ годахъ между журналами «Время» и [«Отечественными Записками»] /«Современникъ»/ шла ожесточенная полемическая борьба. Но Өеодоръ Михайловичъ не помнилъ зла и когда Некрасовъ предложилъ ему помѣстить свой романъ въ «Отечественныхъ Запискахъ», то [Өеодоръ М] онъ согласился и возобновилъ свои дружелюбныя отношенія къ бывшему другу юности. Некрасовъ искренно отвечалъ на нихъ. Узнавъ, что Некрасовъ опасно болѣнъ, Өеодоръ Михайловичъ сталъ часто заходить къ нему — узнать о здоровьи. Иной разъ просилъ ради него не будить больнаго, а лишь передать ему сердечное привѣтствіе. Иногда мужъ заставалъ Некрасова бодрствующимъ и тогда тотъ читалъ мужу свои послѣднія стихотворенія и, указывая на одно изъ нихъ «Несчастные» (подъ именемъ «Крота») сказалъ: «Это [ва] я про васъ написалъ!<»> чтò чрезвычайно тронуло мужа. Вообще послѣднія свиданія съ Некрасовымъ оставили въ Өеодорѣ Михайловичѣ глубокое /сильное/ впечатлѣніе, а потому, когда 27 декабря онъ узналъ о кончинѣ Некрасова, то былъ огорченъ до глубины души. Всю ту ночь онъ читалъ вслухъ стихотворенія усопшаго поэта, искренно восхищаясь многими изъ нихъ и признавая ихъ настоящими перлами русской поэзіи. Видя его крайнее возбужденіе и опасаясь приступа эпилепсіи, я [всю ночь] до утра просидѣла у него /мужа/ въ кабинетѣ и изъ его раpсказовъ узнала нѣсколько неизвѣстныхъ для меня эпизодовъ ихъ юношеской жизни.

Өеодоръ Михайловичъ бывалъ на панихидахъ по Некрасовѣ и рѣшилъ поѣхать на выносъ его тѣла и на его погребеніе. Рано утромъ 30го декабря мы пріѣхали на Литейную къ дому Краевскаго, гдѣ жилъ Некрасовъ, и здѣсь застали массу молодежи съ лавровыми вѣнками въ рукахъ. Өеодоръ Михайловичъ провожалъ гробъ до Итальянской улицы, но такъ какъ идти съ обнаженной головой въ сильный морозъ было опасно, то я уговорила мужа поѣхать домой, а затѣмъ черезъ два часа пріѣхать въ Новодѣвичiй Монастырь къ отпѣванію. Такъ и сдѣлали и въ полдень были въ Монастырѣ.

Постоявъ съ полчаса въ жаркой церкви, Өеодоръ Михайловичъ рѣшилъ выйти на воздухъ. Вышелъ съ нами и Ор. Ө. Миллеръ и мы вмѣстѣ /пошли/ искать будущую могилу Некрасова. Тишина кладбища произвела на Өеодора Михайловича умиротворяющее впечатлѣніе и онъ сказалъ <Было: сказалъ онъ – ред.> мнѣ:

‑ Когда я умру, Аня, похорони меня здѣсь или гдѣ хочешь, но, запомни, не хорони меня на Волковомъ Кладбищѣ, на Литераторскихъ Мосткахъ. Не хочу я лежать между моими врагами, довольно я натерпѣлся отъ нихъ при жизни!

Мнѣ было очень тяжело слышать [/видѣть/] его [подавленное настроеніе] /распоряженія/ на счетъ похоронъ; я стала его уговаривать, увѣрять, что онъ вполнѣ здоровъ и что ему незачѣмъ думать о смерти. Желая измѣнить его грустное настроеніе, я стала фантазировать на счетъ его будущихъ похоронъ, умоляя жить на свѣтѣ какъ можно дольше.

— Ну, не хочешь на Волковомъ, я похороню тебя въ Невской Лаврѣ, рядомъ съ Жуковскимъ, котораго ты такъ любишь. Только не умирай пожалуйста! Я позову Невскихъ пѣвчихъ, а обѣдню служить будетъ архіерей, [дв] /даже/ два. И знаешь, я сдѣлаю, что за тобой пойдетъ не только эта громадная толпа молодежи, а весь Петербургъ, тысячъ шестьдесятъ—восемьдесятъ. И вѣнковъ будетъ столько же /втрое больше/. Видишь, какія блестящія похороны я обѣщаю тебѣ устроить, но подъ однимъ условіемъ, чтобы ты жилъ еще много, много лѣтъ! Иначе я буду слишкомъ несчастна!

Я нарочно высказывала гиперболическія обѣщанія, зная, что это можетъ отвлечь Өеодора Михайловича отъ угнетавшей его въ ту минуту мысли, и мнѣ удалось этого добиться. Өеодоръ Михайловичъ улыбнулся и сказалъ:

— [Ну, х] /Х/орошо, хорошо, постараюсь пожить дольше!

Ор. Ф. Миллеръ сказалъ что-то о /моей/ богатой фантазіи и разговоръ перешелъ на [что-то] другое.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Примѣчаніе. Прошло три года и когда скончался Өеодоръ Михайловичъ и состоялись его грандіозныя похороны, какихъ въ столицѣ до селѣ еще не бывало, то Ор. Өед. Миллеръ, въ скоромъ времени навѣстившiй меня, напомнилъ мнѣ о моемъ почти дословномъ предсказаніи [того] всего чтò произошло. Дѣйствительно, какъ я предсказала, Өеодоръ Михайловичъ нашелъ мѣсто своего вѣчнаго успокоенія въ Александро-Невской лаврѣ рядомъ съ могилою поэта Жуковскаго, /(мѣста /рядомъ/ могло и не найтись)/ на отпѣваніи его тѣла присутствовало два архіерея и пѣли превосходные невскіе пѣвчіе; за кортежемъ, какъ я предсказала, шли 60—80 тысячъ народу и несли [столько] большое количество вѣнковъ. Я сама припомнила мои фантастическія обѣщанія, сказанныя на кладбищѣ Новодѣвичьяго Монастыря, но своему, столь точному предсказанію нисколько не удивилась: я знала за собою способность иногда высказать предположеніе или замѣчаніе, (совершенно случайное, какъ-бы невольно вырвавшееся у меня въ разговорѣ), но которое исполнялось почти буквально. Обыкновенно эта способность проявлялась у меня въ тѣхъ случаяхъ (въ то время), когда мои нервы были очень разстроены, а такими именно были они, когда мы провожали Некрасова и я съ безпокойствомъ видѣла до чего смерть стариннаго друга и современника болѣзненно подѣйствовала на моего мужа.

Я гдѣ-то читала, что способность нѣкотораго какъ-бы «провидѣнія» присуща сѣвернымъ женщинамъ, т. е. норвежкамъ и шведкамъ. Не моимъ-ли происхожденіемъ отъ матери-шведки объясняется эта моя способность, доставившая мнѣ въ нѣкоторыхъ случаяхъ не мало непріятныхъ минутъ. – Ред.>

На могилѣ Некрасова окружавшая ее толпа молодежи, послѣ нѣсколькихъ рѣчей сотрудниковъ «Отечественныхъ Записокъ», потребовала, чтобы Достоевскiй сказалъ свое слово. Өеодоръ Михайловичъ, глубоко взволнованный, прерывающимся голосомъ, произнесъ небольшую рѣчь, въ которой высоко поставилъ талантъ почившаго поэта и выяснилъ ту большую потерю, которую съ его кончиною понесла русская литература. Это был[а]/о/, по мнѣнію многихъ, сам[ая]/ое/ задушевн[ая]/ое/ слово, сказанное надъ раскрытой могилой Некрасова. Эта рѣчь, [сильно] /значительно/ увеличенная /распространенная/ (въ объемѣ) была напечатана въ декабрьскомъ № «Дневника Писателя» за 1877 г. Она содержала въ себѣ слѣдующія главы. I. Смерть Некрасова. — О томъ, что сказано было на его могилѣ. ‑ II. Пушкинъ, Лермонтовъ и Некрасовъ. ‑ III. Поэтъ и гражданинъ. — Общіе толки о Некрасовѣ, какъ о человѣкѣ. ‑ IV. Свидѣтель въ пользу Некрасова. По мнѣнію многихъ литераторовъ [рѣчь] статья эта представляла лучшую защитительную рѣчь Некрасова, какъ человѣка, кѣмъ либо написанную изъ тогдашнихъ критиковъ.

Великимъ Постомъ 1878 года Вл. С. Соловьевъ прочелъ рядъ философскихъ лекцiй, по порученію Общества любителей духовнаго просвѣщенія, (въ большой залѣ) въ помѣщеніи Солянаго Городка. Чтенія эти собирали полный залъ слушателей; между ними было много и нашихъ общихъ знакомыхъ. Такъ какъ дома у насъ все было благополучно, [на] то на лекціи ѣздила и я вмѣстѣ съ Өеодоромъ Михайловичемъ.

Возвращаясь съ одной изъ нихъ, мужъ спросилъ меня:

— А не замѣтила ты какъ странно относился къ намъ сегодня Николай Николаевичъ (Страховъ)? И самъ не подошелъ, какъ подходилъ всегда, а когда въ антрактѣ мы встрѣтились, то онъ еле поздоровался и тотчасъ съ кѣмъ-то заговорилъ. Ужь не обидѣлся-ли онъ на насъ, какъ ты думаешь?

— Да и мнѣ показалось будто онъ насъ избѣгалъ, отвѣтила я. — Впрочемъ, когда я ему на прощанье сказала: «Не забудьте воскресенья», онъ отвѣтилъ: «Вашъ гость!»

Меня нѣсколько тревожило, не сказала-ли я, по моей стремительности, что нибудь обиднаго для нашего обычнаго воскреснаго гостя. Бесѣдами со Страховымъ мужъ очень дорожилъ и часто напоминалъ мнѣ предъ предстоявшимъ обѣдомъ, чтобъ я запаслась хорошимъ виномъ или приготовила любимую гостемъ рыбу.

Въ ближайшее воскресенье Николай Николаевичъ пришелъ къ обѣду, я рѣшила выяснить дѣло и прямо спросила[;]/,/ не сердится-ли онъ на насъ?

— Что это Вамъ пришло въ голову[?]/,/ Анна Григорьевна? спросилъ Страховъ.

— Да намъ съ мужемъ показалось, что Вы на послѣдней лекціи Соловьева насъ избѣгали.

— Ахъ, это былъ особенный случай, засмѣялся Страховъ. Я не только васъ, но и всѣхъ знакомыхъ избѣгалъ. Со мной на лекцію [Соловьева] пріѣхалъ Гр<афъ> Л. Н. Толстой. Онъ просилъ его ни съ кѣмъ не знакомить, вотъ почему я ото всѣхъ и сторонился.

— Какъ[?][/,/]/!/ Съ Вами былъ Толстой!? съ горестнымъ изумленіемъ воскликнулъ Өеодоръ Михайловичъ. — Какъ я жалѣю, что я его не видалъ! Разумѣется, я не сталъ-бы навязываться на знакомство, если человѣкъ этого не хочетъ. Но зачѣмъ Вы мнѣ не шепнули, кто съ Вами? Я-бы хоть посмотрѣлъ на него!

— Да вѣдь Вы по портретамъ его знаете, смѣялся Николай Николаевичъ.

— Что портреты, развѣ они передаютъ человѣка? То-ли дѣло увидѣть лично. Иногда одного взгляда довольно чтобы запечатлѣть человѣка въ сердцѣ на всю свою жизнь. Никогда не прощу Вамъ, Николай Николаевичъ, что Вы его мнѣ не указали!

И [впослѣдствіи] въ дальнѣйшемъ Өеодоръ Михайловичъ не разъ выражалъ сожалѣніе о томъ, что не знаетъ «Толстого» въ лицо.

Къ воспоминаніямъ 1878 года. Смерть.

[Въ] /16го/ Ма[ѣ]/я/ 1878 года нашу семью поразило страшное несчастіе: скончался нашъ младшiй сынъ, Леша. Ничто не предвѣщало постигшаго насъ горя: ребенокъ былъ все время здоровъ и веселъ. Утромъ, въ день смерти, онъ еще лепеталъ на своемъ не всѣмъ понятномъ языкѣ и громко смѣялся съ старушкой Прохоровной, пріѣхавшей къ намъ погостить предъ нашимъ отъѣздомъ въ Старую Руссу. Вдругъ личико [его] /ребенка/ стало подергиваться легкою судорогою; няня приняла это за родимчикъ, случающiйся иногда у дѣтей, когда у нихъ идутъ зубы; у него же именно въ это время стали выходить коренные. Я очень испугалась и /тотчасъ/ пригласила всегда лечившаго [д] у насъ дѣтскаго доктора, Гр. А. Чошина, который жилъ не по далеку и [тотчасъ] /немедленно/ пришелъ къ намъ. Повидимому, онъ не придалъ особеннаго значенія болѣзни; что-то прописалъ и увѣрилъ, что родимчикъ скоро пройдетъ. Но такъ какъ судороги продолжались, то я разбудила Өеодора Михайловича, который страшно обезпокоился. Мы рѣшили обратиться къ спеціалисту по нервнымъ болѣзнямъ и я отправилась къ профессору <Пропуск в рукописи – ред.> Успенскому. У него былъ пріемъ и человѣкъ двадцать сидѣло въ его залѣ. Онъ принялъ меня на минуту и сказалъ, что какъ только отпуститъ больныхъ, то тотчасъ пріѣдетъ къ намъ; прописалъ что-то успокоительное и велѣлъ взять подушку съ кислородомъ, которы[мъ]/й/ и давать по временамъ дышать ребенку. Вернувшись домой, я нашла моего бѣднаго мальчика въ томъ же положеніи: онъ былъ безъ сознанія и отъ времени до времени его маленькое тѣло сотрясалось отъ судорогъ. Но, повидимому, онъ не страдалъ: стоновъ или криковъ не было. Мы не отходили отъ нашего маленькаго страдальца и съ нетерпѣніемъ ждали доктора. Около двухъ часовъ онъ наконецъ явился, осмотрѣлъ (ребенка) больнаго и сказалъ мнѣ: «Не плачьте, не безпокойтесь, это скоро пройдетъ!» Өеодоръ Михайловичъ пошелъ провожать доктора, вернулся страшно блѣдный и сталъ на колѣни у дивана, на который мы переложили малютку, чтобъ было удобнѣе осмотрѣть его доктору. Я тоже стала на колѣни рядомъ съ мужемъ, хотѣла его спросить чтò именно сказалъ докторъ (а онъ, (какъ я узнала потомъ) сказалъ Өеодору Михайловичу, что уже началась агонія) но онъ знàкомъ запретилъ мнѣ говорить. Прошло около часу и мы стали замѣчать, что судороги замѣтно уменьшаются. Успокоенная докторомъ, я была /даже/ рада, полагая, что его подергиванія переходятъ въ спокойный сонъ, можетъ быть, предвѣщающiй выздоровленіе. И каково-же было мое отчаяніе, когда вдругъ дыханіе [его] [/младенца/] /его/ прекратилось и наступила смерть. Өеодоръ Михайловичъ поцаловалъ младенца, три раза его перекрестилъ и на взрыдъ заплакалъ. Я тоже рыдала; горько плакали и наши дѣтки, такъ любившіе нашего милаго Лешу.

Өеодоръ Михайловичъ былъ страшно пораженъ кончиною Леши /этою смертію/. Онъ какъ-то особенно любилъ Лешу, почти болѣзненною любовью, точно предчувствуя, что его скоро лишится. Өеодора Михайловича особенно угнетало то, что ребенокъ погибъ отъ эпилепсіи, болѣзни, отъ него унаслѣдованной. По видимому /Судя по виду,/ Өеодоръ Михайловичъ былъ спокоенъ и мужественно выносилъ разразившiйся надъ нами ударъ судьбы, но /я/ сильно опасалась, что это сдерживаніе своей глубокой горести фатально отразится на его и безъ [э]того пошатнувшемся здоровьѣ. Чтобы хоть нѣсколько успокоить Өеодора Михайловича и отвлечь его отъ грустныхъ думъ, я упросила Вл. С. Соловьева, посѣщавшаго насъ въ эти дни нашей скорби, уговорить Өеодора Михайловича поѣхать съ нимъ въ Оптину Пустынь, куда Соловьевъ собирался ѣхать этимъ лѣтомъ. Посѣщеніе Оптиной Пустыни было давнишнею мечтою Өеодора Михайловича, но такъ трудно было это осуществить. Владиміръ Сергѣевичъ согласился мнѣ помочь [у] /и/ сталъ уговаривать Өеодора Михайловича отправиться въ Пустынь вмѣстѣ. Я подкрѣпила своими просьбами и тутъ-же было рѣшено, что Өеодоръ Михайловичъ въ половинѣ ію[л]/н/я пріѣдетъ въ Москву (онъ еще ранѣе намѣренъ былъ туда ѣхать чтобы предложить Каткову свой будущiй романъ) и воспользуется случаемъ, чтобы съѣздить съ Вл. С. Соловьевымъ въ Оптину Пустынь. Одного Өеодора Михайловича я не рѣшилась-бы отпустить въ такой отдаленный, а, главное, въ тѣ времена столь утомительный путь. Соловьевъ, хоть и былъ, по моему мнѣнію, «не отъ міра сего», но съумѣлъ бы уберечь Өеодора Михайловича, еслибъ съ нимъ случился приступъ эпилепсіи.

На меня смерть нашего дорогаго мальчика произвела потрясающее впечатлѣніе: я до того потерялась, до того грустила и плакала, что никто меня не узнавалъ. [Я охладѣла] Моя обычная жизнерадостность изчезла, равно какъ и всегдашняя энергія, на мѣсто которой явилась апатія. Я охладѣла ко всему: къ хозяйству, дѣламъ и даже къ собственнымъ дѣтямъ и вся отдалась воспоминаніямъ послѣднихъ трехъ лѣтъ. Многія мои сомнѣнія, мысли и даже слова запечатлѣны Өеодоромъ Михайловичемъ въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» въ главѣ «/Верующія/ [Б]/б/абы», гдѣ потерявшая своего ребенка женщина разсказываетъ о своихъ страданіяхъ /своемъ горѣ/ старцу Зосимѣ.

Өеодоръ Михайловичъ очень (страдалъ) мучился моимъ состояніемъ: онъ уговаривалъ, упрашивалъ меня (подчиниться) покориться волѣ Божіей съ смиреніемъ принять ниспосланное на насъ несчастіе, пожалѣть его и дѣтей, къ которымъ, по его мнѣнію, я стала «равнодушна». Его уговоры и увѣщанія на меня подѣйствовали и я поборола себя, что бы своею экспансивною горестью не разстраивать еще болѣе моего несчастнаго мужа.

Тотчасъ послѣ похоронъ Алеши (мы похоронили его на Больше-Охтенскомъ кладбищѣ) мы переѣхали въ Старую Руссу, а /за/тѣмъ [въ половинѣ] /20го/ Iюня Өеодоръ Михайловичъ уже былъ въ Москвѣ. Здѣсь ему очень скоро удалось сговориться съ редакціей Русскаго Вѣстника по поводу напечатанія въ слѣдующемъ 1879 году новаго его романа. Окончивъ это дѣло, Өеодоръ Михайловичъ поѣхалъ въ Оптину Пустынь. Исторія его путешествія или, вѣрнѣе, «блужданiй» съ Вл. С. Соловьевымъ описана моимъ мужемъ въ его письмѣ ко мнѣ отъ 29го іюня 1878 года.

Вернулся Өеодоръ Михайловичъ изъ Оптиной Пустыни какъ-бы умиротворенный и значительно успокоившiйся и много разсказывалъ мнѣ про обычаи Пустыни, гдѣ ему привелось пробыть двое сутокъ. Съ тогдашнимъ знаменитымъ «старцемъ» О<тцомъ> Амвросіемъ Өеодоръ Михайловичъ видѣлся три раза: разъ въ толпѣ, при народѣ, и два раза на единѣ и вынесъ изъ его бесѣдъ глубокое и проникновенное впечатлѣніе. Когда Өеодоръ Михайловичъ разсказалъ «старцу» о постигшемъ насъ несчастіи и о моемъ слишкомъ бурно проявившемся горѣ, то старецъ спросилъ его: вѣрующая-ли я и когда Өеодоръ Михайловичъ отвѣчалъ утвердительно, попросилъ его передать мнѣ его благословеніе, а также тѣ слова, которыя потомъ въ романѣ старецъ Зосима сказалъ опечаленной матери <Пропуск в рукописи – ред.>. Изъ разсказовъ Өеодора Михайловича видно было какимъ глубокимъ сердцевѣдцемъ и провидцемъ былъ этотъ всѣми уважаемый «старецъ» <Было: изъ разсказовъ Өеодора Михайловича видно было какимъ глубокимъ сердцевѣдцемъ и провидцемъ былъ этотъ всѣми уважаемый «старецъ». Когда Өеодоръ Михайловичъ разсказалъ «старцу» о постигшемъ насъ несчастіи и о моемъ слишкомъ бурно проявившемся горѣ, то старецъ спросилъ его: вѣрующая-ли я и когда Өеодоръ Михайловичъ отвѣчалъ утвердительно, попросилъ его передать мнѣ его благословеніе, а также тѣ слова, которыя потомъ въ романѣ старецъ Зосима сказалъ опечаленной матери ‑ ред.>.

Вернувшись осенью въ Петербургъ, мы не рѣшились остаться на квартирѣ, гдѣ все было полно воспоминаніями о нашемъ умершемъ мальчикѣ, и поселились въ Кузнечномъ переулкѣ, въ домѣ № <5> гдѣ черезъ 2½ года было суждено судьбою умереть моему мужу.

Квартира наша состояла изъ шести комнатъ, громадной кладовой для книгъ, передней и кухни и находилась во второмъ этажѣ. Семь оконъ выходили на Кузнечный переулокъ и кабинетъ мужа находился тамъ, гдѣ прибита въ настоящее время мраморная доска. Парадный входъ (нынѣ задѣланный) [былъ] расположенъ подъ нашей гостиной (рядомъ съ кабинетомъ).

Какъ ни старались /мы/ съ мужемъ покориться волѣ Божіей и не тосковать, забыть нашего милаго Лешу мы не могли и вся осень и наступившая зима были омрачены печальными воспоминаніями. Потеря наша повліяла на мужа въ томъ отношеніи, что онъ, и всегда страстно относившiйся къ своимъ дѣткамъ, сталъ [за н]ихъ еще сильнѣе любить и сильнѣе за нихъ тревожиться.

Внѣшняя жизнь шла по прежнему: Өеодоръ Михайловичъ усиленно работалъ надъ планомъ своего новаго произведенія (составленіе плана романа /всегда/ было главнымъ дѣломъ въ его литературныхъ работахъ, и самымъ труднымъ, такъ какъ планы нѣкоторыхъ романовъ, напр<имѣръ> романа «Бѣсы», передѣлывались иногда по нѣсколько разъ). Работа шла на столько успѣшно, что уже въ декабрѣ 1878 г. /кромѣ составленнаго плана/ было написано около десяти печатныхъ листовъ ром<ана> «Братья Карамазовы<»>, которые и были напечатаны въ январьской книжкѣ «Русскаго Вѣстника» за 1879 г. <Было: за 1879 г. «Русскаго Вѣстника» ‑ ред.>

Въ декабрѣ 1878 г (14го) Өеодоръ Михайловичъ принималъ участіе въ литературно-музыкальномъ вечерѣ въ залѣ Благороднаго Собранія въ пользу Бестужевскихъ Курсовъ. Онъ прочелъ изъ романа «Униженные» «разсказъ Нелли». Что всѣхъ слушателей поразило въ [его] чтеніи Өеодора Михайловича — это был[а]/о/ необыкновенн[ая]/ое/ просто[т]/душіе/, искренность, какъ будто читалъ не авторъ, /а/ разсказывала про свою горькую жизнь дѣвушк[у]/а/-подростокъ. Было особенное искусство въ томъ, чтобы столь простымъ чтеніемъ произвести на слушателей неизгладимое впечатлѣніе. Курсистки чрезвычайно горячо принимали читавшаго и, я помню, мужу было [чрезвычай<но>] очень пріятно быть среди этой восторженной молодежи, такъ искренно къ нему относившейся. Впослѣдствіи [онъ] Өеодоръ Михайловичъ съ особеннымъ удовольствіемъ откликался на зовы читать въ пользу учащагося юношества.

1878. Знакомство съ В<еликими> К<нязьями>.

Когда въ /пред/послѣднемъ № «Дневника Писателя» появилось извѣщеніе, что Өеодоръ Михайловичъ по болѣзненности прекращаетъ свое изданіе, мужъ сталъ получать отъ подписчиковъ и читателей «Дневника Писателя» сочувственныя письма, въ которыхъ одни соболѣзновали по поводу его болѣзни и желали ему выздоровленія, другіе выражали сожалѣніе о прекращеніи журнала, такъ чутко отзывавшагося на все чтò волновало въ то время общество. Нѣкоторые высказывали пожеланіе, чтобы Өеодоръ Михайловичъ, если его обременяетъ ежемѣсячный выпускъ журнала, выдавалъ-бы свой «Дневникъ» безъ опредѣленнаго срока, когда здоровье и силы это позволятъ, /но/ чтобъ было можно, хоть изрѣдка, слышать его искреннія сужденія о выдающихся событіяхъ текущей жизни. Такихъ писемъ въ началѣ года пришло болѣе сотни и письма /онѣ/ эти производили на мужа самое доброе впечатлѣніе. Онѣ доказывали Өеодору Михайловичу, что у него есть единомышленники[,] и что общество цѣнитъ его безпристрастный голосъ и вѣритъ ему.

По этому поводу у меня сохранилось напечатанное письмо Өеодора Михайловича къ его другу, Ст. Д. Яновскому, которое здѣсь выписываю:

«Вы не повѣрите до какой степени я пользовался сочувствіемъ русскихъ людей въ эти два года изданія. Письма одобрительныя и даже искренно выражавшія любовь приходили ко мнѣ сотнями. Съ октября, когда объявилъ о прекращеніи изданія, они приходятъ ежедневно, со всей Россіи, изъ всѣхъ (самыхъ разнородныхъ) классовъ общества, съ сожалѣніями и съ просьбами не покидать дѣла. Только совѣстливость мѣшаетъ мнѣ высказать ту степень сочувствія, которую мнѣ всѣ выражаютъ. И еслибъ Вы знали сколькому я самъ научился въ эти два года изданія изъ этихъ сотенъ писемъ русскихъ людей. А главная наука въ томъ, что истинно русскихъ людей, не съ исковерканнымъ интелигентно-петербургскимъ взглядомъ, а съ истиннымъ и правымъ взглядомъ русскаго человѣка, оказалось несравненно больше у насъ въ Россіи, чѣмъ я думалъ два года назадъ. До того больше, что даже въ самыхъ горячихъ желаніяхъ и фантазіяхъ моихъ, я не могъ-бы этого результата представить. Повѣрьте, что у насъ въ Россіи многое совсѣмъ не такъ безотрадно чѣмъ прежде казалось, а главное — многое свидѣтельствуетъ о жаждѣ новой, правой жизни, о глубокой вѣрѣ въ близкую перемѣну въ образѣ мыслей нашей интеллигенціи, отставшей отъ народа и не понимающей его даже вовсе. Вы сердитесь на Краевскаго, но онъ не одинъ; всѣ они отрицали народъ, смѣялись и смѣются надъ движеніемъ его и такимъ яркимъ, святымъ проявленіемъ его воли и формой, въ которой онъ представилъ свое желаніе. Съ тѣмъ эти господа и изчезнутъ, слишкомъ устарѣли и измочалились.

Не понимающіе народа теперь, должны несомнѣнно примкнуть къ биржевикамъ и жидамъ и вотъ Final представителей нашей «передовой» мысли. Но идетъ новое. Въ арміи наша молодежь и наши женщины (сестрицы) показали другое, чѣмъ всѣ ожидали и о чемъ всѣ пророчествовали. Будемъ ждать.

(Краевскiй-же служитъ извѣстнымъ лицамъ, и кромѣ того, на мой взглядъ, хотѣлъ отличиться оригинальностью, еще съ Сербской войны. Задавшись разъ уже не могъ оставить.) Впрочемъ здѣсь у насъ мало толку во всѣхъ даже газетахъ, кромѣ Московскихъ Вѣдомостей и ихъ политическихъ [(переводв)] передовыхъ, цѣнимыхъ заграницей очень. Остальныя газеты эксплуатируютъ лишь минуту. Во всѣхъ сотняхъ писемъ, которыя я получилъ въ эти два года, всего болѣе хвалили меня за искренность и честность мысли: Значитъ этого-то всего болѣе и не достаетъ у насъ, этого-то и жаждутъ, этого-то и не находятъ. Гражданъ у насъ мало въ представителяхъ интелигенціи».

Шестаго февраля /1878 г./ Өеодоръ Михайловичъ получилъ отъ Непремѣннаго Секретаря Академіи Наукъ слѣдующую бумагу:

«Императорская Академія Наукъ, желая выразить свое уваженіе къ литературнымъ трудамъ Вашимъ, избрала васъ, Милостивый Государь, въ свои Члены-Корреспонденты по Отдѣленію Русскаго Языка и Словесности».

Избраніе это состоялось въ Торжественномъ Засѣданіи Академіи 29 декабря 1877 г.

Өеодоръ Михайловичъ былъ очень доволенъ этимъ избраніемъ, хотя и нѣсколько запоздалымъ (на 33ій годъ его дѣятельности) сравнительно съ его сверстниками по литературѣ <Было: съ его сверстниками по литературѣ сравнительно – ред.>.

Припоминаю, что въ началѣ 1878 года Өеодоръ Михайловичъ бывалъ на обѣдахъ, которые устраивались каждый мѣсяцъ обществомъ литераторовъ въ разныхъ ресторанахъ: у Бореля, въ Мало-Ярославце и др. Приглашенія разсылались за подписью знаменитаго химика Д. И. Менделѣева. На этихъ обѣдахъ собирались исключительно литераторы самыхъ различныхъ партiй и здѣсь Өеодоръ Михайловичь встрѣчался съ своими самыми заклятыми <Было: съ самыми своими заклятыми – ред.> литературными врагами. За зиму (1878 г.) Өеодоръ Михайловичъ побывалъ на этихъ обѣдахъ раза четыре и всегда возвращался съ нихъ очень возбужденный и съ [интересомъ] интересомъ разсказывалъ мнѣ о своихъ неожиданныхъ встрѣчахъ и знакомствахъ.

Въ началѣ 1878 года произошелъ и еще одинъ случай, пріятно повліявшiй на Өеодора Михайловича: его посѣтилъ Дмитрiй Сергѣевичъ Арсеньевъ, воспитатель Великихъ Князей Сергія и Павла Александровичей. Арсеньевъ высказалъ желаніе познакомить своихъ воспитанниковъ съ извѣстнымъ писателемъ, произведеніями котораго они интересуются. Арсеньевъ добавилъ, что является отъ имени Государя, которому желалось-бы чтобы Өеодоръ Михайловичъ своими бесѣдами повліялъ благотворно на юныхъ Великихъ князей.

Өеодоръ Михайловичъ въ то время былъ погруженъ въ составленіе плана романа «Братья Карамазовы» и открываться отъ этого дѣла было трудно, но желаніе Царя-Освободителя было, конечно, для него закономъ. Өеодору Михайловичу пріятно было сознавать, что онъ имѣетъ возможность исполнить хотя-бы небольшое желаніе Лица, предъ которымъ онъ всегда благоговѣлъ за великое дѣло освобожденія крестьянъ, — за осуществленіе мечты, которая была дорога ему еще въ юности и за которую (отчасти) онъ такъ жестоко пострадалъ въ свое время.

Пятнадцатаго марта Өеодоръ Михайловичъ получилъ отъ Д. С. Арсеньева слѣдующее письмо:

«Много прошло времени со дня моего съ Вами знакомства; послѣ разговора съ Вами я еще болѣе убѣдился, что всего лучше устроить такъ, что бы знакомство Великихъ Князей съ Вами не казалось имъ сдѣланнымъ по Родительскому совѣту или воспитательскому приказанію ‑ а исходило отъ собственнаго желанія — и вотъ на внушенье онаго посредствомъ (повидимому) случайныхъ разговоровъ, прошло довольно времени; ‑ во время-же масляницы и первой недѣли поста (говѣнье) я опасался, что за впечатлѣніями другихъ порядковъ, не сдѣлалось-бы впечатлѣнье отъ первой встрѣчи съ Вами менѣе сильнымъ ‑ и вотъ почему только теперь прихожу просить Васъ о исполненіи обѣщанія<»>.

Свиданіе съ Великими Князьями произвело на Өеодора Михайловича самое благопріятное впечатлѣніе: онъ нашелъ, что Они обладаютъ добрымъ сердцемъ и недюжиннымъ умомъ и умѣютъ въ спорѣ отстаивать <не только> свои, иногда еще незрелыя убѣжденія, но умѣютъ съ уваженіемъ относиться и къ противоположнымъ мнѣніямъ своихъ собесѣдниковъ.

Видимо, знакомство съ Өеодоромъ Михайловичемъ произвело и на Великихъ Князей хорошее впечатлѣніе и приглашенія стали повторяться. Не заставъ разъ моего мужа дома, Д. С. Арсеньевъ оставилъ слѣдующее письмо (23 апрѣля 1878 г.):

«...Если Васъ не стѣснитъ пріѣхать къ 5 1/2 Вы меня очень одолжите, ибо желалъ бы поговорить съ Вами наединѣ до Великихъ Князей. Мнѣ-бы хотѣлось просить Васъ коснуться той роли, которую они /бы/ могли имѣть среди нынѣшняго состоянія общества, той пользы, которую-бы они должны приносить ‑ и о томъ какъ-бы естественнѣе къ этому подойти ‑ мнѣ бы очень хотѣлось поговорить съ вами».

[Знакомство] Сношенія Өеодора Михайловича съ Великими Князьями продолжались до самой его смерти. Ихъ Высочества, бывшіе въ 1881 году за границей, прислали мнѣ по поводу моей утраты (его кончины) въ высшей степени сочувственную телеграмму.

Бывая у Великихъ Князей, Өеодоръ Михайловичъ имѣлъ случай познакомиться съ Великимъ Княземъ Константиномъ Константиновичемъ. Это былъ въ то время юноша, искреннiй и добрый, поразившiй моего мужа пламеннымъ отношеніемъ ко всему прекрасному въ родной литературѣ. Өеодоръ Михайловичъ провидѣлъ въ юномъ Великомъ Князѣ истинный поэтическiй даръ и выражалъ сожалѣніе, что Великiй Князь избралъ, по примѣру Отца, морскую карьеру, тогда какъ, по мнѣнію моего мужа, его дѣятельность должна-бы проявиться на литературной стезѣ; его предсказаніе блестяще исполнилось впослѣдствіи. Съ молодымъ Великимъ Княземъ у моего мужа, не смотря на разницу лѣтъ, установились вполнѣ дружескія отношенія и Онъ часто приглашалъ мужа къ себѣ побесѣдовать глазъ на глазъ или созывалъ избранное общество и просилъ мужа прочесть, по своему выбору, что либо изъ его новаго произведенія. Такъ раза два-три Өеодору Михайловичу случилось читать у Великаго Князя, въ присутствіи Супруги Наслѣдника Цесаревича, Ея Высочества В<еликой> К<нягини> Маріи Өеодоровны, Маріи Максимиліановны Баденской и другихъ особъ Императорской Семьи. У меня сохраняется нѣсколько чрезвычайно дружелюбныхъ писемъ Великаго Князя къ моему мужу, а когда онъ скончался, то Его Высочество, кромѣ телеграммы, прислалъ мнѣ сочувственное письмо. Среди множества соболѣзновательныхъ писемъ, полученныхъ мною въ 1881 г., меня особенно тронуло письмо Его Высочества. Зная его сердечное отношеніе къ моему мужу, я была убѣждена, что Онъ искренно, всею душою, скорбитъ о кончинѣ Өеодора Михайловича.

Не могу отказать себѣ въ удовольствіи сообщить письмо этого, увы, столь рано ушедшаго въ другой міръ прекраснаго Человѣка:

«Фр. Герцогъ Эдинбургскій, Неаполь. 14/26 февраля 1881.

Многоуважаемая Анна Григорьевна.

Вы понесли тяжелую, незамѣнимую утрату и не Вы однѣ, но и вся Россія глубоко скорбитъ съ вами о потерѣ Великаго человѣка, несшаго всю свою жизнь ей въ жертву. Милосердый Богъ, даровавъ Вамъ нелегкiй крестъ, ниспосылаетъ Вамъ въ тоже время и рѣдкое утѣшеніе: Ваше тяжкое горе раздѣляется и оплакивается всѣми Вашими соотечественниками, всѣми знавшими лично и не знавшими Өедора Михайловича.

Далекое плаваніе помѣшало мнѣ раньше узнать о постигшей наше отечество скорби, и только вчера я былъ пораженъ какъ громомъ горестнымъ извѣстіемъ. Хотя до сихъ поръ я и не имѣлъ случая съ Вами познакомиться, — теперь, въ эти грустныя минуты, я не могу отказать себѣ въ непреодолимомъ желаніи выразить Вамъ все мое глубокое, искреннее, душевное участіе къ поразившей Васъ печали. Какъ Русскiй вообще и какъ знакомый и искренно, сердечно любившiй Вашего незабвеннаго мужа я не могу не высказать Вамъ своего соболѣзнованія къ Вашей Душевной ранѣ, всего что я теперь чувствую и что слова не могутъ передать. Простите мнѣ вольность съ которою я обращаюсь къ вамъ въ эти высокія, тяжелыя минуты, когда ничто земное не можетъ дать Вамъ утѣшенія, и вѣрьте чистосердечности моихъ чувствъ. Всецѣло преданный Вамъ

Константинъ<»>.

Великiй Князь, [по случая] прибывъ на погребеніе Государ[ыня]/я/ Императора Александра II и чрезъ Гр. А. Е. Комаровскую выразилъ желаніе со мною увидѣться. По приглашенію графини, я пріѣхала къ ней [и] вечеромъ и провела нѣсколько часовъ въ бесѣдѣ съ Великимъ Княземъ. Съ чувствомъ искренней благодарности вспоминаю я то чтò онъ говорилъ мнѣ о моемъ незабвенномъ мужѣ, о томъ сильномъ и благодѣтельномъ вліяніи, которое имѣлъ на него покойный. Великiй Князь пожелалъ видѣть моихъ дѣтей, о которыхъ [е]/Е/му съ такимъ восторгомъ говорилъ ихъ отецъ. Уѣзжая въ плаваніе, Великiй Князь пригласилъ меня съ дѣтьми въ страстной четвергъ; здѣсь дѣти мои «красили яйца» и получили отъ [н]/Н/его подарки. Затѣмъ на Святой Недѣлѣ Великiй Князь посѣтилъ меня и подарилъ мнѣ и двумъ моимъ дѣтямъ свой портретъ (въ морской формѣ) съ дружественными надписями.

Впослѣдствіи, когда основалась школа имени Өеодора Михайловича въ Старой Руссѣ Великiй Князь Константинъ Константиновичъ [з] пожелалъ присоединиться къ числу лицъ, захотѣвшихъ ей помочь стать на ноги, ежегоднымъ взносомъ въ количествѣ 50 руб., чтò Школа приняла съ глубокою благодарностію.

187[9]/8/ г. Пріѣздъ поклонницы.

Какъ-то [позднею осенью] /раннею весною/ 187[9]/8/ года мы мирно всей семьей сидѣли за обѣдомъ. Освѣжившись долгой прогулкой, Өеодоръ Михайловичъ былъ въ очень хорошемъ настроеніи и весело бесѣдовалъ съ дѣтьми. Вдругъ раздался сильный звонокъ, дѣвушка побѣжала отворить и мы чрезъ полуоткрытую въ переднюю дверь услышали какъ чей-то женскiй, нѣсколько визгливый голосъ произнесъ:

— Живъ еще?

Дѣвушка, не понявшая вопроса, молчала.

— Я спрашиваю, живъ-ли еще Өеодоръ Михайлович?

— Они живы-съ, отвѣтила оторопѣвшая дѣвушка.

Я хотѣла пойти узнать въ чемъ дѣло, но Өеодоръ Михайловичъ, сидѣвшiй ближе къ двери, [упре]/опере/дилъ меня, быстро, [вы] вскочилъ и почти выбѣжалъ въ переднюю.

Къ нему на встрѣчу поднялась со стула немолодая дама, которая, простирая къ нему руки, воскликнула:

— Вы живы, Өеодоръ Михайловичъ? Какъ я рада, что вы еще живы!

— Но, сударыня, что съ вами? Воскликнулъ, въ свою очередь, /изумленный/ Өеодоръ Михайловичъ. — Я живъ и намѣренъ еще долго жить!

— А у насъ въ Харьковѣ разнеслись слухи, говорила /въ волненіи/ дама, — что жена ваша [отъ] васъ [убѣжала]/бросила/, что отъ измѣны ея вы тяжко заболѣли и лежите безъ помощи и я тотчасъ выѣхала, чтобъ за вами ухаживать. Я къ вамъ прямо съ машины!

Слыша возгласы, я тоже вышла въ переднюю и нашла Өеодора Михайловича въ полномъ негодованіи:

— Слышишь, Аня, обратился онъ ко мнѣ, — какіе-то негодяи распустили сплетню будто ты /отъ/ меня [бросила]/убѣжала/, какъ это тебѣ покажется? Нѣтъ, какъ это тебѣ покажется?!!

— Да успокойся, дорогой, [в] не волнуйся, говорила я, — это какое нибудь недоразумѣніе. Уйди пожалуйста, тебя въ передней продуетъ, и я потихонечку потянула Өеодора Михайловича въ сторону столовой. Онъ меня послушался, ушелъ и [я] /еще/ долго слыша[ла]/лись/ /изъ столовой/ его негодующія восклицанія.

Я же разговорилась съ незнакомкою, которая оказалась учительницею, очень доброю, но не особенно, должно быть, умною особой. Ее, кажется, прельстила мысль ухаживать за знаменитымъ писателемъ, котораго покинула негодная жена и, возможно, что проводить его въ лучшiй міръ, а затѣмъ гордиться остальную жизнь тѣмъ, что онъ скончался на ея рукахъ. Мнѣ было до-нельзя жаль бѣдную незнакомку, очевидно, серьезно взволнованную, и, извинившись, я отошла на минутку въ столовую и сказала мужу, что хочу накормить ее обѣдомъ.

Өеодоръ Михайловичъ замахалъ руками и зашепталъ: /«Да позови ее, только/ дай мнѣ сначала уйти!» вскочилъ съ мѣста и ушелъ къ себѣ.

Я вернулась къ незнакомкѣ и предложила ей отдохнуть и пообѣдать, но она, видимо огорченная сдѣланнымъ ей /мужемъ моимъ/ пріемомъ, отказалась и попросила только горничную отнести до извощика ея довольно большую плетеную корзину, которую за ней принесъ дворникъ. Я не стала настаивать, но освѣдомилась /гдѣ она остановится и/ какъ ея фамилія и имя-отчество.

Вернувшись къ мужу, я нашла его въ большомъ раздраженіи.

— Нѣтъ, ты подумай только, говорилъ онъ, въ волненіи ходя по комнатѣ: какую низость придум[ыв]/али/: ты меня бросила! Какая [низкая] /подлая/ клевета! Какой это врагъ сочинилъ!

Мысль, что меня могли оклеветать наиболѣе поразила мужа въ этомъ инцидентѣ. Видя, что это сравнительно неважное происшествіе такъ сильно его обезпокоило, я предложила ему написать въ Харьковъ къ своему старинному другу, профессору Н. Н. Бекетову и разспросить его какіе слухи тамъ о насъ ходятъ. [Өе] Мужъ принялъ мой совѣтъ, въ тотъ же вечеръ написалъ Бекетову и /немного/ успокоился. На другой же день онъ просилъ меня навѣстить незнакомку, но /я ее не застала:/ она еще утромъ уѣхала (домой) обратно.

1879

Первые два мѣсяца наступившаго года прошли для насъ спокойно: Өеодоръ Михайловичъ усиленно работалъ надъ романомъ и работа ему давалась. Въ началѣ Марта мужу пришлось принять участіе въ нѣсколькихъ литературныхъ вечерахъ. Такъ, 9го марта мужъ читалъ въ пользу Литературнаго Фонда въ залѣ Благороднаго Собранія. Въ этомъ вечерѣ (чтеніи) приняли участіе наши лучшіе писатели: Тургеневъ, Салтыковъ, Потѣхинъ и другіе. Өеодоръ Михайловичъ выбралъ для чтенія «Разсказъ по секрету» изъ «Братьевъ Карамазовыхъ», прочелъ превосходно и своимъ чтеніемъ (появленіемъ на эстрадѣ) /вызвалъ/ шумныя оваціи. Успѣхъ литературнаго вечера былъ такъ великъ, что рѣшили повторить его 16го марта, почти съ тѣми же (кромѣ Салтыкова) исполнителями. Во время чтенія 16го марта мужу былъ поднесенъ букетъ цвѣтовъ отъ лица слушательницъ Высшихъ Женскихъ Курсовъ. На лентѣ, расшитой въ русскомъ вкусѣ, находилась сочувственная чтецу надпись.

Около двадцатыхъ чиселъ марта съ мужемъ произошелъ непріятный случай, который могъ имѣть печальныя послѣдствія. Когда Өеодоръ Михайловичъ, по обыкновенію, совершалъ свою предъобѣденную прогулку, его на Николаевской улицѣ нагналъ какой-то пьяный человѣкъ, который ударилъ его по затылку съ такою силой, что мужъ упалъ на мостовую и разшибъ себѣ лицо въ кровь. Мигомъ собралась толпа, явился городовой и пьянаго повели въ участокъ, а мужа пригласили пойти туда же. Въ участкѣ Өеодоръ Михайловичъ просилъ полицейскаго офицера отпустить его обидчика, такъ какъ онъ его «прощаетъ». Тотъ пообѣщалъ, но такъ какъ на завтра о «нападеніи» появилось въ газетахъ, то, въ виду литературнаго имени потерпѣвшаго, составленный полиціей протоколъ былъ переданъ на разсмотрѣніе Мироваго Судьи 13го Участка, Г. Трофимова. Недѣли черезъ три Өеодоръ Михайловичъ былъ вызванъ на судъ. На разбирательствѣ, отвѣтчикъ, оказавшiйся крестьяниномъ Өедоромъ Андреевымъ, объяснилъ, что былъ «зѣло выпимши и только слегка дотронулся до «барина», который отъ этого и съ ногъ свалился»:

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Газ<ета> Голосъ № 102, 14 апрѣля 1879 г. – Ред.>

Өеодоръ Михайловичъ заявилъ на судѣ, что прощаетъ обидчика и проситъ не подвергать его наказанію. Мировой судья, снисходя къ его просьбѣ, постановилъ однако «за произведеніе шума и безпорядка на улицѣ подвергнуть крестьянина Андреева денежному штрафу въ 16 рублей, съ замѣною арестомъ при полиціи на [4] четыре дня<»>. Мужъ мой подождалъ своего обидчика у подъѣзда и далъ ему 16 рублей для уплаты наложеннаго штрафа.

На пасхальныхъ праздникахъ (3го апрѣля) въ Соляномъ Городкѣ состоялось литературное чтеніе въ пользу Фребелевскаго Общества; на немъ Өеодоръ Михайловичъ прочелъ «Мальчика у Христа на елкѣ». Въ виду того, что праздникъ былъ дѣтскiй, мужъ пожелалъ взять на него и своихъ дѣтей, чтобы они могли услышать какъ онъ читаетъ съ эстрады и увидѣть съ какою любовью встрѣчаетъ его публика. Пріемъ и на этотъ разъ былъ восторженный и группа маленькихъ слушателей поднесла чтецу букетъ цвѣтовъ. Өеодоръ Михайловичъ, оставался до конца праздника, расхаживая съ своими дѣтьми по заламъ, любуясь на игры дѣтей и радуясь на ихъ восхищеніе /ихъ восхищенію/ до селѣ невиданными зрѣлищами.

На Пасхѣ же Өеодоръ Михайловичъ читалъ въ помѣщеніи Александровской Женской Гимназіи въ пользу Бестужевскихъ Курсовъ. Онъ выбралъ сцѣну изъ «Преступленія и Наказанія» и произвелъ своимъ чтеніемъ необыкновенный эфектъ. Курсистки не только горячо аплодировали Өеодору Михайловичу, но въ антрактахъ окружали его, бесѣдовали съ нимъ, просили высказаться о разныхъ, интересовавшихъ ихъ вопросахъ, а когда, въ концѣ вечера, онъ собрался уходить, то громадною толпой, /въ/ двѣсти или болѣе человѣкъ, бросились вслѣдъ за нимъ по лѣстницѣ до самой прихожей, гдѣ и стали помогать ему одѣваться. Я стояла рядомъ съ мужемъ, но стремительно бросившаяся толпа меня оттѣснила и я осталась далеко позади, увѣренная, что мужъ безъ меня не уѣдетъ. Дѣйствительно, надѣвъ пальто, Өеодоръ Михайловичъ оглянулся и, не видя меня, жалобнымъ голосомъ проговорилъ: «Гдѣ-же моя жена? Она была со мной. Отыщите ее, прошу васъ<»>, обращался мой мужъ къ окружавшимъ его почитательницамъ, и тѣ дружно принялись выкрикивать мое имя. Къ счастью, меня не пришлось долго звать и я тотчасъ подошла къ мужу.

Наступила весна и мы, по обыкновенію, стали спѣшить съ отъѣздомъ въ Старую Руссу, тѣмъ болѣе, что Өеодору Михайловичу было предписано профессоромъ Кошлаковымъ непремѣнно поѣхать въ Эмсъ, а мужу хотѣлось пожить съ семьей на дачѣ и, если удастся, на свободѣ поработать.

На наше горе, весна была холодная и дождливая и мужъ не только на дачѣ не поправился, а даже похудѣлъ, чтò насъ всѣхъ очень огорчило.

Зато лѣто началось для насъ очень пріятно: въ Руссу пріѣхала на сезонъ А. В. Жакларъ-Корвинъ съ семьей, которую мы оба очень любили. Мужъ почти каждый день, возвращаясь съ прогулки, заходилъ побесѣдовать съ этой умной и доброй женщиной, имѣвшей значеніе въ его жизни.

Во второй половинѣ іюля (18го) Өеодоръ Михайловичъ выѣхалъ за границу и 24го былъ въ Эмсѣ. Остановился (на прежней квартирѣ) въ Ville d'Alger и направился къ своему доктору, Г. Орту. Хотя прошло уже три года со времени послѣдняго пріѣзда мужа, но докторъ его узналъ и даже утѣшилъ обѣщаніемъ, что «Кренхенъ его воскреситъ». «Нашелъ (писалъ мнѣ мужъ отъ 25 іюля), что у меня какая-то часть легкаго сошла съ своего мѣста и перемѣнила положеніе, равно какъ и сердце перемѣнило свое прежнее положеніе и находится въ другомъ — все вслѣдствіе анфиземы, хотя, прибавилъ въ утѣшеніе, сердце совершенно здорово, а всѣ эти перемѣны мѣстъ тоже немного значатъ и не грозятъ особенно. Конечно, онъ, какъ докторъ, обязанъ даже говорить утѣшительныя вещи, но если анфизема еще только вначалѣ уже произвела такіе эффекты, то что же будетъ потомъ? Впрочемъ, я сильно надѣюсь на воды».

Объясненія доктора Орта меня чрезвычайно смутили и обезпокоили, такъ какъ я, видя послѣдніе годы мужа бодрымъ и сильнымъ, не предполагала, что болѣзнь его сдѣлала такіе зловѣщіе успѣхи. Но зная, что питье Кренхена всегда приносило мужу большую пользу, я утѣшала себя мыслью, что улучшеніе здоровья произойдетъ и на этотъ разъ.

Разсчитывала я очень на то, что Өеодоръ Михайловичъ встрѣтитъ кого либо изъ своихъ, пріятныхъ ему знакомыхъ, что встрѣчи его развлекутъ и онъ не будетъ тáкъ скучать, какъ скучалъ всегда, когда приходилось разлучаться съ семьей. Но, къ искреннему моему сожалѣнію, мои надежды не осуществились: за все пятинедѣльное пребываніе мужа въ Эмсѣ не встрѣтилось ни единаго /знакомаго/ лица и онъ горько жаловался на свое полнѣйшее одиночество. Въ довершеніе досады и въ читальнѣ оказались «только Московскія Вѣдомости, страшно опаздывающія и мерзкiй Голосъ, который меня только бѣситъ. Все развлеченіе смотрѣть на дѣтей, которыхъ здѣсь много и разговаривать съ ними. Да и тутъ пакости: сегодня встрѣчаю ребенка идущаго въ школу, въ толпѣ другихъ, 5 лѣтъ, идетъ, закрываетъ ладонями глаза и плачетъ. Спрашиваю что съ нимъ и узнаю отъ прохожихъ нѣмцевъ, что у него уже цѣлый мѣсяцъ воспаленіе въ глазахъ (сильное мученіе) а отецъ сапожникъ не хочетъ свести его къ доктору, чтобъ не истратить нѣсколько пфенниговъ на лекарство. Это меня ужасъ какъ разстроило, и вообще нервы у меня ходятъ, и я очень угрюмъ. Нѣтъ, Аня, скука не ничего. При скукѣ и работа мученіе. Да и лучше каторга, нѣтъ, каторга лучше была!»

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо ко мнѣ отъ 10 августа 1879 года. – Ред.>

Письма Өеодора Михайловича ко мнѣ были самыя грустныя. [Очень огорчало его извѣстіе о кончинѣ Эмиліи Өедоровны, вдовы брата Михаила Михайловича.] Въ письмѣ отъ 13го августа мужъ пишетъ: «Извѣстіе о бѣдной Эмиліи Өедоровнѣ очень меня опечалило. Правда, оно шло къ тому, съ ея болѣзнью нельзя было долго жить. Но у меня, съ ея смертію, кончилось какъ-бы все, что еще оставалось на землѣ, для меня, отъ памяти брата. Остался одинъ Өедя, Өедоръ Михайловичъ, котораго я няньчилъ на рукахъ. Остальные дѣти брата выросли какъ-то не при мнѣ. Напиши Өедѣ о моемъ глубокомъ сожалѣніи, я же не знаю куда писать ему... Представь какой я видѣлъ сонъ 5го числа (я записалъ число): вижу брата, онъ лежитъ на постели, а на шеѣ у него перерѣзана артерія и онъ изтекаетъ кровью, я же въ ужасѣ думаю бѣжать къ доктору и между тѣмъ останавливаетъ мысль, что вѣдь онъ весь изтечетъ кровью до доктора. Странный сонъ, и главное 5го Августа, наканунѣ ея смерти. Я не думаю чтобъ я былъ очень передъ ней виноватъ: когда можно было я помогалъ и пересталъ помогать постоянно когда уже были ей, ближайшіе ей помощники, сынъ и зять. Въ годъ же смерти брата я убилъ на ихъ дѣло, не разсуждая и не сожалѣя, не только всѣ мои 10000, но и пожертвовалъ даже моими силами, именемъ литературнымъ, которое отдалъ на позоръ съ провалившимся изданіемъ, работалъ какъ волъ, даже братъ покойный не могъ бы упрекнуть меня съ того свѣта». Въ концѣ письма прибавляетъ: «Завтра останется ровно двѣ недѣли моему здѣшнему молчанію, ибо это не уединеніе только, а молчаніе. Я совсѣмъ разучился говорить, говорю даже самъ съ собой, какъ сумасшедшiй». Въ письмѣ отъ 16 августа мужъ пишетъ мнѣ: «Я отъ уединенія сталъ мнителенъ и мнѣ все мерещится что ни есть худаго и безотраднаго. Тоска моя такая что и не опишешь: забылъ говорить даже, удивляюсь на себя даже если случайно произнесу громкое слово. Голосу своего вотъ уже четвертую недѣлю не слышу».

Я тоже очень мучилась тяжелымъ душевнымъ состояніемъ мужа, особенно зная, что /кромѣ того/ онъ безпокоится /и/ на счетъ присылки обѣщанныхъ мною денегъ; выслать же деньги я не могла такъ какъ произошло недоразумѣніе съ редакціей Русскаго Вѣстника: Редакція прислала мнѣ переводъ на контору Ахенбахъ и Колли въ Петербургѣ. Такъ какъ я дала слово мужу, что не оставлю дѣтей ни на одинъ день, то поѣхать за деньгами я не могла и мнѣ пришлось отослать обратно переводъ и просить выслать деньги наличными на Старую Руссу. Какъ только деньги были мною получены, я тотчасъ выслала ихъ мужу.

1879 г. Мысль о покупкѣ имѣнія.

Задумываясь о судьбѣ [своей] семьи въ случаѣ /на случай/ ослабленія своей литературной дѣятельности или смерти, Өеодоръ Михайловичъ часто останавливался на мысли, когда мы расплатимся съ долгами, купить небольшое имѣніе и жить отчасти на доходы съ него. Въ письмѣ изъ Эмса отъ 13 августа 1879 г. мужъ писалъ мнѣ: «Я все, /голубчикъ мой, думаю о моей смерти самъ (серьезно здѣсь думаю) и о томъ съ чѣмъ оставлю тебя и дѣтей. Все считаютъ, что у насъ есть деньги, а у насъ ничего. Теперь у меня на шеѣ Карамазовы, надо кончить хорошо, ювелирски отдѣлать, а вещь эта трудная и рискованная, много силъ унесетъ. Но вещь тоже и роковая: она должна установить имя мое, иначе не будетъ никакихъ надеждъ. Кончу романъ и въ концѣ будущаго года/ объявлю подписку на Дневникъ и на подписныя деньги куплю имѣніе, а жить и издавать Дневникъ до [п] слѣдующей подписки протяну какъ нибудь продажей книжонокъ. Нужна энергическая мѣра, иначе никогда ничего не будетъ. Но довольно, еще успѣемъ переговорить и наспориться съ тобою, потому что ты не любишь деревни, а у меня всѣ убѣжденія, что 1) деревня есть капиталъ, который къ возрасту дѣтей утроится и 2) что тотъ кто владѣетъ землею участвуетъ и въ политической власти надъ государствомъ. Это будущее дѣтей и опредѣленіе того чѣмъ они будутъ: твердыми-ли и самостоятельными гражданами (никого не хуже) или стрюцкими». Въ одномъ изъ слѣдующихъ писемъ

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Письмо отъ 16 августа 1879 г. – Ред.>

нахожу:

«Я здѣсь все мечтаю объ устройствѣ будущаго, и о томъ какъ-бы купить имѣніе. Повѣришь-ли, чуть не помѣшался на этомъ. За дѣтокъ и за судьбу ихъ трепещу».

Въ принципѣ я совершенно была согласна въ этомъ вопросѣ съ мужемъ, но находила, что при нашихъ обстоятельствахъ мысль объ обезпѣченіи судьбы дѣтей имѣніемъ могла оказаться неосуществимою. Первый и главнымъ вопросъ заключался въ томъ: кто же будетъ заниматься имѣніемъ, еслибъ и удалось его пріобрѣсти? Өеодоръ Михайловичъ, хоть и понималъ въ сельскомъ хозяйствѣ, но, занятый литературнымъ трудомъ, на врядъ-ли могъ-бы принимать въ немъ дѣятельное участіе. Я же ничего не понимала въ деревенскомъ хозяйствѣ и, вѣроятно, прошло-бы нѣсколько лѣтъ прежде чѣмъ я-бы его изучила или приспособилась-бы къ этому вполнѣ незнакомому для меня дѣлу.

Оставалось поручить имѣніе управляющему, но по опыту многихъ знакомыхъ помѣщиковъ я предвидѣла къ какому результату можетъ привести хозяйничаніе иного управляющаго.

Но Өеодоръ Михайловичъ такъ твердо установился на этой утѣшавшей его мысли, что мнѣ было искренно жаль ему противорѣчить и я просила его только выждать когда намъ выдѣлятъ наконецъ нашу долю въ наслѣдствѣ послѣ тетки мужа, А. Ө. Куманиной, и уже на выдѣленной намъ землѣ начать по маленьку устроивать хозяйство. Өеодоръ Михайловичъ согласился со мной и рѣшилъ оставлять деньги за ром. «Братья Карамазовы» въ редакціи «Русскаго Вѣстника», чтобы имѣть ихъ въ запасѣ, когда онѣ понадобятся на устройство имѣнія.

Наслѣдство послѣ А. Ө. Куманиной досталось намъ еще въ началѣ семидесятыхъ годовъ. Оно состояло изъ имѣнія въ количествѣ [12] 6,000 десятинъ, находившихся въ ста верстахъ отъ Рязани, близъ пос<елка> «Спасъ-Клепики». На долю четырехъ братьевъ Достоевскихъ (которымъ проходилось уплатить сестрамъ деньгами) досталась одна треть имѣнія, около [4] [четырехъ] /двухъ/ тысячъ десятинъ; изъ нихъ на долю Өеодора Михайловича приходилось 500 десятинъ.

Такъ какъ наслѣдниковъ послѣ Куманиной оказалось много, то сговориться съ ними представляло большія трудности. Продать имѣніе цѣликомъ — не находилось покупателей, а между тѣмъ съ насъ, какъ и съ прочихъ сонаслѣдниковъ, требовались деньги на уплату повинностей; повѣренный нашъ тоже требовалъ деньги на поѣздки въ имѣніе, бумаги, судебн<ыя> расходы и пр., такъ что наслѣдство это доставляло намъ только однѣ непріятности и расходы.

Наконецъ, наслѣдники пришли къ рѣшенію взять землю натурой, но такъ какъ земля была разнообразная, отъ вѣковаго лѣса до сплошныхъ болотъ, то мы съ мужемъ рѣшили получить значительно меньше десятинъ, но лишь-бы земля была хорошаго качества. Но чтобы выбрать участокъ слѣдовало съѣздить и осмотрѣть имѣніе. Каждую весну заходилъ разговоръ о съѣздѣ всѣхъ наслѣдниковъ въ имѣніи съ цѣлью выбрать и отмежевать на [долю] /свою/ долю извѣстное количество десятинъ. Но всегда случалось, что то одному, то другому изъ сонаслѣдниковъ нельзя было пріѣхать и дѣло отлагалось на слѣдующiй годъ. Наконецъ, лѣтомъ 1879 года, /наслѣдники/ рѣшили собраться въ Москвѣ, съ цѣлью войти въ [окончательное] /какое либо/ соглашеніе и, если это удастся, то всѣмъ проѣхать въ Рязань, а оттуда въ имѣніе, и тамъ на мѣстѣ рѣшить дѣло окончательно.

Өеодоръ Михайловичъ въ то время лечился въ Эмсѣ и возвращеніе его ожидалось чрезъ мѣсяцъ. Упустить представлявшiйся случай покончить съ этимъ столь тяготившимъ насъ вопросомъ ‑ было-бы жаль. Съ другой стороны, я была въ затрудненіи — извѣщать-ли мужа о предполагаемой поѣздкѣ въ имѣніе, тѣмъ болѣе, что она могла и не состояться? Зная какъ страстно Өеодоръ Михайловичъ любитъ своихъ дѣтей и трепещетъ за ихъ жизнь, [из] я боялась извѣстіемъ о продолжительной поѣздкѣ обезпокоить его и тѣмъ повредить его леченію. Къ счастію, я получила еще заранѣе согласіе мужа повезти дѣтей въ Монастырь Св. Нила Столбенскаго (въ ста верстахъ отъ Руссы) и такъ какъ поѣздка должна была продлиться съ недѣлю, то я рѣшила сначала заѣхать на [2] два, на три дня въ Москву. Но пріѣхавъ туда и заставъ главныхъ сонаслѣдниковъ, направлявшихся въ имѣніе, я рѣшила воспользоваться случаемъ и поѣхала вмѣстѣ съ дѣтьми чтобы осмотрѣть [его] землю и намѣтить то, чтò [намъ] болѣе всего подходило-бы къ желаніямъ мужа. Поѣздка наша въ имѣніе, продолжавшаяся около десяти дней, обошлась вполнѣ благополучно и мнѣ удалось выбрать на долю мужа двѣсти десятинъ строеваго лѣса въ такъ называемой «Пехоркѣ» и сто десятинъ земли полевой. Өеодоръ Михайловичъ былъ доволенъ моимъ выборомъ, но въ своихъ письмахъ изъ Эмса меня жестоко разбранилъ за мою «скрытность». Мнѣ самой всегда было тяжело скрывать что[нибудь] /либо/ отъ Өеодора Михайловича, но иногда это было необходимо и именно ради того, что-бы не тревожить его и волненіями (которыхъ можно было избѣжать), не вызвать лишнiй разъ, приступа эпилепсіи, послѣдствія которой были такъ тягостны для мужа, особенно когда приступъ случался [за границей,] вдали отъ семьи.

Въ началѣ сентября мы вернулись изъ Руссы и у насъ началась наша обычная жизнь: к[о]/ъ/ [времени] двумъ часамъ у насъ собиралось нѣсколько человѣкъ, частью знакомыхъ, частью незнакомыхъ, которые, по очереди, входили къ Өеодору Михайловичу и иной разъ просиживали у него по часу. Зная, какъ утомительно дѣйствуютъ на мужа продолжительные разговоры, я иногда посылала горничную просить мужа выйти ко мнѣ на минуту и когда онъ приходилъ, давала ему стаканъ свѣжезавареннаго чаю. Онъ наскоро выпивалъ, спрашивалъ о дѣтяхъ и спѣшилъ къ своему собесѣднику. Иногда, въ виду черезчуръ [продолжительной] /затянувшейся/ бесѣды, приходилось вызывать Өеодора Михайловича /въ столовую/ съ тѣмъ чтобы онъ принялъ какую нибудь депутацію, пришедшую просить его читать на литературномъ вечерѣ (въ пользу какого-нибудь учрежденія) или повидался съ кѣмъ нибудь изъ друзей, которымъ было трудно выждать очередь незнакомыхъ посѣтителей.

Въ эту зиму симпатіи общества къ Өеодору Михайловичу (благодаря успѣху «Братьевъ Карамазовыхъ») еще болѣе увеличились и онъ сталъ получать почетныя приглашенія и билеты [и письма] на балы, литературные вечера и концерты. Приходилось писать [вѣжливые] любезные отказы, благодарственныя письма, а иногда, не желая обидѣть приглашавшихъ, /мужъ/ направ[илъ]/лялъ меня/ и я, проскучавъ полвечера /часа два/, розыскивала учредительницъ вечера /празднества/ и отъ имени мужа приносила благодарность за любезность и извиненія его, что, по случаю спѣшной работы, онъ не могъ быть на вечерѣ. Все это усложняло нашу жизнь и мало приносило удовольствія.

[На святкахъ 1879 года Өеодору Михайловичу пришлось два дня подрядъ участвовать]

Въ декабрѣ 1879 года Өеодору Михайловичу пришлось нѣсколько разъ участвовать въ литературныхъ чтеніяхъ. Такъ 16го декабря онъ читалъ въ пользу общества вспомоществованія нуждающимся ученикамъ Ларинской Гимназіи. Прочелъ онъ «Мальчика у Христа на елкѣ». Чтеніе было дневное, въ часъ дня. Въ числѣ участвовавшихъ былъ актеръ [И. Ө.] знаменитый разсказчикъ И. Ө. Горбуновъ и, я запомнила, что, благодаря его присутствію, въ читательской /всѣ/ были чрезвычайно оживлены. Литераторы, прочитавъ выбранный отрывокъ, уже не выходили въ публику, а оставались въ Читательской. Иванъ Өедоровичъ былъ въ ударѣ, много разсказывалъ неизвѣстнаго и остроумнаго и даже на афишѣ нарисовалъ чей-то портретъ.

30 декабря состоялось тоже литературное утро, на которомъ Өеодоръ Михайловичъ мастерски прочиталъ «Великаго Инквизитора» изъ <«>Братьевъ Карамазовыхъ». Чтеніе имѣло необыкновенный успѣхъ и публика много разъ заставила автора выйти на ея аплодисменты.

1879‑80 гг.

Въ 1879‑80 годахъ Өеодору Михайловичу часто приходилось читать въ пользу различныхъ благотворительныхъ учрежденiй, Литературнаго Фонда и т. п. Въ виду слабаго здоровья мужа, я постоянно его сопровождала на эти литературные вечера; да и самой мнѣ страшно хотѣлось послушать его по-истинѣ художественное чтеніе и присутствовать при тѣхъ восторженныхъ оваціяхъ, которыя ему постоянно дѣлала (любившая) почитавшая его петербургская публика.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Я постоянно привозила съ собой на вечера: книгу, по которой мужъ читалъ, лекарство отъ кашля — эмскія пастилки, лишнiй носовой платокъ (на случай его потери), пледъ, чтобы закутать /обвязать/ горло мужа по выходѣ на холодный воздухъ и пр. Видя меня всегда нагруженною, Өеодоръ Михайловичъ называлъ меня своимъ «вѣрнымъ оруженосцемъ». – Ред.>

Литературные вечера устроивались большею частью въ Залѣ Городскаго Кредитнаго Общества, противъ Александринскаго Театра, или въ Благородномъ Собраніи у Полицейскаго Моста.

Къ сожалѣнію, эти мои выѣзды въ свѣтъ нерѣдко (отравлялись) омрачались для меня совершенно неожиданными и ни на чемъ не основанными приступами ревности Өеодора Михайловича, ставившими меня иногда въ нелѣпое положеніе. Приведу одинъ такой случай:

Въ одинъ изъ подобныхъ литературныхъ вечеровъ мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ нѣсколько запоздали и прочіе участники вечера были уже въ сборѣ. При нашемъ входѣ всѣ они дружески привѣтствовали Өеодора Михайловича, а мужчины поцаловали у меня руку.

Этотъ свѣтскiй обычай (цалованіе руки) видимо произвелъ непріятное впечатлѣніе на моего мужа. Онъ сухо со всѣми поздоровался и отошелъ въ сторону. Я мигомъ поняла въ чемъ дѣло. Обмѣнявшись нѣсколькими фразами съ присутствовавшими, я сѣла рядомъ съ мужемъ съ цѣлью разсѣять его дурное настроеніе. Но это мнѣ не удалось: на два-три вопроса Өеодоръ Михайловичъ мнѣ не отвѣтилъ, а затѣмъ, взглянувъ на меня «свирѣпо», сказалъ:

— Иди къ нему!!

Я удивилась и спросила:

— Къ кому, къ нему?

— Не по-ни-маешь?

— Не понимаю. Къ кому жь мнѣ идти? смѣялась я.

— Къ тому кто такъ страстно сейчасъ поцаловалъ твою руку!

Такъ какъ всѣ бывшіе въ «Читательской» мужчины изъ вѣжливости поцаловали мнѣ руку, то я, конечно, не могла рѣшить кто былъ виновенъ въ предполагаемомъ мужемъ моимъ преступленіи.

Весь этотъ разговоръ Өеодоръ Михайловичъ велъ вполголоса, однако такъ, что сидѣвшія вблизи лица отлично все слышали. Я очень сконфузилась и, боясь семейной сцены, сказала:

— Ну, Өеодоръ Михайловичъ, я вижу ты не въ духѣ и не хочешь со мною говорить. Такъ я лучше пойду въ залъ, отыщу свое мѣсто. [И ушла.] Прощай!

И ушла. Не прошло пяти минутъ какъ подошелъ ко мнѣ П. А. Гайдебуровъ и сказалъ, что меня зоветъ Өеодоръ Михайловичъ. Предполагая, что мужъ затрудняется найти въ книгѣ помѣченный для чтенія отрывокъ, я тотчасъ пошла въ «Читательскую». Мужъ встрѣтилъ меня враждебно.

— Не удержалась?! Пришла поглядѣть на него? замѣтилъ онъ.

— Ну да, конечно (смѣялась я), но и на тебя тоже. Тебѣ что нибудь нужно?

— Ничего мнѣ не нужно.

— Но вѣдь ты меня звалъ?

— И не думалъ звать! Не воображай, пожалуйста!

— Ну, если не звалъ, такъ прощай, я ухожу.

Минутъ черезъ десять, ко мнѣ подошелъ одинъ изъ распорядителей и сказалъ, что Өеодоръ Михайловичъ освѣдомляется гдѣ я сижу, а потому думаетъ, что мой мужъ желаетъ меня видѣть. Я отвѣтила, что только что была въ «Читательской» и не хочу мѣшать Өеодору Михайловичу сосредоточить все свое вниманіе на предстоящемъ ему чтеніи. Такъ и не пошла. Однако, въ первый-же антрактъ распорядитель опять подошелъ ко мнѣ съ настоятельною просьбою отъ моего мужа придти къ нему. Я поспѣшила въ «Читательскую<»>, подошла къ моему дорогому мужу и увидѣла его смущенное, виноватое лицо. Онъ нагнулся ко мнѣ и чуть слышно проговорилъ:

— Прости меня, Анечка, и дай руку на счастье: я сейчасъ выхожу читать!

Я была до нельзя довольна, что Өеодоръ Михайловичъ успокоился и только недоумѣвала кого изъ присутствовавшихъ лицъ (всѣ какъ на подборъ были болѣе чѣмъ почтеннаго возраста) онъ заподозрилъ во внезапной любви ко мнѣ. Только презрительныя слова: «Ишь, французишка, такъ мелкимъ бѣсомъ и разсыпается» дали мнѣ понять, что объектомъ ревнивыхъ подозрѣнiй Өеодора Михайловича на этотъ разъ оказался старикъ Д. В. Григоровичъ (мать его была француженка).

Вернувшись съ вечера, я очень журила мужа за его ни на чемъ не основанную ревность. Өеодоръ Михайловичъ, по обыкновенію, просилъ прощенія, признавалъ себя виноватымъ, клялся, что это больше не повторится и искренно страдалъ раскаяніемъ, но увѣрялъ, что не могъ превозмочь этой внезапной вспышки и въ теченіи цѣлаго часа безумно меня ревновалъ и былъ глубоко несчастливъ.

Сцены такого рода повторялись почти на каждомъ литературномъ вечерѣ: Өеодоръ Михайловичъ непремѣнно посылалъ распорядителей или знакомыхъ посмотрѣть гдѣ я сижу и съ кѣмъ разговариваю. Онъ часто подходилъ къ полуотворенной двери «Читательской» и издали розыскивалъ меня на указанномъ мною мѣстѣ. (Обыкновенно роднымъ читавшихъ предоставляли мѣста вдоль правой стѣны, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ перваго ряда.) [Вст]

Вступивъ на эстраду и раскланявшись съ аплодирующей публикой, Өеодоръ Михайловичъ не приступалъ къ чтенію, а принимался внимательно разсматривать всѣхъ дамъ, сидѣвшихъ вдоль правой стѣны. Чтобы мужъ меня скорѣе замѣтилъ, я или отирала лобъ бѣлымъ платкомъ или привставала съ мѣста. Только убѣдившись, что я въ залѣ, Өеодоръ Михайловичъ принимался читать. Мои знакомые, а также распорядители вечеровъ, разумѣется, подмѣчали эти подглядыванія и разспрашиванія обо мнѣ моего мужа и слегка надъ нимъ и надо мной подтрунивали, что меня иногда очень сердило. Мнѣ это наскучило и я однажды, ѣдучи на литературный вечеръ, сказала Өеодору Михайловичу <Было: я однажды сказала Өеодору Михайловичу, ѣдучи на литературный вечеръ – ред.>:

— Знаешь, [Өедя] /дорогой мой/, если ты и сегодня будешь такъ всматриваться и меня розыскивать среди публики, то, даю тебѣ слово, я поднимусь съ мѣста и мимо эстрады выйду изъ залы.

— А я спрыгну съ эстрады и побѣгу за тобой узнавать не случилось-ли чего съ тобой и куда ты ушла?

Өеодоръ Михайловичъ проговорилъ это самымъ серьезнымъ тономъ и я убѣждена въ томъ, что онъ способенъ былъ рѣшиться, въ случаѣ моего внезапнаго ухода, на подобный скандалъ.

1880 годъ.

1)                 Книжная торговля.

2)                 Начало 1880 г. Литерат<урные> вечера, посѣщ<енія> знакомыхъ.

3)                 Поѣздка въ Москву на Пушк<инскій> праздникъ.

4)                 Возвращеніе изъ Москвы.

Воспоминанія къ 1880 году.

Начало 1880 года ознаменовалось для насъ открытіемъ новаго нашего предпріятія: «Книжной Торговли Ө. М. Достоевскаго (исключительно для иногородныхъ)».

Хотя съ каждымъ годомъ наши денежныя дѣла (стали) начинали приходить въ порядокъ и большинство долговъ, (лежавшихъ на Өеодорѣ Михайловичѣ еще съ 60хъ годовъ) было уплачено, тѣмъ не менѣе матеріальное положеніе наше было шатко: жизнь становилась дороже и сложнѣе, а намъ никакъ не удавалось отложить что нибудь, [какъ говорится,] «на черный день». Это насъ чрезвычайно тревожило, тѣмъ болѣе, что Өеодоръ Михайловичъ самъ сознавалъ, что ему становится все труднѣе и труднѣе работать. Да и болѣзнь его (эмфизема) прогрессировала и можно было опасаться, что, въ виду (изъ за) ухудшенія здоровья, наступитъ перерывъ въ литературной работѣ. Вотъ на такой-то печальный случай и желалось-бы имѣть нѣкоторый запасъ денегъ или какое-либо побочное занятіе, которое-бы ихъ приносило. Но кругъ занятiй для женщинъ и теперь довольно ограниченъ, а въ тѣ времена и (подавно) тѣмъ болѣе.

Я долго раздумывала какимъ-бы такимъ заняться дѣломъ, которое могло-бы послужить намъ (для насъ) хотя бы нѣкоторымъ подспорьемъ. Послѣ долгихъ обдумываній и разспросовъ знающихъ лицъ, я остановилась на мысли открыть Книжную Торговлю для иногородныхъ, тѣмъ болѣе, что, благодаря нѣсколькимъ своимъ изданіямъ, я отчасти уже ознакомилась <Было: уже отчасти ознакомилась – ред.> съ книжнымъ дѣломъ. Начинаемое мною предпріятіе имѣло два преимущества: первое, самое для меня главное, оно не заставляло меня отлучаться изъ дому и я по прежнему могла слѣдить за здоровьемъ мужа, за воспитаніемъ дѣтей и управлять своимъ хозяйствомъ и дѣлами. Второе преимущество состояло въ томъ, что для открытія книжной торговли не приходилось затрачивать почти никакихъ денегъ (никакого капитала): не надо было нанимать магазина и обзаводиться товаромъ, а (слѣдовало) /можно было, на первое время,/ ограничиваться покупкою тѣхъ книгъ, на выписку которыхъ были высланы деньги. Единственный расходъ заключался въ уплатѣ «торговыхъ правъ» и въ наймѣ мальчика, который-бы ходилъ покупать книги, зашивалъ посылки и относилъ ихъ на почту. Это составляло рублей 250—300 въ годъ и на такую сумму можно было рискнуть (затратить). Конечно, для успѣха дѣла требовались объявленія въ газетахъ, но, на первый случай, я понадѣялась на тѣ гектографированныя объявленія (письма), которыя я разослала къ бывшимъ подписчикамъ «Дневника Писателя», а въ будущемъ году предполагала разослать /на общихъ издержкахъ/ съ издательницей «Семейныхъ Вечеровъ» большое объявленіе во многихъ тысячахъ экземпляровъ. Это объявленіе /было/ разослано въ началѣ 1881 г., но уже не имѣло вліянія на ходъ торговли.

Конечно, предпринятое дѣло могло разчитывать на успѣхъ въ томъ только случаѣ, если Книжная Торговля принадлежала Ө. М. Достоевскому. Такимъ образомъ, взявъ въ Казенной Палатѣ «торговыя права», Өеодору Михайловичу пришлось обратиться въ купца, надъ чѣмъ не преминули поглумиться его газетные недруги. Эти глумленія нисколько не задѣвали самолюбія моего мужа, такъ какъ онъ, вникнувъ въ дѣло, одобрилъ мою идею и, также какъ я, вѣрилъ въ успѣхъ нашего предпріятія.

Надежды мои на успѣхъ основывались, главнымъ образомъ, на томъ предположеніи, что подписчики на «Дневникъ Писателя» 1876—77 гг., привыкшіе къ акуратному веденію дѣла въ редакціи, могли съ довѣріемъ отнестись къ Книжной Торговлѣ того-же издателя и при выпискѣ нужныхъ имъ книгъ. Надежды эти оправдались и не прошло двухъ-трехъ мѣсяцевъ, какъ изъ бывшихъ подписчиковъ «Дневника Писателя<»> образовался кружокъ лицъ (человѣкъ 30), которыя ежемѣсячно выписывали книги чрезъ нашу Книжную Торговлю. Припоминаю, напримѣръ, Епископа [Воронежскаго] /Полтавскаго/ <Пропуск в рукописи – ред.>, который при посредствѣ состоявшаго при его Преосвященствѣ князя /В. М./ Елецкаго, выписывалъ ежемѣсячно (для личной библiотеки и для подарковъ) многія дорогія изданія. Запомнила еще инженера изъ Минска, который на крупныя суммы выписывалъ книги и не по одной своей спеціальности.

Но кромѣ образовавшагося прочнаго кружка покупателей, оказалось не мало и единичныхъ лицъ, замѣтившихъ вновь открывшуюся Книжную Òорговлю. Конечно, были и досадные кліенты въ родѣ подписчиковъ на какую нибудь газету, при чемъ въ пользу Торговли очищалось 25 к<опѣекъ>. Но еще болѣе досаждали покупщики, заставлявшіе розыскивать какую нибудь давнымъ давно распроданную книгу. Послѣ продолжительныхъ и добросовѣстныхъ поисковъ приходилось такимъ заказчикамъ возвращать ихъ деньги обратно.

Отъ меня лично Книжная Торговля не отнимала много времени: приходилось лишь вести книги/,/ [и] записывать требованія и писать счеты. Мальчика-же мнѣ рекомендовали уже служившаго въ Книжномъ Магазинѣ и Петръ, не смотря на свои 15 лѣтъ, отлично справлялся съ покупкою книгъ и ихъ отправкою.

Өеодоръ Михайловичъ очень интересовался ходомъ нашего предпріятія и въ концѣ каждаго мѣсяца я составляла для него рапортичку доходовъ и расходовъ по этому дѣлу. [Въ общемъ – первый годъ торговли] Обыкновенно прибыль колебалась отъ 80—90 руб. [(] въ началѣ и концѣ года (при подпискѣ на журналы и газеты) и отъ 40—50 рублей въ лѣтніе мѣсяцы. Въ общемъ, первый годъ торговли далъ, за всѣми расходами, чистой прибыли 811 рублей и такой результатъ мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ сочли хорошимъ предзнаменованіемъ для будущаго.

Разумѣется, дѣло могло принять сразу болѣе широкіе размѣры: были требованія отъ Учебныхъ заведенiй и земскихъ складовъ выслать имъ книги въ кредитъ, но такъ какъ на пріобрѣтеніе книгъ требовались значительныя суммы, то, не смотря на предстоявшую выгоду, намъ приходилось отъ такихъ покупателей отказываться.

Книжная Торговля для иногородныхъ — дѣло очень прибыльное, разумѣется, при умѣломъ и акуратномъ веденіи его и на моихъ глазахъ подобныя небольшія книжныя торговли за [два] /три/ десятка лѣтъ обратились въ солидныя книгопродавческія фирмы (Бр<атья> Башмаковы, Панафидинъ, Клюкинъ) и я вполнѣ убѣждена, что, еслибъ я продолжала свою книгопродавческую дѣятельность, то имѣла-бы теперь магазинъ не хуже «Новаго Времени». Не продолжала-же я книжнаго дѣла потому, что предприняла изданіе Полнаго Собранія Сочиненiй моего мужа, которое потребовало отъ меня всѣ мои силы и все мое время.

Когда, послѣ кончины Өеодора Михайловича, я объявила о намѣреніи закрыть книжную торговлю, то многія лица стали просить меня передать имъ мое предпріятіе; нѣкоторые даже [предлагали продать фирму] желали купить фирму и предлагали /за нее/ около полутора тысячъ рублей. Но я не согласилась: вести книжную торговлю, соединенную съ именемъ Ө. М. Достоевскаго, могла лишь я сама, такъ какъ сознавала себя отвѣтственною за достоинство фирмы. Неизвѣстно какъ-бы посмотрѣлъ на этотъ вопросъ купившiй фирму или получившiй ее въ даръ и не подверглось-ли-бы дорогое для меня имя Өеодора Михайловича порицанію или глумленію, въ случаѣ неумѣлаго или недобросовѣстнаго веденія дѣлъ этою фирмою.

Такимъ образомъ, въ началѣ марта 1881 г. Книжная торговля Ф. М. Достоевскаго прекратила свое существованіе.

Впрочемъ, я вспоминаю это мое недолговременное предпріятіе съ хорошими чувствами, главнымъ образомъ, за тѣ добрыя отношенія, которыя установились между покупателями и Книжной Торговлей: Нѣкоторыя лица наивно полагали, что Ө. М. Достоевскiй дѣйствительно самъ занимается продажею книгъ и писали, обращаясь къ нему лично. Другіе, адресуясь въ Книжную Торговлю, просили передать Өеодору Михайловичу свой восторгъ, испытанный при чтеніи ром<ана> «Братья Карамазовы» или другаго его произведенія. Иные просили при посылкѣ счета сообщить на немъ о здоровьѣ «великаго писателя» и выражали ему лучшія пожеланія. Нѣкоторыми подобными наивными и восторженными письмами Өеодоръ Михайловичъ былъ тронутъ до глубины души и просилъ меня написать корреспондентамъ отъ его имени поклоны и привѣтствія. Өеодоръ Михайловичъ, такъ часто встрѣчавшiй недоброжелательство среди (отъ) своихъ литературныхъ и иныхъ друзей, и критиковъ, очень цѣнилъ простодушныя, а иногда наивныя выраженія восторга предъ его талантомъ, уваженія и преданности отъ совершенно ему незнакомыхъ, но сочувствовавшихъ его художественной дѣятельности людей (лицъ).

_______

1880 год.

Вообще говоря, 1880й годъ начался для насъ при благопріятныхъ условіяхъ: Здоровье Өеодора Михайловича послѣ поѣздки въ Эмсъ въ прошломъ году (въ 1879 году), по видимому, очень окрѣпло и приступы эпилепсіи стали значительно рѣже. Дѣти наши были совершенно здоровы. «Братья Карамазовы» имѣли несомнѣнный успѣхъ и нѣкоторыми главами романа Өеодоръ Михайловичъ, всегда столь строгiй къ себѣ, былъ самъ /очень/ доволенъ. Задуманное нами предпріятіе (Книжная Торговля осуществилась, наши изданія хорошо продавались и вообще всѣ дѣла шли недурно. Всѣ эти обстоятельства, вмѣстѣ взятыя, благопріятно вліяли на (здоровье) Өеодора Михайловича и настроеніе его духа (душевное его настроеніе) было веселое и приподнятое.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Въ началѣ года Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> былъ очень заинтересованъ предстоявшимъ диспутомъ Влад. Серг. Соловьева на доктора философіи <Было: предстоявшимъ Влад. Серг. Соловьеву диспутомъ на доктора философіи – ред.> и непремѣнно захотѣлъ присутствовать на этомъ торжествѣ. Я тоже поѣхала съ мужемъ, главнымъ образомъ, чтобъ его уберечь отъ возможной въ толпѣ простуды. Диспутъ былъ блестящiй и Соловьевъ съ [тор] успѣхомъ отразилъ нападки серьезныхъ своихъ оппонентовъ. Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> остался ждать пока публика не разошлась, чтобъ имѣть возможность пожать руку виновнику торжества. Вл. Соловьевъ былъ [очень] /видимо/ доволенъ тѣмъ, что Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> не смотря на свою слабость, захотѣлъ быть въ Университетѣ въ числѣ его друзей въ такой знаменательный день его жизни. /Диссертація состояла изъ статьи /(называлась)/ «Критика отвлеченныхъ началъ<»>./ – Ред.>

Өеодоръ Михайловичъ не отказывался /и/ отъ участія въ литературныхъ [чт] вечерахъ[,] /:/ такъ /по просьбѣ П. И. Вейнберга Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> читалъ /2го февраля/ въ Коломенской Женской Гимназіи; затѣмъ/ онъ (участвовалъ) въ литер<атурныхъ> вечерахъ читалъ 20 марта 1880 г. въ пользу Отдѣленія для несовершеннолѣтнихъ С. П. Б. Дома Милосердія въ /Залѣ/ Городской Дум[ѣ]/ы/,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Не могу не сказать объ одномъ курьезѣ, случившемся со мной на литературномъ вечерѣ /20го марта/ 1880 г.: Залъ Городской Думы былъ переполненъ нарядною публикою, среди которой преобладалъ мужской элементъ. Когда я разглядывала публику, меня поразило одно обстоятельство, именно: что лица большинства мужчинъ мнѣ показались чрезвычайно знакомыми. Я сказала объ этомъ Өеодору Михайловичу и онъ подивился такому странному явленію. Но оно разъяснилось, когда въ антрактѣ всѣхъ участвующихъ и ихъ женъ попросили пожаловать въ сосѣднюю залу. Тамъ на большихъ столахъ стояли вазы съ шампанскимъ, фруктами, конфетами и распорядители вечера, Городской Голова И. И. Глазуновъ и его супруга очень радушно угощали пѣвцовъ и литераторовъ. Гжа Глазунова была попечительницей Отдѣленія С. П. Б. Дома Милосердія и, конечно, всѣ купцы и прикащики Гостинаго Двора отозвались на ея зовъ посѣтить литературный вечеръ въ пользу патронируемаго ею учрежденія. А такъ какъ я, запасаясь въ виду лѣта <Было: въ виду лѣта запасаясь – ред.> матеріями для дѣтскихъ платьицъ, въ поискахъ красивыхъ рисунковъ, на дняхъ обошла весь Гостиный Дворъ, то лица прикащиковъ /купцовъ/ мнѣ запомнились и теперь показались знакомыми. Я была очень довольна, что явленіе, которое я готова была принять за какую нибудь неизвѣстную мнѣ болѣзнь, такъ просто объяснилось. – Ред.>

21 марта въ пользу слушательницъ Педагогическихъ Курсовъ въ Залѣ Благороднаго Собранія и 28 марта въ пользу Общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ.

На литературныхъ чтеніяхъ публика принимала Өеодора Михайловича необыкновенно радушно. Появленіе его на эстрадѣ вызывало громъ аплодисментовъ, которые продолжались нѣсколько минутъ. Өеодоръ Михайловичъ вставалъ изъ за читальнаго столика, раскланивался, благодарилъ, а публика не давала ему начать читать, а затѣмъ, во время чтенія, прерывала его не разъ оглушительными рукоплесканіями. Тоже было и при окончаніи чтенія и Өеодору Михайловичу приходилось выходить на вызовы по 3‑4 раза. Конечно, восторженное отношеніе публики къ его таланту, не могло не радовать Өеодора Михайловича и онъ чувствовалъ себя нравственно удовлетвореннымъ. Предъ чтеніемъ Өеодоръ Михайловичъ всегда боялся, что его слабый голосъ будетъ слышенъ лишь въ переднихъ рядахъ и эта мысль его огорчала. Но нервное возбужденіе Өеодора Михайловича въ этихъ случаяхъ было таково, что обычно слабый голосъ его звучалъ необыкновенно ясно и каждое слово было слышно во всѣхъ уголкахъ большой залы. Надо сказать правду: Өеодоръ Михайловичъ былъ чтецъ первоклассный

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Чтобы (не быть голословной) не говорить голословно, приведу слова С. A. Венгерова о впечатлѣніи, произведенномъ на него чтеніемъ Өеодора Михайловича… На мою долю /выпало великое счастье слышать его (Достоевскаго) чтеніе на одномъ изъ вечеровъ, устроенныхъ въ 1879 году Литературнымъ Фондомъ.../ Достоевскiй не имѣетъ никого себѣ равнаго какъ чтеца. «Чтецомъ» Достоевскаго можно назвать только потому, что нѣтъ другого опредѣленія для человѣка, который выходитъ въ черномъ сюртукѣ на эстраду и читаетъ свое произведеніе. На томъ же вечерѣ, когда я слышалъ Достоевскаго, читали Тургеневъ, Салтыковъ-Щедринъ, Григоровичъ, Полонскiй, Алексѣй Потѣхинъ. Кромѣ Салтыкова, читавшаго плохо, и Полонскаго, читавшаго слишкомъ приподнято-торжественно, всѣ читали очень хорошо. Но именно только читали. А Достоевскiй въ полномъ смыслѣ слова пророчествовалъ. Тонкимъ, но пронзительно-отчетливымъ голосомъ и невыразимо-захватывающе читалъ онъ одну изъ удивительнѣйшихъ главъ «Братьевъ Карамазовыхъ» «Исповѣдь горячаго сердца», разсказъ Мити Карамазова о томъ, какъ пришла къ нему Катерина Ивановна за деньгами, чтобы выручить отца. И никогда еще съ тѣхъ поръ не наблюдалъ я такой мертвой тишины въ залѣ, такого полнаго поглощенія душевной жизни тысячной толпы настроеніями одного человѣка.

Когда читали другіе, слушатели не теряли своего я и такъ или иначе, но по-своему относились къ слышанному. Даже совмѣстное съ Савиной превосходное чтеніе Тургенева не заставляло забываться и не уносило въ высь. А когда читалъ Достоевскiй, слушатель, какъ и читатель кошмарно-геніальныхъ романовъ его, совершенно терялъ свое я и весь былъ въ гипнотизирующей власти этого изможденнаго, невзрачнаго старичка, съ пронзительнымъ взглядомъ безпредметно уходившихъ куда-то вдаль глазъ, горѣвшихъ мистическимъ огнемъ, вѣроятно, того-же блеска, который нѣкогда горѣлъ въ глазахъ протопопа Аввакума («Рѣчь», 25 апрѣля 1915 года). – Ред.>

и въ его чтеніи, своихъ или чужихъ произведенiй, всѣ оттѣнки и особенности каждаго, передавались съ особенною выпуклостью и мастерствомъ. А между тѣмъ Өеодоръ Михайловичъ читалъ просто, не прибѣгая ни къ какимъ ораторскимъ пріемамъ. Своимъ чтеніемъ (особенно, когда онъ читалъ разсказъ Нелли изъ «Униженныхъ» или [про во] разговоръ Алеши Карамазова про Илюшечку) Өеодоръ Михайловичъ производилъ впечатлѣніе потрясающее и я видѣла у присутствовавшихъ слезы на глазахъ; да и сама я плакала, хотя наизусть знала отрывки. Каждому своему чтенію Өеодоръ Михайловичъ считалъ полезнымъ предпослать небольшое предисловіе, для того, чтобъ оно было понятно лицамъ, которые или не читали или забыли произведеніе.

[Съ осени 1879 года я постоянно сопровождала Өеодора Михайловича на всѣ литературные вечера и была, какъ онъ выражался, его «вѣрнымъ оруженосцемъ», потому что везла съ собою книгу, по которой онъ читалъ, стклянку съ лекарствомъ и эмскія пастилки на случай кашля и пледъ, чтобъ закутать его при выходѣ изъ читальной залы на холодный воздухъ. Скажу, что я испытывала упоительныя минуты во время овацій, которыя дѣлала публика Өеодору Михайловичу, и полагаю, что наврядъ-ли была бы счастливѣе, еслибъ онѣ предназначались лично мнѣ.]

Кромѣ литературныхъ вечеровъ Өеодоръ Михайловичъ въ зиму 1879‑80 г. часто посѣщалъ своихъ знакомыхъ: бывалъ по субботамъ у достоуважаемаго Ивана Петровича Корнилова (бывшаго Попечителя Виленскаго Учебнаго Округа), у котораго встрѣчалъ много ученыхъ и лицъ, занимавшихъ высокое офиціальное положеніе. Бывалъ на вечерахъ у Елены Андреевны Штакеншнейдеръ (дочери знаменитаго архитектора); у ней по вторникамъ собирались многіе выдающіеся литераторы, читавшіе иногда свои произведенія. Устроивались у ней и домашніе спектакли; напримѣръ, я запомнила, что мы съ мужемъ зимою 1880 года присутствовали на [«Днѣ] представленіи «Донъ-Жуана»; исполнителями пьесы были: С. В. Аверкіева (дона Анна), съ большимъ талантомъ исполнившая свою роль, поэтъ К. К. Случевскiй <Пропуск в рукописи – ред.> и Н. Н. Страховъ.

Роль <Пропуск в рукописи – ред.> такъ подходила къ нему, что Өеодоръ Михайловичъ аплодировалъ ему и былъ очень веселъ въ тотъ вечеръ. У Штакедшнейдеръ Өеодоръ Михайловичъ въ ту зиму познакомился [будущею писательницею Никуличъ, тогда] /съ/ Лидіею Ивановною Веселитской, впослѣдствіи извѣстной писательницей В. [Н]/М/икуличъ. Отмѣчу, какъ чуткость и провидѣніе Өеодора Михайловича: поговоривъ съ молодой дѣвушкой два-три раза, Өеодоръ Михайловичъ, не смотря на молодость ея и понятное смущеніе, угадалъ въ ней не заурядную барышню, а заключающую въ себѣ задатки чего-то высшаго, стремленія ея къ идеалу и, навѣрное, литературный талантъ. Въ этомъ Өеодоръ Михайловичъ не ошибся и авторъ «Мимочки» своими произведеніями оставилъ замѣтный слѣдъ въ русской литературѣ.

Өеодоръ Михайловичъ очень уважалъ и любилъ Елену Андреевну Штакеншнейдеръ за ея неизмѣнную доброту и кротость, съ которою она переносила свои постоянныя болѣзни, никогда на нихъ не жалуясь, а, напротивъ, ободряя всѣхъ своею привѣтливостью. Въ семьѣ Штакеншнейдеровъ особенною симпатіею пользовался братъ Елены Андреевны, Адріанъ Андреевичъ, человѣкъ большаго ума и искреннiй почитатель таланта Өеодора Михайловича.

Съ Адріаномъ Андреевичемъ, какъ съ талантливымъ юристомъ, Өеодоръ Михайловичъ совѣтовался во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда дѣло касалось порядковъ судебнаго міра и ему Өеодоръ Михайловичъ обязанъ тѣмъ, что въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» всѣ подробности процесса Мити Карамазова были до того точны, что самый злостный критикъ (а такихъ было не мало) не смогъ-бы найти какихъ либо упущенiй или неточностей.

Чрезвычайно любилъ Өеодоръ Михайловичъ посѣщать К. П. Побѣдоносцева; бесѣды съ нимъ доставляли Өеодору Михайловичу высокое умственное наслажденіе, какъ общеніе съ необыкновенно тонкимъ, глубоко понимающимъ, хотя и скептически настроеннымъ умомъ.

Но всего чаще въ годы 1879—80 Өеодоръ Михайловичъ посѣщалъ вдову покойнаго поэта Гр. Алексѣя Толстого, Графиню Софію Андреевну Толстую. Это была женщина громаднаго ума, очень образованная и начитанная. Бесѣды съ нею были чрезвычайно пріятны для Өеодора Михайловича, который всегда удивлялся способности графини проникать и отзываться на многія тонкости философской мысли, такъ рѣдко доступной кому либо изъ женщинъ. Но кромѣ выдающагося ума Гр. С. А. Толстая обладала нѣжнымъ чуткимъ сердцемъ и я всю жизнь съ глубокою благодарностью вспоминаю какъ она съумѣла однажды порадовать моего мужа:

Какъ-то разъ, Өеодоръ Михайловичъ, говоря съ Графиней о Дрезденской Картинной Галереѣ, высказалъ, что въ живописи выше всего ставитъ Сикстинскую Мадонну и, между прочимъ, прибавилъ, что, къ его огорченію, ему все не удается привезти изъ за границы хорошую /большую/ фотографію съ Мадонны, а здѣсь достать такую нельзя. Өеодоръ Михайловичъ, отправляясь въ Эмсъ, непремѣнно хотѣлъ купить хорошую копію съ этой картины, но все не удавалось исполнить это намѣреніе. Я тоже /также/ розыскивала большую копію съ Мадонны въ столичныхъ эстампныхъ магазинахъ, но тоже безуспѣшно. Прошло недѣли три послѣ этого разговора, какъ въ одно утро, когда Өеодоръ Михайловичъ еще спалъ, пріѣзжаетъ (пріѣхалъ) къ намъ Вл. С. Соловьевъ и привозитъ (привезъ) громадный картонъ, въ которомъ была задѣлана великолѣпная фотографія съ Сикстинской Мадонны, въ натуральную величину, но безъ [остальныхъ] персонажей, Мадонну окружающихъ. [Вла]

Владиміръ Сергѣевичъ, бывшiй большимъ другомъ Графини Толстой, сообщилъ мнѣ, что она списалась съ своими дрезденскими знакомыми, тѣ выслали ей эту фотографію и графиня проситъ Өеодора Михайловича принять отъ нея фотографію /картину/ «на добрую память». Это случилось въ половинѣ октября 1879 года и мнѣ пришло на мысль тотчасъ вставить фотографію въ раму и порадовать (картиною) ею Өеодора Михайловича въ день его рожденія, 30го октября. Я высказала мою мысль Соловьеву и онъ ее одобрилъ, тѣмъ болѣе, что, оставаясь безъ рамы, фотографія могла испортиться. Я просила Владиміра Сергѣевича передать графинѣ мою сердечную благодарность за ея добрую мысль, а вмѣстѣ съ тѣмъ предупредить, что Өеодоръ Михайловичъ не увидитъ ея подарка ранѣе дня своего рожденія. Такъ и случилось: наканунѣ 30го прекрасная темнаго дуба рѣзная рама со вставленною въ нее фотографіею была доставлена переплетчикомъ и вбитъ для нея гвоздь въ стѣну, прямо надъ диваномъ (постелью Ө<еодора> М<ихайловича>), гдѣ всего лучше выдавались на свѣту всѣ особенности этого chef-d'oeuvr'a.

Утромъ, въ день нашего семейнаго праздника, когда Өеодоръ Михайловичъ ушелъ пить чай въ столовую, картина была повѣшена на мѣсто; послѣ веселыхъ поздравленіи и разговоровъ, мы вмѣстѣ съ дѣтьми отправились въ кабинетъ. Каково-же было удивленіе и восторгъ Өеодора Михайловича, когда глазамъ его представилась столь любимая имъ Мадонна!

‑ Гдѣ ты могла ее найти, Аня? спросилъ Өеодоръ Михайловичъ, полагая, что я ее купила.

Когда-же я объяснила, что это подарокъ Гр. Толстой, то Өеодоръ Михайловичъ былъ тронутъ до глубины души ея сердечнымъ вниманіемъ и въ тотъ же день поѣхалъ благодарить ее. Сколько разъ въ послѣднiй годъ жизни Өеодора Михайловича, я заставала его стоящимъ передъ этою великою картиною въ такомъ глубокомъ умиленіи, что онъ не слышалъ какъ я вошла и, чтобъ не нарушать его молитвеннаго настроенія, я тихонько уходила изъ кабинета. Понятна моя сердечная признательность Графинѣ Толстой за то, что она своимъ подаркомъ дала возможность моему мужу вынести предъ ликомъ Мадонны нѣсколько восторженныхъ и глубоко-прочувствованныхъ впечатлѣнiй! Эта фотографія составляетъ нашу семейную реликвію и хранится у моего сына.

Өеодоръ Михайловичъ любилъ посѣщать Гр. С. А. Толстую еще и потому, что ее окружала очень милая семья: ея племянница, Софія Петровна Хитрово, необыкновенно привѣтливая молодая женщина, и трое ея дѣтей: два мальчика и прелестная дѣвочка. Дѣтки этой семьи были ровесниками нашихъ дѣтей; мы ихъ познакомили и дѣти подружились, чтò очень радовало Өеодора Михайловича.

У Гр. С. А. Толстой Өеодоръ Михайловичъ встрѣчался со многими дамами изъ великосвѣтскаго общества: съ Гр. А. А. Толстой (родственницей Гр. Л. Толстого), съ Е. А. Нарышкиной, Гр. А. Е. Комаровской, съ Ю. Ө. Абаза, княг. <Пропуск в рукописи – ред.> Волконской, Е. Ө. Ванлярской, пѣвицей Лавровской (кн. Цертелевой) и др. Всѣ эти дамы относились чрезвычайно дружелюбно къ Өеодору Михайловичу; нѣкоторыя изъ нихъ были искренними поклонницами его таланта и Өеодоръ Михайловичъ, такъ часто раздражаемый въ мужскомъ обществѣ литературными и политическими спорами, очень цѣнилъ всегда сдержанную и деликатную женскую бесѣду.

Изъ лицъ, съ которыми Өеодоръ Михайловичъ любилъ бесѣдовать и [къ] которы[мъ]/хъ/ часто посѣщалъ[,] въ послѣдніе годы своей жизни, упомяну Графиню Елизавету Николаевну Гейденъ, Предсѣдательницу Георгіевской Общины. Өеодоръ Михайловичъ чрезвычайно уважалъ Графиню за ея неутомимую благотворительную дѣятельность и всегда возвышенныя мысли. Любилъ Өеодоръ Михайловичъ бывать у Юліи Денисовны Засѣцкой (дочери партизана Дениса Давыдова) и постоянно велъ съ нею горячіе, хотя и дружескіе споры по поводу ея религіозныхъ убѣжденiй. [По этому вопросу между Ю. Д. Засѣцкой и Өеодоромъ Михайловичемъ происходила переписка; письма Засѣцкой сохранились въ архивѣ нашей семьи; письма же къ ней Өеодора Михайловича, вѣроятно, затеряны, потому что до сей поры не появлялись въ печати.] /[сказ] Бывалъ Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> изрѣдка у А. П. Философовой, которую очень цѣнилъ за ея энергическую дѣятельность и говорилъ, что у нея «умное сердце»./

Кстати скажу, что Өеодоръ Михайловичъ имѣлъ много искреннихъ друзей среди женщинъ и онѣ охотно повѣряли ему свои тайны и сомнѣнія и просили дружескаго совѣта, въ которомъ [онъ] никогда не получали отказа. Напротивъ того, Өеодоръ Михайловичъ съ сердечною добротою входилъ въ интересы женщинъ и искренно высказывалъ свои мнѣнія, рискуя иногда огорчить свою собесѣдницу. Но довѣрявшіяся ему чутьемъ понимали, что рѣдко кто понималъ /такъ глубоко/ женскую душу и ея страданія [(такъ глубоко)], какъ понималъ и угадывалъ ихъ [м] Өеодоръ Михайловичъ.

1880. Литерат<урные> вечера.

Въ 1880 году, не смотря на то, что Өеодоръ Михайловичъ усиленно работалъ надъ «Братьями Карамазовыми», ему пришлось много разъ участвовать [на] въ литературныхъ чтеніяхъ въ пользу различныхъ обществъ. Мастерское чтеніе Өеодора Михайловича всегда привлекало публику и, если онъ былъ здоровъ, онъ никогда не отказывался отъ участія, какъ бы ни былъ въ то время занятъ.

Въ началѣ года я запомнила слѣдующія его выступленія: 20го марта Өеодоръ Михайловичъ читалъ въ залѣ Городской Думы въ пользу Отдѣленія несовершеннолѣтнихъ с.петербургскаго дома милосердія. Онъ выбралъ для чтенія «Бесѣду старца Зосимы съ бабами».

Случилось такъ, что Өеодору Михайловичу пришлось и на завтра /слѣдующiй день/ (21 марта) участвовать въ Залѣ Благороднаго Собранія въ пользу Педагогическихъ Курсовъ. Мужъ выбралъ отрывокъ изъ «Преступленія и Наказанія» <«>Сонъ Раскольник<ов>а о загнанной лошади». Впечатлѣніе было подавляющее и я сама видѣла какъ люди сидѣли блѣдные отъ ужаса, а иные ‑ плакали. Я и сама не могла удержаться отъ слезъ. Послѣднимъ весеннимъ чтеніемъ /этого года/ былъ «Разговоръ Раскольникова съ Мармеладовымъ», прочитанный мужемъ въ Благородномъ Cобраніи 28 марта въ пользу Общества вспомоществованія студентамъ С. П. Б. Университета.

Осенью 1880 года литературныя чтенія возобновились. Предсѣдатель Литературнаго Фонда, В. П. Гаевскiй, слышавшiй на Пушкинскомъ Празднествѣ чтеніе Өеодора Михайловича, уговорилъ его участвовать въ пользу Литературнаго Фонда 19го октября, въ день лицейской Годовщины. Өеодоръ Михайловичъ прочелъ сцену въ подвалѣ изъ «Скупаго рыцаря» (сцѣна 2ая), затѣмъ стихотвореніе: «Какъ весенней теплой порой», а, когда его стали вызывать, то прочелъ «Пророка», чѣмъ вызвалъ необыкновенный энтузіазмъ публики. Казалось, стѣны Кредитнаго Общества сотрясались отъ бурныхъ аплодисментовъ. Өеодоръ Михайловичъ раскланивался, уходилъ, но его вызывали вновь и вновь и это продолжалось минутъ десять.

Въ виду громаднаго успѣха этого чтенія В. П. Гаевскiй рѣшилъ повторить его черезъ недѣлю, 26 октября, съ тою же программою и тѣми же исполнителями. Благодаря городскимъ толкамъ <Было: толкамъ городскимъ – ред.> этотъ вечеръ привлекъ громадную толпу публики, которая не только заняла мѣста, но густою толпою стояла въ проходахъ. Когда вышелъ Өеодоръ Михайловичъ публика стала аплодировать и долго не давала начать говорить; затѣмъ прерывала на каждомъ стихѣ рукоплесканіями и не отпускала съ каѳедры. Особеннаго подъема достигъ восторгъ толпы, когда Өеодоръ Михайловичъ прочелъ «Пророка». Происходило что-то неописуемое по выраженіямъ восторга.

21 ноября въ залѣ Благороднаго Собранія состоялось опять чтеніе въ пользу Литературнаго Фонда. Въ первомъ отдѣленіи прочелъ стихотвореніе Некрасова: «Когда изъ мрака заблужденья», а во второмъ — отрывки изъ первой части поэмы Гоголя «Мертвыя Души».

30 ноября въ залѣ Городскаго Кредитнаго <Было: Кредитнаго Городскаго – ред.> Общества былъ устроенъ /вечеръ/ въ пользу Общества вспомоществованія студентамъ С. П. Б. Университета. Өеодоръ Михайловичъ прочелъ «Похороны Илюшечки». Чтеніе это, не смотря на тихiй голосъ, было до того художественно, до того затронуло сердца, что я кругомъ себя видѣла скорбныя и плачущія лица и это не только у женщинъ. Студенты поднесли мужу лавровый вѣнокъ и проводили его большою толпою до самаго подъѣзда. Өеодоръ Михайловичъ могъ воочію убѣдиться до чего его любитъ и чтитъ молодежь. Сознаніе это было очень дорого мужу.

Весна 1880 года.

Въ мартѣ 1880 года въ литературныхъ кружкахъ стали ходить слухи о томъ, что памятникъ, сооружаемый Пушкину въ Москвѣ, готовъ и будетъ открытъ этою же весною, при чемъ предполагается совершить его открытіе съ особенною торжественностью. Предстоявшее событіе очень заинтересовало наше интеллигентное общество и многіе собирались поѣхать на торжество. Въ Москвѣ составился Комитетъ по открытію памятника /а Общество Любителей Россiйской Словесности при Императорскомъ Московскомъ Университетѣ постановило праздновать открытіе памятника публичными засѣданіями. Предсѣдатель общества [Л. И. Поливановъ (директоръ мужской гимназіи)] С. А. Юрьевъ разослалъ выдающимся/ литераторамъ приглашенія прибыть на торжество. Такое же приглашеніе (было получено) получилъ и Өеодоръ Михайловичъ. Въ пригласительномъ письмѣ было предложено ему, какъ и другимъ, въ случаѣ его желанія, произнести на торжественномъ засѣданіи рѣчь, посвященную памяти Пушкина. Разнорѣчивые толки, ходившіе въ столицѣ, по поводу тѣхъ рѣчей, которыя будутъ произнесены представителями двухъ тогдашнихъ партiй: Западниковъ и Славянофиловъ, очень волновали Өеодора Михайловича и [объ] онъ объявилъ, что, если болѣзнь не помѣшаетъ, то онъ непремѣнно поѣдетъ въ Москву и выскажетъ въ своей рѣчи о Пушкинѣ все то, чтò столь многіе годы лежало у него на умѣ и на сердцѣ. При этомъ Өеодоръ Михайловичъ выразилъ желаніе, что бы и я поѣхала съ нимъ. Конечно, я была страшно рада поѣхать въ Москву не только ради того, чтобъ увидѣть столь необычное торжество, но и чтобы быть вблизи Өеодора Михайловича въ эти для него тревожные, какъ я предвидѣла заранѣе, дни.

Къ чрезвычайному моему горю и искреннему сожалѣнію Өеодора Михайловича наша совмѣстная поѣздка не могла осуществиться. Когда мы стали подсчитывать во чтò можетъ намъ обойтись поѣздка, то пришли къ убѣжденію, что она намъ недоступна. Послѣ смерти нашего сына Алеши, Өеодоръ Михайловичъ, всегда горячо относившiйся къ дѣтямъ, сталъ еще мнительнѣе на счетъ ихъ жизни и здоровья и нельзя было и подумать уѣхать намъ обоимъ, оставивъ дѣтей на няньку. Слѣдовало взять дѣтей съ собой. Но такъ какъ путешествіе и пребываніе въ Москвѣ не могло продлиться менѣе недѣли, то наше житье [в]/с/ъ дѣтьми въ хорошей гостинницѣ, (вмѣстѣ съ проѣздомъ въ Москву и обратно), не могло намъ /стоить/ менѣе трехсотъ рублей лишнихъ. Ктому-же на подобное торжество надо было и мнѣ явиться одѣтой въ свѣтломъ, если и не роскошно, то всетаки прилично, а это увеличивало стоимость поѣздки. Какъ назло, наши счеты съ Русскимъ Вѣстникомъ были нѣсколько запутаны и взять денегъ изъ редакціи представлялось затруднительнымъ. Словомъ, послѣ долгихъ размышленiй и колебанiй мы съ мужемъ пришли къ заключенію, что я должна отказаться отъ плѣнявшей меня мысли поѣхать въ Москву на торжество. Скажу, что впослѣдствіи я остальную жизнь считала для меня величайшимъ лишеніемъ то обстоятельство, что мнѣ не привелось присутствовать при томъ [необыкнов] необычайномъ тріумфѣ (поклоненіи), котораго удостоился мой дорогой мужъ на Пушкинскомъ праздникѣ (на открытіи памятника Пушкину).

Что бы имѣть возможность въ тишинѣ и на свободѣ (безъ помѣхи) обдумать и написать свою рѣчь въ память Пушкина, Өеодоръ Михайловичъ пожелалъ раньше переѣхать въ Старую Руссу, и въ самомъ началѣ мая мы всей семьей были уже у себя на дачѣ.

1880 Апрѣль.

Въ [/концѣ/] апрѣл[я]/ѣ/ 1880 года Өеодору Михайловичу стали говорить знакомые, что въ «Вѣстникѣ Европы» появилась статья П. В. Анненкова подъ названіемъ «Замѣчательное десятилѣтіе», въ которой авторъ говоритъ и о Достоевскомъ. Өеодоръ Михайловичъ очень заинтересовался статьей и просилъ меня достать изъ библiотеки апрѣльскую книжку журнала. /Мнѣ удалось ее достать /отъ знакомыхъ/ только предъ самымъ отъѣздомъ /въ Руссу и мы увезли книгу съ собой.// Прочитавъ статью, мужъ мой пришелъ въ негодованіе: Анненковъ въ своихъ воспоминаніяхъ сообщаетъ, что Достоевскiй былъ такого высокаго мнѣнія о своемъ литературномъ талантѣ, что будто-то бы потребовалъ, [/чтобы «Бѣдные люди/] [чтобъ его] /чтобъ его/ /первое/ произведеніе /«Бѣдные люди»/ было отмѣчено особо, именно было напечатано «съ каймой по сторонамъ страницъ». Мужъ былъ страшно возмущенъ такою клеветой и [рѣшилъ, если ему придется встрѣтиться съ Анненковымъ /на Пушкинскомъ празднествѣ/, то не узнать его, а, если подойдетъ, не подать ему руки.] /немедленно написалъ Суворину, прося его заявить въ Новомъ Времени [что] отъ его имени, что ничего подобнаго тому, что разсказано въ Вѣстникѣ Европы П. В. Анненковымъ на счетъ «каймы» не было и не могло быть/. Многіе изъ сверстниковъ /современниковъ/ Өеодора Михайловича (напр<имѣръ> А. Н. Майковъ) отлично помнившіе тѣ времена, тоже были возмущены статьею Анненкова и А. С. Суворинъ, на основаніи /письма Өеодора Мих<айловича> и/ свидѣтельствъ современниковъ, написалъ по поводу «каймы» дв[а]/ѣ/ талантливыхъ [фельетона] /замѣтки/ (2 и 16 Мая 1880 г.) и помѣстилъ ихъ въ «Новомъ Времени».

Въ отвѣтъ на опроверженіе Ө<еодора> М<ихайловича> П. В. Анненковъ высказалъ въ <Пропуск в рукописи – ред.> что произошла ошибка, что требованіе «каймы» относилось до другаго произведенія Ө<еодора> М<ихайловича> подъ назв<аніемъ> «Разсказъ Плисмылькова» (никогда не написаннаго). [Вся эта исторія] /Клевета Анненкова/ такъ возмутила моего мужа, что онъ рѣшилъ, если придется встрѣтиться съ [Анненковымъ] /нимъ/ на Пушк<инскомъ> празднествѣ ‑ не узнать его, а, если подойдетъ — не подать ему руки.

1880

Открытіе памятника Пушкину было назначено на 25е Мая, но Өеодоръ Михайловичъ рѣшилъ поѣхать за нѣсколько дней для того, что бы, не торопясь, достать себѣ билеты, необходимые для присутствованія на всѣхъ торжественныхъ засѣданіяхъ; [тѣмъ болѣе, что] /кромѣ того/, какъ Товарищъ Предсѣдателя Славянскаго Благотворительнаго Общества, Өеодоръ Михайловичъ являлся представителемъ этого общества на торжествѣ и долженъ былъ (позаботиться) заказать вѣнки для возложенія ихъ на памятникъ.

Выѣхалъ Өеодоръ Михайловичъ 22го мая и я съ дѣтьми поѣхала провожать его на вокзалъ. Съ истиннымъ умиленіемъ припоминаю, какъ мой дорогой мужъ говорилъ мнѣ на прощанье:

— Бѣдная ты, моя Анечка, такъ тебѣ и не удалось [со мной] поѣхать! Какъ это жаль, какъ это грустно! Я такъ мечталъ что ты будешь со мной!

Огорченная предстоящею разлукою, а, главное, страшно обезпокоенная за его здоровье и душевное настроеніе, я отвѣчала:

— Значитъ, не судьба, но за то ты долженъ меня утѣшить — писать мнѣ каждый день непремѣнно, и самымъ подробнымъ образомъ, чтобъ я могла знать все чтò съ тобой происходитъ /случается/. Иначе я буду безконечно безпокоиться. Обѣщаешь писать?

— Обѣщаю, обѣщаю, говорилъ Өеодоръ Михайловичъ, — буду писать каждый день. — И, какъ человѣкъ, вѣрный данному слову, Өеодоръ Михайловичъ исполнилъ его и писалъ мнѣ не только одинъ, а иногда и два раза въ день, до того хотѣлось ему избавить меня отъ безпокойства о немъ, а также, по обыкновенію, подѣлиться со мною <Было: а также подѣлиться со мною, по обыкновенію, ‑ ред.> всѣми своими впечатлѣніями.

Разставаясь, мы оба полагали, что отсутствіе Өеодора Михайловича продлится не дольше недѣли: двое сутокъ на переѣздъ въ Москву и обратно и пять дней на тѣ торжества, на которыхъ (гдѣ) Өеодору Михайловичу необходимо было присутствовать. И [Ө] мужъ далъ мнѣ слово, что лишняго дня не задержится въ Москвѣ. Но случилось такъ, что Өеодоръ Михайловичь вмѣсто недѣли возвратился черезъ 22 дня и я могу сказать, что три недѣли его отсутствія были для меня временемъ мучительнаго безпокойства и опасенiй.

Надо сказать, что въ концѣ 1879 года, по возвращеніи изъ Эмса, Өеодоръ Михайловичъ, при посѣщеніи своемъ моего двоюроднаго брата, доктора М. Н. Сниткина, попросилъ осмотрѣть его грудь и сказать, большіе-ли успѣхи сдѣлало (произвело) его леченье въ Эмсѣ? Мой родственникъ, хотя и былъ педіатромъ, но былъ знатокъ и по груднымъ болѣзнямъ и Өеодоръ Михайловичъ довѣрялъ ему, какъ врачу, и любилъ его, какъ добраго и умнаго человѣка. Конечно, (какъ [всякъ] сдѣлалъ-бы каждый докторъ) онъ успокоилъ Өеодора Михайловича и завѣрилъ, что зима пройдетъ для него прекрасно и что онъ не долженъ имѣть никакихъ опасенiй за свое здоровье, а долженъ лишь принимать извѣстныя предосторожности. Мнѣ же, на мои настойчивые вопросы, докторъ долженъ былъ признаться, что болѣзнь сдѣлала зловѣщіе успѣхи и что въ своемъ теперешнемъ состояніи эмфизема можетъ угрожать жизни. Онъ объяснилъ мнѣ, что мелкіе сосуды легкихъ до того стали тонки и хрупки, что всегда предвидится (представляется) возможность разрыва ихъ отъ какого нибудь физическаго напряженія, а потому совѣтовалъ /ему/ не дѣлать рѣзкихъ движенiй, не переносить и не поднимать тяжелыя вещи /тяжелыхъ вещей/, и вообще совѣтовалъ беречь Өеодора Михайловича отъ всякаго рода волненiй, пріятныхъ или непріятныхъ.

Правда, докторъ успокоивалъ меня тѣмъ, что эти разрывы артерiй не всегда ведутъ къ смерти, такъ какъ иногда образуется такъ называемая «пробка», сгустокъ, который не допуститъ сильной потери крови. Можно представить себѣ какъ я была испугана и какъ внимательно я стала наблюдать за здоровьемъ мужа.

Чтобъ не отпускать Өеодора Михайловича одного въ тѣ семьи, гдѣ онъ могъ имѣть непріятныя для него встрѣчи и бесѣды, я стала жаловаться мужу, что мнѣ дома скучно, и выражать желаніе бывать въ обществѣ [(въ свѣтѣ)]. Өеодоръ Михайловичъ, всегда жалѣвшiй, что я мало бываю въ свѣтѣ, былъ радъ моему рѣшенію и зиму 1879 г. и весь годъ 1880 я часто сопровождала Өеодора Михайловича на собранія у знакомыхъ и на литературные вечера; я заказала себѣ для выѣзда элегантное черное шелковое платье и пріобрѣла двѣ цвѣтныя наколки, которыя, по увѣренію мужа, очень ко мнѣ шли. На вечерахъ и собраніяхъ мнѣ иногда приходилось прибѣгать къ хитростямъ, чтобъ уберечь Өеодора Михайловича отъ непріятныхъ для него встрѣчъ и разговоровъ, такъ напр<имѣръ> просила хозяйку дома посадить Өеодора Михайловича за вечернимъ столомъ подальше отъ такого-то господина или госпожи, или подъ благовиднымъ предлогомъ отзыва<ла> Өеодора Михайловича, если видѣла, что онъ начинаетъ горячиться и сильно спорить. Словомъ, я была постоянно на сторожѣ и вслѣдствіе этого выѣзды въ свѣтъ доставляли мнѣ мало удовольствія.

И вотъ, когда я находилась въ такомъ страшномъ безпокойствѣ на счетъ здоровья Өеодора Михайловича, намъ пришлось разлучиться не на недѣлю, какъ я разсчитывала, а на 22 дня. Боже, что я перенесла за это время, особенно видя по письмамъ, что возвращеніе Өеодора Михайловича все болѣе и болѣе отдаляется, а между тѣмъ столь опасныя для него волненія и безпокойства увеличиваются. Мнѣ представлялось, что волненія эти должны завершиться припадкомъ, если не двумя, тѣмъ болѣе, что приступовъ эпилепсіи давно уже не было и можно было ожидать ихъ скораго наступленія. Самыя мрачныя предположенія приходили мнѣ въ голову. Мысли о томъ, что съ Өеодоромъ Михайловичемъ случится припадокъ, что онъ (въ полусознаніи), еще не придя въ себя, пойдетъ по гостинницѣ отыскивать меня,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Еще не вполнѣ придя въ себя отъ приступа эпилепсіи, всегда шелъ ко мнѣ, такъ какъ въ эти минуты испытывалъ мистическій ужасъ и присутствіе близкаго лица приносило для него /ему/ успокоеніе. – ред.>

что тамъ его примутъ за помѣшаннаго /больнаго/ и ославятъ по Москвѣ какъ сумасшедшаго; что некому будетъ оберегать его спокойствіе послѣ припадка, что его могутъ раздражить, довести его до какого нибудь безумнаго (бѣшенаго) поступка, — всѣ эти мысли безконечно меня мучили и я не разъ приходила къ рѣшенію поѣхать въ Москву и жить тамъ, никому не показываясь, а лишь наблюдая за Өеодоромъ Михайловичемъ. Но, зная, что онъ будетъ безконечно тревожиться за оставленныхъ на няньку дѣтей, не могла рѣшиться на поѣздку. Я просила моихъ московскихъ друзей, въ случаѣ, если съ Өеодоромъ Михайловичемъ произойдетъ припадокъ, тотчасъ мнѣ телеграфировать и я тогда-бы выѣхала съ первымъ поѣздомъ. Дни шли за днями, открытіе памятника откладывалось, непріятныя для Өеодора Михайловича обстоятельства (судя по письмамъ) наростали, а вмѣстѣ возростали и мои душевныя страданія. Даже /теперь/ послѣ такого долгаго промежутка, я не могу вспомнить объ этомъ времени безъ [тяж] тягостнаго чувства.

Къ этому времени относится одинъ эпизодъ, который не стоило бы записывать, еслибъ о немъ не упоминалъ Өеодоръ Михайловичъ въ своемъ письмѣ [отъ мая], написанномъ тотчасъ по возвращеніи съ засѣданія, на которомъ московская публика такъ восторженно оцѣнила рѣчь Өеодора Михайловича въ память Пушкина. Я говорю о покупкѣ «жеребеночка».

Нашъ старшiй сынъ, Өедя, съ младенческихъ лѣтъ чрезвычайно любилъ лошадей и, проживая по лѣтамъ въ Старой Руссѣ, мы съ Өеодоромъ Михайловичемъ всегда опасались, какъ-бы не зашибли его лошади: двухъ-трехъ лѣтъ отъ роду, онъ иногда вырывался отъ старушки-няньки, бѣжалъ къ чужой лошади и обнималъ ее за ногу. Къ счастію, лошади были деревенскія, привыкшія къ тому, что около нихъ вертятся ребятишки, а потому все сходило (обходилось) благополучно. Когда мальчикъ подросъ, то сталъ просить, чтобъ ему подарили живую лошадку. Өеодоръ Михайловичъ обѣщалъ купить, но какъ-то это не удавалось сдѣлать. Купила я жеребенка въ маѣ 1880 г. совершенно случайно и горько потомъ въ этомъ раскаявалась. Случилось это вотъ какимъ образомъ:

Однажды рано утромъ я съ дѣтьми пошла на городской базаръ. Когда мы шли по набережной нашей рѣки Перерытицы, мимо насъ промчалась телѣга, на которой [сидѣвшій] /сидѣлъ/ бывшiй нѣсколько на-веселѣ мужикъ. За телѣгой бѣжалъ жеребенокъ, чрезвычайно статный, то обгоняя лошадь, то отставая отъ нея. Мы залюбовались жеребенкомъ и мой сынъ сказалъ, что вотъ такого жеребеночка и онъ хотѣлъ-бы имѣть. Подойдя къ площади, четверть часа спустя, мы замѣтили, что около лошади и жеребенка столпилось нѣсколько мужиковъ и о чемъ-то спорятъ. Мы подошли и услышали, что подвыпившiй мужикъ продаетъ жеребенка «на кожу» и проситъ за него четыре рубля. Уже нашлись покупщики, но, въ виду просьбы Өеди (сына) и жалѣя, что жеребенка убьютъ, я предложила шесть рублей и покупка (лошадка) осталась за мной. Ничего не понимая ни въ лошадяхъ, ни въ [сел] веденіи сельскаго хозяйства, я, пока хозяинъ бѣгалъ «подкрѣпиться», стала разспрашивать мужиковъ, выживетъ-ли у меня жеребенокъ безъ матери. Мнѣнія раздѣлились: одни увѣряли, что нѣтъ (не выживетъ) другіе давали совѣты чѣмъ именно кормить и говорили, что при хорошемъ присмотрѣ изъ него выростетъ недурная лошадка. Впрочемъ, колебаться было уже нечего и мы пошли вслѣдъ за телѣгой домой, а съ нами рядомъ бѣжалъ жеребенокъ. Я въ тотъ-же день сообщила о нашей покупкѣ Өеодору Михайловичу и надо же было такъ случиться, что письмо мое пришло именно въ тотъ день, когда Өеодоромъ Михайловичемъ была произнесена его знаменитая рѣчь и когда все бывшее на [з]/З/асѣданіи общество отнеслось къ Өеодору Михайловичу съ такимъ энтузіазмомъ! Прочтя мое письмо, Өеодоръ Михайловичъ, подъ вліяніемъ волновавшихъ его восторженныхъ чувствъ, [на]/при/писалъ слова: «цалую жеребеночка», до того онъ чувствовалъ потребность излить на всѣхъ и на все подавлявшія его душу чувства умиленія и восторга!

Первые дни прошли благополучно, жеребенокъ выпивалъ по пяти горшковъ молока, былъ веселъ и бѣгалъ за дѣтьми, какъ собачка. Но потомъ пошло хуже. Өеодоръ Михайловичъ, понимавшiй толкъ въ лошадяхъ, нашелъ, что жеребенокъ имѣетъ «унылый» видъ и послалъ за ветеринаромъ. Тотъ далъ свои совѣты, но, должно быть, они пришли поздно, потому что три недѣли спустя жеребенка не стало. Дѣти были въ отчаяніи, я-же не могла простить себѣ, что купила жеребенка. Правда, ему у другаго владѣльца /тоже/ предстояла-бы смерть, но въ ней я не чувствовала-бы себя виновной, какъ чувствовала теперь.

‑‑‑‑‑

Возвращеніе Ө<еодора> М<ихайловича> изъ Москвы.

Наконецъ насталъ тотъ счастливый день, когда окончились мои мученія. 13го іюня вернулся въ Старую Руссу Өеодоръ Михайловичъ, и такой довольный и оживленный, какимъ я давно его не видала. Не только съ нимъ въ Москвѣ не приключилось припадка эпилепсіи, но, благодаря нервному возбужденію, онъ все время чувствовалъ себя очень бодрымъ. Разсказамъ его и моимъ разспросамъ о московскихъ событіяхъ не было конца и сколько онъ разсказывалъ интереснаго, чего я потомъ не встрѣчала въ другихъ описаніяхъ Пушкинскаго празднества. Өеодоръ Михайловичъ какъ-то особенно умѣлъ все примѣтить и на недолгое время запомнить.

Разсказывалъ мнѣ, между прочимъ, Өеодоръ Михайловичъ, о томъ какъ онъ вернулся изъ послѣдняго втораго вечерняго засѣданія (закончившаго всѣ пушкинскія торжества) страшно усталый, но и страшно счастливый восторженнымъ пріемомъ прощавшейся съ нимъ московской публики. Въ полномъ изнеможеніи прилегъ онъ отдохнуть, а затѣмъ, уже позднею ночью, поѣхалъ опять къ памятнику Пушкина. Ночь была теплая, но на улицахъ почти никого не было. Подъѣхавъ къ Страстной площади, Өеодоръ Михайловичъ съ трудомъ поднялъ /понесъ/ поднесенный ему на утреннемъ засѣданіи, послѣ его рѣчи, громадный лавровый вѣнокъ, положилъ его къ подножію памятника своего «великаго учителя» и поклонился ему до земли.

Искренняя радость при мысли, что наконецъ-то Россія поняла и оцѣнила высокое значеніе геніальнаго Пушкина и воздвигла ему въ «сердцѣ Россіи» ‑ Москвѣ — памятникъ; радостное сознаніе того, что онъ, съ юныхъ лѣтъ, восторженный почитатель великаго народнаго поэта, имѣлъ возможность своею рѣчью воздать ему дань своего поклоненія; наконецъ, упоеніе отъ восторженныхъ, относившихся къ его личному дарованію, овацiй публики — все соединилось для того чтобы создать для Өеодора Михайловича, какъ онъ выразился, «минуты величайшаго счастья». Разсказывая мнѣ о своихъ тогдашнихъ впечатлѣніяхъ, Өеодоръ Михайловичъ имѣлъ вдохновенный видъ, какъ-бы вновь переживая эти незабываемыя минуты.

Разсказывалъ мнѣ Өеодоръ Михайловичъ и о томъ, что на слѣдующее утро къ нему пріѣхалъ лучшiй тогдашнiй московскiй фотографъ, художникъ Пановъ и упросилъ [его] Өеодора Михайловича дать ему возможность снять съ него портретъ. Такъ какъ мужъ мой торопился уѣхать изъ Москвы, то, не теряя времени, отправился съ Пановымъ въ его фотографію. Впечатлѣнія вчерашнихъ знаменательныхъ для Өеодора Михайловича событiй живо отпечатлѣлись на сдѣланной художникомъ фотографіи и я считаю этотъ снимокъ художника Панова наиболѣе удавшимся изъ многочисленныхъ, но всегда различныхъ (благодаря измѣнчивости настроенія) портретовъ Өеодора Михайловича. На этомъ портретѣ я узнала то выраженіе, которое видала много разъ въ (на) лицѣ Өеодора Михайловича въ переживаемыя имъ минуты сердечной радости и счастья.

Но прошло дней десять и настроеніе Өеодора Михайловича рѣзко измѣнилось; виною этого были отзывы газетъ, которыя онъ ежедневно просматривалъ въ читальнѣ Минеральныхъ Водъ. На Өеодора Михайловича обрушилась цѣлая лавина газетныхъ и журнальныхъ обвиненiй, опроверженiй, клеветъ и даже ругательствъ. Тѣ представители литературы, которые съ такимъ восторгомъ прослушали его Пушкинскую рѣчь и были ею поражены до того, что горячо аплодировали чтецу и шли пожать ему руку — вдругъ какъ-бы опомнились, пришли въ себя отъ постигшаго ихъ гипноза и начали бранить рѣчь и унижать ея автора. Когда читаешь тогдашнія рецензiи на Пушкинскую рѣчь, то приходишь въ негодованіе отъ той безцеремонности и наглости, съ которою относились къ Өеодору Михайловичу писавшіе, забывая, что [у] /въ/ своихъ статьяхъ они унижаютъ человѣка, обладающаго громаднымъ талантомъ, работающаго на избранномъ имъ поприщѣ 35 лѣтъ и заслужившаго уваженіе и любовь многихъ десятковъ тысячъ русскихъ читателей.

Надо сказать, что эти недостойные нападки чрезвычайно огорчали и оскорбляли Өеодора Михайловича и онъ былъ ими такъ разстроенъ, что предчувствуемые мною два приступа эпилепсіи не замедлили случиться и отуманили на цѣлыхъ двѣ недѣли голову Өеодора Михайловича. Въ письмѣ къ Ор. Ө. Миллеру отъ 26 августа 1880 года

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Журналъ Журналовъ. 1915, № 2.  ‑ ред.>

Өеодоръ Михайловичъ писалъ:

«За мое же слово въ Москвѣ — видите какъ мнѣ досталось отъ нашей прессы почти сплошь: точно я совершилъ воровство ‑ мошенничество или подлогъ въ какомъ нибудь Банкѣ. Даже Юханцевъ

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Герой одного банковскаго процесса. – Ред.>

не былъ облитъ такими помоями какъ я».

Дà, много, слишкомъ много тяжелаго пришлось Өеодору Михайловичу перенести /вынести/ отъ своей литературной братіи!

Өеодоръ Михайловичъ однако не счелъ себя побѣжденнымъ и, не имѣя возможности отвѣтить на всѣ нападки, рѣшилъ возразить лицу, котораго могъ считать достойнымъ себя соперникомъ въ литературномъ спорѣ, именно профессору С. П. Б. Университета А. Д. Градовскому на его статью: «Мечты и дѣйствительность» («Голосъ», 1880 г. № 174). Отвѣтъ свой Өеодоръ Михайловичъ помѣстилъ въ «единственномъ номерѣ Дневника Писателя» за 1880 годъ, вмѣстѣ съ своею московскою /пушкинскою/ рѣчью, которая первоначально была помѣщена въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» и усиленно спрашивалась публикою. Для изданія этого № мнѣ пришлось поѣхать на три дня въ столицу. «Дневникъ» со статьею «Пушкинъ» и отповѣдью Градовскому имѣлъ колоссальный успѣхъ и шесть тысячъ экземпляровъ были распроданы еще при мнѣ, такъ что мнѣ пришлось заказать второе изданіе этого № уже въ бòльшемъ количествѣ и оно тоже все было раскуплено осенью.

Написавъ отвѣтъ своимъ критикамъ, Өеодоръ Михайловичъ нѣсколько успокоился и принялся за окончаніе романа «Братья Карамазовы». Оставалось написать всю четвертую часть романа, около двадцати печатныхъ листовъ, и необходимо было закончить его до октября, такъ какъ мы предполагали напечатать романъ въ отдѣльномъ изданіи. Ради удобства работы, мы остались въ Старой Руссѣ до конца сентября, о чемъ, впрочемъ, и не пришлось пожалѣть, такъ какъ осень была прекрасная.

По возвращеніи нашемъ въ Петербургъ Өеодору Михайловичу пришлось участвовать (читать) [въ] /на/ нѣсколькихъ литературныхъ вечерахъ. Тогдашнiй Предсѣдатель Литературнаго Фонда, В. П. Гаевскiй, бывшiй на Пушкинскомъ празднествѣ и слышавшiй какъ на одномъ вечернемъ чтеніи Өеодоръ Михайловичъ читалъ стихотвореніе Пушкина «Пророкъ», уговорилъ Өеодора Михайловича прочесть его на литературномъ чтеніи (вечерѣ) въ пользу Фонда, въ день Лицейскаго Праздника, 19 октября. Чтеніе это было настоящимъ тріумфомъ для Өеодора Михайловича: казалось стѣны /Городскаго/ Кредитнаго Общества дрожали отъ рукоплесканiй, когда Өеодоръ Михайловичъ окончилъ «Пророка». Надо признать, что это было по истинѣ высоко-художественное чтеніе, оставившее въ слушателяхъ неизгладимое /впечатлѣніе:/ мнѣ случалось встрѣчать людей, которые, по прошествіи двухъ десятковъ лѣтъ, помнили какъ поразительно хорошо удавалось прочесть Өеодору Михайловичу это талантливое стихотвореніе. Почти на всѣхъ послѣдовавшихъ въ 1880 году чтеніяхъ публика непремѣнно требовала, чтобы Өеодоръ Михайловичъ прочелъ «Пророка».

Успѣхъ литературнаго чтенія 19го октября 1880 г., главнымъ образомъ, благодаря участію Өеодора Михайловича, былъ на столько великъ, что [В.] Предсѣдатель Литературнаго Фонда рѣшилъ повторить тоже самое чтеніе черезъ недѣлю, 26 октября. На этотъ разъ оваціи, сдѣланныя Өеодору Михайловичу достигли своего апогея: публика аплодировала, вызывала Өеодора Михайловича, кричала браво и упросила его прочесть «Пророка» вторично, а затѣмъ ожидала его на лѣстницѣ и съ аплодисментами проводила его до подъѣзда. На этотъ разъ энтузіазмъ былъ колоссальный и Өеодоръ Михайловичъ былъ глубоко тронутъ такимъ могучимъ проявленіемъ восторга нашей довольно холодной публики.

[Затѣмъ] Литературный Фондъ устроилъ литературный вечеръ 21 ноября 1880 г.,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Ө. М. читалъ: <отрывокъ изъ «Мертвыхъ Душъ»> ‑ ред.>

тоже съ участіемъ Өеодора Михайловича. Затѣмъ послѣдовали чтенія Өеодора Михайловича въ пользу Студентовъ С. П. Б. Университета 30 ноября въ пользу <Общества вспомоществованія студентамъ Петербургскаго Университета> 14 декабря и наконецъ въ пользу Пріюта Св. Ксеніи въ домѣ графини Менгденъ — 22 декабря. [Въ антрактѣ] На послѣднемъ чтеніи, въ антрактѣ, Өеодоръ Михайловичъ былъ приглашенъ во внутреннія комнаты, по желанію Императрицы Маріи Өеодоровны /(цесаревны)/, которая благодарила Өеодора Михайловича за его участіе въ чтеніи и долго съ нимъ бесѣдовала. Участіе въ литературныхъ чтеніяхъ, а тѣ чрезвычайно интересовали Өеодора Михайловича, шумныя оваціи, которыми сопровождались чтенія, были [очень] /ему/ дороги и пріятны, но къ сожалѣнію, очень его волновали и отнимали много силъ, которыхъ у него было такъ мало.

Въ послѣднія зимы Өеодора Михайловича особенно полюбила наша всегда[ш] отзывчивая молодежь. Ему постоянно присылались почетные билеты на концерты и балы, устроивавшіеся въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ. На этихъ концертахъ Өеодоръ Михайловичъ былъ всегда чрезвычайно окруженъ; молодежь ходила за нимъ толпою [/угоща/], предлагала ему вопросы, на которые Өеодору Михайловичу приходилось отвѣчать чуть-ли не рѣчами; иногда горячо спорила съ нимъ и съ любопытствомъ прислушивалась къ его возраженіямъ. Это живое общеніе съ любившею и цѣнившею его талантъ молодежью было необыкновенно привлекательно для Өеодора Михайловича и онъ возвращался послѣ этихъ бесѣдъ, хотя и очень усталый физически, но пріятно возбужденный и подробно разсказывалъ мнѣ (всегда на этихъ вечерахъ остававшейся хоть и вблизи, но въ сторонѣ) подробности такъ интересовавшихъ его разговоровъ.

Въ началѣ [18] декабря 1880 года вышелъ въ свѣтъ, въ отдѣльномъ изданіи, романъ «Братья Карамазовы», въ количествѣ трехъ /пяти/ тысячъ экз<емпляровъ>. Изданіе это имѣло сразу громадный успѣхъ и въ нѣсколько дней /публика/ раскупила половину экз<емпляровъ>. Конечно, Өеодору Михайловичу было /дорого/ убѣдиться въ томъ интересѣ, который [возбужденъ] /возбудилъ/ его новый романъ. Это было, можно сказать, послѣднее радостное событіе въ его столь богатой (обильной) всяческими невзгодами жизни.

‑‑‑‑‑

1881. Начало года.

По натурѣ (природѣ) своей, Өеодоръ Михайловичъ былъ на диво (рѣдкость) трудолюбивымъ человѣкомъ. Мнѣ представляется, что, еслибъ онъ былъ даже богатъ и ему не приходилось-бы заботиться о средствахъ къ жизни, то и тогда онъ не оставался-бы празднымъ, а постоянно находилъ-бы темы (предлоги) для неустанной литературной работы.

Къ началу 1881 года со всѣми долгами, такъ долго насъ мучившими, было покончено и даже въ редакціи «Русскаго Вѣстника» имѣлись заработанныя деньги (около пяти тысячъ). Казалось, не было настоятельной надобности тотчасъ приниматься за работу, но Өеодоръ Михайловичъ не хотѣлъ отдыхать. Онъ рѣшилъ вновь взяться за изданіе «Дневника Писателя», такъ какъ за послѣдніе [тревожные] /смутные/ годы у него накопилось много тревожившихъ /его/ мыслей о политическомъ положеніи Россіи, а высказать ихъ свободно онъ могъ только въ своемъ журналѣ. Ктому же шумный успѣхъ единственнаго номера «Дневника Писателя» за 1880 г. далъ намъ надежду, что новое изданіе будетъ имѣть /найдетъ/ большой кругъ читателей, а распространеніемъ своихъ задушевныхъ идей Өеодоръ Михайловичъ очень дорожилъ.

Издавать «Дневникъ Писателя» Өеодоръ Михайловичъ предполагалъ въ теченіи двухъ лѣтъ, а затѣмъ мечталъ написать вторую часть «Братьевъ Карамазовыхъ», гдѣ появились-бы почти всѣ прежніе герои, но уже черезъ двадцать лѣтъ, почти въ современную эпоху, когда они успѣли-бы многое сдѣлать и многое испытать въ своей жизни. Намѣченный Өеодоромъ Михайловичемъ планъ будущаго романа, по его разсказамъ и замѣткамъ, былъ необыкновенно интересенъ и истинно жаль, что роману не суждено было осуществиться.

Объявленная на «Дневникъ Писателя<»> подписка пошла успѣшно и къ двадцатымъ числамъ января [мы имѣли] /у насъ было/ около <Пропуск в рукописи – ред.> подписчиковъ.

Өеодоръ Михайловичъ всегда имѣлъ хорошую привычку не считать подписныя деньги своими собственными до той поры, пока не удовлетворитъ подписчиковъ, а потому завелъ въ Государственномъ Банкѣ книжку /на свое имя/, по которой я и вносила получавшіяся отъ подписки деньги. /Благодаря этому обстоятельству я имѣла возможность немедленно вернуть подписчикамъ подписныя имъ деньги./

Первую половину января Өеодоръ Михайловичъ чувствовалъ себя превосходно, бывалъ у знакомыхъ и даже согласился участвовать въ домашнемъ спектаклѣ, который предполагали устроить у гр. С. А. Толстой въ началѣ [февр] слѣдующаго мѣсяца. /Шла рѣчь о постановкѣ двухъ-трехъ сценъ изъ трилогіи Гр. А. К. Толстого и Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> бралъ на себя роль схимника въ «Смерти Iоанна Грознаго»./ Припадки эпилепсіи уже три мѣсяца не мучили его и его бодрый, оживленный видъ давалъ всѣмъ намъ надежду, что зима пройдетъ благополучно.

Со средины января Өеодоръ Михайловичъ сѣлъ за работу январьскаго «Дневника», въ которомъ ему хотѣлось высказать свои мысли и пожеланія по поводу «Земскаго Собора». Тема статьи была такого свойства, что ее могла не пропустить цензура и это очень озабочивало Өеодора Михайловича. Про его безпокойство узналъ чрезъ гр. С. А. Толстую только что назначенный предсѣдателемъ Цензурнаго Комитета Николай Саввичъ Абаза и просилъ передать Өеодору Михайловичу, чтобъ онъ не тревожился, такъ какъ цензоромъ его статьи будетъ онъ самъ. Къ 25му января статья была готова и сдана въ типографію для набора, такъ что оставалось лишь прокорректировать окончательно, сдать ценз[у]/о/ру и печатать, съ тѣмъ чтобы выдать № «Дневника» въ послѣднiй день мѣсяца.

25го января было воскресенье и у насъ было много посѣтителей. Пришелъ проф<ессоръ> Ор. Ө. Миллеръ и просилъ моего мужа читать 29 января, въ день кончины Пушкина, на литературномъ вечерѣ въ пользу студентовъ. Не зная какова будетъ судьба его статьи о Земскомъ Соборѣ и не придется-ли замѣнить ее другою, Өеодоръ Михайловичъ сначала отказывался отъ участія въ вечерѣ, но потомъ согласился. Былъ Өеодоръ Михайловичъ, какъ замѣчено было всѣми нашими гостями, вполнѣ здоровъ и веселъ и ничто не предвѣщало того, чтò произошло черезъ нѣсколько часовъ.

Утромъ, 26го января, Өеодоръ Михайловичъ всталъ, по обыкновенію, въ часъ дня; и, когда я пришла въ кабинетъ, то разсказалъ мнѣ, что ночью съ нимъ случилось маленькое происшествіе: его вставка съ перомъ упала на полъ и закатилась подъ этажерку (а вставкой этой онъ очень дорожилъ, такъ какъ кромѣ писанія она служила ему для набивки /набиванія/ папиросъ); чтобъ достать вставку, Өеодоръ Михайловичъ отодвинулъ этажерку. Очевидно, вещь была тяжелая и Өеодору Михайловичу пришлось сдѣлать усиліе (напряженіе), отъ котораго внезапно порвалась [горловая] легочная артерія <Было: артерія легочная – ред.> и пошла горломъ кровь; но такъ какъ крови вышло незначительное количество, то мужъ не придалъ этому обстоятельству никакого значенія и даже меня не захотѣлъ будить /безпокоить ночью/. Я страшно обезпокоилась /встревожилась/ и, не говоря ничего Өеодору Михайловичу, послала нашего мальчика Петра къ доктору Я. Б. фонъ-Бретцелю, который постоянно лечилъ мужа, просить его немедленно пріѣхать. Къ несчастію, тотъ уже успѣлъ уѣхать къ больнымъ и могъ пріѣхать /только/ послѣ пяти.

Өеодоръ Михайловичъ былъ совершенно спокоенъ, говорилъ и шутилъ съ дѣтьми и принялся читать «Новое Время». Часа въ три пришелъ къ намъ одинъ господинъ, очень добрый и который былъ симпатиченъ мужу, но обладавшiй недостаткомъ — всегда страшно спорить. Заговорили о статьѣ въ будущемъ «Дневникѣ»; собесѣдникъ началъ что-то доказывать, Өеодоръ Михайловичъ, бывшiй нѣсколько въ тревогѣ по поводу ночнаго кровотеченія, возражалъ ему и между ними разгорѣлся горячiй споръ. Мои попытки сдержать спорящихъ были неудачны, хотя я два раза говорила гостю, что Өеодоръ Михайловичъ не совсѣмъ здоровъ и ему вредно громко и много говорить. Наконецъ, около пяти часовъ, гость ушелъ и мы собирались идти обѣдать, какъ вдругъ Өеодоръ Михайловичъ присѣлъ на свой диванъ, помолчалъ минуты три и вдругъ, къ моему ужасу, я увидѣла, что подбородокъ мужа окрасился кровью и она тонкой струей течетъ по его бородѣ. Я закричала и на мой зовъ прибѣжали дѣти и прислуга. Өеодоръ Михайловичъ, впрочемъ, не былъ испуганъ, напротивъ, сталъ уговаривать меня и заплакавшихъ дѣтей успокоиться; онъ повелъ дѣтей къ письменному столу и показалъ имъ только что присланный номеръ /Стрекозы/, гдѣ была каррикатура двухъ рыболововъ, запутавшихся въ сѣтяхъ и упавшихъ въ воду. Онъ даже прочелъ дѣтямъ это стихотвореніе и такъ весело, что дѣти успокоились. Прошло спокойно около часу и пріѣхалъ докторъ, за которымъ я вторично послала. Когда докторъ сталъ осматривать и выстукивать грудь больнаго, съ нимъ повторилось кровотеченіе и на этотъ разъ столь сильное, что Өеодоръ Михайловичъ потерялъ сознаніе. Когда его привели въ себя — первыя слова его, обращенныя ко мнѣ, были:

— Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповѣдаться и причаститься!

Хотя докторъ сталъ увѣрять, что опасности особенной нѣтъ, но, чтобы успокоить больнаго, я исполнила его желаніе. Мы жили вблизи Владимірской Церкви и приглашенный священникъ, О<тецъ> /Мегорскiй/ чрезъ полчаса былъ уже у насъ. Өеодоръ Михайловичъ спокойно и добродушно встрѣтилъ Батюшку, долго исповѣдывался и причастился. Когда священникъ ушелъ и я съ дѣтьми вошла въ кабинетъ чтобы поздравить Өеодора Михайловича съ принятіемъ Св<ятыхъ> Тайнъ, то онъ благословилъ меня и дѣтей, просилъ ихъ жить въ мирѣ, любить другъ друга, любить и беречь меня [/при этомъ просилъ меня его сыну – его любимое Евангеліе/]. Отославъ дѣтей, Өеодоръ Михайловичъ благодарилъ меня за счастье, которое я ему дала и просилъ меня простить, если онъ въ чемъ нибудь огорчилъ меня. Я стояла ни жива‑ни мертва, не имѣя силы сказать что нибудь въ отвѣтъ. Вошелъ докторъ, уложилъ больнаго на диванъ, запретилъ ему малѣйшее движеніе и разговоръ и тотчасъ попросилъ послать за двумя докторами, однимъ его знакомымъ А. А. Пфейферомъ и за профессоромъ Д. И. Кошлаковымъ, съ которымъ мужъ мой часто /иногда/ совѣтовался. Кошлаковъ, понявъ изъ записки доктора фонъ-Бретцеля, что положеніе больнаго тяжелое, тотчасъ пріѣхалъ къ намъ. Ha этотъ разъ больнаго не тревожили осматриваніемъ и Кошлаковъ рѣшилъ, что такъ какъ крови излилось сравнительно немного (въ три раза стакана два) то можетъ образоваться «пробка» и дѣло пойдетъ на выздоровленіе. Докторъ фонъ Бретцель всю ночь провелъ у постели Өеодора Михайловича, который, по видимому, спалъ спокойно. Я тоже заснула лишь подъ утро.

Весь день 27го января прошелъ спокойно: кровотеченія не повторялось, Өеодоръ Михайловичъ, по видимому успокоился, повеселѣлъ, велѣлъ позвать дѣтей и даже шепотомъ съ ними поговорилъ. Среди дня сталъ безпокоиться на счетъ «Дневника»; [но] пришелъ метранпажъ изъ типографіи Суворина и принесъ послѣднюю сводку. Оказалось лишнихъ 7 строкъ, которые надо было выбросить, что бы весь матеріалъ умѣстился на двухъ печатныхъ листахъ. Өеодоръ Михайловичъ затревожился, но я предложила сократить нѣсколько строкъ на предъидущихъ страницахъ, на что мужъ согласился. Хоть я задержала метранпажа на полчаса, но послѣ двухъ поправокъ, прочтенныхъ мною Өеодору Михайловичу, дѣло уладилось. Узнавъ чрезъ метранпажа, что номеръ былъ посланъ въ гранкахъ Н. С. Абазѣ и имъ пропущенъ, Өеодоръ Михайловичъ значительно успокоился.

Между тѣмъ вѣсть о тяжелой болѣзни Өеодора Михайловича разнеслась по городу и съ двухъ часовъ до поздняго вечера раздавались звонки, которые пришлось привязать: приходили узнавать о здоровьѣ знакомые и незнакомые, приносили сочувственныя письма, присылались телеграммы. Къ больному запрещено было кого либо допускать и я только на двѣ-три минуты иногда выходила къ знакомымъ, чтобъ сообщить о положеніи здоровья. Өеодоръ Михайловичъ былъ чрезвычайно доволенъ общимъ вниманіемъ и сочувствіемъ, шепотомъ меня разспрашивалъ и даже продиктовалъ нѣсколько словъ въ отвѣтъ на одно доброе письмо. Пріѣхалъ проф<ессоръ> Кошлаковъ, нашелъ, что положеніе значительно улучшилось и обнадежилъ больнаго, что черезъ недѣлю онъ будетъ въ состояніи встать съ постели, а черезъ двѣ — совсѣмъ поправится. Онъ велѣлъ больному какъ можно больше спать; поэтому весь нашъ домъ довольно рано улегся на покой. Такъ какъ прошлую ночь я провела въ креслахъ и плохо спала, то на эту ночь мнѣ постлали постель на тюфякѣ, на полу, рядомъ съ диваномъ; гдѣ лежалъ Өеодоръ Михайловичъ, чтобъ ему легче было меня позвать. Утомленная безсонною ночью и безпокойнымъ днемъ, я быстро заснула, ночью нѣсколько разъ поднималась и при свѣтѣ ночника видѣла, что мой дорогой больной спокойно спитъ. Проснулась я около семи утра и увидѣла, что мужъ смотритъ въ мою сторону.

— Ну, какъ ты себя чувствуешь[?]/,/ дорогой мой? спросила я, наклонившись къ нему.

— Знаешь, Аня, сказалъ Өеодоръ Михайловичъ полушепотомъ, — я уже часа три <Было: часа уже три – ред.>какъ не сплю и все думаю, и только теперь созналъ ясно, что я сегодня умру.

— Голубчикъ мой, зачѣмъ ты это думаешь? говорила я въ страшномъ безпокойствѣ, — вѣдь тебѣ теперь лучше, кровь больше не идетъ, очевидно, образовалась «пробка», какъ говорилъ Кошлаковъ. Ради Бога, не мучай себя сомнѣніями, ты будешь еще жить, увѣряю тебя!

— Нѣтъ, я знаю, я долженъ сегодня умереть. Зажги свѣчу, Аня, и дай мнѣ Евангеліе!

Это Евангеліе было подарено Өеодору Михайловичу въ Тобольскѣ (когда онъ ѣхалъ на каторгу) женами Декабристовъ (П. Е. Анненковой, /ея дочерью, Ольгой Ивановной, Н. Д. /Муравьевой-Апостолъ, фонъ Визиной). Онѣ упросили смотрителя острога [прост] позволить имъ видѣться съ пріѣхавшими политическими преступниками, пробыли съ ними часъ и «благословили ихъ въ новый путь[»], перекрестили и каждаго одѣлили Евангеліемъ, ‑ единственная книга, позволенная въ острогѣ».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: «Старые люди». «Дневникъ писателя» 1873 г. – Ред.>

Өеодоръ Михайловичъ не разставался съ этою святою книгою во всѣ четыре года пребыванія въ каторжныхъ работахъ. Впослѣдствіи, она всегда лежала у мужа на виду, на его письменномъ столѣ, и онъ часто, задумавъ или сомнѣваяcь въ чемъ либо, открывалъ на удачу это Евангеліе и прочитывалъ то чтò стояло на первой страницѣ (лѣвой отъ читавшаго). И теперь Өеодоръ Михайловичъ пожелалъ провѣрить свои сомнѣнія по Евангелію. Онъ самъ открылъ святую книгу и просилъ прочесть:

Открылось Евангеліе отъ Матѳея. Гл. III, ст. II:

«Iоаннъ же удерживалъ его и говорилъ: мнѣ надобно креститься отъ тебя и ты-ли приходишь ко мнѣ? Но Іисусъ сказалъ ему въ отвѣтъ: не удерживай, ибо такъ надлежитъ намъ исполнить великую правду».

— Ты слышишь — «не удерживай», значитъ я умру, /сказалъ мужъ/ и закрылъ книгу.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Въ [Из] Евангеліи изданія [18] <Пропуск в рукописи> /двадцатыхъ годовъ прошлаго столѣтія/ стоитъ слово «не удерживай», въ новѣйшихъ изданіяхъ [стоитъ] /оно замѣнено/ слово/мъ/ «оставь». Именно это мѣсто Евангелія изложено въ послѣдующихъ /изданіяхъ въ слѣдующихъ словахъ: «Iоаннъ же удерживалъ Его и говорилъ: мнѣ надобно креститься отъ Тебя, а Ты ли приходишь ко мнѣ? Но Іисусъ сказалъ ему въ отвѣтъ: оставь теперь; ибо такъ надлежитъ намъ исполнить всякую правду»./ ‑ Ред.>

Слова Евангелія, открывшіяся Өеодору Михайловичу въ день его смерти, имѣли глубокiй смыслъ и значеніе въ нашей жизни. Возможно, что мужъ мой и могъ-бы оправиться на нѣкоторое время, но его выздоровленіе было бы непродолжительно: извѣстіе о злодѣйствѣ 1го Марта несомнѣнно сильно потрясло бы Өеодора Михайловича, боготворившаго [ц]/Ц/аря — освободителя крестьянъ, еле (едва) зажившая артерія вновь порвалась-бы и онъ бы скончался. Конечно, его кончина /и въ смутное время/ произвела-бы большое впечатлѣніе, но не такое колоссальное, какое произвела она тогда: мысли всего общества были/-бы/ слишкомъ поглощены думами о злодѣйствѣ и о тѣхъ осложненіяхъ, которыя могутъ послѣдовать въ такой трагическiй моментъ жизни государства. Въ январѣ 1881 года, когда /все/ было, по видимому, спокойно, смерть моего мужа явилась «общественнымъ событіемъ»: ее оплакивали самые различные, по своимъ политическимъ воззрѣніямъ, люди, самые различные круги общества. Необычайная торжественность погребальнаго шествія и [пох] (погребенія) [и] похоронъ Өеодора Михайловича привлекла массу читателей и почитателей изъ среды лицъ, относившихся равнодушно къ русской литературѣ, и такимъ образомъ [бл] возвышенныя идеи мо[и]/его/ мужа получили значительно-бòльшее распространеніе и надлежащую, достойную его таланта, оцѣнку.

Послѣ кончины великодушнаго царя-освободителя, возможно, что и семьѣ нашей не было-бы оказано царской милости, а ею была исполнена всегдашняя мечта моего мужа о томъ, что бы наши дѣти получили образованіе и могли впослѣдствіи стать полезными слугами Царя и Отечества. – Ред.>

Я не могла удержаться отъ слезъ. Өеодоръ Михайловичъ сталъ меня утѣшать, успокоивать, говорилъ мнѣ милыя, ласковыя слова, благодарилъ за счастливую жизнь, которую онъ прожилъ со мной. Поручалъ мнѣ дѣтей, говорилъ, что вѣритъ мнѣ и надѣется, что я буду ихъ всегда любить и беречь. Затѣмъ сказалъ мнѣ слова, которыя рѣдкiй изъ мужей могъ-бы сказать своей женѣ послѣ четырнадцати лѣтъ брачной жизни:

— Помни, Аня, я тебя всегда горячо любилъ и не измѣнялъ тебѣ никогда, даже мысленно!

Я была до глубины души растрогана его задушевными словами, но и страшно встревожена, опасаясь какъ бы волненіе не принесло ему вреда. Я умоляла его не думать о смерти, не огорчать всѣхъ насъ своими сомнѣніями, просила отдохнуть, уснуть. [Ө] Мужъ послушался меня, пересталъ говорить, но по умиротворенному лицу было /ясно/ видно, что мысль о смерти не покидаетъ его и что переходъ въ иной міръ ему не страшенъ.

Около девяти утра Өеодоръ Михайловичъ спокойно уснулъ, не выпуская моей руки изъ своей. Я сидѣла не шевелясь, боясь какимъ нибудь движеніемъ нарушить его сонъ. Но въ 11 часовъ мужъ внезапно проснулся, привсталъ съ подушки и кровотеченіе возобновилось. Я была въ полномъ отчаяніи, хотя изо всѣхъ силъ старалась имѣть бодрый видъ и увѣряла мужа, чтò крови вышло не много и что навѣрно, какъ и третьяго дня, опять образуется «пробка». На мои успокоительныя слова Өеодоръ Михайловичъ только печально покачалъ головой, какъ-бы вполнѣ убѣжденный въ томъ, что предсказаніе о смерти сегодня-же сбудется.

Среди дня опять стали приходить родные, знакомые и незнакомые, опять приносили письма и телеграммы. Пріѣхалъ пасынокъ Өеодора Михайловича, котораго я наканунѣ письмомъ увѣдомила о болѣзни мужа. Павелъ Александровичъ непремѣнно хотѣлъ войти къ больному, но докторъ его не пустилъ; тогда онъ сталъ въ щелку двери подглядывать въ комнату. Өеодоръ Михайловичъ замѣтилъ его подглядыванія, взволновался и сказалъ: «Аня, не пускай его ко мнѣ, онъ меня разстроитъ!»

Между тѣмъ П. А. Исаевъ очень волновался и говорилъ всѣмъ приходившимъ узнавать о положеніи Өеодора Михайловича, знакомымъ и незнакомымъ, что у «отца» не составлено духовнаго завѣщанія и что надо привезти на домъ нотаріуса, чтобы Өеодоръ Михайловичъ могъ лично распорядиться тѣмъ что ему принадлежитъ. Пріѣхавшiй навѣстить больнаго проф<ессоръ> Кошлаковъ, узнавъ отъ пасынка о намѣреніи его привезти нотаріуса, воспротивился этому и объявилъ, что необходимо изо всѣхъ силъ беречь силы больнаго, что подобная дѣловая сцена, гдѣ потребуются отъ него распоряженія и объясненія, можетъ только укрѣпить мысли о скорой смерти, что всякое волненіе можетъ погубить больнаго.

Въ сущности, въ духовномъ завѣщаніи не было надобности: литературныя права на произведенія Өеодора Михайловича были имъ подарены мнѣ еще въ 1873 году. Кромѣ пяти тысячъ рублей, остававшихся въ редакціи «Русскаго Вѣстника» у Өеодора Михайловича ничего не было, и наслѣдниками этихъ небольшихъ денегъ являлись мы, т. е. [я и] дѣти и я.

Я весь день ни на минуту не отходила отъ [Өеодора] мужа; онъ держалъ мою руку въ своей и шепотомъ говорилъ: «бѣдная... дорогая... съ чѣмъ я тебя оставляю... бѣдная, какъ тебѣ тяжело будетъ жить!..<»>

[В] Я успокоивала его, утѣшала надеждой на выздоровленіе, но, ясно, что въ немъ самомъ этой надежды не было и его мучила /томила/ мысль, что онъ оставляетъ семью почти безъ средствъ. Вѣдь тѣ четыре-пять тысячъ, которыя хранились въ редакціи «Русскаго Вѣстника», были единственными (нашими) рессурсами /дальнѣйшей нашей жизни нашей семьи/.

Нѣсколько разъ онъ [говорил<ъ>] шепталъ: «зови дѣтей». Я звала, мужъ протягивалъ имъ губы, они цалова[ловали]/ли его/ и, по приказанію доктора, тотчасъ уходили, а Өеодоръ Михайловичъ провожалъ ихъ печальнымъ взоромъ. Часа за два до кончины, когда пришли на его зовъ дѣти, Өеодоръ Михайловичъ велѣлъ отдать Евангеліе своему сыну, Өедѣ.

Въ теченіи дня у насъ перебывала масса разныхъ лицъ, къ которымъ я не выходила. Пріѣхалъ Аполлонъ Николаевичъ Майковъ и нѣкоторое время говорилъ съ Өеодоромъ Михайловичемъ, который отвѣчалъ шепотомъ на его привѣтствія.

Около [61/2] /семи/ часовъ у насъ собралось много народу въ гостиной и въ столовой и ждали Кошлакова, который около этого часа посѣщалъ насъ. Вдругъ, безо всякой видимой причины, Өеодоръ Михайловичъ вздрогнулъ, слегка поднялся на диванѣ и полоска крови вновь окрасила его лицо. Мы стали давать Өеодору Михайловичу кусочки льда, но крово[токъ]/теченіе/ не прекращалось. [Въ э<то>] Около этого времени опять пріѣхалъ Майковъ съ своею женою и добрая Анна Ивановна рѣшила съѣздить за докторомъ Н. П. Черепнинымъ[, к]/./ Өеодоръ Михайловичъ былъ безъ сознанія, дѣти и я стояли на колѣняхъ у его изголовья и плакали, изо всѣхъ силъ удерживаясь отъ громкихъ рыданiй, такъ какъ докторъ предупредилъ, что послѣднее чувство, оставляющее человѣка, это слухъ, и всякое нарушеніе тишины можетъ замедлить агонію и продлить страданія умирающаго. Я держала руку мужа въ своей рукѣ и чувствовала, что пульсъ его бьется все слабѣе и слабѣе. Въ восемь часовъ 38 минутъ вечера

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Кто-то изъ присутствовавшихъ, /(кажется Маркевичъ)/ отмѣтилъ точно минуту /смерти./ ‑ Ред.>

Өеодоръ Михайловичъ отошелъ въ вѣчность. Пріѣхавшiй докторъ Н. П. Черепнинъ могъ только уловить послѣднія біенія его сердца.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Н. П. Черепнинъ говорилъ мнѣ, много лѣтъ спустя, что онъ сохраняетъ [свой] /этотъ/ стетоскопъ, какъ реликвію. – Ред.>

Когда наступилъ конецъ, я и мои дѣти дали волю своему отчаянію: мы плакали, рыдали, говорили какія-то слова, цаловали лицо и руки еще не охладѣвшаго дорогаго намъ усопшаго; все это представляется мнѣ смутно, но ясно я сознавала лишь одно, что съ этой минуты окончилась моя личная, полная безграничнаго счастія, жизнь и что я на вѣки осиротѣла душевно. Для меня, которая такъ горячо, такъ беззавѣтно любила своего мужа, такъ гордилась любовью, дружбою и уваженіемъ этого рѣдкаго, по своимъ высокимъ нравственнымъ качествамъ, человѣка, утрата его была ничѣмъ невознаградима. Въ тѣ по истинѣ страшныя минуты разставанія мнѣ представлялось (казалось) что я не переживу кончины мужа, что у меня вотъ-вотъ разорвется сердце (такъ оно усиленно колотилось [въ] (билось) въ моей груди) или что я сойду теперь же съ ума.

Конечно, почти каждый изъ людей испыталъ въ своей жизни потерю близкихъ и любимыхъ существъ и каждому знакомо и понятно глубокое горе разлуки съ ними. Но, въ большинствѣ случаевъ, люди переживали свою душевную скорбь въ эти незабываемыя минуты въ своей семьѣ, среди близкихъ и родныхъ, и имѣли возможность (изливать) выражать волновавшія ихъ чувства, какъ могли и хотѣли, не стѣсняясь и не сдерживаясь. Такого великаго счастія не досталось мнѣ на долю: мой дорогой мужъ скончался въ присутствіи множества лицъ, частью глубоко къ нему расположенныхъ, но частью и вполнѣ равнодушныхъ какъ къ нему, такъ и къ безутѣшному горю нашей осиротѣвшей семьи. Какъ-бы для усиленія моего горя въ числѣ присутствовавшихъ оказался литераторъ, Бол. М. Маркевичъ, никогда насъ не посѣщавшiй, а теперь заѣхавшiй по просьбѣ Гр. С. А. Толстой узнать въ какомъ состояніи нашелъ докторъ (пр. Кошлаковъ) Өеодора Михайловича. Зная Маркевича, я была увѣрена, что онъ не удержится чтобы не описать послѣднихъ минутъ жизни моего мужа и искренно пожалѣла зачѣмъ смерть любимаго мною человѣка не произошла въ тиши, наединѣ съ сердечно-преданными ему людьми. Опасенія мои оправдались: я съ грустью узнала на завтра, что Маркевичъ послалъ въ Московскія Вѣдомости «художественное» описаніе происшедшаго горестнаго событія. Чрезъ два-три дня прочла и самую статью (Московскія Вѣдомости № 32) и многое въ ней не узнала. Не узнала и себя въ тѣхъ рѣчахъ, которыя я будто-бы произносила, до того онѣ мало соотвѣтствовали и моему характеру и моему /душевному/ настроенію въ тѣ вѣчно-печальныя минуты.

Но милосердный Господь послалъ мнѣ и утѣшеніе: въ этотъ скорбный вечеръ, около 10 часовъ, пріѣхалъ мой [бр] родной братъ, Иванъ Григорьевичъ Сниткинъ. Онъ изъ деревни прибылъ по дѣламъ въ Москву и, уже собравшись домой, самъ не зная почему, вдругъ надумалъ поѣхать въ Петербургъ повидать насъ. Правда, онъ прочелъ въ какой-то газетѣ о болѣзни Өеодора Михайловича, но не придалъ извѣстію большаго значенія, предполагая, что случился иногда бывавшiй съ мужемъ двойной припадокъ эпилепсіи. Поѣздъ его опоздалъ и онъ, остановившись въ гостинницѣ, рѣшилъ пойти къ намъ вечеромъ. Подъѣхавъ къ по/дъ/ѣзду, онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что всѣ окна нашей квартиры ярко освѣщены, а около входа стоятъ два-три подозрительныхъ лица въ чуйкахъ. Одно изъ этихъ лицъ побѣжало за братомъ по лѣстницѣ и стало шептать ему:

— Господинъ, будьте милостивы, похлопочите, чтобъ заказъ дали мнѣ, пожалуйста...

— Что такое, какой заказъ? спросилъ ничего не понимавшiй братъ.

— Да мы гробовщики, отъ такого-то, такъ вотъ на счетъ гроба.

— Кто-же тутъ умеръ? машинально заинтересовался (спросилъ) Иванъ Григорьевичъ.

— Да какой-то сочинитель, не упомнилъ фамиліи, дворникъ сказывалъ...

У брата, по его словамъ, замерло сердце, онъ бросился на верхъ и вбѣжалъ въ незапертую переднюю, въ которой толпилось нѣсколько человѣкъ. Сбросивъ шубу, братъ поспѣшилъ въ кабинетъ, гдѣ на диванѣ продолжало еще покоиться медленно остывавшее тѣло Өеодора Михайловича.

Я стояла на колѣняхъ около дивана и, увидѣвъ вошедшаго брата, съ плачемъ бросилась къ нему на встрѣчу. Мы крѣпко обнялись и я его спросила:

‑ Отъ кого же ты, Ваня, узналъ, что Өеодоръ Михайловичъ скончался? совершенно забывъ о томъ, что братъ живетъ не въ Петербургѣ и теперь находился въ Москвѣ и не могъ узнать и пріѣхать такъ быстро. Очевидно, я была такъ поражена и горемъ и неожиданностію кончины (вѣдь еще вчера профес. Кошлаковъ подавалъ мнѣ твердую надежду на выздоровленіе мужа) что я потеряла способность что-либо ясно соображать.

Пріѣздъ брата въ столь горестное время я считаю истинною для меня Божіею милостью: не говорю уже о томъ, что присутствіе любимаго брата и искренняго моего друга было для меня нѣкоторымъ утѣшеніемъ, но теперь около меня оказался близкiй и преданный мнѣ человѣкъ, у котораго я могла просить совѣта и которому могла поручить всѣ мелкія, но многосложныя заботы по погребенію тѣла Өеодора Михайловича. Благодаря брату отъ меня были отстранены всѣ дѣловые вопросы и я была избавлена отъ многаго непріятнаго и тяжелаго въ эти печальные дни.

Весь вечеръ 28го января, равно какъ и послѣдующіе четыре дня (29 янв<аря> — 1е февраля) представляются въ моихъ воспоминаніяхъ какимъ-то [гне] угнетающимъ душу кошмаромъ. Многое изъ происходившаго ярко рисуется предо мною, многое совершенно ускользнуло изъ моей памяти и я [помню] /многое/ знаю по разсказамъ другихъ лицъ. Помню, напримѣръ, какъ въ тотъ же вечеръ, часовъ въ 12, пріѣхалъ къ намъ А. С. Суворинъ, чрезвычайно огорченный смертью моего мужа, котораго онъ очень почиталъ /и любилъ./ Свое вечернее посѣщеніе <Было: посѣщеніе вечернее – ред.> Суворинъ описалъ въ «Новомъ Времени» (№ <Пропуск в рукописи – ред.>).

Къ часу ночи всѣ необходимыя приготовленія были окончены и дорогой нашъ усопшiй уже возлежалъ на погребальномъ возвышеніи (катафалкѣ) по срединѣ своего кабинета. [Въ] Предъ изголовьемъ стояла этажерка съ образомъ и горящей лампадой. Лицо усопшаго было спокойно и казалось, что онъ не умеръ, а спитъ и улыбается во снѣ какой-то узнанной имъ теперь «великой правдѣ» («тайнѣ»).

Къ полуночи всѣ посторонніе разошлись. Я уложила спать моихъ сильно огорченныхъ смертію папы и плакавшихъ весь вечеръ дѣтей и мы трое (моя мать, братъ и я) могли безъ помѣхи побыть около тѣла почившаго. Съ глубокою благодарностію судьбѣ вспоминаю я эту послѣднюю ночь, когда мой дорогой мужъ еще всецѣло принадлежалъ своей семьѣ и я имѣла возможность безъ свидѣтелей, не стѣсняясь /и не сдерживаясь/, выражать свою скорбь, вдоволь наплакаться, усердно помолиться за упокоеніе души [усопшаго] (почившаго) новопреставленнаго и попросить у дорогаго усопшаго прощенія въ тѣхъ мелкихъ обидахъ, неизбѣжныхъ въ домашнемъ быту, которыя я, можетъ быть, безсознательно или по непониманію, могла когда нибудь нанести моему всегда горячо любимому мужу.

Мы съ братомъ простояли и просидѣли у гроба почившаго до четырехъ /часовъ/ утра и братъ на силу уговорилъ меня пойти уснуть, представляя, что мнѣ необходимо набраться силъ для неизбѣжныхъ волненiй завтрашняго дня.

29го января, часовъ въ 11, явился ко мнѣ очень почтеннаго вида господинъ отъ тогдашняго министра внутреннихъ дѣлъ, Графа Лорисъ-Меликова. Высказавъ мнѣ отъ имени графа его соболѣзнованіе по поводу моей утраты, чиновникъ сказалъ, что имѣетъ для передачи мнѣ сумму на похороны моего почившаго мужа. Не знаю въ какомъ размѣрѣ была эта сумма, но я не захотѣла ее взять. Я, конечно, знала, что во всѣхъ министерствахъ существуетъ обыкновеніе оказ/ыв/ать [оставшейся] осиротѣвшей семьѣ помощь на погребеніе почившаго члена [семьи] /ея/ и что такая помощь никѣмъ не признается обидною. Но я почти обидѣлась на предложеніе мнѣ этой помощи. Я просила чиновника очень благодарить графа Лорисъ-Меликова за предложенную помощь, но объявила, что не могу принять ее, такъ какъ считаю своею нравственною обязанностью похоронить мужа на заработанныя имъ деньги. Кромѣ того, чиновникъ объявилъ мнѣ отъ имени графа, что дѣти мои будутъ приняты на казенный счетъ въ тѣ учебныя заведенія, въ которыя я пожелаю ихъ помѣстить. Я просила чиновника передать графу мою искреннюю признательность за его доброе предложеніе, но тогда же въ душѣ рѣшила, что дѣти мои должны быть воспитаны не на счетъ государства, а на труды ихъ отца, а затѣмъ — труды матери. Къ моей большой радости мнѣ удалось выполнить взятую на себя обязанность и дѣти мои были воспитаны впослѣдствіи на средства, (выручаемыя) получаемыя отъ изданiй П<олнаго> C<обранія> Cочиненiй ихъ отца. Я глубоко убѣждена, что, отказавшись отъ помощи на погребеніе и отъ помощи на воспитаніе дѣтей я поступила такъ, какъ поступилъ-бы мой незабвенный мужъ.

Съ 11 часовъ начали, узнавъ изъ газетъ о смерти Өеодора Михайловича, приходить знакомые и незнакомые, <Было: приходить знакомые и незнакомые, узнавъ изъ газетъ о смерти Өеодора Михайловича, – ред.> что бы помолиться у его гроба и ихъ было такое множество, что скоро всѣ пять жилыхъ комнатъ заполнились густою толпою и ко времени панихиды мнѣ съ дѣтьми приходилось съ трудомъ проталкиваться, чтобы стать поближе къ гробу.

Совершать панихиды былъ приглашенъ мною духовникъ мужа, О<тецъ> <Пропуск в рукописи – ред.>, а пѣвчіе были въ первы[е]/й/ [два дня] /день/ — изъ Владимірской Церкви. Въ послѣдніе два дня на [/двѣ/] главныя[,] панихиды, о которыхъ печаталось въ объявленіяхъ (въ часъ дня и восемь вечера) являл[ись]/ся/, по собственному желанію, съ согласія ктитора, полный хоръ /соборныхъ/ пѣвчихъ Исаакіевскаго Cобора Е. В. Богдановича <Было: съ согласія ктитора Е. В. Богдановича, полный хоръ /соборныхъ/ пѣвчихъ Исаакіевскаго Собора. – Ред.>. Но кромѣ назначенныхъ мною панихидъ, являлось каждый день двѣ-три депутаціи отъ разныхъ учрежденiй съ [сво] священникомъ своей церкви и пѣвчими и просили разрѣшенія отслужить панихиду у гроба почившаго писателя. Такъ я запомнила депутацію отъ Морскаго Корпуса, [к] священникъ котораго О<тецъ> Протоіерей очень благолѣпно отслужилъ панихиду при пѣніи отличнаго морскаго хора.

Я не стану (изчислять) [тѣ] перечислять имена тѣхъ лицъ, которые бывали на панихидахъ у гроба моего мужа. Тутъ были /всѣ/ выдающіеся представители нашей литературы, сочувствовавшіе Өеодору Михайловичу и цѣнившіе его талантъ; были /и/ лица, прямо ему враждебныя, но которыя, узнавъ о его кончинѣ, поняли какую утрату понесла русская литература и захотѣли отдать дань уваженія одному изъ благороднѣйшихъ ея представителей. На одной изъ вечернихъ панихидъ присутствовалъ юный тогда великiй князь Дмитрiй Константиновичъ съ своимъ воспитателемъ, чтò пріятно поразило присутствовавшихъ.

Въ теченіи дня 29го января многіе спрашивали меня гдѣ будетъ похороненъ Өеодоръ Михайловичъ? Помня, что, при погребеніи Некрасова, Өеодору Михайловичу понравилось кладбище Hоводѣвичьяго Монастыря, я рѣшила похоронить его тамъ. Условиться о могилѣ я просила моего зятя, П. Гр. Сватковскаго, а выбрать мѣсто поручила моей дочери, Любочкѣ /Лилѣ/, и отправила ее вмѣстѣ съ зятемъ въ Новодѣвичiй, главнымъ образомъ, съ цѣлію, чтобы она /дочь/ могла проѣхаться по городу и подышать чистымъ воздухомъ. (Бѣдныя мои дѣтки[,]/:/ всѣ три дня до похоронъ они сидѣли дома, въ комнатахъ, /биткомъ/ наполненныхъ публикой, присутствовали на всѣхъ панихидахъ, а моя дочь, Лиля, раздавала поклонницамъ таланта ея отца на память цвѣты изъ вѣнковъ, лежавшихъ на груди усопшаго).

Во время поѣздки въ Новодѣвичiй пріѣхалъ Виссъ. Комаровъ, [издатель газеты «Свѣтъ»] /редакторъ «С. Петерб<ургскихъ> Вѣдомостей»/. Онъ объявилъ, что является отъ имени Александро-Невской Лавры предложить на ея кладбищахъ любое мѣсто для вѣчнаго упокоенія моего мужа. «Лавра, говорилъ В. В. Комаровъ, проситъ принять мѣсто безплатно /безвозмездно/ и будетъ считать за честь, если прахъ писателя Достоевскаго, ревностно стоявшаго за православную вѣру, будетъ покоиться въ стѣнахъ (нѣдрахъ) Лавры». Предложеніе, сдѣланное Александро-Невскою Лаврою, было столь почетно, что было истинно жаль его отклонить. Между тѣмъ, было возможно, что могильное мѣсто было уже куплено П. Гр. Сватковскимъ въ Новодѣвичьемъ Монастырѣ. Я не знала на что рѣшиться и какой отвѣтъ дать В. В. Комарову. На мое счастье, вернулся зять и заявилъ, что Игуменья Монастыря предъявила какія-то затрудненія по поводу выбраннаго моею дочерью мѣста, а потому покупка могилы отложена до завтра. Я была очень довольна и такъ какъ Лавра предоставляла выбрать могильное мѣсто на любомъ изъ ея кладбищъ, то я просила В. В. Комарова выбрать мѣсто на Тихвинскомъ кладбищѣ, ближе къ [мѣсту могилъ] /могиламъ/ Карамзина и Жуковскаго, произведенія которыхъ Өеодоръ Михайловичъ такъ любилъ. По счастливой случайности, свободное мѣсто оказалось рядомъ съ памятникомъ поэта Жуковскаго и оно было избрано мѣстомъ вѣчнаго упокоенія моего незабвеннаго мужа.

30го января на [уп] дневную панихиду пріѣхалъ Гофмейстеръ Н. С. Абаза и передалъ мнѣ отъ Министра Финансовъ письмо, въ которомъ «въ благодарность за услуги, оказанныя моимъ покойнымъ мужемъ русской литературѣ» мнѣ, нераздѣльно съ дѣтьми, назначалась Государемъ Императоромъ ежегодная пенсія по /въ/ двѣ тысячи рублей. Прочитавъ письмо и горячо поблагодаривъ Н. С. Абаза за добрую вѣсть, я тотчасъ пошла въ кабинетъ мужа, чтобъ порадовать его /доброю/ новостью /вѣстью/, что отнынѣ дѣти и я обезпечены, и только, войдя въ комнату, гдѣ лежало его тѣло, вспомнила, что его уже нѣтъ на свѣтѣ, и горько заплакала. (Скажу кстати, что такая непонятная для меня забывчивость продолжалась, по крайней мѣрѣ, мѣсяца два послѣ смерти Өеодора Михайловича: то я спѣшила домой чтобъ не заставить его ждать обѣда, то покупала для него сласти, то, услышавъ какое нибудь извѣстіе, думала про себя, что надо его сейчасъ-же сообщить [мину] мужу. Конечно, чрезъ минуту я вспоминала, [и] что онъ уже умеръ, и мнѣ становилось невыразимо тяжело).

Должна сказать, что [три] /тѣ два съ половиною/ дня, пока тѣло моего незабвеннаго мужа[,] находилось у насъ въ домѣ, я вспоминаю съ нѣкоторымъ ужасомъ. Самое мучительное было то, что ни на часъ наша квартира не освобождалась отъ постороннихъ: плотный потокъ людей шелъ съ параднаго входа, второй съ чернаго /хода/, проходилъ чрезъ всѣ наши комнаты и останавливался въ кабинетѣ, гдѣ, по временамъ, до того сгущался воздухъ, до того мало /оставалось/ кислорода, что гасли [свѣчи] лампада и большія свѣчи, окружавшія катафалкъ. Постороннія лица находились у насъ не только днемъ, но и ночью: находились люди, которые хотѣли провести ночь у гроба Өеодора Михайловича, другіе желали читать [по] и читали часами по немъ псалтирь. Такъ помню, что послѣднюю ночь предъ выносомъ псалтирь [надъ] /у/ гроба читалъ адъютантъ Графъ Николай /Өеодоровичъ/ Гейденъ, глубокiй почитатель таланта Өеодора Михайловича.

Конечно, все это свидѣтельствовало о сердечной скорби [его] почитателей таланта Өеодора Михайловича и о глубокомъ почтеніи къ памяти усопшаго и я могла лишь чувствовать (умомъ) [, но не сер] и выражать этимъ такъ расположеннымъ къ моему мужу людямъ /лишь/ мою искреннюю признательность. Но при самой сердечной благодарности я въ душѣ (чувствовала) /ощущала/ нѣкоторую «обиду» за то, что общество отняло отъ меня моего дорогаго мужа, что вокругъ него, хоть и любящіе его люди, но что я, самое близкое къ нему существо, не могу быть съ нимъ наединѣ, не могу еще и еще разъ поцаловать его дорогое лицо и руки, приникнуть головой[, какъ] къ его груди, какъ это было въ первую по его кончинѣ ночь. Присутствіе постороннихъ заставляло меня сдерживать всѣ проявленія моихъ чувствъ, изъ боязни, чтó досужiй репортеръ на завтра въ нелѣпыхъ выраженіяхъ опишетъ [опишетъ] мою горесть. Единственное убѣжище, гдѣ я могла свободно отдаваться моему отчаянію, это была небольшая комната, гдѣ у меня гостила моя мама. Когда мнѣ было не въ моготу, я уходила къ ней, запиралась, бросалась на ея постель и старалась сколько нибудь уяснить себѣ случившееся. Но мнѣ не да[ютъ]/вали/ покоя и въ заперти: стуча[тся]/лись/ и говор[ятъ]/или/, что прибыла депутація отъ такого-то учрежденія и желаетъ лично выразить мнѣ соболѣзнованіе. Я выхо[жу]/дила/ и представитель депутаціи, заранѣе приготовившiй красивую рѣчь, начина[етъ]/лъ/ говорить о томъ значеніи, которое имѣлъ въ русской литературѣ мой покойный мужъ, выставля[етъ]/лъ/ тѣ высокія идеи, которыя онъ проповѣдовалъ и говори[тъ]/лъ/ какую «громадную потерю понесла съ его смертію Россія!» Я молча слуша[ю]/ла/, горячо благодар[ю]/ила/, пожима[ю]/ла/ руки и ухо[жу]/дила/ къ мамѣ. А чрезъ нѣкоторое время новая депутація, непремѣнно желающая меня видѣть и лично выразить свои соболѣзнованія. И я выхо[жу]/дила/ и выслушива[ю]/ла/ рѣчи о значеніи моего мужа и о томъ «кого въ немъ потеряла Россія». Выслушавъ за три дня много сочувственныхъ рѣчей, я наконецъ прихо[жу]/дила/ въ отчаяніе и говор[ю]/ила/ себѣ:

‑ Боже, какъ они меня мучаютъ! Что мнѣ въ томъ «кого потеряла Россія?» Что мнѣ въ эти минуты до «Россіи?» Вспомните кого я потеряла? Я потеряла /лишилась/ лучшаго въ мірѣ человѣка, составлявшаго радость, гордость и счастье моей жизни, мое солнце, мое божество! Пожалѣйте меня, лично меня /пожалѣйте/, и не говорите мнѣ про потерю Россіи въ эту минуту!

Когда одно лицо изъ /членовъ/ многочисленныхъ депутацiй захотѣло кромѣ «Россіи» пожалѣть и «меня<»>, то я была такъ глубоко тронута, что схватила руку незнакомца и поцаловала ее.

Я вполнѣ убѣждена, что [я] въ тѣ дни мысли мои были безпорядочны и ненормальны, чему, между прочимъ, содѣйствовало и то, что я вела самую негигіеничную жизнь: пять дней (26—31 янв<аря>) не выходила изъ душныхъ комнатъ и питалась только булками и чаемъ. Дѣтей /моихъ/ добрые знакомые уводили гулять и къ себѣ обѣдать, потому что при той толпѣ, которая шла /въ квартиру/ съ чернаго хода, немыслимо было кухаркѣ готовить и всѣ питались въ сухомятку. Въ послѣднiй день (30го янв<аря>) со мной начались истерики; во время одной изъ нихъ произошелъ случай, который могъ послужить причиною моей смерти: послѣ одной изъ панихидъ, чувствуя нервный клубокъ въ горлѣ, я попросила кого-то [въ] изъ близкихъ принести мнѣ валеріановыхъ капель. Стоявшіе около меня въ гостиной впопыхахъ начали звать прислугу и говорить: Дайте скорѣе валеріану, валеріану, гдѣ валеріанъ? Такъ какъ существуетъ имя «Валеріанъ», то моему разстроенному уму пришла смѣшливая мысль: плачетъ вдова и всѣ, чтобъ ее утѣшить, зовутъ на помощь какого-то «Валеріана». Отъ этой нелѣпой мысли я стала неистово хохотать и восклицать /«Валеріанъ, Валеріанъ!!»/, какъ и меня окружающіе, и (впала) забилась въ сильной истерикѣ. Какъ на грѣхъ, прислуга валеріановыхъ капель не нашла и ее тотчасъ послали за ними въ аптеку, приказавъ заразъ купить и нашатырнаго спирту, на случай, если меня придется приводить въ чувство. Минутъ черезъ десять оба лекарства были принесены, я же продолжала хохотать и биться на рукахъ окружавшихъ меня дамъ. Одна изъ дамъ, добрая Софія Викторовна Аверкіева, дама характера рѣшительнаго, отлила въ одну рюмку 30 или болѣе капель какой-то жидкости и, не смотря на мое сопротивленіе, заставила меня выпить. Но я почувствовала страшный ожогъ языка, выхватила носовой платокъ и выбросила въ него все выпитое. Оказалось, что Софья Викторовна [впоть] въ попыхахъ перемѣшала стклянки и дала мнѣ вмѣсто валеріановыхъ капель 30 или болѣе капель нашатырнаго спирта. [На другое] За ночь у меня слезла вся кожица во рту и съ языка и сходила потомъ почти цѣлую недѣлю. Потомъ мнѣ говорили, что, еслибъ я проглотила жидкость, то такой-же ожогъ произошелъ-бы въ пищеводѣ и въ желудкѣ и возможно, что это грозило-бы мнѣ, если не смертью, то серьезною болѣзнію.

Я забыла упомянуть, что на другой день послѣ кончины мужа въ числѣ множества лицъ, насъ посѣтившихъ, былъ знаменитый художникъ И. Н. Крамской. Онъ, по собственному желанію захотѣлъ нарисовать портретъ съ усопшаго въ натуральную величину и исполнилъ свою работу съ громаднымъ талантомъ. На этомъ портретѣ Өеодоръ Михайловичъ кажется не умершимъ, а лишь заснувшимъ, почти /съ/ улыбающимся и просвѣтленнымъ лицомъ, какъ бы уже узнавшимъ невѣдомую [та] никому тайну загробной жизни.

Кромѣ И. Н. Крамского [былъ] было нѣсколько художниковъ и фотографовъ <Было: фотографовъ художниковъ и – ред.>, рисовавшихъ и снимавшихъ съ усопшаго портреты для иллюстрированныхъ изданiй. Посѣтилъ насъ знаменитый /нынѣ/ скульпторъ Леопольдъ Бернштамъ, тогда еще никому неизвѣстный, и снялъ съ /лица/ моего мужа маску, благодаря которой имѣлъ потомъ возможность сдѣлать поразительно похожiй /его/ бюстъ (Өеодора Михайловича).

Въ субботу, 31го января, состоялся выносъ тѣла Өеодора Михайловича изъ нашей квартиры въ Александро-Невскую Лавру. Я не стану описывать погребальное шествіе /погребальнаго шествія/, оно было многими описано. Да и всего шествія я не видала или видѣла на иллюстраціяхъ, такъ какъ шла сряду за гробомъ и видѣла лишь ближайшее. По словамъ (видѣвшихъ) /зрителей/, оно представляло величественное зрѣлище: длин<н>ая вереница [высоко] на шестахъ несомыхъ вѣнковъ, многочисленные хоры молодежи, пѣвшіе погребальныя пѣснопѣнія, гробъ, который высоко воздымался надъ толпой и громадная, въ нѣсколько десятковъ тысячъ, /масса/ людей, слѣдовавшихъ за кортежемъ — все это производило большое впечатлѣніе. Главное достоинство этого печальнаго чествованія праха Өеодора Михайловича заключалось въ томъ, что оно было никѣмъ не подготовлено. Впослѣдствіи, пышныя похороны вошли въ обычай и ихъ не трудно устроить; въ тѣ-же времена торжественныхъ похоронныхъ шествiй (кромѣ похоронъ поэта Некрасова, сравнительно скромныхъ), [тогда] еще не бывало, да и времени (2 дня) не хватило бы на сборы и на ихъ устройство. Еще наканунѣ выноса, мой братъ, желая меня порадовать, сказалъ, что 8 такихъ-то учрежденiй предполагаютъ принести вѣнки на гробъ Өеодора Михайловича, а на утро вѣнковъ уже оказалось [болѣе семидесяти] /74, а возможно что и болѣе/. Потомъ выяснилось, что всѣ учрежденія и корпораціи, каждая по собственной иниціативѣ, заказала свой вѣнокъ и избрала депутацію. Словомъ, всѣ партіи самыхъ разнообразныхъ направленiй соединились въ общемъ чувствѣ скорби о кончинѣ Достоевскаго и въ искреннемъ желаніи возможно торжественнѣе почтить его память.

Погребальное шествіе вышло изъ дому въ одинадцать часовъ и только послѣ двухъ часовъ достигло Александро-Невской Лавры. Я шла рядомъ съ сыномъ и дочерью и горькія думы не покидали меня: какъ-то я воспитаю моихъ дѣтей безъ отца, безъ Өеодора Михайловича, такъ горячо ихъ любившаго? Какая страшная отвѣтственность отнынѣ лежитъ на мнѣ предъ памятью моего мужа и смогу/-ли/ я достойно исполнить свои обязанности? Идя за гробомъ Өеодора Михайловича, я давала себѣ клятву жить для нашихъ дѣтей, давала обѣтъ остальную мою жизнь посвятить, сколько будетъ въ моихъ силахъ, прославленію (культу) памяти моего незабвеннаго мужа и распространенію его благородныхъ идей. Теперь, предстоя предъ приближающимся концомъ жизни, я, положа руку на сердце, могу сказать, что всѣ /обѣщанія/ данныя мною въ тѣ тяжелые часы проводовъ праха моего незабвеннаго мужа, я исполнила, по сколько хватило моихъ силъ и способностей.

Въ тотъ-же вечеръ, 30го января, въ Духовской Церкви Александро-Невской Лавры, гдѣ стоялъ гробъ Өеодора Михайловича, былъ совершенъ парастасъ (торжественная всенощная). Я пріѣхала ко всенощной съ моими дѣтьми. Церковь была полна молящихся; особенно много было молодежи, студентовъ разныхъ высшихъ учебныхъ заведенiй, Духовной Академіи, и курсистокъ. Большинство изъ нихъ остались въ церкви на всю ночь, чередуясь другъ съ другомъ въ чтеніи псалтыря надъ гробомъ Достоевскаго. [Какъ п]/П/отомъ мнѣ [говорили,] /передали одно характерное замѣчаніе: именно,/ что, когда сторожа пришли убирать церковь, то не нашлось въ ней ни одного окурка папиросъ, чтò чрезвычайно удивило монаховъ, такъ какъ обычно, за долгими службами, почти всегда въ церкви кто нибудь втихомолку покуритъ и броситъ окурокъ. Тутъ-же никто изъ присутствовавшихъ не рѣшился курить изъ уваженія къ памяти почившаго.

1го Февраля 1881 года состоялось отпѣваніе тѣла Өеодора Михайловича въ (Духовской) Церкви Св. Духа Александро-Невской Лавры. Церковь имѣла величественный видъ: гробъ усопшаго, возвышавшiйся среди храма, былъ покрытъ множествомъ вѣнковъ. Остальныя вѣнки съ широкими лентами <Было: лентами широкими – ред.>, на которыхъ виднѣлись [напеч] отпечатанныя серебромъ и золотомъ надписи, стояли вдоль стѣнъ храма на высокихъ шестахъ, что придавало ему /храму/ своеобразную красоту.

Въ день отпѣванія братъ мой повезъ моего сына и мою мать [на] въ Невскую Лавру. Меня же съ дочерью обѣщала доставить туда /въ своей каретѣ/ Ю. Д. Засѣцкая (дочь партизана Давыдова), горячая поклонница таланта моего мужа. Мы выѣхали въ 10 часовъ. Не доѣзжая сотни сажень до Лавры, карета Засѣцкой поровнялась съ извощикомъ, на которомъ ѣхалъ какой-то военный /полковникъ/. Онъ раскланялся и Засѣцкая помахала ему рукой. На площади стояла громадная, въ нѣсколько тысячъ, толпа и подъѣхать къ Вратамъ было невозможно. Пришлось остановиться среди площади. Мы съ дочкой вышли и направились къ Вратамъ, Засѣцкая же осталась въ каретѣ поджидать полковника и сказала, что онъ проводитъ ее въ Соборъ. Мы съ трудомъ протискались сквозь толпу, но насъ остановили и потребовали билеты. Конечно, въ горѣ и въ суетѣ, мнѣ не пришло въ голову взять съ собой билеты, предполагая, что [вдову покойнаго и его дѣтей] /насъ/ пропустятъ и безъ нихъ. Я отвѣтила, что я «вдова покойнаго, а это его дочь».

— Тутъ много вдовъ Достоевскаго прошли, и однѣ и съ дѣтьми, получила я въ отвѣтъ.

— Но вы видите, что я въ глубокомъ траурѣ.

— Но и тѣ были съ вуалями. Пожалуйте вашу визитную карточку.

Конечно, и визитной карточки, со мной не оказалось. Я пробовала настаивать, стала просить вызвать какого нибудь распорядителя похоронъ, называла Григоровича, Рыкачева, Аверкіева, но мнѣ отвѣтили: «Гдѣ мы будемъ ихъ розыскивать, въ тысячной толпѣ развѣ скоро найдешь?<»>

Я пришла въ отчаяніе: не говоря о томъ какое мнѣніе могли получить обо мнѣ люди меня /мало/ знавшіе, не видя меня на отпѣваніи мужа, но мнѣ самой до мученія хотѣлось въ послѣднiй разъ проститься съ мужемъ, помолиться и поплакать у его гроба. Я не знала что предпринять, такъ какъ думала, что Засѣцкая уже успѣла пройти и не можетъ меня выручить. Къ счастію, этого не случилось: спутникъ Засѣцкой властно удостовѣрилъ мою личность, насъ пропустили и мы съ дочкой бѣгомъ побѣжали къ церкви. Къ счастію, [заупок] богослуженіе только что началось.

Заупокойную [обѣдню] /литургію/ совершал[и]/ъ/ [соборнѣ,] архіерей, /преосвященный Несторъ, епископъ Выборгскiй, въ сослуженіи архимандритовъ и іеромонаховъ/ /а на отпѣваніи вышли: рѣкторъ Духовной Академіи I. Л. Янышевъ и намѣстникъ Лавры архимандритъ/ Симеонъ, /лично/ знававшiй моего мужа [въ сослуженіи съ <Пропуск в рукописи – ред.> Янышева]. /Умилительно/ пѣлъ увеличенный хоръ Александро-Невской Лавры [за] /и хоръ Исаакіевскаго Собора/. Предъ отпѣваніемъ Протоіерей Янышевъ сказалъ превосходную рѣчь, въ которой ярко выставилъ <Было: выставилъ ярко – ред.> всѣ достоинства Өеодора Михайловича, какъ писателя и [человѣка] /христіанина/.

Послѣ отпѣванія гробъ Өеодора Михайловича былъ поднятъ и понесенъ изъ Церкви поклонниками таланта, между которыми особенно выделялся своимъ взволнованнымъ видомъ молодой философъ, Вл. /С./ Соловьевъ.

Публика запрудила все Тихвинское кладбище: люди взобрались на памятники, сидѣли на деревьяхъ, цѣплялись за рѣшетки и шествіе тихо /медленно/ подвигалось, проходя подъ склонившимися съ двухъ сторонъ вѣнками разныхъ депутацiй. Послѣ погребенія надъ открытой могилой стали произносить рѣчи: /первымъ [говорилъ А. И.] говорилъ бывшiй Петрашевецъ /А. И./ Пальмъ. /Затѣмъ говорили: Ор. Ө. Миллеръ, проф. К. Н. Бестужевъ-Рюминъ, Вл. Соловьевъ, П. А. Гайдебуровъ и многіе другіе./ /Надъ открытою могилой/ говорилось много /также/ стихотворенiй, посвящ<енныхъ> памяти усопшаго. Публика накрыла принесенными вѣнками гробъ почти до верхней части склепа. Остальныя вѣнки разрывались на части и присутствовавшіе уносили листочки и цвѣтки на память. Только къ четыремъ часамъ могила была задѣлана и я съ дѣтьми, /ослабѣвшими отъ слезъ и голода/, поѣхала домой. Толпа же (оставалась) долго [/до самыхъ/] еще не расходилась.

1881. Мое душевное состояніе по кончинѣ Ө<еодора> М<ихайловича>

Вспоминая то далекое время, полное безъисходной тоски по дорогомъ мужѣ, самыхъ разнообразныхъ и иногда тяжелыхъ впечатлѣній и безграничной физической усталости, я прихожу въ изумленіе при мысли, какъ я, въ тѣ годы слабая здоровьемъ, могла перенести всѣ нравственныя потрясенія, такъ какъ теперь я сознаю, что мѣсяцевъ пять или шесть я была (стояла) на границѣ душевнаго здоровья и безумія. Если катастрофы не послѣдовало, то я склонна видѣть въ этомъ особую милость Божію ко мнѣ ради моихъ малолѣтнихъ дѣтей.

Недѣли черезъ три послѣ смерти мужа я стала замѣчать за собою особое ощущеніе. Помню, какъ-то разъ, позднею ночью, я задумалась надъ тѣмъ глубокимъ душевнымъ одиночествомъ, въ которомъ мнѣ приходилось быть всю остальную мою жизнь, какъ вдругъ въ моей головѣ внезапно промелькнула <Было: промелькнула внезапно – ред.> одна поразившая меня своею странностію мысль: Да правда-ли, подумала я, что въ моей жизни произошла такая катастрофа, правда-ли, что мой дорогой мужъ скончался и уже нѣтъ возврата къ нашему прежнему счастью? Чтò, если я ошибаюсь и [никакой] Өеодоръ Михайловичъ живъ, а что это я сама больна, можетъ быть, я сошла съ ума и все чтò случилось за послѣднее время – не болѣе какъ плодъ моего разстроеннаго воображенія. Развѣ не могло этого случиться? Вѣдь за послѣдніе два года нервы мои были страшно расшатаны и меня всегда преслѣдовала угнетавшая меня мысль о [столь] возможной близкой кончинѣ столь дорогаго для меня человѣка. Эта мысль была до того тягостна, что на ней можно было потерять разумъ. И вотъ эта мысль и довела меня до теперешняго моего состоянія, когдя я потеряла способность отличать дѣйствительность отъ охватившихъ мое воображеніе больныхъ представленій.

Конечно, еслибъ подобное несчастье случилось со мной, продолжала я думать, то столь горячо любившій меня мужъ не отдалъ-бы меня въ лечебницу, а лечилъ-бы меня дома и сдѣлалъ-бы все на свѣтѣ, что бы вернуть мнѣ разсудокъ. И вотъ теперь меня лечатъ: меня не лишили обычной моей обстановки, оставили съ дѣтьми и съ мамой, дорогими для меня существами, но отдалили лишь Өеодора Михайловича, какъ лицо, которое могло возбуждать вредную для здоровья тревогу. Даже каждодневныя поѣздки мои къ обѣднѣ въ Невскую Лавру – не есть-ли это гигіеничная мѣра что бы заставить меня часа три (съ 9и до часу) провести на воздухѣ. Развѣ безъ (такого) повелительнаго побужденія (какъ) помолиться о душѣ моего мужа я согласилась бы на подобную регулярную и полезную для здоровья прогулку? Я молюсь въ Церкви объ упокоеніи души раба Божія Өеодора и думаю, что это я установила сорокоустъ. Но въ Лаврѣ почти въ каждой церкви идутъ сорокоусты и развѣ не возможна такая случайность, что имѣется въ настоящее время сорокоустъ и по рабѣ Божіемъ Өеодорѣ? Я стою и плачу у могилы, но она, можетъ быть, для меня чужая[,]/:/ на [ней] /крестѣ/ не сказано, что подъ нею лежитъ прахъ моего мужа.

Меня лечатъ: не даромъ моя мама не упускаетъ случая предложить мнѣ стаканъ молока, заставляетъ ѣсть мясо, уговариваетъ отдохнуть, а вечеромъ не уйдетъ къ себѣ, пока я не выпью какого-то успокоительнаго снадобья.

Правда, каждый день ко мнѣ приходятъ выражать сожалѣнія разныя лица и всѣ говорятъ о кончинѣ Өеодора Михайловича. Но не грезы-ли это? Не представляются-ли мнѣ всѣ эти многочисленныя посѣщенія, которыхъ нѣтъ въ дѣйствительности. А если онѣ происходятъ на самомъ дѣлѣ, то вѣдь, можетъ быть, посѣщаютъ и утѣшаютъ меня знакомые по просьбѣ моего мужа, который не остановился-бы ни предъ какими препятствіями, чтобы принести мнѣ пользу и утѣшеніе.

А посѣщенія незнакомыхъ лицъ, которыя иногда такъ меня волнуютъ и тревожатъ? Вѣдь возможно, что эти лица, посѣщающія меня подъ столь разнообразными предлогами – на самомъ дѣлѣ – доктора душевныхъ болѣзней, которые подъ видомъ дѣлъ разговариваютъ со мною о всевозможныхъ предметахъ, чтобы этимъ способомъ узнать о состояніи моего душевнаго здоровья. Вѣдь больныхъ, чтобъ ихъ не волновать, часто обманываютъ въ такомъ родѣ.

Теперь всѣ знакомые и даже незнакомые особенно настаиваютъ, чтобъ я скорѣе сдала квартиру и при первомъ появленіи весны уѣзжала въ теплые края, на Югъ, въ Крымъ, съ тѣмъ чтобы измѣнить обстановку, получить новыя благотворныя впечатлѣнія и морскими купаньями возстановить свое пошатнувшееся здоровье. Вѣдь это тоже гигіеничная мѣра, можетъ быть, подсказанная лечащимъ меня врачомъ. Въ самомъ дѣлѣ, мнѣ казалось подозрительнымъ, почему всѣ такъ единодушно стараются уговорить меня оставить квартиру, столь дорогую для меня по воспоминаніямъ. Мнѣ этого совсѣмъ не хотѣлось, хотя я и сознавала, что теперь квартира мнѣ не по средствамъ; но я соглашалась сократить себя въ другихъ издержкахъ, лишь-бы остаться въ ней жить. Показалось подозрительнымъ и то, что всѣ настаивали на Өеодосіи (тогда почти деревушкѣ) какъ на наиболѣе удобномъ для лѣтняго пребыванія городѣ, а добрая Е. А. Штакеншнейдеръ такъ даже предлагала нанять двѣ комнаты у сестры художника Айвазовскаго. Кто-то другой рекомендовалъ тамошняго доктора, а граф<иня> А. И. Толстая совѣтовала познакомиться съ ея зятемъ, професс<оромъ> <Э. А.> Юнге, который живетъ вблизи Өеодосіи, въ Коктебелѣ, и обѣщала черезъ дочь просить его меня навѣстить. Всѣ эти добрые люди, думала я, знаютъ, что я больная, боятся меня оставить одну и ставятъ меня подъ чей нибудь [добрый] благожелательный надзоръ.

Но чтоже мой дорогой мужъ? думала я. Гдѣ же онъ теперь и какъ онъ долженъ страдать, если подобное несчастіе со мной приключилось! Но возможно, что его нѣтъ въ Петербургѣ, онъ уѣхалъ въ Эмсъ, куда онъ непремѣнно собирался ѣхать лѣтомъ. Правда, теперь рано для Эмса, но вѣдь на Западѣ и весна наступаетъ раньше. А, можетъ быть, мужъ [и] здѣсь и живетъ гдѣ нибудь по близости и приходитъ на меня взглянуть, когда я, послѣ принятаго брома, засыпаю мертвымъ сномъ.

А не его-ли шаги я часто слышу по ночамъ въ сосѣдней комнатѣ и въ его кабинетѣ? Не приходитъ-ли онъ, предполагая, что я сплю, искать свои тетради или нужные ему матеріалы? (Подъ вліяніемъ этой мысли я на другой же день вынула нѣкоторыя записныя книжки по ром<ану> «Братья Карамазовы» и устроила письменный столъ по тому образцу, какимъ онъ былъ при Өеодорѣ Михайловичѣ, чѣмъ очень удивила маму.) И какъ смутилась на дняхъ мама, когда я ей сказала, что слышу шаги въ кабинетѣ и мнѣ представляется, что это ходитъ мой мужъ. Мама тотчасъ-же стала настаивать, чтобъ я позвала еще какого-то доктора. Очевидно, я угадала, это были шаги Өеодора Михайловича и слѣдовательно онъ живъ!!

Ну, а дальше что будетъ? задавала я себѣ вопросъ. – Дальше – будутъ меня лечить, поѣду на все лѣто въ Өеодосію, буду купаться въ морѣ, нервы мои укрѣпятся, благодаря лѣченью болѣзнь моя пройдетъ и разсудокъ вернется и тогда я встрѣчусь съ моимъ дорогимъ мужемъ и вновь начнется наша прежняя чудесная жизнь! Боже, какое это будетъ великое, безграничное счастье! Боже, помоги мнѣ скорѣе выздоровѣть!

Всѣ эти мысли толпою нахлынули въ мой мозгъ и волненіе мое достигло крайнихъ предѣловъ, до того плѣнительною показалась мнѣ мысль о подобномъ результатѣ моей «болѣзни».

Съ этой ночи мысли о моей «болѣзни» меня не покидали и для меня началась какая-то двойственная, мало понятная для меня жизнь: днемъ я была, повидимому, здравомыслящимъ и даже дѣловитымъ человѣкомъ, ясно сознававшимъ свое положеніе и свою невознаградимую утрату; поздно ночью я принималась мечтать о томъ что никакого несчастія со мной не произошло, что это только мои болѣзненныя грезы и что, въ концѣ концовъ, разумъ вернется и наступитъ счастливая жизнь.

Часто я часами прислушивалась какъ кто-то ходитъ въ кабинетѣ (въ ночной тишинѣ, особенно въ старыхъ домахъ, часто слышатся звуки и стуки) и я говорила себѣ: «Это онъ, это его шаги!» и иногда во мнѣ пробуждалось почти непреодолимое желаніе взять свѣчу и пойти въ кабинетъ. Къ великому моему счастію, я всегда умѣла побороть въ себѣ это желаніе и глубоко убѣждена, что, еслибъ я хоть разъ поддалась ему, то, при тогдашнемъ моемъ здоровьи и настроеніи, я навѣрно увидѣла-бы въ кабинетѣ призракъ Өеодора Михайловича, какъ это случилось съ одною нервною барышнею Фаиной Румянцевой, увидѣвшей своего отца.

Такого сильнаго напряженія /Такое сильное напряженіе/ я наврядъ-бы выдержала и дѣло кончилось-бы или нервною горячкой или съумасшествіемъ. Но Господь Богъ [могъ] /далъ/ мнѣ /силы/ вынести это испытаніе.

Увѣренность моя въ томъ, что я «больная» и что надо мной имѣется тайное наблюденіе, меня оберегающее, длилось до половины іюля 1881 года, когда я на фактахъ убѣдилась, что никто за мною не наблюдаетъ и что для меня нѣтъ основаній считать себя «психической» больной. Скажу, что мнѣ было очень тяжело разстаться съ плѣнявшей меня идеей о «болѣзни» и о конечномъ ея завершеніи встрѣчею въ этой жизни съ дорогимъ моимъ мужемъ.

Врангель. Письма.

Въ то время (1881‑83 гг.) когда О. Ө. Миллеръ и Н. Н. Страховъ работали надъ составленіемъ Біографіи Өеодора Михайловича, я, по требованію ихъ, доставила имъ массу разнаго рода матеріаловъ: выписки изъ своихъ записныхъ книжекъ, письма различныхъ лицъ къ моему мужу, газетныя статьи и пр. Когда Біографія была написана, Н. Н. Страховъ вернулъ мнѣ громадный пакетъ съ доставленными ему матеріалами. Въ виду большой подписки на Полное Собраніе Сочиненій и сопряженной съ этимъ громадной работы (которую я исполняла безъ помощниковъ) я отложила присланный Н. Н. Страховымъ запечатанный пакетъ въ архивъ, полагая, что ничего неизвѣстнаго мнѣ пакетъ не заключаетъ.

Въ 1892 году, я предприняла уже [третье] /четвертое/ изданіе П. С. Сочиненій Өеодора Михайловича и поручила составленіе біографіи К. К. Случевскому. [Новый б] /Б/іографъ пожелалъ имѣть какіе-либо /новые/ матеріалы для своей работы и, когда я сказала, что могу предложить лишь тѣ, которые были даны Ор. Ө. Миллеру и Н. Н. Страхову, то онъ попросилъ дать ему ихъ пересмотрѣть. Вотъ тогда-то, послѣ [пяти] /девяти/лѣтняго храненія, мнѣ и пришлось распечатать пакетъ, присланный Страховымъ. Каково-же было мое удивленіе, когда, кромѣ данныхъ мною матеріаловъ, я нашла въ пакетѣ цѣлый рядъ неизвѣстныхъ мнѣ документовъ. Особенно удивилась я тому, что въ пакетѣ нашлось 19 писемъ /-подлинниковъ/ моего мужа къ барону А. Е. Врангелю, напечатанныхъ въ Біографіи. При первомъ-же посѣщеніе Н. Н. Страхова, я спросила его отъ кого онъ получилъ эти письма и кому я должна ихъ передать, такъ какъ самаго бар. А. Е. Врангеля въ Петербургѣ (по спискамъ адресснаго Стола) не значилось. Н. Н. Страховъ отвѣтилъ, что получилъ отъ кого-то эти письма для напечатанія въ Біографіи, но теперь не помнить отъ кого именно. Обѣщалъ поразспросить знакомыхъ, порыться въ бумагахъ и мнѣ сообщить. При каждомъ посѣщеніи Н. Н Страхова я обращалась къ нему съ тѣмъ же вопросомъ и онъ всегда отзывался [бе]з/а/памятованіемъ. Мой вопросъ даже сталъ <Было: сталъ даже – ред.> его /наконецъ/ сердить и онъ удивлялся, зачѣмъ я забочусь о томъ, чтобъ вернуть письма ихъ собственнику? «Вѣдь, еслибъ бар. Врангель, говорилъ Николай Николаевичъ, ‑ желалъ сохранить у себя письма Өеодора Михайловича, то, конечно, постарался-бы ихъ розыскать, а для этого первымъ дѣломъ обратился-бы къ Вамъ или къ [каком] кому нибудь изъ біографовъ. Вѣдь странно подумать, что ему ничего неизвѣстно о томъ какъ блестяще, одно за другимъ, расходятся сочиненія его бывшаго друга. Живя за границей, читаетъ-же онъ русскія газеты и изъ газетныхъ отзывовъ и вашихъ объявленій можетъ знать кто издаетъ сочиненія Достоевскаго. Наконецъ, могъ-бы помѣстить письмо въ какой нибудь газетѣ. Если же онъ писемъ не розыскиваетъ, то, очевидно, онѣ ему не нужны».

Когда я выразила Н. Н. Страхову опасеніе, что письма Бар. Врангеля могутъ затеряться, то онъ далъ мнѣ совѣтъ положить ихъ на храненіе въ Московскій мой Музей, откуда, въ случаѣ требованія бар. Врангеля, всегда можно было-бы ихъ получить обратно. Я послѣдовала этому совѣту и письма бар. Врангеля сначала лежали въ Музеѣ на храненіи, а затѣмъ, въ виду того, что съ 1881 г. по 1906 г. (годъ сдачи моего собранія Историческому Музею) никто о письмахъ бар. Врангеля меня не спрашивалъ, перешли, на равнѣ съ другими вещами, въ полную собственность Историческаго Музея. Только [3] /5/ [года] /лѣтъ тому назадъ (1912 г.)/ изъ книги: «Воспоминанія бар. А. Е. Врангеля о Ө. М. Достоевскомъ<»> въ 1856 г. я узнала, что почтенный другъ моего незабвеннаго мужа желалъ-бы [пол] имѣть у себя эти письма. Я сочла своею обязанностью подробно сообщить автору «Воспоминаній» о судьбѣ писанныхъ къ нему моимъ мужемъ писемъ и просила его разрѣшенія сохранить эти письма въ «Музеѣ памяти Ө. М. Достоевскаго». Отвѣтъ на мое письмо я не получила и молчаніе бар. Врангеля сочла за знакъ согласія на мою просьбу.

Письмо Толстого.

Въ этомъ же запечатанномъ и много лѣтъ не вскрытомъ пакетѣ, доставленномъ мнѣ Н. Н. Страховымъ въ 1883 году, между прочими бумагами, оказались и долго розыскиваемыя мною два письма: письмо гр. Л. Н. Толстого къ граф. А. А. Толстой и копія съ этого письма.

Мой мужъ встрѣчался много разъ съ Гр. А. А. Толстой у вдовы поэта Гр. С. А. Толстой. Однажды граф. А. А. Толстая сообщила моему мужу о только что полученномъ ею письмѣ отъ гр. Льва Николаевича, въ которомъ графъ высказываетъ нѣсколько оригинальныхъ мыслей по поводу возбужденнаго графинею религіознаго вопроса. Өеодоръ Михайловичъ, уже знавшій отъ Н. Н. Страхова о религіозныхъ переживаніяхъ Толстого, очень заинтересовался этимъ письмом. Графиня А. А. обѣщала прочесть это письмо Өеодору Михайловичу и пригласила посѣтить ее. Мой мужъ поѣхалъ, провелъ у графини вечеръ и привезъ съ собою копію съ письма гр. Л. Н. Толстого; которую графиня, въ виду неразборчивости почерка великаго писателя, переписала для мужа моего собственноручно. Но случилость такъ, что, передавая копію письма, графиня вложила въ него и подлинникъ. Посѣщеніе графини А. А. Толстой моимъ мужемъ произошло за два-три дна до его предсмертной болѣзни. Черезъ день, воскресенье, 25го января, насъ посѣтили нѣсколько человѣкъ гостей, между ними А. Н. Майковъ и Н. Н. Страховъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія. Стр. 322. – Ред.>

Зашелъ разговоръ объ этомъ (интересномъ) письмѣ и Н. Н. Страховъ, заинтересовавшись имъ, выпросилъ у Өеодора Михайловича письма, обѣщая доставить обратно чрезъ нѣсколько дней. Но 26го января началась предсмертная болѣзнь мужа, закончившаяся катастрофою и Страховъ не успѣлъ возвратить письма.

Мѣсяца черезъ два гр. А. А. Толстая освѣдомлялась у меня чрезъ Гр. Софію Андреевну о переданныхъ Өеодору Михайловичу письмахъ. Я обѣщала ихъ розыскать, но такъ какъ мужъ забылъ сообщить мнѣ о томъ, что отдалъ ихъ Страхову, а Страховъ ихъ мнѣ не вернулъ, то самые тщательные поиски мои /между бумагами мужа/ не привели къ отысканію этихъ писемъ и онѣ нашлись только въ 1892мъ году при вскрытіи этого пакета. Я хотѣла тогда-же возвратить эти письма ихъ собственницѣ, но, за дальностью лѣтъ, забыла которой изъ графинь Толстыхъ принадлежатъ эти письма, а единственнаго лица, у котораго я могла освѣдомиться, Гр. Софіи Андреевны Толстой, уже не было въ живыхъ (скончаласъ въ Испаніи въ 189<2> г.). Такъ и хранились письма у меня въ архивѣ до 1911го года, когда стали издавать письма гр. Льва Николаевича. Гжа Стаховичъ обратилась ко мнѣ съ просьбою доставить письма, я-же отѣтила, что могу выдать письмо лишь лицу, имѣющему на него право собственности. Такимъ лицомъ оказался членъ Государственнаго Совѣта М. Н. Галкинъ-Враскій, который посѣтилъ меня и, получивъ письмо, выдалъ мнѣ нижеслѣдующую бумагу: <Пропуск в рукописи – ред.>

Забывчивость Ө<еодора> М<ихайловича>.

Приступы эпилепсіи чрезвычайно ослабляли память Өеодора Михайловича и, главнымъ образомъ, память на имена и лица, и онъ нажилъ себѣ не мало враговъ тѣмъ, что не узнавалъ людей въ лицо, и когда ему называли имя, то совершенно не былъ въ состояніи, безъ подробныхъ вопросовъ, опредѣлить кто именно были говорившіе съ нимъ люди. Это обижало людей, которые, забывъ или не зная о его болѣзни, считали его гордецомъ, а забывчивость — преднамѣренной, съ цѣлью оскорбить человѣка. Припоминаю случай, какъ разъ, посѣщая Майковыхъ, мы встрѣтились на ихъ лѣстницѣ съ писателемъ Ө. Н. Бергомъ, который когда-то работалъ во «Времени», но котораго мой мужъ успѣлъ позабыть. Бергъ очень привѣтливо привѣтствовалъ Өеодора Михайловича и, видя, что его /не/ узнаютъ, сказалъ:

— Өедоръ Михайловичъ, вы меня не узнаете?

— Извините, не могу признать.

— Я — Бергъ.

— Бергъ? вопросительно посмотрѣлъ на него Өеодоръ Михайловичъ (которому, по его словамъ, пришелъ на умъ /въ эту минуту/ «Бергъ», типичный нѣмецъ, зять Ростовыхъ изъ «Войны и Мира»).

— Поэтъ Бергъ, пояснилъ тотъ, неужели вы меня не помните?

— Поэтъ Бергъ? повторилъ мой мужъ; ‑ очень радъ, очень радъ!

Но Бергъ, принужденный такъ усиленно выяснять свою личность, остался глубоко убѣжденнымъ, что Өеодоръ Михайловичъ не узнавалъ его нарочно, и всю жизнь помнилъ эту обиду. И какъ много враговъ, особенно литературныхъ, Өеодоръ Михайловичъ пріобрѣлъ своею безпамятностью.

Эта забывчивость и неузнаваніе лицъ, которыхъ Өеодоръ Михайловичъ встрѣчалъ въ обществѣ, ставили подчасъ и меня въ нелѣпое положеніе и мнѣ приходилось приносить за него извиненія.

Вспоминаю комическiй случай по этому поводу: Мы съ мужемъ раза три-четыре въ году на праздникахъ бывали въ гостяхъ въ семьѣ двоюроднаго брата, М. Н. Сниткина, очень любившаго собирать у себя родныхъ. Почти каждый разъ случалось намъ встрѣчать тамъ мою крестную мать, Александру Павловну И., которую я, послѣ своего замужества, не посѣщала, такъ какъ ея мужъ, по своимъ политическимъ взглядамъ, не подходилъ къ Өеодору Михайловичу. Она была очень обижена, что мой мужъ, вѣжливо [съ нею] поздоровавшись, никогда съ нею не бесѣдовалъ; она говорила объ этомъ общимъ роднымъ, а тѣ передали мнѣ. При первой-же поѣздкѣ къ Сниткинымъ, я стала просить моего мужа побесѣдовать съ Александрой Павловной и быть съ нею какъ можно любезнѣе.

— Хорошо, хорошо, обѣщалъ Өеодоръ Михайловичъ, ‑ ты только покажи, которая изъ дамъ твоя крестная мать, а я ужь найду интересный предметъ для разговора. Ты останешься мною довольна!

Пріѣхавъ въ гости, я указала Өеодору Михайловичу на сидѣвшую на диванѣ даму. Онъ внимательно посмотрѣлъ сначала на нее, потомъ на меня, затѣмъ опять на нее и, вѣжливо съ нею поздоровавшись, во весь остальной вечеръ такъ къ ней и не подошелъ. Вернувшись домой, я упрекнула мужа, что онъ не захотѣлъ исполнить такой незначительной моей просьбы.

— Да скажи мнѣ пожалуйста, Аня, смущенно отвѣчалъ мнѣ Өеодоръ Михайловичъ, ‑ кто кому приходится крестною матерью? Ты ее крестила или она тебя? Я васъ обѣихъ давеча разсматривалъ: вы такъ мало отличаетесь другъ отъ друга! Меня взяло сомнѣнье и чтобъ не ошибиться, я рѣшилъ лучше къ ней не подходить.

Дѣло въ томъ, что разница лѣтъ между мною и крестною была сравнительно небольшая (16 лѣтъ) но такъ какъ я всегда очень скромно одѣвалась, почти всегда въ темномъ, она-же любила наряжаться и носить красивыя наколки, то казалась значительно моложе своихъ лѣтъ. Вотъ эта моложавость и ввела въ смущеніе моего мужа.

Но любопытнѣе [бы] всего было то, что черезъ годъ, опять на Рождествѣ, зная, что я непремѣнно встрѣчусь у Сниткиныхъ съ моею крестною матерью, я обратилась къ Өеодору Михайловичу съ тою-же просьбою, усиленно растолковывая ему степень моей къ ней близости. Повидимому, мужъ выслушалъ меня очень внимательно (очевидно, думая о чемъ нибудь другомъ), обѣщалъ мнѣ на этотъ разъ съ нею побесѣдовать, но такъ и не исполнилъ своего обѣщанія: прошлогоднія сомнѣнія опять къ нему вернулись и онъ не могъ рѣшить вопроса «кто изъ насъ кого крестилъ», а спросить у меня при чужихъ счелъ неудобнымъ.

Забывчивость Өеодора Михайловича на самыя обыкновенныя и близкія ему имена и фамиліи ставила его иногда въ неудобныя положенія: вспоминаю какъ однажды мужъ пошелъ въ наше Дрезденское Консульство чтобы засвидѣтельствовать мою подпись на какой-то довѣренности (сама я не могла пойдти по болѣзни). Увидѣвъ изъ окна, что Өеодоръ Михайловичъ поспѣшно возвращается домой, я пошла къ нему на встрѣчу. Онъ вошелъ взволнованный и сердито спросилъ меня:

— Аня, какъ тебя зовутъ? Какъ твоя фамилія?

— Достоевская[,] /!/ смущенно отвѣтила я, удивившись такому странному вопросу.

— Знаю, что Достоевская, но какъ твоя дѣвичья фамилія? Меня въ Консульствѣ спросили чья ты «урожденная», а я забылъ и приходится второй разъ туда идти. Чиновники, кажется, надо мной посмѣялись, что я забылъ фамилію своей жены. Запиши мнѣ ее на своей карточкѣ, а то я дорогой опять позабуду!

Подобные случаи были не рѣдки въ жизни Өеодора Михайловича и, къ сожалѣнію, доставляли ему много враговъ.

Первое время послѣ смерти Ө. М.

(по кончинѣ)

Закончились печальныя торжества проводовъ тѣла Ө. М. и его погребенія. Испытавъ въ эти тяжелые семь дней (26 янв.‑1 февр.) столько разнородныхъ впечатлѣній, я чувствовала величайшуй потребность уединиться среди моихъ близкихъ, дать себѣ возможность цѣликомъ уйти въ мое /свое/ горе, осмыслить его, выплакаться въ волю не на чужихъ глазахъ. Будучи, по примѣру папы, строгой исполнительницей обрядовъ православной церкви, я придавала особое значеніе церковной молитвѣ объ упокоеніе души усопшаго въ тѣ 40 дней, когда, по толкованію Св. Отецъ, душа почившаго находится еще среди насъ. Поэтому, я рѣшила чтобы по моемъ мужѣ совершали сорокоустъ въ Александро-Невской Лаврѣ и въ теченіи 40 дней присутствовала вмѣстѣ съ моими дѣтьми на заупокойной обѣднѣ въ Церкви Св. Духа и на панихидѣ и литіи на могилѣ. Это ежедневное посѣщеніе могилы Ө<еодора> М<ихайловича>, молитва и слезы по немъ сближали насъ съ усопшимъ и мы такимъ образомъ какъ-бы еще нѣкоторое время не разставались съ нимъ окончательно. Ктому же эти поѣздки въ морозныя утра, долгое пребываніе на кладбищѣ освѣжали насъ и я возвращалась домой какъ-бы умиротворенная. Но дома я не находила ни покоя, ни уединенія, котораго такъ искала. Возращаясь около часу изъ Лавры, я всегда находила у себя нѣсколько лицъ изъ моихъ добрыхъ знакомыхъ, которые искренно сочувствовали моему горю и своимъ участіемъ желали смягчить его. Съ глубокою сердечною благодарностью вспоминаю я [посѣщенія] этихъ добрыхъ людей. Но были посѣщенія, которыя казалисъ мнѣ ненужными и непонятными, а нѣкоторыя лица своими рѣчами и поступками [тр] волновали и даже пугали меня, такъ что первый мѣсяцъ послѣ смерти мужа, въ моихъ воспоминаніяхъ, представляется мнѣ какъ нѣчто въ родѣ кошмара. Нѣкоторыя изъ этихъ странныхъ посѣщеній запечатлѣлись въ моей памяти (и были записаны тогда же стенографически) [горю и желали своимъ участіемъ смягчить его. Но приходили и постороннія, незнакомыя, а иногда и странныя лица. Нѣсколько посѣщеній я запомнила] и /я/ хочу ихъ описать:

а) Странный посѣтитель.

Однажды, въ мою гостиную, вошли два лица: пожилой господинъ и съ нимъ очень молоденькая дѣвушка, оба мнѣ неизвѣстныя. Я поднялась къ нимъ на встрѣчу и просила садиться. Оба сѣли и настало непродолжительное молчаніе.

‑ Сударыня, вдругъ началъ пожилой господинъ, ‑ я подлецъ и негодяй!

Я удивилась такому вступленію и вопросительно на него посмотрѣла.

‑ Да, сударыня, я предъ вами подлецъ!

‑ Простите, вы ошибаетесь; я вѣдь васъ въ первый разъ вижу.

‑ Согласенъ, но не въ этомъ вопросъ. Я все же считаю себя передъ вами подлецомъ! И я прошу меня простить!

‑ Объясните пожалуйста, въ чемъ же тутъ дѣло, забезпокоилась я, [видя] слыша его (упорныя) настойчивыя увѣренія.

‑ Но судите сами, сударыня, началъ онъ съ большимъ паѳосомъ, ‑ всю-то мою жизнь я преклонялся предъ великимъ Достоевскимъ, благоговѣлъ передъ нимъ, питался его идеями и вотъ, только что онъ умеръ, первое – что я сдѣлалъ – это – оскорбилъ его вдову!

‑ Но чѣмъ же вы меня оскорбили?

‑ Оскорбилъ, оскорбилъ, не отрицайте это, сударыня!

‑ Я рѣшительно отказываюсь васъ понимать, сказала я.

‑ Я послалъ вамъ ругательное письмо по поводу того, что въ присланномъ мнѣ № «Дневника Писателя» я нашелъ два первыхъ листа и не одного втораго. Я живу въ провинціи и съ нетерпѣніемъ ожидалъ когда придетъ «Дневникъ» и я прочту предсмертныя слова моего кумира – Достоевскаго.

И вотъ получаю ожидаемый № и въ немъ не нахожу втораго листа!! Вы можете понять мое возмущеніе! Я человѣкъ горячій, конечно, не выдержалъ и тотчасъ послалъ на ваше имя ругательное письмо! Когда я успокоился и сталъ обсуждать, то понялъ, что вы въ этой ошибкѣ не виноваты, такъ какъ, конечно, выслали не вы сами, а чрезъ типографію. Тутъ я понялъ какъ я былъ несправедливъ, да вотъ и она, ‑ указалъ онъ на барышню, ‑ меня въ томъ упрекнула и я далъ ей и себѣ честное слово при первой поѣздкѣ въ Петербургъ, придти къ вамъ и испросить ваше прощеніе. Прощаете-ли вы меня, сударыня!

‑ Охотно прощаю, отвѣтила я. – Но позвольте дать вамъ совѣтъ: когда вы напишете кому нибудь ругательное письмо, отложите его дня на три въ сторону и тогда вы его не пошлете.

‑ Съ покорностію принимаю вашъ совѣтъ, сударыня и съ благодарностію – ваше прощеніе. Ну, вотъ видишь, обратился онъ къ барышнѣ, ‑ я погорячился, наглупилъ, но за то и принесъ искреннее раскаяніе; значитъ, я поступилъ по завѣтамъ моего кумира – Достоевскаго!

Въ заключеніе незнакомецъ представилъ мнѣ свою дочь и просилъ позволенія посѣщать меня иногда. Я охотно позволила, но потомъ пришлось въ этомъ раскаяться. Этотъ господинъ въ теченіи двухъ лѣтъ, въ свои пріѣзды въ Петербургъ, заходилъ ко мнѣ и каждый разъ заводилъ разговоръ о своемъ «негодномъ» поступкѣ и о томъ какъ онъ его исправилъ. Мнѣ такъ надоѣло слышать одно и тоже, что подконецъ я велѣла моей дѣвушкѣ говорить, что меня нѣтъ дома.

Отецъ діаконъ.

Какъ-то, вернувшись съ дѣтьми изъ Лавры, я узнала, что въ гостиной ожидаетъ меня какой-то священникъ. Онъ пришелъ въ 11 часовъ и, узнавъ, что я поѣхала къ обѣднѣ, объявилъ, что будетъ меня дожидаться. Дуняша изъ уваженія къ духовному званію гостя, подала ему чаю и предложила газету.

Я поспѣшила въ гостиную. На встрѣчу мнѣ поднялся старикъ весьма благообразной наружности. Я подошла благословиться, но онъ отклонилъ, сказавъ, что онъ не священникъ, а дьяконъ. Я пригласила сѣсть.

‑ Умеръ мой дорогой другъ, умеръ Өеодоръ Михайловичъ Достоевскій, ‑ восторженно началъ свою рѣчь мой гость. ‑ Покинулъ земную юдоль и устремился въ небесныя обители! А насъ оставилъ горькими сиротами оплакивать до конца нашихъ дней его безвременную кончину!

Въ такомъ повышенномъ тонѣ мой гость говорилъ минутъ десять. Желая перевести разговоръ на житейскій тонъ и слыша, что онъ называетъ Өеодора Михайловича своимъ другомъ, я спросила:

‑ Такъ вы, отецъ дьяконъ, знавали моего покойнаго мужа?

‑ Ну, еще же бы нѣтъ? Мы съ нимъ были старинными друзьями. Онъ изливалъ въ мою душу всѣ свои радости и горести. Я у него очень часто бывалъ.

‑ Это было въ Сибири? заинтересовалась я.

‑ Какое въ Сибири? Я здѣсь бывалъ у него.

‑ Какже я васъ никогда не видала[,]/?/ [изумилась я.]

‑ Да васъ никогда дома не было! А вотъ на счетъ Сибири! Стали теперь говорить и въ газетахъ писать /печатать/ будто Достоевскій былъ за что-то сосланъ въ Сибирь! Да это сущая неправда! Никогда этого не бывало! Если кто [вамъ об этомъ] вамъ объ этомъ скажетъ, такъ вы не вѣрьте, [вр] все врутъ газетчики, имъ-бы только лишній рубль /рупь/ нажить, невѣсть чего наскажутъ!

Тутъ я поняла, что отецъ дьяконъ меня мистифицируетъ и, объявивъ /сказавъ/, что тороплюсь по дѣламъ, просила объяснить цѣль его посѣщенія:

‑ Хотѣлъ повидать и утѣшить вдовицу незабвеннаго моего друга, началъ онъ высокопарно, но затѣмъ самымъ простодушнымъ и просительнымъ тономъ прибавилъ: «ну, да окромя того, хотѣлось-бы чѣмъ нибудь помянуть покойничка!»

Такой исходъ /Такое окончаніе/ нашей бесѣды былъ мнѣ на руку: я вынула рубль и, подавая отцу дьякону, сказала:

‑ Ну и прекрасно, отецъ дьяконъ, помяните моего покойнаго мужа!

Отецъ дьяконъ поблагодарилъ и, обѣщавъ [зайти] еще не разъ «навѣстить вдовицу», тотчасъ же удалился.

_______

Докторъ и его паціентка.

Однажды, когда я бесѣдовала съ одною родственницей, въ гостиную вошли господинъ и дама, оба среднихъ лѣтъ и интеллигентной наружности. Каждый изъ нихъ держалъ въ рукѣ январьскій № «Дневника Писателя».

‑ Позвольте представиться, сказалъ господинъ, ‑ я Иванъ Петровичъ такой-то, и онъ назвалъ одну изъ очень распространенныхъ фамилій, въ родѣ Иванова или Алексѣева. – По профессіи я докторъ, а это – моя паціентка, указалъ онъ на свою даму, не назвавъ, впрочемъ, ея фамиліи.

Я просила садиться.

‑ Мнѣ и моей паціенткѣ, началъ докторъ, ‑ хотѣлось имѣть посмертный № «Дневника Писателя» и мы зашли купить его у васъ. Когда же намъ сказали, что вы ‑ дома и принимаете, то мы рѣшили воспользоваться случаемъ выразить вамъ наше сочувствіе по поводу вашей недавней утраты. Такъ-ли я говорю, Марья Ивановна? обратился онъ къ своей спутницѣ.

‑ Совершенно вѣрно, отвѣтила та. Она сидѣла не двигаясь, устремивъ глаза въ одну точку.

Докторъ продолжалъ нѣкоторое время говорить о высокомъ значеніи моего покойнаго мужа въ русской литературѣ, сожалѣлъ о его кончинѣ и совершенно неожиданно перешелъ къ вопросамъ, которые могли бы интересовать только родныхъ или близко знающихъ меня людей.

‑ Ну, а какъ вы располагаете устроить вашу дальнѣйшую жизнь? спросилъ онъ.

‑ Мой мужъ скончался недавно и я этимъ такъ потрясена /удручена/, что и не принималась думать о томъ какъ теперь придется жить.

‑ Напрасно! Эти вопросы надо рѣшить и возможно скорѣе, наставительно сказалъ мой собесѣдникъ. ‑ Вотъ, напримѣръ, вопросъ о квартирѣ: думаете вы ее перемѣнить? Кстати, какая ей цѣна?

Я назвала цѣну (70 рублей).

‑ Ну, это вамъ не по средствамъ, безъапеляціонно рѣшилъ докторъ, ‑ значитъ, надо ее перемѣнить!

Квартира моя ему пришлась по вкусу и онъ хочетъ «ее нанять», мелькнуло у меня въ головѣ.

‑ Гдѣ же вы думаете поселиться?

‑ Да гдѣ придется, гдѣ будетъ удобнѣе и дешевле.

‑ Ну, такъ вопросы рѣшать нельзя, тѣмъ же наставительнымъ тономъ возразилъ докторъ. – Но гдѣ-бы вы не поселились, только не нанимайте квартиры въ Пушкинской улицѣ. Я тамъ живу и знаю всѣ ея недостатки. Это не улица, а корридоръ, гдѣ нѣтъ ни воздуху, ни свѣту. Вы тамъ заболѣете, непремѣнно заболѣютъ и, пожалуй, умрутъ ваши дѣти. Правду я говорю, Марья Ивановна, обратился онъ къ своей дамѣ.

‑ Совершенную правду[!]/,/ Иванъ Петровичъ! согласилась та.

Упоминаніе о возможной смерти моихъ дѣтей болѣзненно на меня подѣйствовало и я хотѣла, но не знала какъ прекратить разговоръ.

‑ Ну, а лѣтомъ куда вы думаете? продолжалъ мой истязатель.

‑ О лѣтѣ я совсѣмъ еще не думала, это такъ далеко.

‑ Совсѣмъ не далеко, осталось всего три мѣсяца, надо обдумать заранѣе. Если вы ничего не намѣтили, то позвольте вамъ дать совѣтъ: поѣзжайте въ Друскеники. Я тамъ практикую лѣтомъ и могу быть вамъ полезенъ. Тамъ чистый воздухъ, тамъ Родничанка и кругомъ поля и лѣса. Вы и ваши дѣти будете дышать свѣжимъ воздухомъ, гулять по парку, купаться въ Родничанкѣ. Ваши дѣти поздоровѣютъ, поздоровѣете вы сами и даже… помолодѣете; послѣднія слова онъ произнесъ какъ-бы таинственно, наклонившись въ мою сторону.

Вопросъ о моей моложавости никогда меня не интересовалъ, тѣмъ болѣе въ тогдашнемъ моемъ грустномъ настроеніи.

‑ Этотъ вопросъ совсѣмъ для меня не важенъ, отвѣтила я.

‑ Ну, не скажите! Женщина никогда себя не знаетъ, не правда-ли, Марья Ивановна?

Его спутница на минуту пробудилась отъ своего раздумья и что-то пробормотала.

‑ И такъ, я резюмирую, продолжалъ докторъ, ‑ вы весною переѣзжаете на другую квартиру, а лѣтомъ ѣдете отдыхать въ Друскеники. ‑ Ну, а какъ стоитъ вопросъ объ изданіи сочиненій Вашего знаменитаго мужа? Подумали вы объ этомъ? Вѣдь необходимо ихъ издать и какъ можно скорѣй. Если вы теперь же приметесь, то изданіе у васъ быстро разойдется. Напримѣръ, я уже теперь подписываюсь на одинъ экземпляръ Полнаго Собранія Сочиненій.

‑ Я тоже, внезапно проявила признаки жизни «паціентка».

‑ Браво, Марья Ивановна! Хвалю васъ за отзывчивость! Видите у васъ уже два подписчика.

«Изданіе почти распродано», мелькнуло у меня въ головѣ.

‑ Издавайте, издавайте непремѣнно, и какъ можно скорѣй, настаивалъ докторъ, ‑ главное, не медлить! Итакъ я резюмирую: вы теперь же принимаетесь за изданіе сочиненій Вашего мужа, весною мѣняете квартиру, а лѣто проводите въ Друскеникахъ. Что-же касается дальнѣйшаго…

Кажется, онъ хотѣлъ составить программу моей жизни до конца моихъ дней, но тутъ моя родственница, которой надоѣло «резюмированіе» доктора спасла меня, напомнивъ, что меня будто-бы ждетъ посыльный за отвѣтомъ по необходимому дѣлу. Я извинилась предъ моими гостями и, хотя докторъ и его паціентка соглашались подождать моего возвращенія, но я объявила, что не считаю возможнымъ ихъ задерживать и окончательно простилась съ ними.

Меня потомъ занималъ вопросъ зачѣмъ приходилъ ко мнѣ докторъ со своей паціенткой. Возможно, что отъ доброты душевной, желая наставить на правильный путь, дать хорошій совѣтъ женщинѣ, которая въ своемъ горѣ и одиночествѣ можетъ надѣлать непоправимыхъ ошибокъ. Возможно и другое предположеніе, это – что Иванъ Петровичъ – психіатръ (тогда не существовало Суворинскаго «Всего Петербурга» и узнать профессію доктора было трудно) и развлекаетъ свою паціентку посѣщеніями магазиновъ, аукціоновъ, а, если случится, то и частныхъ людей. Во всякомъ случаѣ визитъ этотъ заставилъ провести меня очень непріятные полчаса.

_____

Дама съ усиками.

Было одно посѣщеніе, которое было мнѣ до крайности непріятно и даже меня встревожило:

Въ одинъ неудачный день посѣтила меня дама среднихъ лѣтъ, хорошо, но какъ-то странно одѣтая и имѣвшая на лицѣ обильную растительность. Усики на лицѣ молодой женщины, по мнѣнію многихъ, представляютъ нѣкоторую пикантность, но растительность, напоминающая мужскую, на женскомъ лицѣ производила во мнѣ всегда отталкивающее впечатлѣніе. По этому я непріятно изумилась, когда незнакомка заключила меня въ свои объятія и раза три-четыре расцаловалась со мною. Выразивъ мнѣ въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ чувства своего сожалѣнія по [кон] поводу кончины Ө<еодора> М<ихайловича>, она стала говорить о томъ, что готова и имѣетъ случаи оказать мнѣ услуги всякаго рода и что для этого въ ея распоряженіи имѣются большія знакомства и связи. Я поблагодарила добрую даму, но отвѣтила, что въ настоящее время мнѣ ничего не надо, а что, если понадобится, то къ ней обращусь и просила назвать себя. Она продиктовала, а я записала: Ея Высокопревосходительство Анна Сергѣевна такая-то, Гороховая № дома и квартиры (бельэтажъ). Новая моя знакомая усиленно стала звать меня посѣтить ее въ самомъ непродолжительномъ времени, ну, напр. въ такой-то день и часъ на этой недѣлѣ. Я отговорилась тѣмъ, что въ виду моего недавняго траура никуда не ѣзжу. Просидѣла она у меня около получаса, много говорила, горячо пожимала мою руку и, высказывая мнѣ сочувствіе, нѣсколько разъ пыталась обнять меня, отъ чего я тщательно уклонялась. Чѣмъ дальше шла наша бесѣда, тѣмъ непріятнѣе для меня она становилась: у меня почему-то явилось убѣжденіе, что эта дама – переодѣтый мужчина; въ этомъ убѣждала и растительность на ея лицѣ, ея изысканная, логическая, не свойственная дамамъ рѣчь и странное, какъ будто не по ней сшитое платье, какъ-бы надѣтое на лицо. не умѣющее его носить. Посѣтительница жестоко меня утомила и такъ какъ были уже сумерки, то у меня явилось чисто болѣзненная идея: видимая мною растительность на лицѣ посѣтительницы не есть-ли это галюсинація, плодъ моего разстроеннаго воображенія, и эта (мысль) идея меня страшно обезпокоила. Наконецъ, вырвавъ отъ меня обѣщаніе на этихъ же дняхъ посѣтить [меня] /ее/, извѣстивъ ее объ этомъ письмомъ (чтобъ она оказалась дома), она ушла, жарко меня поцаловавъ два раза. Я проводила ее въ переднюю и, когда дверь за нею затворилась, рѣшилась себя провѣрить и робко спросила горничную: «А вы замѣтили, Дуняша, что у [этой] госпожи этой усики? – Что вы, барыня, отвѣчала она, ‑ какіе усики, да у ней цѣлыя бакенбарды!» Я была ужасно рада, что рушилось мое нелѣпое предположеніе на счетъ галюсинаціи.

Къ моей посѣтительницѣ я, конечно, не поѣхала. Но когда я разсказала роднымъ о предлагаемыхъ дамою услугахъ, то кто-то изъ близкихъ положилъ узнать кто такая моя будущая «благодѣтельница». Но каково-же было наше удивленіе, когда на Гороховой улицѣ по данному адрессу такой дамы не оказалось, а въ квартирѣ за № такимъ-то жили мелкіе жильцы. Не оказалось такой «высоко превосходительной» дамы и по справкѣ Адресснаго Стола. Когда я разсказывала про это/тъ/ [знакомство] /случай/ моимъ знакомымъ, то нѣкоторые высказали предположеніе не была-ли это продѣлка какихъ нибудь аферистовъ заманить меня къ себѣ и заставить, во избѣжаніе скандала, поплатиться деньгами.

______

Неизвѣстная благодѣтельница.

Впрочемъ, былъ и еще /и раньше/ подобный /же/ случай предложенія своихъ услугъ: по окончаніи одной изъ панихидъ, когда я, уже въ гостиной, стояла среди толпы почитателей покойнаго мужа, ко мнѣ подошла прекрасно-одѣтая дама, которая, высказавъ чувство соболѣзнованія къ постигшему меня несчастію, стала умолять меня, въ случаѣ надобности, обратиться къ ней: «Помните, говорила она, что въ память вашего мужа я готова сдѣлать для васъ и вашей семьи все возможное и невозможное. Дайте мнѣ слово, что вы ко мнѣ обратитесь!» Я отъ души благодарила добрую даму, но спросить ея фамилію затруднялась; а она себя не называла. Я подумала, что она не сказала своего имени потому, что ужь слишкомъ всѣмъ извѣстна, какъ бываютъ извѣстны артистки, филантропки и др. /Но/ когда она удалилась и я обратилась съ вопросомъ къ окружавшимъ меня (а тутъ были [люди] /лица/ знающіе въ обществѣ всѣхъ выдающихся людей), то никто изъ нихъ не могъ назвать ея имени. Такъ моя будущая «благодѣтельница» и осталась для меня на вѣки неизвѣстною.

_____

Милліонъ.

Въ тѣ же печальные дни произошелъ случай, когда я была серьезно испугана и минутъ двадцать провела въ страхѣ за свою жизнь. Вотъ какъ это было:

Мнѣ пришлось поѣхать по какому-то дѣлу и я вернулась домой около шести часовъ. Въ передней я увидѣла сидѣвшую на стулѣ старушку, голова которой была закутана въ старинный ковровый платокъ. Я прошла къ дѣтямъ и ихъ нняня объяснила мнѣ, что старушка второй разъ приходитъ сегодня и положила меня дождаться. Я велѣла зажечь лампу и позвать посѣтительницу въ гостиную. Вошла очень древняя старушка, по моему, лѣтъ 75и, очень бѣдно и старомодно одѣтая съ большимъ ридикюлемъ въ рукахъ; усѣвшись, по моей просьбѣ, въ кресле, она положила ридикюль у своихъ ногъ. Я спросила что ей угодно. Она начала нѣсколько запутанную рѣчь о томъ, что слышала, что теперь, по случаю смерти моего мужа мною и моими дѣтьми интересуется «[Высокія] высочайшія особы», «великіе князья» и что опекуномъ надъ моими дѣтьми назначенъ К. П. Побѣдоносцевъ, такое «вліятельное лицо». Такъ вотъ, еслибъ я захотѣла помочь ей въ ея дѣлѣ, то и она могла-бы/,/ быть[,] въ свою очередь, быть полезной, подаривъ мнѣ и моимъ дѣтямъ знатную сумму денегъ. Я отвѣтила, что лично я никакого вліянія не имѣю и не могу ни въ чемъ ей помочь. Она настаивала и вдругъ говоритъ (сказала):

‑ Можетъ быть, вы и захотите помочь мнѣ, если я вамъ скажу сколько [могу], въ случаѣ успѣха моего дѣла, я могу подарить вашимъ дѣтямъ. Знаете сколько, знаете?

‑ Конечно, не знаю, отвѣтила я чтобъ что нибудь сказать.

‑ Я могу подарить вашимъ дѣтямъ милліонъ рублей, слышите, милліонъ!

Отъ этихъ словъ у меня замерло сердце и мнѣ вдругъ представилось, что предо мной сидитъ сумасшедшая и что она сейчасъ схватитъ со стола зажженную лампу и броситъ ею въ меня со словами: «а вотъ сто тысячъ въ задатокъ!»

Помощи мнѣ ждать было не откуда: дѣти были за двѣ комнаты, да и чѣмъ могли они и ихъ старушка-няня помочь мнѣ. Дуняши же не было слышно вблизи. Что мнѣ было дѣлать? Я рѣшила не раздражать «помѣшанную» и просила ее разсказать въ чемъ состоитъ ея процессъ, объявивъ, что, въ виду такой награды, я берусь устроить ея дѣло. Старушка принялась вынимать изъ ридикюля какія-то пожелтѣвшія отъ времени бумаги, показывала мнѣ то ту, то другую, а я ей поддакивала и въ тоже время придумывала: что же мнѣ предпринять чтобъ избавиться отъ опасности? Къ моей большой радости послышался звонокъ и вернувшаяся Дуняша кому-то отворила дверь. Старушка, заслышавъ разговоръ въ передней, мигомъ начала прятать свои бумаги въ ридикюль. Вошелъ предсѣдатель литературнаго фонда, извѣстный присяжный повѣренный, В. П. Гаевскій. Онъ объявилъ, что зашелъ на минуту [от]/пере/дать мнѣ какую-то нужную по опекѣ справку. Испугавшись, что онъ уйдетъ и я опять останусь на единѣ съ «грозной» посѣтительницей, я схватила В<иктора> П<авловича> за руку и, шепнувъ, «ради Бога, не уходите!», усадила его въ кресла, а сама стала уговаривать старушку придти ко мнѣ завтра по раньше утромъ и что тогда мы окончательно съ нею рѣшимъ. Старушкѣ и самой не хотѣлось говорить о своемъ дѣлѣ при постороннемъ человѣкѣ и она, забравъ свой ридикюль, ушла въ переднюю. Я туда ее проводила и помогла ей одѣть на себя, кромѣ шубы, еще нѣсколько теплыхъ платковъ и косынокъ. Когда старушка ушла, я вернулась въ гостиную и стала извиняться предъ В<икторомъ> П<авловичемъ>, что такъ безцеремонно остановила его.

‑ Подумайте, говорила я, ‑ своимъ приходомъ вы, можетъ быть, спасли меня отъ смерти! Вѣдь старуха эта – сумасшедшая и предлагала подарить мнѣ милліонъ!

Викторъ Павловичъ заинтересовался моими словами и просилъ разсказать въ чемъ дѣло. Выслушавъ меня, онъ объявилъ, что я напрасно приняла старушку за сумасшедшую или фантазерку. Ей дѣйствительно приходится получить какой-то баснословный капиталъ изъ англійскаго (а, можетъ быть, изъ какого другаго [банка], навѣрно не помню) банка, но она не можетъ представить какихъ-то документовъ и вотъ она уже лѣтъ 20 какъ обращается къ разнымъ лицамъ и учрежденіямъ, прося ихъ помочь въ ея процессѣ и обѣщая за это большую награду. Два адвоката, взявшіеся за ея дѣло, успѣли «прогорѣть» на однѣхъ судебныхъ издержкахъ. Видя, что, по поводу кончины Ө<еодора> М<ихайловича>, и общество и «великіе міра сего», такъ тепло отнеслись ко мнѣ, кто нибудь изъ ея совѣтчиковъ и надоумилъ ее, что еслибъ, по моей просьбѣ, этотъ процессъ взялъ подъ свое покровительство всемогущій тогда Побѣдоносцевъ, то, благодаря его связямъ, и Англійскій Банкъ вынужденъ былъ-бы выдать ей деньги. А такъ какъ всѣмъ было извѣстно, что Побѣдоносцева нельзя ничѣмъ подкупить, то и хотѣли упросить его повліять въ этомъ дѣлѣ ради [/могущей быть/] пользы дѣтей Достоевскаго, его покойнаго друга.

Это объясненіе В<иктора> П<авловича> меня успокоило, но я рѣшила больше старушки не принимать; она заходила еще нѣсколько разъ, но ей объясняли, что я заболѣла и меня долго нельзя будетъ видѣть. Для меня такъ и осталась неизвѣстною судьба процесса этой древней старушки.

_______

«Хорошій» совѣтъ.

Въ первыя недѣли послѣ смерти Ө<еодора> М<ихайловича> меня часто навѣщала незнакомая прежде дама. Звали ее Ольга Васильевна Х. Она производила на меня хорошее впечатлѣніе своею скромностью: если были гости, она не вмѣшивалась въ разговоръ и внимательно слушала[;]/./ [е]/Е/сли же заставала меня одну, то принималась мнѣ соболѣзновать; главный мотивъ ея соболѣзнованій заключался въ томъ, что я будто-бы «такая молодая» (мнѣ было однако 34 года) осталась одна, безъ руководителя и защитника; какъ трудно будетъ мнѣ жить одной, а, главное, какъ тяжела и отвѣтственна моя обязанность воспитать моихъ дѣтей. При этомъ она приводила въ примѣръ печальныя судьбы дѣтей, когда ихъ воспитываетъ не мужчина, а женщина. Такъ какъ она часто возвращалась къ этому разговору, то я подумала, что это ея «конекъ» и что она судитъ по горькому опыту. Но однажды, когда сынъ мой въ чемъ-то провинился и раскричался на няньку, Ольга Васильевна[,] приняла его проступокъ близко къ сердцу и стала пугать меня, что, если я не приму мѣръ, то мнѣ въ будущемъ грозятъ бѣды. И вдругъ, къ моему крайнему удивленію, /она объявила,/ что для спаченія себя отъ грядущихъ несчастій, я должна выйти замужъ за серьезнаго и твердаго человѣка, который съумѣлъ бы взять въ руки и моего сына и обуздать его дурной характеръ. Я не придала значенія этому совѣту, но Ольга Васильевна стала часто возвращаться къ вопросу о моемъ вторичномъ замужествѣ, какъ необходимомъ для меня событіи. Одинъ разъ я рѣзко ее остановила, сказавъ, что никогда не забуду своего мужа и вновь замужъ не пойду; но, чтобъ смягчить вырвавшуюся рѣзкость, въ шутку прибавила: «Да и кто же захочетъ жениться на такой старухѣ какъ я?» Чтожь бы вы думали? У Ольги Васильевны былъ уже припасенъ для меня женихъ! Это какой-то молодой человѣкъ, «пріятной наружности», «страшно» умный и съ твердымъ характеромъ и на котораго я будто-бы произвела «неотразимое» впечатлѣніе, когда онъ видѣлъ меня одинъ разъ на кладбищѣ у могилы моего мужа. Неожиданное появленіе на сцену молодаго человѣка «пріятной наружности», до того меня разсердило, что я рѣзко прокричала мои обычныя въ гнѣвѣ слова: «вздоръ, вздоръ, вздоръ!» и ушла въ свою спальню, не простившись съ гостьей. Она просидѣла одна минутъ 20, а затѣмъ ушла, сказавъ, что зайдетъ завтра утромъ. На завтра меня не оказалось дома, на послѣ-завтра – тоже (т. е. ей говорили, что меня нѣтъ, а изъ передней она слышала наши разговоры). Она прекратила свои визиты. Прошло двѣ недѣли и я вдругъ получаю письмо, въ которомъ она сообщаетъ, что она сильно больна и «умоляетъ» меня навѣстить ее непремѣнно сегодня вечеромъ, послѣ семи, такъ какъ она знаетъ, что утромъ я на кладбищѣ, а днемъ у меня посѣтители. Самой мнѣ идти къ ней не хотѣлось, а отказаться посѣтить больную было жаль: какъ ни какъ а она выказала мнѣ столько участія. Поэтому я попросила мою маму пойти къ ней. Мама согласилась и вернулась страшно возмущенная. Оказалось, что Ольга Васильевна ничѣмъ не больна, а празднуетъ день своего рожденія. У ней сидѣло много гостей и между ними навѣрно былъ и молодой человѣкъ «пріятной наружности». На вопросъ мамы: «Какже вы писали что сильно больны?» Ольга Васильевна отвѣтила, что употребила эту хитрость, чтобъ увидѣть меня и испросить мое прощеніе. По мнѣнію моей матери, это была ловушка, чтобъ познакомить меня съ женихомъ, а тамъ, почемъ знать, можетъ быть, и сосватать насъ, разъ я представляюсь выгодной невѣстой (у меня пенсія /въ/ двѣ тысячи и опекунъ надъ дѣтьми [всемогу] вліятельный Побѣдоносцевъ, могущій оказать поддержку) молодому человѣку «пріятной наружности<»>.

Не смотря на нѣсколько /извинительныхъ/ писемъ Ольги Васильевны, знакомство наше навсегда прекратилось.

Объ этихъ странныхъ, почти нелѣпыхъ посѣщеніяхъ меня незнакомыми лицами я вспоминаю съ /добродушною/ улыбкою. Но совсѣмъ иныя чувства пробуждаются во мнѣ при воспоминаніи о посѣщеніяхъ, которыя дѣлались съ корыстными цѣлями идейнаго или коммерческаго характера. Люди приходили ко мнѣ, высказывали сочувствіе къ моему горю, выражали свое восхищеніе предъ талантомъ моего дорогаго мужа, выставляли достоинства его личнаго характера, приводили меня этимъ въ умиленіе, заставляли иногда плакать и пользовались моимъ подавленнымъ состояніемъ для того чтобы у меня что нибудь выпросить или подвигнуть меня на какое нибудь рѣшеніе, о которомъ я буду впослѣдствіи жалѣть. И сколько было такихъ случаевъ и дѣлали подобные поступки[,] по видимому, умные и пользующіеся уваженіемъ въ обществѣ люди. На какія необдуманныя рѣшенія /не/ была я способна въ томъ состояніи душевнаго потрясенія, въ которыхъ находилась въ первыя недѣли и мѣсяцы послѣ кончины Ө. М.? Часто думаю, что духъ его стоялъ надо мной и оберегалъ меня отъ непоправимыхъ ошибокъ. Вотъ /Опишу/ нѣсколько подобныхъ посѣщеній.

Журналистъ.

[Однажды] Недѣли двѣ-три спустя послѣ похоронъ пришелъ ко мнѣ извѣстный тогда журналистъ, котораго я знала лишь по наслышкѣ. Своими красивыми рѣчами, своимъ восторженнымъ поклоненіемъ таланту Ө<еодора> М<ихайловича>, онъ сразу подкупилъ мое сердце и я довѣрчиво отвѣчала на всѣ его вопросы. Узнавъ, что послѣ Ө<еодора> М<ихайловича> осталось нѣсколько рукописныхъ тетрадокъ, нигдѣ не напечатанныхъ, онъ чрезвычайно ими заинтересовался и, подробно разспросивъ о ихъ содержаніи, объявилъ, что они представляютъ собою литературное сокровище и что моя обязанность предъявить ихъ на судъ общества, такъ сильно интересующагося сочиненіями Ө<еодора> М<ихайловича>. [Онъ так<ъ>] Журналистъ [такъ] настойчиво просилъ меня дать ему эти тетради для просмотра и какъ матеріалъ для статьи о произведеніяхъ Достоевскаго, которую онъ предполагалъ написать для такого-то журнала. Я была [растрогана] до глубины души растрогана его задушевнымъ отношеніемъ къ памяти моего мужа и непремѣнно выдала бы ему записныя книжки, еслибъ онѣ были у меня подъ рукой. Но благодѣтельная судьба берегла эти мои сокровища: записныя книжки, какъ и все, чтò находилось на письменномъ столѣ и этажеркѣ въ кабинетѣ моего мужа, въ ночь его кончины, заботами моего брата, было сложено въ одинъ шкафъ и составило цѣлую груду предметовъ, разобраться въ которыхъ [тотчасъ] /долгое время/ не было никакой возможности. Пришлось отказать журналисту и какъ я потомъ была этому рада. Какъ узнала я [впос<лѣдствіи>] отъ знающихъ людей, журналистъ былъ несомнѣнно талантливый, но, къ несчастію, подверженный той «слабости», отъ которой погибло на Руси столько литературныхъ дарованій. Въ дни запоя онъ доходилъ до бѣлой горячки и часто лежалъ въ больницѣ. [Возможно] /Я вѣрю/, что, прося у меня драгоцѣнныя тетради, онъ не имѣлъ корыстныхъ побужденій и дѣйствительно написалъ бы хорошую статью о произведеніяхъ Ө<еодора> М<ихайловича>; [и вер] /а рукописи вернулъ бы [б] [ихъ] обратно;/ но возможно и то, что при /его/ безпорядочномъ (кочеваніи съ квартиры на квартиру) житьѣ тетради могли бы затеряться и въ этомъ случаѣ я до конца своей жизни не простила-бы себѣ потери этихъ дорогихъ не для меня одной тетрадей.

Коллекціонеръ.

Посѣтилъ меня однажды одинъ литераторъ, славившійся тѣмъ, что ему принадлежала замѣчательная коллекція автографовъ самыхъ разнообразныхъ по своимъ профессіямъ и репутаціямъ лицъ. Обладалъ онъ веселымъ характеромъ и даже, выражая мнѣ свое соболѣзнованіе, не могъ удержаться чтобы не назвать меня «милой /молодой/ вдовушкой». Такая фамильярность отъ мало знакомаго мнѣ человѣка меня покоробила. Высказавъ наскоро и въ банальныхъ фразахъ обычныя въ такихъ случаяхъ сожалѣнія, онъ, не теряя времени, перешелъ къ интересовавшему его предмету.

‑ А что, вѣдь, должно быть, послѣ Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> осталась масса писемъ? Вѣдь кто-кто съ нимъ не переписывался?

‑ Да, у покойнаго мужа была большая переписка и съ знакомыми и съ незнакомыми ему людьми, обращавшимися къ нему за разъясненіемъ тревожившихъ ихъ вопросовъ! Я уже не говорю про переписку съ литераторами, Тургеневымъ, Некрасовымъ, Гончаровымъ и другими.

Своимъ разговоромъ онъ затронулъ мою любимую страсть: собираніе автографовъ. Я разъоткровенничалась и похва[сталась]/лилась/ ему многими моими сокровищами. Однако коллекціонеръ отнесся къ нимъ довольно небрежно и сказалъ:

‑ Ну, да это все пустяки: у кого нѣтъ Тургеневскихъ и Гончаровскихъ писемъ? Онѣ не представляютъ особеннаго интереса!

Замѣчаніемъ своимъ онъ задѣлъ мою чувствительную струну и я съ улыбкой отвѣтила:

‑ Къ сожалѣнію, Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> ни съ Шекспиромъ, ни съ Данте не переписывался.

‑ Ну, конечно, все имѣетъ свое значеніе. А я вотъ что хотѣлъ васъ спросить: чтò вы думаете дѣлать съ этими письмами?

‑ Ничего покамѣстъ, буду ихъ беречь!

‑ А вы лучше подарите мнѣ эти бумажонки! На что он[и]/ѣ/ вамъ? Онѣ васъ только стѣснятъ. Будете переѣзжать, письма затеряются. Женщины совсѣмъ не умѣютъ хранить письма или документы, это не ихъ дѣло!

‑ Ну, у меня на этотъ счетъ мужской взглядъ, отпарировала я это неосновательное обвиненіе женщин; ‑ я умѣю хранить бумаги: онѣ у меня [при] собраны и находятся въ [желѣзномъ ящикѣ] /надежномъ мѣстѣ/.

‑ Да я не даромъ хочу ихъ отъ васъ получить! Я ихъ просмотрю, кое что себѣ отберу, а на остальное найду покупателя; онъ съ удовольствіемъ дастъ вамъ 50, ну, сто рублей, не больше, конечно!

Я отвѣтила, что не цѣню коллекціи на деньги и не намѣрена ее продавать.

Коллекціонеръ сталъ просить показать ему письма, но и въ этомъ случаѣ «запертый шкафъ» Ө<еодора> М<ихайловича> пришелъ мнѣ на помощь.

Условились, что когда я произведу разборку шкафа, то извѣщу его и приглашу пріѣхать посмотрѣть мое собраніе автографовъ. Обѣщаніе это мнѣ не пришлось исполнить. По совѣту К. П. Побѣдоносцева, мнѣ не слѣдовало никому давать на просмотръ имѣющихся у меня писемъ, а тѣмъ болѣе дарить ихъ. Единственное исключеніе было сдѣлано года четыре спустя[,]/:/ когда послѣ смерти Тургенева стали издавать первое собраніе его писемъ, В. П. Гаевскій, Предсѣдатель Литературнаго Фонда, зная, что у меня имѣются письма Тургенева къ моему мужу, упросилъ меня дать съ нихъ копіи. Я дала 5 писемъ, которыя и появились въ изданной имъ книгѣ.

_______

Издатель.

Въ [половинѣ] /концѣ/ февраля явился ко мнѣ издатель одной какъ говорили, очень распространенной мелкой газеты. Онъ напомнилъ мнѣ, что ему пришлось много хлопотать во время похоронъ моего мужа и что онъ многое сдѣлалъ для ихъ пышности и торжественности. [Я выразила /сказала/ ему мою искреннюю признательность.] Много сказалъ онъ мнѣ добраго о талантѣ моего мужа и о немъ самомъ и привелъ меня въ обычное тогдашнее умиленное настроеніе и я искренно благодарила его.

‑ А вѣдь теперь было-бы своевременно издать Полное собраніе сочиненій Өеодора Михайловича, приступилъ мой собесѣдникъ къ дѣловому вопросу.

‑ Это была давнишняя мечта моего мужа, отвѣчала я, ‑ къ несчастію, намъ не удалось ее осуществить. Но теперь я считаю своимъ нравственнымъ долгомъ выполнить это желаніе моего мужа и тѣмъ содѣйствовать распространенію его высокихъ идей. Если обстоятельства позволятъ, я примусь за это дѣло съ осени.

‑ Но развѣ можно такое предпріятіе откладывать[,]/?/ горячился /возразилъ/ издатель. – Вы знаете какъ восторженно настроена теперь публика; съ этимъ настроеніемъ надо считаться и имъ воспользоваться, и тогда изданіе дастъ барыши. Къ осени настроеніе измѣнится, погаснетъ. Вы не знаете нашей публики!

Мнѣ показался страннымъ и даже обиднымъ такой взглядъ на /значеніе/ таланта Ө<еодора> М<ихайловича>.

‑ Я высоко ставлю талантъ моего мужа и думаю, что публика его любитъ настоящимъ, а не «случайнымъ» образомъ. Его (сочиненія) произведенія не фотографическія карточки примадонны, которыя раскупаются только тогда, когда она поетъ. Я увѣрена, что и осенью изданіе будетъ имѣть успѣхъ.

‑ Положимъ, я съ вами согласенъ, уступилъ мнѣ собесѣдникъ, ‑ не понимаю только почему вы откладываете это дѣло на осень?

‑ Вы знаете, что мы всегда сами издавали (произведенія) романы Ө. М. А теперь я еще такъ потрясена и разстроена, что не могу собраться съ мыслями, не только приступить къ столь сложному дѣлу.

‑ Да вамъ и незачѣмъ самой издавать. [Передайте пр] Разрѣшите изданіе мнѣ. Я достану бумагу, типографію, возьму на себя корректуру и когда окуплю всѣ сдѣланные расходы, то «привезу вамъ чистыя денежки, какія на вашу долю остануться, а ваше дѣло будетъ только свезти денежки въ Банкъ и положить ихъ на текущій счетъ», пошутилъ издатель.

Какъ ни заманчиво было предложеніе освободиться въ этомъ крупномъ дѣлѣ отъ всякихъ денежныхъ и другихъ заботъ, но я такъ привыкла держать корректору произведеній Ө. М., что мнѣ стало жаль лишиться возможности нести и впредь этотъ привычный и милый для меня трудъ. Издатель согласился и на то, чтобъ я читала послѣднюю корректуру и обѣщалъ высылать ее туда, гдѣ я буду жить лѣтомъ.

Въ дальнѣйшемъ разговорѣ издатель горячо развивалъ предо мною весь планъ изданія, очевидно, имъ уже заранѣе составленный, перечислялъ цифры [б] нужной бумаги, стоимость типографіи, корректуры и пр. и, хоть не обѣщалъ мнѣ отъ изданія большихъ выгодъ, но зато доставлялъ возможность осуществить мечту Ө. М. Это было соблазнительно и издатель, замѣтившій, что я исполненіемъ этой мечты особенно дорожу, напиралъ на это въ своихъ уговариваніяхъ. Мы проговорили часа два и онъ меня почти убѣдилъ разрѣшить ему издать Полное Собраніе Сочиненій моего мужа.

Но такъ какъ наслѣдница литературныхъ правъи не я одна, а и мои дѣти, то я сказала, что должна испросить согласіе опекуна моихъ дѣтей, ‑ К. П. Побѣдоносцева. Мое намѣреніе, по видимому, не понравилось издателю. Онъ сталъ говорить, что въ этомъ дѣлѣ рѣшающее слово принадлежитъ не опекуну, а матери, что «мать не захочетъ обездолить своихъ дѣтей»; совѣтовалъ мнѣ настаивать на принятомъ мною рѣшеніи, говорилъ, что съ моей стороны было-бы ошибкой подчиняться распоряженіямъ опекуна, что опекуна можно замѣнить другимъ и т. п. Меня непріятно поразило, что онъ видимо хотѣлъ затронуть мое самолюбіе и заранѣе вооружить меня противъ опекуна, еслибъ онъ [былъ противъ передачи возникшаго проекта] /не согласился разрѣшить это изданіе/.

По[рѣшили]/ложили/, что [я] въ теченіи недѣли я постараюсь увидѣться съ опекуномъ моихъ дѣтей и дамъ отвѣтъ издателю.

Дня чрезъ три мнѣ пришлось зайти въ Складъ Торговаго Дома А. И. Варгунинъ просить прислать бумаги для напечатанія «Записокъ изъ Мертваго Дома», которые усиленно требовались публикою. Управляющій складомъ Василій Михайловичъ Тугановъ, увидѣвъ меня, быстро подошелъ ко мнѣ и съ укоромъ проговорилъ:

‑ Анна Григорьевна, что вы сдѣлали! Что вы сдѣлали!!

‑ Чтò я сдѣлала? удивилась я.

‑ Вы передали права на изданіе сочиненій вашего мужа такому-то?

‑ Еще не передала; мы только съ нимъ объ этомъ бесѣдовали.

‑ Но какже такъ? Третьяго дня онъ былъ у насъ въ складѣ и (спрашивалъ) освѣдомлялся, дастъ-ли ему Торговый Домъ Варгунина бумаги на двадцать тысячъ рублей для изданія Полнаго Собранія Сочиненій Ө. М. Достоевскаго подъ залогъ вашихъ литературныхъ правъ. Мы отвѣчали, что подъ такую гарантію, конечно, дадимъ сколько потребуется. Но развѣ это возможно? Подумайте, вѣдь у него своя газета и всѣ знаютъ, что онъ кругомъ въ долгу, и вотъ онъ будетъ брать въ долгъ бумагу для Вашего изданія и для своей газеты. Да знаете-ли вы, что вы не только барышей, но и отчетовъ по изданію отъ него никогда не получите, таковъ этотъ человѣкъ, мы его хорошо знаемъ, и придется вамъ выпрашивать у него по 50 и по ста рублей, и тѣ онъ будетъ давать вамъ въ видѣ милости. А въ концѣ концовъ, если онъ не будетъ платить, то вы рискуете потерять ваши литературныя права, которыя пойдутъ за безцѣнокъ для уплаты долга. Имѣйте это въ виду!

‑ Но позвольте, изумлялась я; вѣдъ онъ ни слова не говорилъ о томъ, что наши литературныя права будутъ служить гарантіей уплаты. Вѣдь это единственное достояніе моихъ дѣтей и рисковать имъ я ни за что не соглашусь.

‑ А онъ именно говорилъ, что уплата за взятую бумагу гарантируется Вашими литературными правами на сочиненія вашего мужа.

‑ Но это недоразумѣніе и его слѣдуетъ разъяснить, безпокоилась я.

Когда я передала /К. П. Побѣдоносцеву о/ предложені[е]/и/ издателя и разговоръ съ управляющимъ бумажнаго склада, то К. П. посовѣтовалъ мнѣ на отрѣзъ отказать издателю, такъ какъ онъ увѣренъ, что найдутся другіе издатели, которые затратятъ на это дѣло свои средства, не требуя отъ меня никакихъ гарантій.

Я написала издателю, что дѣло не можетъ состояться, а [,] сама стала обдумывать какъ-бы самой приняться за [дѣло] изданіе П. С. Сочиненій.

Спириты.

Среди странныхъ случаевъ, происшедшихъ со мной въ первыя недѣли по кончинѣ моего мужа, мнѣ особенно запомнился одинъ случай, который при моихъ столь расшатанныхъ нервахъ могъ имѣть для меня самыя пагубныя послѣдствія:

22го февраля посѣтилъ меня (уже не въ первый разъ за это время) профессоръ СПБ. Университета Н. П. (Вагнеръ) В., извѣстный спиритъ. /На этотъ разъ онъ засталъ меня одну./ Поздоровавшись со мной, онъ высказалъ, что я имѣю болѣзненный видъ и спросилъ о моемъ здоровьѣ. Я отвѣтила, что физически я вполнѣ здорова, но чувствую себя не только страшно[ю] потрясенною смертью моего мужа, но также и тѣмъ, что, чѣмъ дальше идетъ время, тѣмъ сильнѣе я прихожу къ убѣжденію, что я не только не могу, но и не умѣю жить безъ Ө. М. Мы жили съ нимъ дружно, все дѣлалось съ общаго согласія и жить было легко; теперь же каждый поступокъ, каждое дѣло я должна рѣшать одна, самостоятельно, а между тѣмъ я сомнѣваюсь, колеблюсь, а иногда и совсѣмъ теряюсь и это составляетъ для меня большую тяготу. Вѣдъ теперь на мнѣ лежитъ отвѣтственность за судьбы моихъ дѣтей и нѣтъ со мною Ө. М., который бы меня наставилъ какъ поступить въ томъ или другомъ случаѣ!

‑ Но почему вы не обратитесь къ нему за совѣтомъ, если вамъ такъ тяжело? спросилъ Н. П.

‑ Къ кому ему? Къ Побѣдоносцеву? спросила я, думая, что онъ подразумѣваетъ опекуна, которому Ө. М. поручилъ своихъ дѣтей.

‑ Нѣтъ, я говорю о Өеодорѣ Михайловичѣ.

‑ Но какимъ-же образомъ? изумилась я.

‑ Да тѣмъ самымъ какимъ обращаются къ общенію съ близкими усопшими тѣ лица, [которыя] которыя принимаютъ участіе въ спиритическихъ сеансахъ.

‑ Что вы мнѣ совѣтуете, Н. П.; вѣдь вы сами знаете какъ смотрѣлъ Ө. М. на явленія спиритизма: онъ считалъ ихъ грѣховными.

Н. П. хотѣлъ мнѣ что-то возразить, но въ эту минуту вошелъ [какой-то] гость и Н. П. поторопился уйти, оставивъ меня очень смущенною даннымъ имъ совѣтомъ.

На другой день я получила отъ Н. П. нижеслѣдующее письмо:

«Многоуважаемая Анна Григорьевна!

Я весьма сожалѣю, что смутилъ васъ моими необдуманными словами. Для васъ вопросъ о вызовѣ [Ө.]/Ф/. М. не можетъ имѣть того значенія, которое онъ имѣетъ для меня. Мнѣ весьма важно знать измѣнились-ли его взгляды тамъ, въ той странѣ, гдѣ утоляется жажда истины? Мнѣ крайне необходимо знать: смотритъ-ли онъ на дѣло спиритизма такъ же какъ здѣсь? Видитъ-ли онъ въ немъ только одну отрицательную сторону или признаетъ и его благотворное значеніе и его божественное происхожденіе. Я думаю, что его душа не можетъ оставить въ заблужденіи, въ такомъ серьезномъ вопросѣ, человѣка, который такъ сильно любилъ его и такъ глубоко уважалъ. Вотъ почему я желалъ-бы услышать отвѣтъ Федора Михайловича изъ того міра. – Если человѣкъ, такъ сильно осуждавшій спиритизмъ, при его жизни, сниметъ это осужденіе, сниметъ сомнѣніе съ моей души и моихъ дѣлъ – то чего же мнѣ больше желать?!

Вотъ что я имѣю на сердцѣ и чистосердечно сознаюсь Вамъ.

Можетъ быть, Вы пожелаете видѣть людей, которые придаютъ глубокое значеніе спиритизму, въ смыслѣ Православія и узнать ихъ взгляды, ‑ то они живутъ недалеко отъ васъ, въ двухъ шагахъ. Это – Е. Ф. Т. и Ю. Ө. С. (на углу Большой Московской, домъ церковный). Я весьма сожалѣю, что мнѣ не удалось познакомить Федора Михайловича съ этими лицами и въ особенности съ Е. И. М., но въ послѣднее время мы весьма рѣдко видались съ нимъ и мнѣ всегда казалось, что онъ меня чуждался (да проститъ онъ мнѣ это подозрѣніе, если оно несправедливо).

Сегодня вечеромъ эти три лица будутъ у меня. Если вечеръ у Васъ свободенъ, то буду весьма радъ, если Вы посѣтите меня. – Тогда потолкуемъ вмѣстѣ о томъ что насъ занимаетъ.

Искренно и глубоко уважающій Васъ

Н. В.

23 Февраля 1881.»

Это письмо меня чрезвычайно поразило и я поняла, что неоднократные визиты Н. П. имѣли цѣлью привлечь меня къ числу тѣхъ лицъ, которыя, какъ и онъ, хотѣли бы имѣть общеніе съ душою Ө. М. Возможно, что у нихъ имѣлась /была/ надежда, что душа Ө. М. всего скорѣе отзовется на мой призывъ, на призывъ лица, наиболѣе (кромѣ его дѣтей) къ нему близкаго. Я рѣшила непремѣнно поѣхать къ В. и умолять его не устроивать съ высказанною имъ цѣлью спиритическихъ сеансовъ и не тревожить покоя моего дорогаго мужа. Моя матушка одобрила мою поѣздку, такъ какъ, по ея мнѣнію, переѣздъ почти черезъ весь городъ (отъ Кузнечнаго пер. до Университета) въ холодный вечеръ, могъ благопріятно подѣйствовать на головную боль, на которую я весь день жаловалась.

Пріѣхала я къ В. около 8 часовъ и застала у него двухъ дамъ Т. и С. (Гжа М. обѣщала быть къ десяти) одну очень пожилую, другую – среднихъ лѣтъ. Послѣдняя произвела на меня сразу дурное впечатлѣніе: упомянувъ, что она была у меня чтобы «проститься» съ моимъ усопшимъ мужемъ, она выразилась, что у «покойника» былъ «[роскошный] /шикарный/ видъ». Вѣроятно, она хотѣла сказать, что покойникъ мало измѣнился, но сказанное ею столь не подходящее выраженіе меня нѣсколько покоробило. Насъ всѣхъ усадили за длинный чайный столъ, а меня рядомъ съ хозяйкою дома. Я долго прислушивалась къ разговору словоохотливой старушки-спиритки: она чрезвычайно подробно разсказывала Н. П., какъ вчера она совѣщалась съ рабомъ Божіимъ Тимофѣемъ (не помню точно, но имя было простонародное, мало употребительное въ нашемъ кругу) и что рабъ Божій Тимофѣй сказалъ то-то и то-то и что она непремѣнно поступитъ по его указанію. Не зная о комъ идетъ рѣчь, я спросила о томъ хозяйку. Она шепотомъ сообщила мнѣ, что рабъ Божій Тимофѣй умеръ лѣтъ 70 тому назадъ, что старушка вызываетъ постоянно его духъ и ничего не дѣлаетъ безъ его совѣта и указанія. Какъ-то недавно, по приказу этого раба Божія, старушка выгнала изъ дому свою воспитанницу, дѣвочку лѣтъ 16, которая и провела всю зимнюю морозную ночь на улицѣ. Сообщила мнѣ и еще нѣсколько фактовъ изъ жизни этой странной особы. Благодаря этимъ разсказамъ старушка стала мнѣ непріятна, я смотрѣла на нее какъ на сумасшедшую и удивлялась тому, что Н. П. такъ внимательно ее слушаетъ. Впрочемъ, Н. П. раза два наводилъ разговоръ на сеансы и говорилъ, что когда пріѣдетъ г-жа М., то можно будетъ къ нимъ приступить. Но я объявила, что у меня страшно болитъ голова и что я ни въ какомъ случаѣ въ сеансѣ сегодна участвовать не буду, но, чтобъ не обидѣть присутствовавшихъ, прибавила, что пріѣду на сеансъ въ другой разъ. Хозяина же дома я отвела въ сторону и стала умолять, что бы онъ не вызывалъ Өеодора Михайловича, не тревожилъ (не нарушалъ) покоя его души. Н. П. ничего мнѣ не отвѣчалъ, но, повидимому, былъ недоволенъ моимъ скорымъ уходомъ. Со мною вмѣстѣ поднялась спиритка помоложе и сказала, что, если сеанса не состоится, то она поѣдетъ вмѣстѣ со мной, тѣмъ болѣе, что намъ по дорогѣ. Въ длиннѣйшемъ корридорѣ Университета мы повстрѣчали спѣшившую къ Н. П. Гжу М., которую я въ темнотѣ разсмотрѣть не могла. На набережной нашелся извощикъ, который и повезъ насъ. Дорогою [спиритка] /моя спутница/ много говорила о спиритизмѣ, объ его удивительныхъ явленіяхъ, приглашала меня къ себѣ на сеансы, предлагала дать мнѣ книги по этому вопросу и пр. Я больше отмалчивалась, потому что разговоръ мнѣ былъ не по душѣ, да и спиритка производила на меня неріятное впечатлѣніе своими подчасъ (иногда) вульгарными выраженіями.

Пріѣхавъ домой послѣ 11, я узнала, что у моей дочки разболѣлись зубы и она, бѣдная, даже плакала. Зная по опыту, что теплота успокоиваетъ боль, я обвязала головку моей дочери оренбургскимъ платкомъ, перенесла ее на свою постель (ближе къ теплой печкѣ) и укрыла одѣяломъ, и, вполнѣ одѣтая, прилегла рядомъ съ нею, разсказывая ей что-то, чтобъ отвлечь ея мысли отъ боли. Она скоро уснула; не знаю, отъ того-ли что я только что проѣхалась по морозу /и озябля или/ [и] отчего другаго, но вслѣдъ за дочерью уснула и я. Прошло съ полчаса, а, можетъ, и болѣе (было немного времени послѣ 12 и домашніе еще не ложились), какъ вдругъ я почувствовала, что кто-то сильно теребитъ меня за плечо и испуганнымъ голосомъ восклицаетъ: «Нюта, голубушка, что съ тобой, успокойся, ради Бога, успокойся!» Я сѣла на постели и въ ужасѣ воскликнула: «Боже мой, что такое случилось?! Что такое я сейчасъ видѣла, я видѣла его…» И вдругъ моя дочка, которую разбудили наши крики и восклицанія!, заплакала и сказала: «Мама, я сію минуту видѣла папу во снѣ, точно онъ откуда-то поднимается, такой блѣдный!» И только что она произнесла эти слова, какъ я, забывшая видѣнный и напугавшій меня сонъ, вдругъ ясно его припомнила: «Да, и я сію минуту видѣла во снѣ Ө. М., мертвенно блѣднаго, съ страдальческимъ лицомъ, поднимающагося откуда-то, точно изъ могилы!»

Меня страшно поразила это удивительное совпаденіе сновъ, моего и моей дочери, видѣнныхъ въ одно и тоже мгновеніе, и первая мысль, пришедшая мнѣ въ голову ‑ была: Н. П. въ обществѣ двухъ бывшихъ у него спиритокъ, устроилъ сеансъ и приступилъ къ вызову духа /души/ Ө. М. И вотъ въ это-то мгновеніе Ө. М. и предсталъ въ сновидѣніи предъ нами обѣими и своимъ страдальческимъ видомъ навсегда запретилъ мнѣ тревожить его вѣчный покой.

Моя матушка дала мнѣ выпить сахарной воды и успокоительныхъ капелъ и разсказала, что она сидѣла въ сосѣдней комнатѣ за чаемъ и ждала, когда я проснусь, чтобъ помочь мнѣ перенести мою больную дѣвочку въ ея постель, какъ вдругъ услышала страшные не крики, а скорѣе вопли, которые неслись (слышались) изъ моей спальни. Вопли были такъ пронзительны, что ихъ услышали находившіяся за три комнаты дѣвушки, которыя побѣжали ко мнѣ и застали меня еще кричащею; судя по этому надо думать, что крики продолжались нѣсколько минутъ.

На другой день я написала Н. П. письмо, въ которомъ сообщила о случившемся съ нами и вновъ умоляла не вызывать Ө. М. и не нарушать его вѣчнаго покоя. Вотъ письмо, которое я получила въ отвѣтъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Оба письма (у меня въ въ сохранности) сохраняются въ моемъ архивѣ. Можетъ быть, въ бумагахъ Н. П. В. сохранилось и мое письмо. – Ред.>

«25 февраля

1881.

Многоуважаемая Анна Григорьевна!

Я на столько любилъ Ө. М. и на столько уважаю васъ, что не буду дѣлать попытокъ къ вызову дорогой Вамъ души, безъ Вашего согласія и даже Вашего присутствія. Вчера я уснулъ въ началѣ втораго, а до этого болѣе получаса провелъ за чтеніемъ брошюрки Лихонина о гипнотизмѣ.

Вашъ сонъ можетъ быть просто слѣдствіе вашего душевнаго разстройства и потрясенія. Помощь доктора, вѣроятно, подѣйствуетъ на васъ благотворно.

Истинно уважающій Васъ

Н. В.»

Вспоминая этотъ поразившій меня тогда случай, я иногда спрашивала себя: какъ могъ Н. П. В., такой добрый и умный человѣкъ, такъ искренно любившій Ө. М. и такъ сочувственно относившійся ко мнѣ и видѣвшій «мое душевное разстройство и потрясеніе» (слова его письма) какъ могъ онъ желать воспользоваться моимъ настроеніемъ и подвергать меня риску какой нибудь катастрофы.

Одержимый идеей.

Въ одно изъ ближайшихъ воскресеній, мы замѣшкались на кладбищѣ и вернулись домой около часу. (Въ гостиной) У меня уже сидѣли три дамы и встрѣтили насъ радостными восклицаніями. Поздоровавшись съ ними, я замѣтила, что въ углу гостиной, между книжнымъ шкафомъ и дверью, сидитъ какой-то посѣтитель, мнѣ незнакомый. Это былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, необыкновенно худощавый, обросшій густою черною бородой.

Я тотчасъ подошла къ нему и спросила что ему угодно. Онъ отвѣтилъ мнѣ вполголоса, что имѣетъ до меня важное дѣло, о которомъ хотѣлъ-бы поговорить безъ свидѣтелей.

‑ Важное дѣло, сударыня! повторилъ онъ наставительно, ‑ вы понимаете?

Я была нѣсколько удивлена, но просила подождать пока уйдутъ мои гостьи. Но гостьи не только не спѣшили уходить, а, благодаря воскресенью и хорошей погодѣ, ко мнѣ стали являться новые посѣтители и у меня образовался цѣлый «раутъ». Я велѣла подать чаю и горничная поднесла и незнакомцу, но тотъ отказался, въ общій разговоръ не вступалъ и только теребилъ и по временамъ закусывалъ край своей бороды. Такъ прошло часа три и наконецъ всѣ разошлись. Хоть я была страшно утомлена и поѣздкою въ Лавру и безчисленными разговорами, тѣмъ не менѣе, проводивъ послѣдняго гостя, я предложила незнакомцу пересѣсть по ближе, на диванъ, и разсказать въ чемъ заключается его «важное» дѣло.

[Къ моему удивленію,] Посѣтитель началъ длинную рѣчь о громадномъ значеніи таланта Өеодора Михайловича и о той потерѣ, которая выпала на долю Россіи, по случаю его кончины. Я слушала и, къ моему удивленію, мнѣ все казалось, что это повтореніе тѣхъ безчисленныхъ газетныхъ статей, которыя мнѣ пришлось прочесть за послѣднія три недѣли. Разговоръ незнакомца меня нѣсколько раздражалъ тѣмъ, что онъ имѣлъ несчастную привычку, кстати и не кстати, вставлять въ разговоръ фразу: «Вы меня понимаете?» Я не выдержала и, извинившись, просила, въ виду поздняго /обѣденнаго/ времени, объяснить мнѣ вкратцѣ свое дѣло.

‑ Вопросъ, о которомъ я буду говорить съ вами, сударыня, весьма важенъ не только для васъ, но и для всей Россіи[?]/./ Вы меня понимаете? началъ онъ съ нѣкоторымъ паѳосомъ. – Послѣ Достоевскаго осталось двое дѣтей и ихъ судьбою и воспитаніемъ заинтересована вся Россія, вы меня понимаете? Дѣти Достоевскаго принадлежатъ не одной его семьѣ, а и всей Россіи и Россія, въ лицѣ лучшихъ своихъ представителей, должна взять на себя заботу о ихъ воспитаніи, что бы сдѣлать ихъ достойными имени ихъ великаго отца. Вы меня понимаете?

Онъ пріостановился, я молчала.

‑ Я полагаю, началъ онъ вновь, ‑ что первымъ шагомъ въ этомъ въ высшей степени важномъ дѣлѣ должно быть составленіе особаго комитета изъ лучшихъ нашихъ литераторовъ, ученыхъ, художниковъ, педагоговъ, юристовъ, которые должны сообща выработать систему воспитанія дѣтей Достоевскаго. Вы меня понимаете? Я могу взять на себя иниціативу этого важнаго для Россіи дѣла: Я могу посѣтить всѣхъ этихъ лицъ (и онъ перечислилъ мнѣ двѣнадцать, пятнадцать именъ самыхъ различныхъ профессій) и пригласить ихъ въ члены этого Комитета и я увѣренъ, что всякій (каждый) изъ нихъ сочтетъ для себя за великую честь работать надъ этой задачей! Вы меня понимаете? Васъ же, сударыня, прошу съ своей стороны назвать мнѣ тѣхъ лицъ, которыхъ-бы вы желали видѣть въ числѣ членовъ Комитета. Но прошу васъ, сударыня, съ большою осмотрительностью отнестись къ вашему выбору. Имѣйте въ виду, что дѣти Достоевскаго принадлежатъ не вамъ одной, а на нихъ имѣетъ неотъемлемыя права вся Россія. Вы меня понимаете?

Я «понимала» лишь одно, что говорю съ фантазеромъ, одержимымъ забредшей въ его голову идеей. Чтобы съ нимъ не спорить и, Боже избави, чѣмъ нибудь не раздражить, я съ нимъ во всемъ соглашалась и просила лишь недѣлю сроку для того чтобы обдумать кого мнѣ, съ своей стороны, просить въ члены комитета. Мы разстались очень дружелюбно и я была до-нельзя рада, когда за нимъ захлопнулась дверь прихожей.

Дѣло, затѣянное фантазеромъ, конечно, послѣдствій не имѣло, къ большой моей радости, такъ какъ я представила себѣ печальную судьбу моихъ дѣтей, воспитанныхъ согласно системѣ, выработанной комитетомъ столь разнородныхъ лицъ.

Незнакомецъ, однако, на первыхъ порахъ, проявилъ большую дѣятельность и дѣйствительно посѣтилъ многихъ лицъ; по крайней мѣрѣ, два-три лица изъ литературнаго міра (Ор. Ө. Миллеръ и еще кто-то) спрашивали меня, былъ-ли у меня подобный господинъ? Но, очевидно, особеннаго сочувствія своей идеѣ онъ не встрѣтилъ, или же, по случаю катастрофы 1го Марта, увлекся другою идеей, а эту забылъ. Во всякомъ случаѣ, я больше его у себя не видала.

‑‑‑‑‑

«Неудобный» гость.

Посѣщенія меня незнакомыми и /полу/знакомыми лицами продолжались до 1го Марта. Ужасное злодѣйство этого дня отвлекло общественное вниманіе и я была, такъ сказать, «позабыта», чему я отъ души была рада. Посѣщенія эти меня только волновали и мучили, не принося своими банальными «утѣшеніями» никакого успокоенія моей измученной душѣ.

Я отлично помню день 1го Марта. Утромъ, по всегдашнему, мы были съ дѣтьми на заупокойной обѣднѣ въ Лаврѣ и встрѣтились на могилѣ Ө. М. съ С. С. Кашпиревой, издательницею «Семейныхъ Вечеровъ» и нашею милою знакомою. Она объявила[, чт] (разсказала), что везетъ своего Сережу въ Ботаническій Садъ и предложила взять съ собою моихъ дѣтей. Рѣшено было, что я завезу сейчасъ дѣтокъ къ ней, а вечеромъ за ними зайду. Такъ и сдѣлали. Вернувшись домой, я застала у себя двухъ-трехъ гостей, между ними одного незнакомаго мнѣ генерала, лѣтъ 70и, который явился ко мнѣ въ парадномъ мундирѣ и въ орденахъ. Онъ назвалъ себя генералъ-лейтенантомъ Ф. (имя это я когда-то слыхала отъ мужа), /(Ферморъ)/ знававшимъ Ө. М. еще въ началѣ шестидесятыхъ годовъ. По его словамъ, онъ все время служилъ въ провинціи, недавно вернулся въ столицу, все собирался возобновить съ Ө. М. старинное знакомство, да такъ и не успѣлъ, а вотъ теперь пришелъ выразить мнѣ свое искреннее соболѣзнованіе. Гости смѣнялись гостями, а генералъ крѣпко усѣлся въ кресло, пилъ чай и не думалъ уходить /прощаться/. По уходѣ каждаго гостя, онъ начиналъ монотоннымъ старческимъ голосомъ разсказывать гдѣ, когда, у кого и при какихъ обстоятельствахъ онъ познакомился съ Ө. М. и я съ нетерпѣніемъ ждала окончанія его разсказовъ и ухода. Вдругъ, около трехъ часовъ, въ гостиную съ крикомъ вбѣжала моя Дуняша:

‑ Барыня, что случилось! Государя убили! Обѣ ноги оторвало бомбой!»

Я такъ была поражена этимъ ужаснымъ извѣстіемъ, что истерически закричала и зарыдала. Злодѣйское убійство великадушнаго Царя-Освободителя крестьянъ, конечно, во всѣхъ тогда вызвало чувства искренняго негодованія и сердечнаго сожалѣнія. Но для меня лично Императоръ Александръ II, по мимо его высокихъ государственныхъ заслугъ, былъ кромѣ того благодѣтель, всего съ мѣсяцъ тому назадъ отнесшійся съ такимъ проникновеннымъ вниманіемъ къ памяти моего усопшаго мужа и позаботившійся о судьбѣ моихъ дѣтей. Понятно было мое искреннее, глубокое горе!

Дуняша побѣжала за водой и валеріановыми каплями, поила меня ими и продолжала меня «успокоивать» новостями, слышанными ею отъ лавочника:

‑ Барыня, вѣдь, говорятъ, бунтъ будетъ, народъ бѣжитъ къ Зимнему Дворцу, разбиваютъ кабаки, говорятъ, господъ вѣшать будутъ!

Тутъ я вдругъ вспомнила, что дѣтей моихъ нѣтъ дома, что имъ на обратномъ пути съ Аптекарскаго Острова придется переѣзжать черезъ Неву и, можетъ быть, подвергнуться смертельной опасности. Эта ужасная мысль меня такъ поразила, что я заметалась по комнатѣ, не зная что мнѣ предпринять, бѣжать-ли къ Кашпиревой или на Набережную, къ переѣзду черезъ Неву, чтобъ скорѣе встрѣтить дѣтей? Въ чаду самыхъ разнообразныхъ ощущеній я совершенно забыла о генералѣ. На него обратила мое вниманіе Дуняша:

‑ Барыня, поглядите-ка, чтò съ генераломъ?

Я оглянулась и остолбенѣла: на креслѣ, глубоко откинувшись, лежалъ генералъ, съ закрытыми глазами и отвисшей губой, по видимому, безъ сознанія. Мысли, что генералъ умеръ или умретъ у меня, что я не знаю его адресса и не могу дать знать его домашнимъ, что полиція теперь занята розысками политическихъ преступниковъ и ей не до внезапно умершихъ, и что такимъ образомъ чужой покойникъ останется на день на два въ моей квартирѣ и напугаетъ и меня и моихъ дѣтей, ‑ всѣ эти мысли, какъ молніи закружились въ моей головѣ и я почувствовала, что почти мѣшаюсь въ мысляхъ. Впрочемъ, я скоро пришла въ себя: схватила чайную салфеточку, лежавшую на столикѣ, опустила ее въ ковшъ съ принесенной для меня водой и положила [мокр] ее на голый черепъ «неудобнаго» гостя. Холодная вода привела генерала въ чувство: онъ открылъ глаза, [и] обводилъ ими незнакомую ему комнату и тихимъ голосомъ спросилъ: «гдѣ я?» Я назвала свою фамилію и [но] напомнила о Ө. М. Тутъ генералъ вспомнилъ и объ убійствѣ Государя и началъ шептать: «Боже мой, Боже мой, Боже мой!» Я велѣла Дуняшѣ принести воды съ сахаромъ и заставила генерала выпить и воду и валеріановыя капли и просила его успокоиться, увѣряя, что можетъ быть, случилось «покушеніе» и что <«>Государь еще живъ». Когда генералъ немного оправился, онъ вдругъ объявилъ, что его «обязанность немедленно поѣхать въ Зимній Дворецъ, чтобы въ такія тяжелыя минуты быть около Государя Императора». Я не стала противорѣчить, но посовѣтовала сначала заѣхать къ себѣ домой и немного успокоиться. Оказалось, что онъ живетъ въ концѣ 12й Линіи Васильевскаго, гдѣ-то очень далеко. Я не рѣшилась отпустить его одного, а велѣла Дуняшѣ собраться и отвезти генерала домой. Съ облегченіемъ вздохнула я, когда изъ окна увидѣла, что Дуняша и генералъ отправились во свояси. Сама же поспѣшила къ Кашпиревой и застала тамъ только что вернувшихся изъ Ботаническаго Сада моихъ дѣтей. Дуняша вернулась домой часовъ въ 7. Оказалось, что она забыла № дома и подвозила генерала къ каждому подъѣзду [л] 12й линіи, пока не нашла его квартиры. Самъ же генералъ, «какъ бревно лежалъ у меня на плечѣ», говорила она, «что-то бормоталъ, но, кажется, ничего не понималъ». Въ ближайшіе дни я съ трепетомъ открывала «Новое Время» боясь найти въ его объявленіяхъ извѣстіе о смерти генерала, но этого, къ моему счастію, не случилось, иначе я упрекала-бы себя зачѣмъ не позвала доктора, [и] не приняла мѣръ и пр.

‑‑‑‑‑

1881 г. Первое П<олное> С<обраніе> Соч<иненій> Ө. М. Достоевскаго.

[Какъ т]/Т/олько /что/ разнеслась по городу вѣсть о кончинѣ Өеодора Михайловича какъ публика набросилась на его сочиненія и имѣвшійся запасъ нашихъ изданій былъ раскупленъ въ первые же дни. Сама[,] я, слишкомъ потрясенная моею утратою, не принимала участія въ продажѣ книгъ; продавали: моя матушка, мой братъ, пасынокъ мужа, знакомые, словомъ, кто былъ вблизи меня. Я было хотѣла отказаться отъ продажи книгъ въ эти тяжелые дни, но меня убѣдили, что я не имѣю нравственнаго права задерживать продажу, разъ наша публика чувствуетъ въ эти скорбныя минуты <Было: нравственнаго права въ эти скорбныя минуты задерживать продажу, разъ наша публика чувствуетъ – ред.> потребность насладиться чтеніемъ произведеній почившаго писателя. Вспоминая о томъ, что, узнавъ о смерти Некрасова, Өеодоръ Михайловичъ почувствовалъ потребность /захотѣлъ тотчасъ-же/ перечитать его стихотворенія и читалъ ихъ всю ночь, я не рѣшалась противорѣчить моимъ совѣтчикамъ и сдала имъ на руки всю кладовую. Какъ оказалось потомъ, за немногіе дни, было продано книгъ на сумму около четырехъ тысячъ.

Кромѣ петербургскихъ покупщиковъ явились большія требованія изъ Москвы и провинціи и книгопродавцы, изъ собственныхъ выгодъ, настаивали на изданіи произведеній Достоевскаго. Особенно требовались «Записки изъ Мертваго Дома» и посмертный «Дневникъ Писателя» и мнѣ пришлось первые же мѣсяцы [изд] напечатать эти два изданія.

Сильное требованіе на сочиненія Достоевскаго не прошло незамѣченнымъ и нашими книгопродавцами-издателями. Такъ старѣйшая петербургская фирма И. И. Глазунова прислала ко мнѣ своего представителя, который предложилъ мнѣ продать наши литературныя права навсегда за единовременную сумму въ десять тысячъ рублей. Пріѣзжалъ изъ Варшавы книгопродавецъ Истоминъ и предлагалъ за наши права восемь тысячъ, а, когда узналъ, что имѣется конкурентъ, то довелъ цѣну до двѣнадцати тысячъ.

Когда я говорила объ этихъ предложеніяхъ моимъ знакомымъ и друзьямъ, то всѣ настойчиво совѣтовали мнѣ отъ нихъ не отказываться.

‑ Подумайте, говорили они, ‑ вѣдь двѣнадцать тысячъ ‑ хорошая сумма и если вы обратите ихъ въ % бумаги, то будете получать около пятисотъ рублей, которые составятъ (недурную) не малую прибавку къ Вашей пенсіи и Вамъ будетъ не трудно жить. Приводили мнѣ въ примѣръ вдову и сыновей Писемскаго, которые, тотчасъ послѣ /кончины/ своего знаменитаго отца, продали М. О. Вольфу [продали] за десять тысячъ не только свои литературныя права, но и весь его архивъ, въ которомъ, можетъ быть, найдется и что нибудь ненапечатанное.

Я соглашалась съ мнѣніями моихъ друзей, сознавая ихъ справедливость, но въ душѣ мнѣ тяжело было разстаться съ нашею столь успѣшно начавшеюся издательскою дѣятельностью. Мнѣ представлялось (казалось), что именно на мнѣ лежитъ долгъ самой заняться изданіемъ (сочиненій) произведеній моего мужа и употребить невозможныя усилія для распространенія его возвышенныхъ и благородныхъ идей. Издавая сама, я приводила-бы въ исполненіе (давнишнюю) всегдашнюю мечту моего незабвеннаго мужа выпустить въ свѣтъ Полное Собраніе его сочиненій.

Но какъ приступить къ такому громадному дѣлу, не имѣя въ своемъ распоряженіи хотя-бы небольшаго, лично мнѣ принадлежащаго, капитала, такъ какъ все чтò осталось неполученнымъ изъ редакціи «Русскаго Вѣстника» и получено по продажѣ нашихъ книгъ ‑ принадлежало моимъ дѣтямъ и подлежало вѣдѣнію Опеки?

Счастливый случай, въ началѣ грозившій мнѣ бѣдой, казался мнѣ благопріятнымъ. Въ главѣ «Издатель» я уже сообщала о томъ какъ одинъ литераторъ просилъ кредита на бумагу у Торговаго Дома А. И. Варгунинъ для изданія сочиненій Достоевскаго и что ему было дано согласіе. Дѣло съ «издателемъ» однако не состоялось и когда я, недѣли черезъ три, зашла въ магазинъ, то управляющій складомъ его, В. М. Тугановъ, спросилъ меня: почему я сама не рѣшаюсь приступить къ изданію Полнаго Собранія Сочиненій моего мужа?

‑ И я объ этомъ сама мечтаю, но трудно это устроить. Знаете-ли Вы на какую сумму придется взять бумаги, если я буду печатать Полное Собраніе Сочиненій въ [5] пяти или шести тысячахъ экземпляровъ?

‑ Не менѣе какъ на двадцать тысячъ рублей, отвѣчалъ Тугановъ.

‑ Такъ Вы можете повѣрить мнѣ на такую сумму? спросила я.

‑ А почему-бы нѣтъ? Конечно, повѣримъ. Вѣдь мы знаемъ, что прежнія книги («Бѣсы», /«Записки»,/ «Идіотъ»), издавали Вы, а не покойный Вашъ супругъ. Вы приносили и деньги и всегда были акуратны. Если поступали такъ прежде, мы можемъ надѣяться, что будете поступать такъ и теперь (впредь).

‑ Но я должна предупредить Васъ, говорила я, что не могу представить принадлежащихъ намъ литературныхъ правъ, какъ залогъ въ вѣрности уплаты.

‑ Да и не надо; мы Вамъ и такъ вѣримъ. Притомъ Вы всегда въ нашихъ рукахъ: если мы увидимъ, что изданіе хорошо раскупается, а Вы платежи затягиваете, то мы перестанемъ отпускать бумагу на дальнѣйшіе томы. Издавайте-ка сами, Анна Григорьевна, и не входите въ компанію съ мало извѣстными Вамъ лицами.

‑ Ну, если Вы мнѣ вѣрите, то мнѣ остается только благодарить, отвѣтила я <Было: благодарить [Ва[м]/с/ъ] /только/, отвѣтила я ‑ ред.>. ‑ Теперь значитъ вопросъ за типографіей.

‑ Да и типографія на эти же условія согласится, продолжалъ мой собесѣдникъ. Мы уже перетолковали по этому поводу съ братьями Пантелеевыми и они не прочь отъ Вашей работы на такихъ условіяхъ.

Я ушла изъ склада очень обрадованная. Вопросъ, надъ которымъ мнѣ приходилось очень и очень подумать (а, возможно, что и отказаться отъ осуществленія мечты) разрѣшился самъ собою. И мнѣ пришлось просить кредита (чтò всегда ставитъ въ нѣсколько зависимое положеніе), а мнѣ его предложили и на такихъ прекрасныхъ условіяхъ: кредитъ на шесть мѣсяцевъ, а затѣмъ еще на шесть, но уже съ уплатою 5%.

Но прежде чѣмъ окончательно рѣшиться, мнѣ необходимо было получить согласіе опекуна моихъ дѣтей, К. П. Побѣдоносцева. Получивъ смѣты на изданіе какъ отъ типографіи, такъ и отъ Торговаго Дома А. И. Варгунинъ, я пошла къ Побѣдоносцеву. Добрѣйшій Константинъ Петровичъ взялъ на себя трудъ внимательно просмотрѣть смѣты и высказалъ увѣренность въ томъ, что Полное Собраніе Сочиненій Ө. М. Достоевскаго будетъ имѣть успѣхъ, а потому можно приняться за изданіе, не откладывая его въ долгій ящикъ.

[Зная, что публика особенно требуетъ романы моего мужа «Преступленіе и Наказаніе» и «Идіотъ» я рѣшила выступить въ свѣтъ /съ/ этими двумя томами VI и VII и просила Типографію присылать мнѣ послѣднюю корректуру [этихъ] /печатаемыхъ/ томовъ въ теченіи лѣтняго времени въ Крымъ, куда я собиралась /ѣхать./ Я поставила Типографіи Гр. Ө. Пантелеева условіе, чтобъ эти два тома были вполнѣ готовы ко времени моего возвращенія, къ началу ноября, такъ чтобы я [не] могла немедленно открыть подписку на изданіе. Полное Собраніе Сочиненій предполагалось въ четырнадцати томахъ, изъ нихъ одинъ томъ содержалъ]

Къ предполагаемому изданію Полнаго Собранія Сочиненій Ө. М. Достоевскаго необходимо было присоединить біографію покойнаго писателя. Вопросъ о томъ кому поручить составленіе біографіи очень меня затруднялъ, такъ какъ многіе изъ литераторовъ (Случевскій, Аверкіевъ, Ор. Миллеръ, Кн. Вл. Мещерскій) высказывали желаніе взять на себя этотъ трудъ. Но настойчивѣе всѣхъ былъ Н. Н. Страховъ. Онъ часто меня посѣщалъ по этому поводу и даже разсказалъ мнѣ легенду о томъ, что Өеодоръ Михайловичъ и онъ дали когда-то другъ другу слово написать біографію въ случаѣ смерти одного изъ нихъ. По увѣренію С. С. Кашпиревой (редактора «Семейныхъ Вечеровъ») Страховъ даже просилъ ее посовѣтовать мнѣ поручить ему эту литературную работу.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: имѣется письмо С. С. Кашпиревой. – Ред.>

Разъ, когда по дѣламъ опеки, я пришла къ К. П. Побѣдоносцеву, онъ сказалъ мнѣ:

‑ У меня на дняхъ былъ Страховъ; онъ очень-бы желалъ написать біографію Өеодора Михайловича или воспоминанія о немъ. Отчего-бы Вамъ не поручить ему эту работу? Онъ много лѣтъ знавалъ вашего мужа и говоритъ, что много съ нимъ переписывался. Значитъ, и матеріалы у него имѣются. Я совѣтовалъ-бы Вамъ просить его взять на себя этотъ трудъ.

Мнѣніе К. П. Побѣдоносцева, заботамъ котораго незабвенный мужъ мой поручилъ нашихъ дѣтей, ‑ было, конечно, для меня авторитетно, и я не замедлила просить Страхова. Онъ съ видимымъ удовольствіемъ согласился, но сказалъ, что возьмется писать лишь свои воспоминанія о Өеодорѣ Михайловичѣ; собственно же часть біографическую думалъ-бы передать проф. Ор. Ө. Миллеру, который навѣрно не откажется отъ этого труда.

Затѣмъ возникъ вопросъ чтò имено изъ произведеній Өеодора Михайловича должно войти въ Полное Собраніе его сочиненій. [При] Явилось нѣсколько мнѣній и мнѣ пришлось прибѣгнуть къ совѣтамъ и указаніямъ многихъ лицъ. У меня было устроено нѣсколько совѣщаній, на которыхъ кромѣ лицъ, взявшихъ на себя трудъ составленія біографіи, присутствовали К. П. Побѣдоносцевъ, А. Н. Майковъ, Д. В. Григоровичъ, Д. В. Аверкіевъ, К. К. Случевскій, и еще нѣсколько лицъ хоть и не причастныхъ къ литературѣ, но лично знавшихъ моего мужа и съ уваженіемъ относившихся къ его произведеніямъ. Одни настаивали на томъ, что бы въ Полномъ Собраніи Сочиненій появилось все чтò когда либо было написано покойнымъ писателемъ, подписанное его именемъ или неподписанное. Другіе высказывали мысль, что должны быть отринуты, во первыхъ, произведенія, неподписанныя именемъ Өеодора Михайловича, а, во вторыхъ, произведенія, имѣвшія злободневный характеръ, въ родѣ тѣхъ полимическихъ статей, которыя были написаны имъ на злобу дня и теперь потеряли всякое значеніе. Къ этому ряду статей относятся тѣ, которыя помѣщены были въ журналахъ «Время» и «Эпоха» въ 1863‑64 годахъ, когда происходила литературная распря между этими журналами и «Современникомъ». Основаніемъ къ напечатанію этихъ статей (кромѣ ихъ злободневности) приводилось то обстоятельство, что, очевидно, самъ Өеодоръ Михайловичъ не придавалъ имъ значенія, если не захотѣлъ ихъ помѣстить въ Полномъ Собраніи Сочиненій, которыя издалъ Стелловскій. (Это я могу подтвердить и изъ личныхъ съ мужемъ по этому поводу разговоровъ). Къ этому мнѣнію особенно горячо присоединялся (кромѣ [К.] А. Н. Майкова и К. П. Побѣдоносцева) Д. В. Аверкіевъ, увѣряя, что теперь даже трудно опредѣлить какія именно статьи (не подписанныя Өеодоромъ Михайловичемъ) принадлежатъ его перу, а какія (принадлежатъ) перу сотрудниковъ, произведеніями которыхъ онъ былъ неудовлетворенъ и которыя онъ исправлялъ радикально. Какъ образецъ подобной статьи Д. В. Аверкіевъ указывалъ на статью, написанную Д. Д. Минаевымъ и помѣщенную въ первомъ № «Времени» 1861 года. Содержаніе написаннаго имъ фельетона («Сновидѣнія въ стихахъ и прозѣ») не удовлетворило Өеодора Михайловича; тогда онъ [наскоро написалъ свою] /радикально исправилъ/ статью <Было: фельетона не удовлетворило Өеодора Михайловича; тогда онъ [наскоро написалъ свою] /радикально исправилъ/ статью, (подъ заглавіемъ «Сновидѣнія въ стихахъ и прозѣ») – ред.> и вставилъ въ нее всѣ стихотворенія, которыми былъ пересыпанъ фельетонъ Д. Д. Минаева

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія и письма. Стр. 213. – Ред.>

такія статьи, по мнѣнію совѣщавшихся, нельзя считать принадлежащими перу Достоевскаго, хотя въ нихъ и встрѣчаются высказанныя имъ мысли.

По моей просьбѣ, Н. Н. Страховымъ былъ составленъ собственноручный списокъ, въ которомъ онъ помѣстилъ всѣ статьи, по его мнѣнію, написанныя Өеодоромъ Михайловичемъ. Противъ многаго, помѣщеннаго въ этомъ спискѣ, горячо протестовалъ Д. В. Аверкіевъ, всегда стоявшій близко къ редакціи «Времени» и «Эпохи» и знавшій подробно всѣ литературныя дѣла ея.

Въ результатѣ вышеупомянутыхъ совѣщаній было рѣшено: отринуть всѣ статьи, неподписанныя Өеодоромъ Михайловичемъ, помѣщенныя въ журналахъ «Время» и «Эпоха», какъ не вполнѣ достовѣрныя, и не печатать ихъ въ первомъ Полномъ Собраніи его сочиненій.

Въ виду того, что составленный планъ изданія былъ одобренъ лицами, авторитетъ которыхъ для меня не подверженъ сомнѣнію, я держалась этого плана и въ дальнѣйшихъ моихъ изданіяхъ, тѣмъ болѣе, что до послѣдняго времени, въ теченіи 35 лѣтъ, не встрѣчала въ отечественной критикѣ никакихъ опроверженій противъ его неправильности.

Когда я освѣдомилась у гг. біографовъ, когда они предполагаютъ доставить свои работы, то получила отвѣтъ, что сначала надо будетъ заняться собираніемъ матеріаловъ, на чтò уйдетъ много времени, а потому я могу разсчитывать, что получу ихъ статьи не ранѣе начала будущаго (1882) года. Между тѣмъ публика настойчиво требовала у книгопродавцевъ сочиненія Достоевскаго <Было: сочиненія у книгопродавцевъ Достоевскаго – ред.>; въ виду этого, я рѣшила издавать Полное Собраніе Сочиненій не по порядку томовъ, то есть не съ перваго, какъ это всегда дѣлается, а съ изданія и съ напечатанія шестаго и седьмаго томовъ, въ которыхъ помѣщались романы «Преступленіе и Наказаніе» и «Идіотъ», наиболѣе любимые публикою. При первомъ изданіи, [которое было [намѣчено] предположено издать въ 14 томахъ,] я захотѣла приложить [гр] портретъ-гравюру Өеодора Михайловича, которую мастерски исполнилъ извѣстный художникъ, В. А. Бобровъ.

Въ маѣ 1881 года я съ дѣтьми уѣхала на все лѣто въ Өеодосію и уговорилась съ типографіей, чтобъ она высылала мнѣ корректуры. Условилась и о томъ, чтобы оба тома (6й и 7й) были вполнѣ готовы къ моему возвращенію, т. е. къ концу октября, такъ что я могла-бы немедленно открыть подписку на изданіе.

Надежды мои на матеріальный успѣхъ Полнаго Собранія Сочиненій основывались на выгодности и удобствѣ подписки. Изданіе въ 14 томахъ предлагалось за цѣну 25 рублей, что составляло по 1 р. 78 коп. за томъ размѣромъ отъ 30 до 50 печ. листовъ. Для удобства публики предлагалась разсрочка по пяти рублей, по полученіи которыхъ выдавалось два вышедшихъ тома.

Съ большимъ волненіемъ ожидала я начала подписки на Полное Собраніе Сочиненій моего незабвеннаго мужа, отъ успѣха которой зависѣло все наше благосостояніе. Но подписка превзошла всѣ мои ожиданія: не прошло трехъ мѣсяцевъ, какъ я уже успѣла оплатить два вышедшихъ тома, и слѣдующіе издавала уже на наличныя, не нуждаясь въ кредитѣ. Томы выходили въ два мѣсяца каждый, за исключеніемъ лѣта; осенью-же я выпускала сразу 2-3 тома. Все изданіе, состоявшее изъ 466 печатныхъ листовъ, было закончено въ два года и послѣдній ‑ томъ, заключавшій въ себѣ «біографію и письма Ө. М. Достоевскаго<»>, былъ выпущенъ <Пропуск в рукописи – ред.> Къ тому времени все изданіе (6000 [тыс] экземпляровъ) было распродано и, за уплатою всѣхъ расходовъ, предвидѣлось чистой прибыли около 75 тысячъ рублей.

Блестящій успѣхъ перваго изданія Полнаго Собранія Сочиненій Өеодора Михайловича былъ для меня совершенно неожиданный. Какъ и во многихъ другихъ случаяхъ, мой мужъ былъ провидцемъ въ нашемъ будущемъ и въ тяжелыя минуты, утѣшая меня, иногда говорилъ: «У тебя впослѣдствіи будутъ деньги, большія деньги, увѣряю тебя!» Я не противорѣчила мужу, но, проживъ много лѣтъ такою тяжелою въ матеріальномъ отношеніи жизнью, въ глубинѣ души не могла повѣрить быстрой перемѣнѣ нашихъ обстоятельствъ. Өеодоръ Михайловичъ, пророча мнѣ богатство, предвидѣлъ, что только послѣ его смерти (какъ это у насъ часто случается) (читающая) публика оцѣнитъ его въ должной мѣрѣ и станетъ читать (а слѣдовательно и покупать /его произведенія/) въ большемъ количествѣ, чѣмъ при его жизни. Разсчитывалъ мужъ отчасти и на мою предпріимчивость и работоспособность въ издательскомъ дѣлѣ, что высказалъ напр<имѣръ> въ письмѣ отъ <Пропуск в рукописи – ред.>.

Матеріальнымъ успѣхомъ предпринятаго изданія я была, конечно, очень довольна, такъ какъ благодаря ему наша семья получила нѣкоторую независимость. Утѣшало меня и то, что столь неожиданно полученныя большія деньги давали мнѣ возможность уплатить /и/ многіе /личные/ долги Өеодора Михайловича, долги чести, неуплатою которыхъ онъ часто тяготился, сознавая, что лицо, ссудившее ему когда-то деньги, само находится теперь не въ блестящемъ положеніи. Нѣкоторые изъ этихъ долговъ чести Өеодору Михайловичу удалось начать платить въ послѣдніе годы жизни (напр<имѣръ> изъ взятыхъ отъ А. Н. Плещеева тысяча руб. было уплачено мужемъ болѣе половины) (остальные выплатила уже я) и онъ былъ этимъ чрезвычайно доволенъ. Долги чести были отъ сотни руб. до нѣсколькихъ тысячъ и я выплатила ихъ изъ части прибыли съ изданія, слѣдовавшей (мнѣ) по закону на мою долю.

Но при всемъ довольствѣ успѣхомъ издательства (изданія) меня часто раздражала и мучила мысль: зачѣмъ эти большія средства явились такъ поздно, когда уже нѣтъ на свѣтѣ моего дорогаго мужа? Какъ много радости доставили-бы онѣ ему одною утѣшительною мыслію, что дѣти его не останутся безъ образованія, что семья, послѣ его смерти, не впадетъ въ нищету. Лишній десятокъ тысячъ далъ-бы мужу возможность спокойно работать и, можетъ быть, хоть разъ въ жизни, написать художественное произведеніе не торопясь, не портя его, какъ приходилось портить многія изъ за всегдашней нашей необезпеченности. Въ литературѣ и [об] въ обществѣ часто сравниваютъ произведенія Достоевскаго съ произведеніями Тургенева и другихъ писателей и восторгаются стройностью и ювелирской обточенностью ихъ романа въ сравненіи съ романами мужа. И рѣдко кому приходитъ на мысль взвѣсить тѣ обстоятельства, при которыхъ жилъ и работалъ тотъ и другой авторъ. Въ то время, когда другіе писатели, пользовавшіеся хорошимъ здоровьемъ и обезпеченные состояніемъ или службою, могли отдѣлывать, переписывать и исправлять по нѣсколько разъ свои произведенія, мой мужъ, страдавшій двумя тяжкими болѣзнями, обремененный семьей, кругомъ въ долгахъ, былъ всегда озабоченъ думами о насущномъ хлѣбѣ (о средствахъ къ существованію<)>. Была-ли какая возможность при такихъ обстоятельствахъ обдумывать и отдѣлывать свои произведенія? Сколько разъ случалось, что первыя три главы романа были уже напечатаны, четвертая набиралась въ типографіи, слѣдующая шла по почтѣ въ редакцію, а остальныя были еще не написаны, а только задуманы. И какъ часто Өеодоръ Михайловичъ, прочтя напечатанною (въ печати) главу своего романа, вдругъ ясно видѣлъ свою ошибку и приходилъ въ отчаяніе, сознавая, что испортилъ задуманную вещь.

‑ Еслибъ можно было вернуть, говаривалъ онъ, ‑ еслибъ глава не была еще напечатана и я могъ-бы ее исправить! Теперь я вижу въ чемъ затрудненіе, вижу почему мнѣ не удается романъ. Я, можетъ быть, этою ошибкой въ конецъ убилъ мою «идею»!

И это была истинная скорбь художника, увидѣвшаго въ чемъ онъ ошибался и не имѣющаго возможности исправить ошибки! Да, къ несчастію, никогда не представлялось ему такой возможности: нужны были деньги для жизни, для уплаты долговъ, а потому приходилось, не смотря на болѣзнь, иногда на другой день послѣ приступа эпилепсіи, съ отуманенной головой, садиться за работу, спѣшить, еле просматривать рукопись, только-бы она была послана къ сроку и можно было-бы получить за нее гонораръ. И никогда-то, (кромѣ «Бѣдныхъ Людей») не довелось Өеодору Михайловичу написать произведенія не на спѣхъ, не торопясь, обдумавъ всѣ детали романа и обстоятельно обсудивъ его планъ, словомъ, создать произведеніе. Такого великаго счастья судьба не послала Өеодору Михайловичу, хотя это было всегда его задушевной, но, увы, недостижимой мечтой.

Да, всегдашній недостатокъ средствъ былъ истиннымъ несчастіемъ для Өеодора Михайловича. Это было бѣдой и въ экономическомъ отношеніи: въ то время когда обезпеченные писатели знали, что ихъ произведенія станутъ оспаривать журналы и они получатъ высшій [в] по тому времени гонораръ (500 р., какъ получали Толстой<,> Тургеневъ), необезпеченный Достоевскій долженъ былъ самъ предлагать свой трудъ журналамъ, а такъ какъ предлагающій всегда теряетъ, то онъ получалъ значительно меньше другихъ писателей. Такъ за романъ «Преступленіе и Наказаніе» онъ получилъ по 125 рублей, за романы «Идіотъ» и «Бѣсы» по 150 руб.; за романъ «Подростокъ» по 250 руб., и только за послѣднее свое произведеніе «Братья Карамазовы» получилъ по триста рублей.

А сколько терзаній было для Өеодора Михайловича въ мысли, что «Русскій Вѣстникъ» (въ которомъ обычно печатались его романы) можетъ не взять романа по какимъ либо соображеніямъ (напр<имѣръ>, имѣя въ запасѣ романъ другаго писателя)? И вотъ Өеодоръ Михайловичъ мучился мыслью чтò такое предпринять и какъ пережить время пока романъ будетъ /написанъ,/ гдѣ либо напечатанъ и за него получатся деньги. И всѣхъ подобныхъ терзаній не переживалъ-бы мой мужъ, еслибы достатокъ, такъ быстро появившійся послѣ его смерти, явился-бы нѣсколькими годами ранѣе.

Съ болью въ сердцѣ припоминала я тогда какъ часто приходилось моему дорогому мужу отказывать себѣ въ удовлетвореніи самыхъ насущныхъ потребностей, въ самыхъ скромныхъ удовольствіяхъ. Много разъ, занятый срочной работой, Өеодоръ Михайловичъ, прослышавъ (слыша) отъ знакомыхъ о какомъ нибудь выдающемся спектаклѣ или концертѣ, говорилъ мнѣ:

‑ Знаешь, Аня, вотъ кончу работу и съѣздимъ вмѣстѣ посмотрѣть эту пьесу!

Я соглашалась, но когда наступалъ отдыхъ и Өеодоръ Михайловичъ могъ поѣхать, я предлагала ему ѣхать одному, а для себя придумывала отговорки: то мнѣ нездоровится, то дѣтей боюсь оставить однихъ. Өеодоръ Михайловичъ отказывался ѣхать одинъ и съ грустью, а иногда съ досадой говорилъ:

‑ Всегда-то тебѣ нельзя, Аня, вѣчно ты отказываешься! А мнѣ такъ-бы хотѣлось отдохнуть, освѣжиться, побывать вмѣстѣ съ тобою въ театрѣ, вмѣстѣ посмѣяться, набраться новыхъ впечатлѣній! Право, мнѣ иногда думается, ты стыдишься предъ своими подругами, что у тебя такой старый мужъ, а потому и не бываешь со мной въ обществѣ.

Какъ тяжело было мнѣ выслушивать подобные упреки, сознавая полную ихъ неосновательность, такъ какъ я всегда гордилась моимъ мужемъ и считала, (находила), что красивѣе, добрѣе и привлекательнѣе его нѣтъ никого на свѣтѣ. Какъ мнѣ самой хотѣлось освѣжиться отъ нашей трудовой, полной заботъ и огорченій жизни, какъ хотѣлось провести съ мужемъ въ театрѣ вечеръ, обмѣняться съ нимъ впечатлѣніями. А между тѣмъ исполнить это свое сердечное желаніе было подчасъ немыслимо. Издержка предвидѣлась въ десятокъ рублей, а какъ ихъ истратить, когда у меня (мужъ всѣ получаемыя деньги отдавалъ мнѣ и потомъ у меня спрашивалъ, когда было ему нужно) была въ запасѣ очень небольшая сумма и было неизвѣстно, когда деньги вновь получатся. Но зато какъ я торжествовала, когда обстоятельства намъ благопріятствовали и мы могли побывать вмѣстѣ на какомъ нибудь концертѣ или спектаклѣ. Очень доволенъ и очень оживленъ былъ тогда /и/ мой дорогой мужъ (и Өеодоръ Михайловичъ).

Съ сердечною болью вспоминала я тогда какъ горевалъ Өеодоръ Михайловичъ каждое лѣто, отправляясь въ Эмсъ и не имѣя средствъ взять съ собою семью, какъ тосковалъ онъ о насъ и писалъ, что ему въ каторгѣ было легче, чѣмъ жить въ Эмсѣ одному, когда онъ безпокоится и тоскуетъ обо мнѣ и объ дѣтяхъ.

Многое было-бы иначе въ его и нашей общей съ нимъ жизни, еслибъ благосостояніе пришло на нѣсколько лѣтъ ранѣе, еще при жизни мужа. Раздумывая и вспоминая, я подчасъ готова была считать этотъ неожиданный приливъ денегъ за иронію судьбы, бывшей такъ много разъ жестокой къ Өеодору Михайловичу (къ моему дорогому мужу).

Первое изданіе Полнаго Собранія Сочиненій (въ 6000 экз<емпляровъ>) разошлось къ началу 1884 года. Такъ какъ мнѣ пришлось очень много работать въ послѣдніе три года по поправкѣ корректуръ, по веденію подписныхъ книгъ и разсылкѣ экземпляровъ и такъ какъ я работала одна безъ помощниковъ (кромѣ посыльнаго), то къ концу изданія я почувствовала чрезвычайную усталость. Я даже [гр] съ грустію видѣла, что запасы книгъ истощаются и мысль о томъ, что придется вновь издавать просто пугала меня. Мнѣ представлялось, что вновь подобной усиленной работы мнѣ не выдержать, даже, еслибъ мнѣ удалось найти себѣ хорошую помощницу. Я такъ себя загипнотизировала на этой мысли (этою мыслію), что когда опекунъ моихъ дѣтей, К. П. Побѣдоносцевъ, узнавъ, что изданіе приходитъ къ концу, спросилъ меня, скоро-ли я примусь за новое изданіе, я отвѣтила, что даже и помышленія такого не имѣю. Когда я разсказала Константину Петровичу причины нежеланія начать новое изданіе, онъ высказалъ мысль, что, очевидно, я переутомилась, что мнѣ слѣдуетъ отдохнуть, набраться /силъ/ и тогда меня вновь потянетъ къ работѣ. Слова его оправдались, я за лѣто хорошо отдохнула и съ осени 1884 года приступила ко второму изданію. Съ внѣшней стороны, оно было очень неудачно: большаго формата, въ два столбца, и [ко] томы были такъ велики и безобразно толсты, что иные шутили, что /«такимъ/ томомъ можно убить человѣка». [Всего было 255 печ. листовъ.] Цѣна была уменьшена и шесть томовъ (255 печ. листовъ) стоили 15 руб., съ пересылкою 20 руб. Къ изданію былъ приложенъ «Краткій очеркъ жизни и писательства Ө. М. Достоевскаго», составленный Д. В. Аверкіевымъ.

Это изданіе, вышедшее въ 6000 экз<емпляровъ>, какъ болѣе дешевое, нашло свой кругъ подписчиковъ и разошлось очень быстро и чрезъ два года мнѣ пришлось приступить къ третьему изданію. На этотъ разъ, въ виду быстрой распродажи двухъ первыхъ изданій, я рѣшила печатать третье въ 12 тыс. экз<емпляровъ> и вновь понизить цѣну до 10 руб., съ пересылкою 12 руб. Какъ и при (первыхъ двухъ) /предшествовавшихъ/ изданіяхъ я допустила разсрочку платежа, [на этотъ] по одному рублю ежемѣсячно. Благодаря этому обстоятельству, а также дешевой цѣнѣ /(12 томовъ, 430 печ. листовъ – 10 руб.)/, подписка пошла необыкновенно быстро <Было: дешевой цѣнѣ подписка пошла необыкновенно (12 томовъ, 430 печ. листовъ – 10 руб.) быстро – ред.> и въ теченіе двухъ съ половиною лѣтъ всѣ 12 тысячъ экз<емпляровъ> были распроданы. При этомъ, какъ и при четвертомъ изданіи (къ которому пришлось приступить въ 1890 году) былъ приложенъ «Очеркъ жизни и дѣятельности Ө. М. Достоевскаго», составленный К. К. Случевскимъ. Ко всѣмъ четыремъ изданіямъ прилагались портреты и факсимиле Өеодора Михайловича. Послѣ этихъ четырехъ изданій наступилъ перерывъ моей издательской дѣятельности. Вотъ какъ это случилось (произошло).

Когда Біографія Өеодора Михайловича была выпущена въ свѣтъ, я просила О. Ө. Миллера и Н. Н. Страхова сообщить мнѣ какой гонораръ они желаютъ получить. Въ отвѣтъ я получила слѣдующее письмо:

<Пропуск в рукописи – ред.>

Скажу по правдѣ, что гонораръ, назначенный Н. Н. Страховымъ, показался мнѣ нѣсколько преувеличеннымъ, такъ какъ изъ расчетныхъ книгъ «Времени» и «Эпохи»[,] я знала, что цѣны на литературный трудъ въ тѣ времена не были такъ высоки, да и самъ Николай Николаевичъ въ «Воспоминаніяхъ» говоритъ, что «авторскій гонораръ былъ тогда менѣе нынѣшняго, онъ рѣдко падалъ ниже 50 руб. за печатный листъ; но рѣдко и подымался и почти никогда не переходилъ 100 рублей».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія, стр. 221. – Ред.>

Чтобы разсѣять свои сомнѣнія, я послала только что вышедшую книгу одному изъ литературныхъ друзей Өеодора Михайловича и просила его на дняхъ посѣтить меня. (Черезъ два) дня /черезъ три/ просьба моя была исполнена. Когда я спросила моего гостя его мнѣніе о работѣ Николая Николаевича, онъ отвѣтилъ будто думалъ, что воспоминанія Страхова, такъ близко знавшаго Өеодора Михайловича, будутъ болѣе живыми и интересными.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: [Мнѣ] /На меня/ тоже «Воспоминанія» Н. Н. Страхова не произвели большаго впечатлѣнія: мнѣ показалось, что въ нихъ /чуть не на каждой страницѣ/ воспоминатель сообщаетъ о себѣ [слишкомъ много] <Было: слишкомъ много сообщаетъ о себѣ – ред.> никому не интересны[хъ]/я/ подробност[ей]/и/. Стр. 180, 181, 182, 183, 184, [2]/1/87, 203, 205, 206, 220, 223, 224, 235, 236, 238, 239, 243, 244, 245, 256, 271, 306‑308, 312‑313. – Ред.>

Когда онъ спросилъ какой гонораръ я ему заплатила, я показала ему полученное письмо.

‑ Однако какой Страховъ (онъ) хитрецъ: бытъ навѣрняка! сказалъ мой собесѣдникъ. Вѣдь онъ знаетъ какъ вы относитесь къ памяти Вашего мужа. Говоря, что Өеодороъ Михайловичъ платилъ ему по 75 руб., онъ ставитъ Васъ въ невозможность заплатить ему менѣе. Но, по моему мнѣнію, статья [статья] такой цѣны не стоитъ. Это скорѣе компилятивный, чѣмъ самостоятельный трудъ: вѣдь чуть не треть статьи состоитъ изъ писемъ Өеодора Михайловича, объявленій объ изданіи «Времени», программа журнала и пр. Я выразила сомнѣніе въ правильности послѣдняго вывода моего гостя. Тогда онъ, очевидно, не особенно симпатизировавшій Страхову, попросилъ у меня листокъ бумаги и /[кни] Біографію и/ чрезъ десять минутъ составилъ счетъ строкъ, заимствованныхъ изъ «Времени» и пр.

<Далее следует запись:

стр.

 

[стр.]

стр.

Пере-

носъ

14

стр.

103

стр.

Пере-

носъ

27

стр.

347

строкъ

187-193

Время

6

10

249‑254

Отвѣтъ редакціи

4

37

284‑<2>85

Пис<ьма> Ө. М.

 

23

200-202

Отъ редакціи

1

13

256 Пис<ьма> Аксак.

 

32

286‑289

Къ Вранг<елю>

2

54

202

Изъ ст. Ап. Григ.

 

8

259-<2>63

Пис<ьма> Ө. М.

3

36

291‑292

Къ Губину

 

51

208

Примѣчаніе

4

28

265

Пис<ьма> Ө. М.

1

24

329‑332

Телегр.

3

23

217

Изъ ст. Добролюб.

1

 

267

заявленіе

 

15

 

 

 

220

Изъ Д<?>

 

9

271

Пис<ьма> Ө. М.

 

34

 

 

 

221-222

Изъ ст. Доброл.

 

7

273

274

 

7

5

 

 

 

240-<2>43

Пис<ьма> Ө. М.

2

28

277‑283

5

54

 

 

 

Итого 14 стр. 103

 

Итого 27‑347

Итого 32 стр. 498 строкъ

считаю по 40 стр.

вышло 12 стр. 18 строкъ

Итого 44 страницы съ 1/2

 

 ‑ Ред.>

ихъ оказалось дѣйствительно много, всего (44 страницы) /2 ¾ листа/ такъ что, по счету моего собесѣдника, выходило, что Страховъ беретъ за печатный листъ своей работы не по 75 р. а 96 рублей. [Не по]

Не показалось справедливымъ ни мнѣ, ни моему собесѣднику то обстоятельство, что Н. Н. Страховъ беретъ еще 125 рублей за авторскую корректуру своей статьи (общая корректура всей книги велась корректоромъ «Новаго Времени» В. И. Короленко) и за переписку писемъ, вѣроятно, /писемъ къ/ Врангелю, потому что доставленныя мною письма къ брату и другимъ лицамъ были переписаны для набора мною лично.

Бесѣда моего собесѣдника рублей усилила мои сомнѣнія, тѣмъ болѣе, что, заплативъ Н. Н. Страхову по 75  за печатный листъ, я считала-бы себя нравственно обязанной уплатить такой же гонораръ и Ор. Ө. Миллеру, хотя онъ писалъ мнѣ, что онъ получаетъ въ журналахъ по 60 руб. за листъ. Изданіе Полнаго Собранія Сочиненій составляетъ собственность, главнымъ образомъ, моихъ дѣтей и я не могу одна распоряжаться доходами. Въ этихъ сомнѣніяхъ прошло нѣсколько дней и я получила /отъ/ Николая Николаевича второе письмо: <Пропуск в рукописи – ред.>

Ко времени полученія письма мнѣ удалось уже побывать у опекуна моихъ дѣтей, безъ согласія котораго я не могла сдѣлать уплаты. К. П. Побѣдоносцевъ былъ тоже нѣсколько удивленъ требованіемъ повышеннаго гонорара и усомнился въ вѣрности ссылки на Өеодора Михайловича, такъ какъ, по собственному опыту, зналъ тогдашнія цѣны на литературный трудъ. Онъ спросилъ моего мнѣнія. Я отвѣтила, что и я нахожу гонораръ преувеличеннымъ, но такъ какъ мнѣ хотѣлось-бы сохранить для себя и моихъ дѣтей добрыя отношенія съ (давнишнимъ) стариннымъ другомъ моего мужа, и такъ какъ въ тоже время мнѣ не хотѣлось-бы обидѣть Ор. Ө. Миллера, понижая сравнительно съ Страховымъ цѣну на его трудъ, то я-бы хотѣла изъ слѣдуемой на мою долю части дохода, выплатить обоимъ біографамъ желаемую имъ сумму/, добавивъ лишнее /противъ смѣты/ изъ слѣдуемой на мою долю части дохода/. К. П. Побѣдоносцевъ не имѣлъ ничего противъ исполненія моего желанія /моей мысли/ и когда ко мнѣ, согласно письму /обѣщанію,/ пришелъ Н. Н. Страховъ, я выплатила ему восемьсотъ рублей, въ чемъ и имѣю росписку.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Росписки обоихъ біографовъ были переданы Гну Цейтлину при продажѣ ему нашихъ литературныхъ правъ. – Ред.>

Такой же гонораръ, т. е. по 75 руб. за печатный листъ, получилъ и Ор. Ө. Миллеръ.

Съ глубокою признательностію вспоминаю я о томъ, что Д. В. Григоровичъ (товарищъ мужа по Инженерному Училищу) принялъ на себя всѣ хлопоты по устройству конкурса на сооруженіе памятника надъ могилой Өеодора Михайловича, а профессоръ Ор. Ө. Миллеръ велъ переговоры съ архитекторомъ, подрядчиками и фабрикой бронзовыхъ издѣлій. На мою же долю оставалось внести отъ себя и моихъ дѣтей извѣстную сумму на памятникъ, да прикупить у Лавры лишнее мѣсто для лучшаго расположенія монумента. Тогда-же купила я и для себя могильное мѣсто, такъ какъ хотѣла быть погребенной, когда наступитъ часъ, рядомъ съ моимъ дорогимъ мужемъ.

Когда выяснилось, что имѣется сумма (3000), достаточная для сооруженія памятника, я, по указанію Ор. Ө. Миллера, помѣстила въ «Новомъ Времени» (<Пропуск в рукописи – ред.> октября 1882 г.) слѣдующее заявленіе:

«Имѣя въ виду, что пожертвованія на памятникъ Ө. М. Достоевскому достигли уже цифры вполнѣ достаточной для приличнаго надгробнаго сооруженія (около 3000 руб.), семейство Ө. М. Достоевскаго обращается къ отечественнымъ художникамъ съ приглашеніемъ заняться составленіемъ для него проэкта. Въ немъ долженъ быть сохраненъ скромный характеръ христіанскаго памятника, увѣнчивающагося непремѣнно древне-русскимъ осьмиконечнымъ крестомъ. Ничего слишкомъ тяжелаго или вычурнаго, такъ какъ ко всему подобному покойный постоянно относился неодобрительно. Въ составъ памятника долженъ входить бюстъ Ө. М. Достоевскаго. На откосахъ подножія должны быть вырѣзаны тѣ изрѣченія изъ Св. Писанія, которыя служили эпиграфомъ для различныхъ произведеній покойнаго. Вокругъ памятника должно быть оставлено мѣсто для цвѣтника. Для памятника имѣется въ настоящее время два мѣста, но, въ случаѣ надобности, можетъ быть пріобрѣтено и третье. За лучшіе проэкты памятника предлагаются преміи: первая – въ 150 руб., вторая – въ 50 руб. Крайній срокъ представленія проэктовъ – 28 января будущаго 1883 года. Для оцѣнки же проэктовъ образованъ будетъ комитетъ изъ нѣсколькихъ литераторовъ и художниковъ, о составѣ котораго своевременно будетъ объявлено чрезъ газеты. Проэкты могутъ быть доставляемы къ проф. О. Ө. Миллеру, Эртелевъ пер. 2<».>

27 Февраля 1883 года открылась выставка проэктовъ памятника Ө. М. Достоевскому въ Музеѣ Художественныхъ произведеній [Художественныхъ произведеній,] въ Музе[ѣ]/умѣ/ /Императорскаго Общества поощренія художествъ./ Б<ольшая> Морская, 40.

10го Марта /того же года/ въ помѣщеніи Музе[я]/ума/ [Императорскаго Общества поощренія художеств] происходило /состоялось/ засѣданіе /коммиссіи по устройству конкурса/ для опредѣленія достоинствъ проэктовъ, въ представленныхъ/./ [на конкурсъ.] Изъ приглашенныхъ въ члены жюри присутствовали: профессора скул<ь>птуры Лаверецкій и Забѣлло, академикъ Сабанѣевъ, <Пропуск в рукописи – ред.> скул<ь>пторъ-техникъ Ботта, изъ литераторовъ – Полонскій, Майковъ, Миллеръ, Григоровичъ; /была приглашена/ и [др.] я.

На конкурсъ было представлено 28 проэктовъ. Удостоена первой преміи – программа подъ девизомъ «Инкогнито», исполненная Н. П. Гославскимъ. Вторую премію получила программа подъ девизомъ «Лепта», исполненная Х. К. Васильевымъ. Между членами жюри вышло разногласіе и было рѣшено просить обоихъ лицъ, получившихъ преміи, переработать оба проэкта въ [одно] одинъ общій проэктъ, который и получилъ согласіе всѣхъ присутствовавшихъ на конкурсѣ.

Какъ извѣстно, на памятникъ помѣщенъ бюстъ покойнаго писателя. Изготовленіе этого бюста поручено было профессору скул<ь>птуры Н. А. Лаверецкому. Я предлагала членамъ жюри отдать предпочтеніе бюсту, сдѣланному для меня скул<ь>пторомъ Л. Б. Бернштамомъ; но въ то время г. Бернштамъ не пользовался теперешнею извѣстностью, а у Лаверецкаго было громкое имя, а потому жюри /рѣшило/ отдать ему предпочтеніе.

Изъ многочисленныхъ имѣющихся бюстовъ Өеодора Михайловича (Г. Р. Баха <Пропуск в рукописи – ред.> и др.) я признаю замѣчательно передающимъ сходство [‑] /лишь/ одинъ бюстъ работы Л. Б. Бернштама. Кромѣ таланта скул<ь>птора, сходство могло зависѣть отъ того, что Бернштамъ, [тогд] встрѣчалъ моего мужа (у поэта Полонскаго) и могъ запомнить характерное выраженіе /лица./ Бернштамъ же снималъ и маску съ лица покойнаго, пока онъ еще не измѣнился. Остальные бюсты считаю не похожими. Должна признаться, что и бюстъ, исполненный <Н. А.> Лаверецкимъ, мнѣ чрезвычайно не понравился и, еслибъ я была единственною распорядительницею этого надгробнаго сооруженія (т. е. еслибъ оно строилось исключительно на мои средства, а не на деньги пожертвованныя почитателями покойнаго), то, конечно, этотъ бюстъ былъ-бы мною отвергнутъ. Но кромѣ несходства, скул<ь>пторъ допустилъ грубую ошибку: онъ исполнилъ лицо моего мужа не въ натуральную его величину, а въ полтора раза болѣе. Разумѣется, если-бы бюстъ былъ помѣщенъ очень высоко, то, благодаря разстоянію, лицо казалось-бы натуральной величины, теперь-же, когда бюстъ помѣщенъ на высотѣ человѣческаго роста, оказалось, что черты лица вышли неестественно большими, а выраженіе – грубымъ. Бюстъ вовсе не украсилъ памятника, а для насъ, близкихъ, помнящихъ подлинное лицо нашего дорогаго усопшаго, увеличенное лицо его представляется чужимъ и враждебнымъ. Не смотря на протекшіе 35 лѣтъ это чувство неудосвлетворенія я испытываю каждый разъ и теперь, при взглядѣ на неудачный бюстъ.

Не имѣя права протестовать, я подчинилась рѣшенію жюри, но [рѣшила] /положила/ про себя, что, когда пройдетъ нѣсколько лѣтъ и охладится интересъ публики къ памятнику, замѣнить этотъ столь чуждый намъ бюстъ талантливымъ произведеніемъ Бернштама. Можно представить мое огорченіе, когда я, разсказавъ какъ-то о своемъ намѣреніи А. Ө. Кони, узнала, что не имѣю права что либо измѣнить въ надгробномъ памятникѣ, такъ какъ онъ сооруженъ не на /исключительно личныя средства/ мои, а на пожертвованія. По его мнѣнію, я должна была-бы получить согласіе на перемѣну бюста [и] отъ каждаго жертвователя (а ихъ были сотни); нашлись-бы между ними лица, пожелавшія протестовать, возникли-бы по этому поводу споры и толки. Ктому же замѣною бюста я могла оскорбить или огорчить скул<ь>птора и онъ могъ-бы привлечь меня къ отвѣтственности за мой своевольный поступокъ. Словомъ, могло возникнуть столько осложненій, что лучше было моего намѣренія не осуществлять. Такъ и приходится мнѣ, посѣщая могилу мужа, созерцать не дорогой для меня обликъ, а [лицо к] чуждое лицо какого-то великана. Какъ это грустно и обидно!

Изъ отчета О. Ө. Миллера выяснилось, что почитателями таланта Өеодора Михайловича было пожертвовано на сооруженіе надгробнаго памятника всего 3,241 рубль. Сооруженіе же памятника обошлось въ 2851 рубль, а считая съ рѣшеткой и бронзировкой ея (75 р.) и мелкими расходами (475 руб. 95 к.) всего въ 3,326 руб. 95 коп. Памятникъ строилъ монументщикъ Бариновъ, а наблюдалъ за постройкой – архитекторъ Х. К. Васильевъ.

Освященіе надгробнаго памятника послѣдовало 30го октября 1883 года очень торжественно, въ присутствіи многочисленной публики.

Школа имени Ө. М. Достоевскаго.

[Весною] /Въ началѣ/ 1883 года посѣтилъ меня Ор. Ө. Миллеръ и сообщилъ (мнѣ), что [по]/за/ уплат[ѣ]/ою/ всѣхъ расходовъ по сооруженію надгробнаго памятника, у него осталось около двухъ тысячъ руб<лей>. На эти деньги имъ куплены двѣ % бумаги, по тысячѣ рублей каждая, которыя и положены въ Государственный Банкъ на имя Школы имени Ө. М. Достоевскаго. Съ % бумагъ Школа будетъ получать [90] около ста рублей ежегодно. Конечно, имѣя такія крошечныя средства, нечего было и думать объ основаніи Школы, и мы рѣшили ожидать, когда, благодаря литературнымъ вечерамъ, средства эти увеличатся.

При первомъ же посѣщеніи опекуна моихъ дѣтей К. П. Побѣдоносцева, я сообщила ему о деньгахъ, которыя у насъ собрались (оказались) для основанія школы имени покойнаго моего мужа. Константинъ Петровичъ, всегда съ такою добротою относившійся ко всему, чтò касалось Өеодора Михайловича, заинтересовался сообщенною новостью и спросилъ:

‑ А вы какую же школу предполагали устроить?

‑ Я помню, [что] Өеодоръ Михайловичъ всегда мечталъ, чтобъ въ каждой деревнѣ, въ каждомъ селѣ, была бы /устроена/ (существовала-бы) народная школа съ очень простою и краткою программой: чтобъ учили читать, писать, Закону Божію, отечественной исторіи, ариѳметикѣ и чтобъ главное вниманіе Школы было обращено на религіозно-нравственное воспитаніе крестьянскихъ дѣтей: чтобъ учащіеся сознательно относились къ богослуженіямъ и въ (видѣ) качествѣ церковнаго хора участвовали въ нихъ. Такую школу я и хотѣла устроить.

‑ Ваша /Подобная/ школа близко подходитъ къ типу церковно-приходскихъ школъ, которыя теперь устроиваются, сказалъ Константинъ Петровичъ, ‑ и если Вы захотите сдѣлать вашу школу церковно-приходскою, то вы можете разсчитывать на то, что Св<ятой> Синодъ будетъ выдавать Школѣ ежегодное пособіе, сначала въ триста рублей, а затѣмъ, если она заслужитъ, то и больше.

Могу сказать, что я была страшно обрадована обѣщаніемъ Константина Петровича и, видя подъ ногами твердую почву, тутъ-же объявила, что выстрою для Школы деревянный домъ и буду давать отъ себя по триста рублей ежегодно. Имѣя такимъ образомъ свой домъ и семьсотъ рублей содержанія уже можно было начать устроивать школу (положить начало школѣ) а тамъ, думалось мнѣ, поможетъ Богъ и добрые люди.

Вопросъ гдѣ именно устроить народную школу памяти Ө. М. Достоевскаго не представлялъ затрудненій. Безъ всякихъ колебаній, ее слѣдовало устроить въ Старой Руссѣ, гдѣ мой мужъ такъ любилъ проводить лѣто. Ктому же школу можно было сразу поставить въ хорошія условія, такъ какъ устройство и веденіе ея съ величайшею готовностью соглашался взять на себя другъ покойнаго мужа священникъ О<тецъ> Iоаннъ Румянцевъ. Онъ и завѣдывалъ ею въ теченіи 21 года (1883‑1904) и поставилъ Школу на приличественную для нея /подобающую памяти Өеодора Михайловича/ высоту.

Получивъ отъ /Св<ятаго>/ Синода разрѣшеніе /на открытіе/ церковно-приходской Школы, О<тецъ> Iоаннъ съ горячностью принялся за ея устройство. Пришлось открыть общую, для мальчиковъ и дѣвочекъ, школу пока въ наемномъ помѣщеніи, въ нѣсколькихъ десяткахъ сажень отъ Георгіевской (Благовѣщенской) Церкви, гдѣ настоятелемъ былъ О<тецъ> Iоаннъ. Собралось всего около 30 учениковъ и ученицъ и въ тѣ времена до того отсутствовало пониманіе о пользѣ ученія, что родители, приводя въ Школу дѣтей, спрашивали: «а сколько моему парнишкѣ платить за это будутъ, вѣдь онъ время теряетъ, дома-то онъ въ день кое-что наработаетъ». И только (уговоры) увѣщанія О<тца> Iоанна, котораго всѣ уважали, могли убѣдить родителей въ пользѣ ученія ихъ дѣтей. Церковно-приходская Школа имени Ө. М. Достоевскаго была открыта 30 октября 1883 года (день рожденія моего мужа).

Лѣто 1883 г. прошло въ составленіи плана школьнаго зданія. Планъ былъ составленъ архитекторомъ Хр. В. Харламовымъ и /домъ,/ въ виду громадности его, обошелся мнѣ далеко выше предположенной [на это дѣло] цѣны, именно свыше десяти тысячъ рублей, но я съ радостію отдала на это дѣло вдовью часть, которая причиталась въ мою пользу съ дохода отъ изданія Перваго Полнаго Собранія Сочиненій моего покойнаго мужа.

[Домъ былъ выстроенъ на землѣ, принадлежавшей Георгіевской Церкви, и это составляло большую ошибку: когда этотъ построенный мною домъ въ январѣ 1896 года сгорѣлъ, то, въ виду близости церкви, въ ней полопались всѣ стекла, обращенныя въ сторону школы. Когда пришлось возобновлять зданіе Школы, то я прикупила сосѣднее мѣсто и на немъ былъ воздвигнутъ домъ еще обширнѣе перваго. Чтобы его отстроить пришлось, къ полученнымъ семи тысячамъ изъ Страхова и Общества /пришлось/ добавить изъ своихъ отъ 3 до 4хъ тысячъ.]

Зимою 1883‑84 гг. былъ заложенъ фундаментъ школьнаго зданія, а къ моему пріѣзду въ маѣ 1884 г. домъ былъ доведенъ до крыши. Между тѣмъ оказалось, что разрѣшенія отъ Новгородскаго Архіерея на постройку школьнаго дома, все еще не послѣдовало, не смотря на просьбы и напоминанія объ этомъ Новгородской Консисторіи. О<тецъ> Iоаннъ былъ въ отчаяніи: домъ находился (былъ выстроенъ) на [казенной] /церковной/ землѣ, а слѣдовательно былъ въ полномъ подчиненіи у начальства новгородской эпархіи, которое могло найти неправильности въ постройкѣ и заставить передѣлать его. Отца-же Iоанна могли ожидать непріятности за самовольн[ую]/ое/ /начало/ постройк[у]/и/ безъ разрѣшенія Консисторіи. Чтобы выяснить и ускорить дѣло я вызвалась съѣздить въ Новгородъ и испросить благословеніе Его Высокопреосвященства на почти уже законченную постройку. Его Высокопреосвященство Архіерей Новгородскій Анастасій проводилъ лѣто въ Ху[д]/т/ын/ь/скомъ Монастырѣ, въ <Пропуск в рукописи – ред.> верстахъ отъ Новгорода, внизъ по Волхову. Я поѣхала туда съ дѣтьми и, оставивъ ихъ въ монастырскомъ Саду, попросила разрѣшенія видѣться съ Его Высокопреосвященствомъ (съ Архіереемъ). Владыко принялъ меня въ высшей степени радушно, угостилъ чаемъ и вареньями и своими разговорами задержалъ меня /часа/ на два (часа). Не смотря на его привѣтливость, я вспоминаю нашу тогдашнюю бесѣду съ недобрыми чувствами. Это былъ какой-то поединокъ, въ которомъ собесѣдники, прикрываясь любезными фразами, наговорили другъ другу много непріятныхъ вещей.

Началось съ того, что Владыко, благословивъ меня, высказалъ удовольствіе по поводу моего желанія выстроить домъ для школы и по поводу моего горячаго участія къ ней.

‑ Доброе дѣло, говорилъ Владыко, ‑ что и говорить, доброе дѣло! Но, къ сожалѣнію, я слышалъ, что въ вашей школѣ существуютъ нѣкоторыя нежелательныя новшества, на которыя я и хотѣлъ-бы обратить ваше вниманіе.

‑ Позвольте спросить Ваше Высокопреосвященство про какія новшества Вы изволите говорить?

‑ Вотъ, напримѣръ: Вы назначили (Вашему) учителю Вашей школы (кромѣ безплатной квартиры) жалованье сорокъ рублей, тогда какъ въ другихъ школахъ учителя получаютъ 25 и рѣдко гдѣ тридцать. Подумали-ли Вы, что этимъ возбуждаете въ учителяхъ другихъ школъ чувство зависти? Вотъ, скажетъ деревенскій или городской учитель, почему я получаю меньше, чѣмъ получаетъ учитель Школы Достоевскаго? И въ немъ возникнутъ недобрыя чувства.

‑ Ваше Высокопреосвященство, отвѣчала я, ‑ вообще крайне желательно, что бы тяжелый трудъ преподавателя вознаграждался достаточнымъ образомъ; мы же нашли необходимымъ платить учителю нашей Школы выше обычной нормы ради того, что бы, удовлетворивъ его потребности, привязать его къ Школѣ на долго и тѣмъ избѣжать столь вредной для учащихся смѣны преподавателей. Что касается зависти, то какъ на это смотрѣть? Вотъ Вы, Ваше Высокопреосвященство, живете въ этихъ роскошныхъ палатахъ, а между тѣмъ столько существуетъ въ Вашей же эпархіи бѣдныхъ священниковъ, живущихъ въ маленькихъ хаткахъ и еле-еле сводящихъ концы съ концами въ своихъ ра[з]/c/ходахъ. Такъ неужели было-бы справедливо отнять отъ Вашего [пр] Высокопреосвященства и эти Палаты и Ваше большое содержаніе ради того только чтобы не возбуждать зависти въ сердцахъ неимущихъ священниковъ?

Заговорили о [планѣ] разрѣшеніи плана нашего школьнаго зданія и я стала просить Архіерея подписать это разрѣшеніе немедленно; говорила, что за /этимъ-то/ разрѣшеніемъ плана я и пріѣхала. Владыко отвѣчалъ, что планъ еще разсматривается и что дѣла такого рода о постройкахъ <Было: такого рода дѣла о постройкахъ – ред.> на скоро рѣшать нельзя.

‑ Но, Владыко, говорила я, вѣдь планъ дома находится на разсмотрѣніи Консисторіи больше года; составленъ онъ отвѣтственнымъ, получившимъ многія награды, архитекторомъ Хр. В. Харламовымъ, и такъ какъ школьное зданіе представляетъ собою самый обыкновенный, обывательскій домъ, только болѣе обширный, то разсмотрѣніе плана не могло представить особыхъ затрудненій. Но для насъ очень важно, что бы домъ былъ законченъ въ этомъ строительномъ сезонѣ. Желательно даже было-бы, что бы текущимъ лѣтомъ было совершено и освященіе дома, такъ какъ [на] по этому случаю хотѣлъ пріѣхать въ Руссу покровитель нашей школы К. П. Побѣдоносцевъ. [Постройкою] Школою и постройкою для нея зданія интересуются многія лица, и я назвала нѣсколько выдающихся именъ.

‑ Вотъ Вы хвалитесь благодѣтелями Вашей Школы, отвѣчалъ Владыко, упоминаете имена Великаго Князя Константина Константиновича, К. П. Побѣдоносцева и другихъ высоко-поставленныхъ особъ. Но лучше Вы просите Божіей помощи, а не мірскихъ людей, просите заступничества Пресвятыя Богородицы и тогда дѣло Вами задуманное пойдетъ успѣшно.

‑ Я вполнѣ съ вами согласна, Ваше Высокопреосвященство, и, какъ искренно вѣрующая, считаю, что никакое доброе дѣло не можетъ осуществиться безъ Божіей помощи. И вотъ мы, участники этого дѣла, горячо молимъ и Господа Бога и Пресвятую Владычицу Богородицу помочь нашему дѣлу и внушить добрыя мысли и намѣренія и Вашему Высокопреосвященству и тѣмъ добрымъ людямъ, которые захотѣли-бы помочь осуществленію школы имени моего покойнаго мужа.

Въ заключеніе, Владыка объявилъ, что изъ Консисторіи планъ пойдетъ на разсмотрѣніе строительнаго отдѣленія Новгородскаго Губернскаго Правленія и неизвѣстно разрѣшитъ-ли оно эту постройку.

На это я отвѣтила, что точная копія плана представлена /[да] одновременно/ мною на разсмотрѣніе строительнаго отдѣленія и членъ его М. А. Языковъ сообщилъ, что съ ихъ стороны никакихъ затрудненій не встрѣтится.

Разстались мы съ Его Высокопреосвященствомъ самымъ дружелюбнымъ образомъ, но рѣдко когда я была такъ сердита на самое себя, [за] как тогда, за мои споры со Владыкой, хотя и сознавала, что защищала правое дѣло. Больно было мнѣ видѣть со стороны Архіерея такое отношеніе къ создаваемому нами доброму дѣлу. Вѣдь послѣ подобныхъ разговоровъ и внушеній у иного жертвователя совсѣмъ пропала-бы охота что нибудь предпринять изъ боязни возбудить своимъ поступкомъ чьи либо недобрыя чувства.

Такъ какъ я получила лично благословеніе Архіерея на постройку школьнаго дома, то и рѣшила его достроивать и къ ноябрю 1884 г. [ш] домъ былъ законченъ, а разрѣшеніе на его постройку все еще не было получено. Въ виду напоминаній О<тца> Iоанна, я [рѣшила] побывала за совѣтомъ <Было: за совѣтомъ побывала – ред.> у К. П. Побѣдоносцева. Выслушавъ мои опасенія, что Архіерей найдетъ что нибудь неладное въ планѣ и офиціально прикажетъ домъ перестроить, Константинъ Петровичъ сказалъ:

‑ Не безпокойтесь; если дѣло дойдетъ до этого, то мы серьезно съ нимъ поговоримъ.

Къ счастію, со стороны Архіерея (кромѣ описаннаго замедленія), никакихъ затрудненій не произошло, домъ былъ благополучно /достроенъ/ и школа имѣла возможность переселиться въ болѣе удобное помѣщеніе.

Выстроенный мною (школьный) домъ для школы имени Ө. М. Достоевскаго представлялъ собою громадное сооруженіе. Онъ былъ деревянный, въ два этажа, съ нѣсколькими залами и обширными классами, гдѣ было вдоволь и воздух[у]/а/ и свѣта. По одной изъ стѣнъ шелъ широкій корридоръ, гдѣ по стѣнамъ висѣли верхнія платья (школьниковъ) учащихся. [(Обошелся онъ] /Обошелся онъ/ мнѣ около десяти тысячъ/./ [и просуществовалъ до 1890 года, когда въ январѣ сгорѣлъ со всѣмъ [св] школьнымъ имуществомъ).]

Торжественное освященіе школьнаго дома послѣдовало въ Маѣ 1885 года и было совершено съ большою помпой въ присутствіи пріѣхавшихъ изъ столицы гостей. Кромѣ издателя «Недѣли» П. А. Гайдебурова, проводившаго лѣто на своей старорусской дачѣ, на освященіе школы пожелалъ пріѣхать Ор. Ө. Миллеръ, приложившій такъ много заботъ по сбору денегъ на школу. Онъ пріѣхалъ наканунѣ нашего праздника и прогостилъ у меня на дачѣ двое сутокъ. Самымъ же важнымъ гостемъ былъ Владиміръ Карловичъ Саблеръ, тогда управлявшій Конторою Св<ятаго> Синода, лицо, имѣвшее [в] большое значеніе въ кругу духовныхъ лицъ. [К.]/В./ К. Саблеръ знавалъ Өеодора Михайловича по Славянскому Благотворительному Обществу и, интересуясь церковно-приходскими школами, выразилъ согласіе осмотрѣть вновь построенный школьный домъ. Не зная навѣрно, состоится ли его посѣщеніе, я сама не поѣхала къ нему на встрѣчу, а послала на вокзалъ моего сына, который и доставилъ его въ приготовленное для него помѣщеніе въ школѣ.

Нарочно въ Церкви Св. Георгія опоздали со звономъ, долго звонили и перезванивали, что бы дать возможность дорогому гостю пріѣхать и застать <Было: застать пріѣхать и  ‑ ред.> вторую половину обѣдни. Торжественная литургія закончилась молебномъ, послѣ котораго О<тецъ> Iоаннъ Румянцевъ сказалъ очень прочувствованную рѣчь.

Изъ Церкви всѣ присутствовавшіе пошли въ школьное зданіе; здѣсь О<тецъ> Iоаннъ, въ сослуженіи многихъ священниковъ, совершилъ молебенъ съ водосвятіемъ и затѣмъ освятилъ домъ. [На] Школьники и школьницы (которыхъ къ тому времени числилось около ста) отлично спѣли молебенъ, а затѣмъ гимнъ, и удостоились получить за это отъ В. К. Саблера похвалы и кромѣ того привезенныя имъ въ подарокъ отъ Св<ятаго> Синода духовныя книжки и брошюры. Какъ самое зданіе школы, такъ и господствовавшій въ школѣ порядокъ произвели на В. К. Саблера прекрасное впечатлѣніе и онъ завѣрилъ насъ, что Св<ятой> Синодъ, по его представленію, увеличитъ денежную помощь и будетъ выдавать школѣ 500 руб. ежегодно.

Изъ Школы присутствовавшіе направились въ садъ при моемъ домѣ, гдѣ среди большой поляны находился подъ полотнянымъ навѣсомъ длинный столъ, /уставленный яствами./ Присутствовавшихъ оказалось около 30‑40 человѣкъ, главнымъ образомъ, духовныхъ (лицъ) и офиціальныхъ лицъ и врачей, пріѣхавшихъ на сезонъ. Мною былъ устроенъ dejeuner-dinatoire, при чемъ, по моей просьбѣ, /В. К. Саблеръ/ любезно взялъ на себя трудъ провозглашать тосты.

Должна сказать, что глубокоуважаемый В. К. Саблеръ былъ до того простъ, добръ и привѣтливъ, что очаровалъ всѣхъ присутствовавшихъ. Особенно тронуло всѣхъ, когда Владиміръ Карловичъ предложилъ намъ выпить за здоровье «отца діакона[»], который такъ проникновенно участвовалъ въ сегодняшнемъ богослуженіи». Надо сказать, что о<тецъ> діаконъ, уже старый и некрѣпкій здоровьемъ человѣкъ (котораго по случаю торжества хотѣли замѣнить соборнымъ діакономъ, но котораго мы съ Батюшкой отстояли), дѣйствительно пріободрился и сослужилъ прочимъ духовнымъ лицамъ съ замѣчательнымъ благоговѣніемъ. Хилый старецъ до того былъ тронутъ добрыми словами столь важнаго въ духовномъ мірѣ лица, что даже прослезился и до конца жизни съ радостнымъ чувствомъ вспоминалъ о добрыхъ словахъ В. К. Саблера.

Немного смутилъ наше праздничное настроеніе <Было: настроеніе праздничное – ред.> добрѣйшій докторъ Фридрихъ Даниловичъ Веберъ, неправильно говорившій по русски, но любившій говорить рѣчи.

‑ Поглядите, съ пафосомъ сказалъ /онъ/, кто въ эту минуту смотритъ на насъ изъ за этого забора?

Всѣ невольно оглянулись, полагая, что на заборъ взобрался любопытствующій, но никого тамъ не оказалось. Видя общее недоумѣніе, добрый нѣмецъ пояснилъ, что изъ за забора или, вѣрнѣе, «съ небесъ» смотритъ на насъ и радуется въ эту минуту самъ Өеодоръ Михайловичъ.

Впечатлѣніе, оставленное В. К. Саблеромъ, было таково, что всѣ его видѣвшіе /вспоминали/ его добромъ десятки лѣтъ. Этотъ случай показываетъ какъ много значитъ доброе, привѣтливое отношеніе и какъ много оно доставляетъ людямъ самой чистой и продолжительной радости. Можно пожалѣть, что люди вообще рѣдко пользуются этимъ, столь доступнымъ каждому человѣку, средствомъ вносить радость и умиротвореніе въ сердца людей, всегда чѣмъ либо страдающихъ.

Мы съ руководителемъ Школы /Отцомъ Iоанномъ были/ очень рады нѣкоторой прибавкѣ (къ бюджету Школы) /отъ Св<ятаго> Синода,/ но, (въ виду) /по случаю/ быстраго увеличенія /числа/ учащихся, приходилось изыскивать дополнительныя средства къ бюджету школы. [Въ виду того, что] Большая часть школьниковъ принадлежали къ городскимъ жителямъ, /а потому/ я, по совѣту О<тца> Iоанна, обратилась въ Городскую Управу съ просьбою выдавать ежегодное, хотя бы и небольшое, пособіе Школѣ. Эта моя просьба была уважена и нѣкоторое время Школа получала (нѣкоторую) /небольшую/ сумму (руб. 100).

Такъ какъ въ школу ходило два-три десятка мальчиковъ изъ сосѣднихъ деревень (за 2‑3 версты отъ Руссы), то это дало намъ возможность получать маленькую помощь и отъ земства.

Узнавъ о нуждахъ нашей Школы, къ ней благосклонно отнесся Великій Князь Константинъ Константиновичъ, лично знававшій моего покойнаго мужа и бывшій горячимъ поклонникомъ его таланта. Его Высочество пожелалъ вносить (и до селѣ вноситъ) [ежегодное] пожертвованіе въ пользу Школы въ количествѣ пятидесяти рублей ежегодно.

Съ глубокою благодарностію вспоминаю я, что (фабрика) Торговый Домъ А. И. Варгунина (въ лицѣ глубокоуважаемаго Константина Александровича Варгунина) въ теченіи болѣе тридцати лѣтъ присылалъ въ Школу извѣстное количество бумаги для письма, чтò давало намъ возможность снабжать ею безплатно [наши] учащихся Достоевской Школы.

[Съ цѣлію увеличить бюджетъ Школы]

Задумаясь надъ будущею судьбою школы, О<тецъ> Iоаннъ подалъ мысль (учредить) основать Братство во имя Св. Өеодора Тирона, имя котораго при крещеніи получилъ мой мужъ. О<тецъ> Iоаннъ полагалъ, что кромѣ старорусскихъ обывателей, можно было-бы привлечь и иногородныхъ членовъ изъ числа поклонниковъ таланта /моего/ мужа.

Ежегодные взносы членовъ Братства могли быть подспорьемъ Школы. Братство [Св] во имя Св. Өеодора Тирона было основано въ 1886 году, но ожиданія наши не оправдались: я не имѣла таланта привлекать столичныхъ жертвователей, а взносы горожанъ были незначительны.

Но если Братство не могло помочь Школѣ /въ/ матеріальномъ отношеніи, то оно болѣе двухъ десятковъ лѣтъ приносило добрые плоды тѣми чтеніями, которыя каждое воскресенье, послѣ вечерни, устроивались въ нашей школѣ и на которыя сходился весь городъ. Послѣ молебна предъ образомъ Св. Өеодора Тирона руководитель Школы О<тецъ> Iоаннъ Румянцевъ или кто либо изъ священниковъ предлагалъ собравшейся публикѣ объясненія Евангелія и чтенія изъ твореній Св. Отецъ. Въ антрактѣ хоръ учащихся пѣлъ духовныя пѣснопѣнія. Затѣмъ кто нибудь изъ учителей Женской Гимназіи <Было: Гимназіи Женской – ред.> или /духовнаго/ Училища читалъ (отрывки) страницы изъ русской исторіи и литературы. Кромѣ интелигентной публики (священники, учителя, учительницы, служащіе въ казенныхъ учрежденіяхъ) сбиралось много простаго народа, мѣщанъ и крестьянъ, родителей учащихся, и всѣ терпѣливо высиживали, а иногда, за неимѣніемъ мѣста, и выстаивали тѣ два-три часа, которыя продолжалось чтеніе. Мнѣ много разъ приходилось быть /бывать/ на этихъ чтеніяхъ и я поражалась, видя съ какою серьезностью и вниманіемъ прислушивались эти малограмотные люди къ рѣчамъ лекторовъ.

На цѣлые два десятка лѣтъ въ Старой Руссѣ, благодаря дѣятельности членовъ Братства, (возникла) поддерживалась интелигентная жизнь. Каждому лектору желалось сказать въ своей рѣчи, предъ своими коллегами, что нибудь цѣнное и выдающееся, поэтому къ чтенію подготовлялись и иныя бесѣды, судя по сохранившимся у меня программамъ, были очень интересны. Къ сожалѣнію, затѣмъ начались въ Братствѣ раздоры, недоразумѣнія, проявились личныя самолюбія; нѣкоторые священники захотѣли предлагать чтенія въ своей церкви, публика разбилась на партіи и дѣло было погублено и наврядъ-ли когда возродится. Хоть теперь въ нашей Школѣ и бываютъ чтенія и бесѣды, но /не регулярно, а/ они пріурочиваются ко днямъ рожденія или смерти Өеодора Михайловича и къ юбилеямъ другихъ писателей и посѣщаются преимущественно учащимися и ихъ родителями.

Единственно что уцѣлѣло отъ идеи Братства во имя Св. Өеодора Тирона – это библіотека духовныхъ книгъ, которая образовалась при его основаніи. Въ эту библіотеку много книгъ религіознаго содержанія пожертвовала я изъ библіотеки покойнаго мужа; жертвовали свои произведенія нѣкоторые литераторы (напр<имѣръ> А. Н. Майковъ послалъ три тома своихъ стихотвореній). Но главную основу Библіотеки положили, благодаря моимъ просьбамъ, своими книжными приношеніями два лица: К. П. Побѣдоносцевъ и Т. И. Филипповъ, которыя доставили <Пропуск в рукописи – ред.>.

Библіотека духовныхъ книгъ много лѣтъ сряду помѣщалась въ верхнемъ ярусѣ колокольни нашей Георгіевской Церкви, въ обширной свѣтлой комнатѣ. Такъ какъ подниматься на колокольню было неудобно и стѣсняло посѣтителей, то впослѣдствіи пришлось искать болѣе удобное помѣщеніе. Къ нашему счастію, въ то время во главѣ Городскаго Управленія /былъ/ добрый и расположенный къ Школѣ человѣкъ И. <Пропуск в рукописи – ред.> Мельниковъ и, по его иниціативѣ, для Библіотеки было отведено помѣщеніе въ одномъ изъ принадлежащихъ городу зданій. Домъ этотъ находится на [Крестецкой] /Успенской/ улицѣ, въ центрѣ города, и библіотека занимаетъ въ немъ во второмъ этажѣ /двѣ/ отличныя комнаты съ окнами на улицу. На входныхъ съ улицы дверяхъ имѣется надпись: <Пропуск в рукописи – ред.>

Въ настоящее время въ Библіотекѣ имѣется <Пропуск в рукописи – ред.> духовнаго и литературнаго содержанія.

Будучи безплатной и не получая ни откуда пособій, Библіотека пополняется только пожертвованными книгами и газетами. Завѣдуетъ ею старѣйшая учительница нашей Школы Пелагея Аристарховна Крыжановская, очень ревностно относящаяся къ [дѣламъ Библіотеки] порученному ей дѣлу.

Библіотека открыта и зимой и лѣтомъ два раза въ недѣлю. На мой вопросъ много-ли имѣется постоянныхъ читателей, библіотекарша отвѣтила, что въ Руссѣ и окрестностяхъ имѣется десятка три-четыре семействъ, члены которыхъ интересуются духовною литературой и, хоть и долго задерживаютъ книги, но акуратно возвращаютъ и мѣняютъ. Такимъ образомъ, идея О<тца> Iоанна Румянцева, положенная въ основу Братства во имя св. Өеодора Тирона, если и не осуществилась въ полной мѣрѣ, то извѣстную и, надо полагать, немаловажную пользу принесла людямъ за истекшіе 30 лѣтъ, тѣмъ болѣе, что единственно эта Библіотека выдаетъ книги на домъ, безплатно и безъ залога, чего не можетъ дѣлать библіотека Духовнаго Училища, не имѣющая права выдавать свои книги мірянамъ.

Въ <Пропуск в рукописи – ред.> году мнѣ удалось купить для нашей Школы [большое] /деревянный/ домъ съ громаднымъ мѣстомъ, выходящимъ на Георгіевскую улицу и Раковъ переулокъ. Домъ пришлось разрушить и на его мѣстѣ выстроенъ былъ впослѣдствіи обширный домъ, гдѣ помѣщается находящееся при Школѣ общежитіе /школы имени Ө. М. Д-го/ для 30 дѣвочекъ.

Пріѣздъ Великаго Князя.

Въ 1887 году произошло знаменательное въ жизни нашей Школы событіе – посѣщеніе ея Великимъ Княземъ Владиміромъ Александровичемъ.

Предстоящій пріѣздъ Великаго Князя въ Старую Руссу былъ для меня неожиданностію и узнала я о немъ совершенно случайно. На литературно-музыкальномъ вечерѣ въ день юбилея поэта Полонскаго ко мнѣ подошелъ искренно почитаемый мною поэтъ Константинъ Константиновичъ Случевскій и сказалъ мнѣ шутя:

‑ А мы съ Великимъ Княземъ Владиміромъ Александровичемъ (Случевскій состоялъ при Великомъ Князѣ) будемъ лѣтомъ въ Руссѣ и посѣтимъ васъ.

‑ Очень жалѣю, отвѣтила я шуткой, что не могу принять у себя столь дорогихъ и высокихъ гостей: меня въ этомъ году въ Руссѣ не будетъ – насъ съ дочерью посылаютъ въ Франценсбадъ.

‑ Но Вы должны непремѣнно туда пріѣхать, уже серьезно сказалъ Случевскій, потому что посѣщеніе дома Достоевскаго включено въ программу пребыванія нашего въ Руссѣ и отсутствіе хозяйки будетъ признано за нелюбезность.

‑ [Но] Какъ я это сдѣлаю[,] /?/ отговаривалась я. Вѣдь моей дочери предписаны Франценсбадскія грязи.

‑ Поѣзжайте раньше и возвращайтесь къ двадцатымъ числамъ іюня.

‑ Но это разбиваетъ планъ нашего путешествія. Нельзя-ли устроить такъ: я велю приготовить старорусскій домъ къ пріему Великаго Князя, а про хозяйку (про меня) можно сказать, что она больна и въ Руссѣ никогда не бываетъ.

‑ Подумайте, уговаривалъ меня Случевскій, какъ это было-бы полезно для Вашей Школы, которую мы тоже намѣрены посѣтить. Вѣдь если она произведетъ хорошее впечатлѣніе на Великаго Князя, то Его Высочество примитъ ее подъ сво[имъ]/е/ покровительство[мъ]. Денежныхъ выгодъ Школѣ это не принесетъ, но въ офиціальныхъ отношеніяхъ покровительство члена Царствующаго Дома имѣетъ большое значеніе. Теперь, если у какой либо вашей учительницы найдется запрещенное изданіе, ее заберутъ, а Школу, пожалуй, закроютъ, и вотъ всѣ ваши труды пропадутъ даромъ. Со Школою же, находящеюся подъ покровительствомъ Великаго Князя, такъ безцеремонно не поступятъ и Вы можете за ея существованіе быть покойны, въ случаѣ какихъ нибудь неожиданностей.

Разъ дѣло коснулось интересовъ /любимой мною/ школы, я, не колеблясь, измѣнила свое рѣшеніе. Разспросивъ тщательнымъ образомъ К. К. Случевскаго о подробностяхъ посѣщенія, я, между прочимъ, узнала, что, если хочу быть любезной хозяйкой, то мнѣ слѣдовало-бы поднести высокому посѣтителю у себя на дому Полное Собраніе Сочиненій моего покойнаго мужа. Школу слѣдовало-бы, по словамъ Случевскаго, украсить флагами и вѣтвями (вѣнками), выставить бюсты Ихъ Императорскихъ Величествъ и портретъ Великаго Князя Владиміра и поднести Его Высочеству отъ имени Школы хлѣбъ-соль. Когда я спросила моего добраго совѣтчика не должна-ли я, въ виду полудня /полуденнаго времени, предложить/ свое гостепріимство, /онъ/ (заявилъ) сообщилъ, что, послѣ посѣщенія Школы и дома Достоевскаго, всѣ предполагаютъ отправиться на завтракъ къ старорусскому предводителю дворянства, Князю Б. А. Васильчикову, который устроиваетъ «Бальтазаровъ пиръ», вызвавъ /въ Руссу/ чуть-ли не офиціантовъ и поваровъ отъ петербургскаго ресторатора Кюба /весь ресторанъ Кюба/.

/Ради интересовъ школы/ я рѣшила ускорить свою поѣздку за границу и предъ отъѣздомъ заказала много вещей, необходимыхъ для пріема Великаго Князя. Такъ отдала переплести въ кожаный переплетъ съ золотымъ обрѣзомъ и (выпуклыми) рельефными изъ тяжелой бронзы иниціалами Великаго Князя Полное Собраніе Сочиненій. Заказала два поясныхъ бюста Государя Императора Александра III и Государыни Императрицы Маріи Өеодоровны. [Ктом] Кромѣ того пріобретенъ былъ большой портретъ Великаго Князя въ дубовой, художественной работы, рамѣ. Все это должно было быть готово 15 іюня, т. е. къ моему возвращенію изъ за границы.

Скажу по правдѣ, что возвращеніемъ изъ за границы мы съ дочерью принесли большую жертву Школѣ. Уѣхавъ въ Франценсбадъ въ началѣ мая, мы попали на проливные дожди и не могли брать горячихъ ваннъ изъ боязни простудиться. Переждать-же дурную погоду мы не имѣли возможности, такъ какъ надо было вò время пріѣхать въ Руссу что бы приготовить все къ ожидаемому высочайшему (высокому) посѣщенію. Къ счастію, въ Петербургѣ насъ не задержали: роскошные переплеты были готовы, портретъ Великаго Князя очень удался, а царскіе бюсты /уже/ отправлены по желѣзной дорогѣ въ школу.

Въ Руссѣ меня ожидалъ рядъ непріятныхъ сюрпризовъ. Когда пришли ящики съ бюстами, ихъ доставили прямо въ школу и я пришла посмотрѣть какъ ихъ будутъ (откупоривать) вынимать. Можно представить огорченіе мое и О<тца> Iоанна, когда, открывъ ящики, мы нашли, что бюсты, поразительной бѣлизны и тонкости работы, были разбиты, т. е. головы каждаго бюста, какъ ножомъ, были отдѣлены отъ каждаго туловища. Соединить и скрѣпить головы не было никакой возможности. Кромѣ (большой цѣны) /сожалѣнія о напрасно издержанной суммѣ,/ уплаченной за бюсты (60‑70 руб.) было обидно, что они не будутъ украшать ту веранду, на которой предполагалось принять Великаго Князя. Я тотчасъ рѣшила выписать вторые бюсты и послала телеграмму. Но чтобы въ городѣ не распространились слухи о нашей неудачѣ, я (написала) подчеркнула, что бюсты прибыли въ цѣлости, но прошу выслать вторую пару и укупарку сдѣлать самую тщательную. Съ трепетомъ ждали мы присылки второй партіи и почти были увѣрены въ неудачѣ. Но на фабрикѣ поняли смыслъ телеграммы и сдѣлали укупарку на славу, такъ что бюсты дошли безъ царапины. (Фабрика не взяла ничего за вторые бюсты, а лишь за ихъ пересылку).

Второй непріятный сюрпризъ былъ при обозрѣніи блюда, на которомъ Школа должна была поднести Великому Князю хлѣбъ-соль. Я пріобрѣла блюдо, проѣздомъ чрезъ Берлинъ, въ лучшемъ магазинѣ металлическихъ вещей, за полтораста марокъ. Оно было очень большое и края его были обвиты металлическими-же украшеніями, изображавшими роскошные плоды и цвѣты, (между которыми скрывались) /изъ которыхъ выглядывали/ прелестныя головки Амуров, съ колчанами стрѣлъ за плечами. Блюдо было художественной работы, но, надо правду сказать, для подношенія отъ церковно-приходской школы, оно было слишкомъ фривольно. Это нашли всѣ священники; они очень хвалили блюдо, но покачивали головами, а одинъ даже выразился, что такое блюдо можно бы поднести отъ какого нибудь «языческаго капища», а не отъ православной Школы. Словомъ, блюдо было забраковано и приходилось достать другое. Времени-же не было, такъ какъ на послѣ-завтра ожидался пріѣздъ высокаго гостя. Я тотчасъ-же телеграфировала /знакомому/ магазину художественнаго фарфора [г. Марсера] и просила его выслать какое ему угодно блюдо, но [[при]/вы/слать] не по почтѣ (могло опоздать или разбиться дорогой), а прислать съ человѣкомъ, которому и будетъ уплачено за блюдо и за проѣздъ. Такъ какъ въ магазинѣ я была постоянной покупательницей, то онъ исполнилъ мою просьбу и наканунѣ посѣщенія Великаго Князя блюдо было въ моихъ рукахъ. Оно было изъ прекраснаго хрусталя, нѣжно-розоваго цвѣта, съ мелкою гранью по срединѣ. Оставалось заказать хлѣбъ, который тоже удался на славу. Солонку-же мы поставили серебряную въ русскомъ стилѣ, въ видѣ ларца.

Приготовленія къ пріему шли на всѣхъ парахъ. Веранда украшалась гирляндами зелени и цвѣтовъ, шились безчисленные національные флаги разныхъ размѣровъ, а школьники и школьницы цѣлыми часами распѣвали въ саду гимны[, приготовляясь]/./

2[0]/2/го іюня въ три часа пріѣхалъ въ Старую Руссу Великій Князь и остановился во Дворцѣ, а черезъ часъ пріѣхалъ къ намъ въ Школу К. К. Случевскій извѣстить, что посѣщеніе Школы назначено /на/ завтра, въ 11 часовъ.

Осмотрѣвъ убранство веранды и прослушавъ спѣтый школьниками привѣтъ Великому Князю, Случевскій нашелъ все превосходнымъ. Когда-же я пожаловалась на простоту подносимаго блюда, то захотѣлъ посмотрѣть забракованное и когда ему показали, то восхитился блюдомъ съ амурами и сталъ настаивать на томъ, чтобъ поднесли металлическое, увѣряя, что оно болѣе понравится Великому Князю, а, главное, имъ легче будетъ возить его съ собою въ предстоявшемъ длинномъ путешествіи. Его совѣту, конечно, всѣ подчинились и ужь никто не возражалъ /противъ того чтобы/ поднести столь «языческое» блюдо отъ православной школы. Хрустальное же осталось у меня и цѣло по нынѣ.

К. К. Случевскій въ разговорѣ /почему-то/ спросилъ меня въ какомъ я буду [въ] платьѣ? Когда я сказала, что, по обыкновенію, въ черномъ

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Со смерти мужа я только два раза была въ цвѣтномъ: при пріѣздѣ Великаго Князя и на свадьбѣ моего сына. – Ред.>

(со смерти мужа я не снимала траура) то онъ воспротивился такому моему намѣренію; сталъ говорить, что встрѣчаютъ высокихъ гостей всегда въ свѣтлыхъ костюмахъ, что это покажется нелюбезностью или незнаніемъ приличій и пр. и пр. Что было мнѣ дѣлать? Я тотчасъ побывала у двухъ знакомыхъ портнихъ, но тѣ на отрѣзъ отказались сшить костюмъ къ завтрашнему утру. Пришлось сооружать его домашними средствами. Я отправилась въ Гостиный дворъ, нашла кусокъ /свѣтло-/желтой шелковой чечунчи и купила подъ цвѣтъ матеріи шелковыя гипюровыя кружева. Шить платьевъ я не умѣю, а потому, вернувшись домой, распорола одно изъ моихъ черныхъ платьевъ, сшитыхъ хорошей портнихой, и по этимъ шаблонамъ скроила платье и кофту изъ чечунчи. Затѣмъ собрала всѣхъ домашнихъ, пригласила сосѣдокъ и взрослыхъ ученицъ и раздала каждой отдѣльную часть костюма. Главная моя просьба была въ томъ, чтобъ шили хоть некрасиво, но крѣпко, такъ какъ боялась, что, при моихъ энергичныхъ движеніяхъ, на скоро сшитое платье можетъ разорваться и я окажусь въ смѣшномъ положеніи. Ужь какъ было сшито платье – говорить нечего, но на первый взглядъ платье было какъ платье, особенно когда я отдѣлала его [хор] красивыми кружевами. Но, главное, оно было готово къ утру и я не рисковала показаться предъ Великимъ Княземъ особой, не знающей свѣтскихъ обычаевъ.

Наконецъ насталъ торжественный день, доставившій всѣмъ намъ столько хлопотъ. Утро было великолѣпное и мы всѣ собрались на школьную веранду къ половинѣ одинадцатаго. Ровно въ 11 Великій Князь вмѣстѣ съ сопровождавшею его многочисленною свитою зашелъ на школьную веранду. Я выступила на два шага /впередъ/ и сказала краткое привѣтствіе. Великій Князь пожалъ мнѣ руку и высказалъ, что радъ случаю посѣтить Школу имени Достоевскаго. Вслѣдъ за мною выступилъ настоятель Георгіевской Церкви О<тецъ> Iоаннъ Румянцевъ и сказалъ очень прочувствованное слово, но до того смутился, что два раза назвалъ Великаго Князя не Высочествомъ, а Величествомъ. Великій Князь принялъ отъ него хлѣбъ-соль и передалъ блюдо своему адъютанту. Затѣмъ послѣ пропѣтаго очень дружно русскаго /національнаго/ гимна, хоръ учащихся спѣлъ довольно длинные стихи,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Московскія Вѣдомости № 234, отъ 26 августа 1887 г. Путешествіе Е. И. В. Великаго Князя Владиміра Александровича. Старая Русса. Посошковъ и Достоевскій. – Школа Святодуховская и Достоевскаго. Посѣщеніе дома Достоевскаго. К. Случевскаго. – Ред.>

сочиненные К. К. Случевскимъ на посѣщеніе Великимъ Княземъ нашей школы. Стихи, конечно, были не chef d’oeuvr’омъ поэзіи Случевскаго, но подходили къ случаю, а, главное, мелодія, на которую были положены эти стихи регентомъ нашей Школы, была такая, какъ говорится, «забористая», и наши школьники такъ хорошо ее разучили и такъ весело спѣли, что слушать было очень пріятно. /Привожу начало стиховъ:

Какъ подъ рядъ четыре года

По путямъ и безъ путей

Объѣзжаетъ князь Владиміръ

Сѣверъ родины своей./

Великій Князь, прослушавъ начало, обратился ко мнѣ съ вопросомъ чьи это стихи. Узнавъ, что они написаны К. К. Случевскимъ, Онъ милостиво закивалъ головою въ его сторону. [Ве] Кромѣ пѣнія Великому Князю было принесено привѣтствіе и отъ незадолго предъ тѣмъ образовавшагося Братства Св. Өеодора Тирона.

Когда привѣтствія окончились, я повела Великаго Князя въ школьное зданіе и показала ему все помѣщеніе, которое заслужило похвалы Его Высочества. Въ кабинетѣ, гдѣ собираются во время рекреацій учителя и учительницы, Великому Князю было предложено вписать свое имя въ книгу почетныхъ посѣтителей. Великій Князь сѣлъ за письменный столъ, а Н. И. Бобриковъ и я стали около. Видя, что я не начинаю разговора о принятіи Великимъ Княземъ нашей Школы подъ Его высокое покровительство, Н. И. Бобриковъ рѣшилъ мнѣ помочь и сказалъ:

‑ Ваше Высочество, Анна Григорьевна имѣетъ къ Вамъ просьбу.

Тутъ я [высказала] /въ краткихъ словахъ передала/ свое желаніе и Великій Князь высказалъ, что считаетъ за честь быть [ея] покровителемъ школы, устроенной въ память уважаемаго имъ писателя. Тутъ Н. И. Бобриковъ прошепталъ мнѣ:

‑ Анна Григорьевна, поѣзжайте домой, мы черезъ пять минутъ будемъ у васъ.

Я быстро спустилась съ лѣстницы, сѣла въ нашу (соломенную) плетеную колясочку, сынъ мой сильно дернулъ лошадь и, можно представить мою досаду, одна изъ оглоблей переломилась пополамъ. Что было дѣлать? Добѣжать до нашего дома въ пять минутъ было немыслимо, а всѣ кучера, ожидая выхода своихъ господъ, отказывались меня везти. Меня выручилъ знакомый столяръ, стоявшій въ толпѣ. Онъ подбѣжалъ къ какой-то линейкѣ, кучеръ которой на минуту отошелъ, вскочилъ на подножку, быстро подъѣхалъ ко мнѣ, я сѣла и мы помчались. Я успѣла во время доѣхать и встрѣтить на верху нашей лѣстницы Великаго Князя. (Какъ переда/ва/ли потомъ, Его Высочество, уходя изъ Школы, спросилъ гдѣ я, чтобы ѣхать со мною вмѣстѣ[)], но ему объяснили, что я уже уѣхала).

Я ввела Его Высочество въ кабинетъ мужа, вся же свита (Н. И. Бобриковъ, [Б] князь Б. А. Васильчиковъ, новгородскій губернаторъ А. Н. Мосоловъ, К. К. Случевскій и многіе другіе) осталась въ гостиной. Когда, по моему приглашенію, Великій Князь сѣлъ въ кресла, я поднесла ему Полное Собраніе Сочиненій Ө. М. Достоевскаго. Его Высочество благодарилъ меня и сказалъ, что у него имѣются всѣ сочиненія моего мужа, такъ какъ Онъ покупалъ каждое его произведеніе, только что оно появлялось въ свѣтъ.

‑ Я искренно радъ, говорилъ Великій Князь, что мнѣ довелось быть въ домѣ, гдѣ жилъ и работалъ славный русскій романистъ. Мои младшіе братья были такъ счастливы, что лично знавали Вашего покойнаго мужа и часто съ нимъ бесѣдовали. Къ моему сожалѣнію, я /не/ имѣлъ случая съ нимъ познакомиться. Но когда мы съ братомъ Алексѣемъ въ <Пропуск в рукописи – ред.> году объѣзжали Сибирь, то въ Омскѣ мы непремѣнно захотѣли осмотрѣть тотъ острогъ, въ которомъ отбывалъ свою каторгу Вашъ мужъ. Конечно, суровые порядки каторги ко времени нашего пріѣзда сильно измѣнились и [, несомнѣнно,] на измѣненіе этихъ порядковъ къ лучшему несомнѣнно повліяли «Записки изъ Мертваго Дома».

Можно, конечно, повѣрить какую искреннюю и глубокую радость почувствовала я, услышавъ изъ устъ Царскаго Сына и Царскаго Брата увѣреніе, что произведенія моего мужа содѣйствовали смягченію участи несчастныхъ заключенныхъ. Съ глубокою признательностью сохраняю я въ моей памяти слова, сказанныя тогда Великимъ Княземъ.

Бесѣда наша продолжалась болѣе 20 минутъ и, я полагаю, что сопровождавшая его свита, сидѣвшая молча въ сосѣдней комнатѣ, порядкомъ поскучала. Но сама я прервать бесѣду не могла, а Великій Князь былъ такъ привѣтливъ и простъ въ обращеніи, что я совсѣмъ забыла о правилахъ этикета, о которыхъ говорилъ мнѣ Случевскій и спокойно отвѣчала на всѣ вопросы Великаго Князя. Наконецъ Онъ всталъ, крѣпко пожалъ мнѣ /руку/ и еще разъ выразилъ свое удовольствіе, что побывалъ въ «домѣ Достоевскаго». /Оставилъ Великій Князь по себѣ чарующее впечатлѣніе./

Выйдя на лѣстницу, Великій Князь былъ встрѣченъ пѣніемъ успѣвшихъ прибѣжать сюда школьниковъ. [Вели] Ему, кажется, это понравилось и онъ ласково отвѣчалъ на поклоны и крики /ура!/ дѣтей.

Отъ меня Великій Князь со свитою поѣхали на завтракъ къ князю Б. А. Васильчикову. Ресторанъ Кюба (или Контана) не посрамилъ своей славы и устроилъ удивительный завтракъ, на которомъ, въ виду того, что князь еще не былъ женатъ, дамъ не было. Завтракъ этотъ, какъ разсказывали потомъ, очень смутилъ нашихъ Батюшекъ, сидѣвшихъ рядомъ по одну сторону стола. Видя вычурныя и неизвѣстныя для нихъ кушанія, они не знали какъ поступить: отказываться – значило обидѣть гостепріимнаго хозяина, отвѣдать – пожалуй, оскоромишься, не дождавшись окончанія Петрова Поста. Но еще въ пущій соблазнъ были введены наши провинціальные отцы Церкви, когда, по окончаніи dejeuner-dinatoire, были поданы прелестнаго хрусталя тарелки со стаканами, наполненными тепловатою жидкостью. Пошептавшись между собою, они отпили часть содержимаго и очень удивились, когда увидѣли, что вода была подана для другаго употребленія.

Въ четыре часа Великій Князь со свитою уѣхалъ изъ Руссы. К. К. Случевскій заѣхалъ ко мнѣ по дорогѣ сообщить, что и наша Школа и я сама произвела на Великаго Князя хорошее впечатлѣніе <Было: произвела впечатлѣніе на Великаго Князя хорошее – ред.> [/впечатл/] и [о]/О/нъ исполнилъ свое обѣщаніе. Такимъ образомъ, моя цѣль поставить нашу школу подъ покровительство Великаго Князя была достигнута.

‑‑‑‑‑

1890 г.

Въ январѣ 1890 года Старорусскую Школу постигло большое несчастье: нашъ прекрасный школьный домъ сгорѣлъ до тла вмѣстѣ со всѣмъ имуществомъ, библіотекой, портретами и пр. Причиной пожара было то обстоятельство, что во время рождественскихъ праздниковъ школьное зданіе не отапливалось и его, предъ началомъ учебныхъ занятій, 7го января, усиленно протопили. Вѣроятно, въ трубѣ отъ сильныхъ морозовъ оказалась трещина черезъ которую огонь проникъ въ комнаты. Замѣтивъ дымъ дали знать пожарнымъ, но тѣ, по несчастію, [и] не разобрали гдѣ именно начался пожаръ и вмѣсто того, чтобы поѣхать къ Церкви Св. Георгія, пожарный обозъ направился въ такъ называемую «Егорьевщину<»>, мѣстность, отдаленную отъ центра верстъ на четыре. Когда-же пожарные пріѣхали наконецъ къ школѣ, то въ ихъ трубахъ успѣла замерзнуть вода и не чѣмъ было тушить.

Получивъ телеграмму о случившемся несчастіи, я въ тотъ же вечеръ выѣхала въ Руссу. Прямо съ вокзала я велѣла извощику везти меня на пожарищѣ. Можно представить себѣ мое горе, когда я вмѣсто прекраснаго дома, сооруженіемъ котораго я такъ гордилась, я увидѣла нѣсколько осыпавшихся на землю кирпичныхъ трубъ. Я присѣла на одну изъ грудъ кирпича и залилась слезами, какъ плачутъ только при утратѣ близкаго и дорогаго существа. Не забуду никогда, какъ знавшій меня старичокъ-извощикъ подошелъ ко мнѣ и, добродушно похлопывая меня по плечу, сказалъ: «Не тужите /убивайтесь/, барыня, Богъ не безъ милости, выстроите [домъ] /школу/ еще больше это[го]/й/. Главное мое безпокойство заключалось въ томъ, что я не знала, застраховъ-ли былъ домъ, а на постройку новаго дома у меня не хватило бы собственныхъ средствъ и, пожалуй, пришлось-бы закрыть школу. Къ счастію, оказалось, что домъ былъ застрахованъ въ семь тысячъ руб. И для постройки новаго, еще бòльшаго дома, кромѣ /500 рублей/ пожертвованныхъ Великимъ Княземъ Владиміромъ Александровичемъ, мнѣ пришлось добавить изъ своихъ четыре тысячи, да прикупить за 500 р. сосѣднее мѣсто, такъ какъ близость школы, въ случаѣ пожара, грозила Церкви и намъ строить на прежнемъ мѣстѣ не дозволили.

Въ январѣ 1890 года нашу школу постигло большое несчастіе: прекрасный школьный домъ сгорѣлъ до тла вмѣстѣ съ библіотекой и инвентаремъ. Пожаръ произошелъ благодаря усиленной топкѣ печей послѣ рождественскихъ праздниковъ, во время которыхъ зданіе не отапливалось. Полагаютъ, что въ трубѣ образовалась трещина, чрезъ которую огонь пробрался въ классы. Замѣтивъ дымъ, дали знать пожарнымъ, но тѣ, по несчастному недоразумѣнію, спутали мѣстность, гдѣ начался пожаръ, именно: вмѣсто Церкви Св. Георгія обозъ поѣхалъ въ такъ называемую «Егорьевщину», противоположную часть города. Когда же добрались до загорѣвшейся школы, то, въ слѣдствіе мороза, въ ихъ трубахъ /уже/ замерзла вода и нечѣмъ было тушить огонь.

Получивъ телеграмму о случившемся несчастіи, я тотчасъ же выѣхала въ Руссу. Всю дорогу я плакала при мысли, что могли забыть застраховать домъ и что у меня уже нѣтъ средствъ выстроить новый. Прямо съ вокзала я велѣла везти себя на пожарище и мой старичокъ-извощикъ разсказалъ мнѣ всѣ подробности несчастнаго случая. Можно представить мое горе, когда я, подъѣхавъ къ церкви, вмѣсто прекраснаго дома, сооруженіемъ котораго я такъ гордилась, я увидѣла нѣсколько осыпавшихся на землю кирпичныхъ трубъ. Я присѣла на одну изъ грудъ кирпича и залилась слезами. Не забуду никогда какъ мой [добрый] извощикъ подошелъ ко мнѣ и добродушно похлопывая по моему плечу, сказалъ:

‑ Не убивайтесь, барыня, Богъ не безъ милости, выстроите [дом] школу еще больше прежней. И предсказаніе его исполнилось: существующій нынѣ школьный домъ /выстроенъ/ значительно больше прежняго. Къ страховой преміи въ семь тысячъ рублей мнѣ пришлось добавить около пяти тысячъ, да кромѣ того прикупить за 500 /руб./ сосѣднее мѣсто, такъ какъ /строить/ на прежнемъ было запрещено: въ виду близости церкви, отъ сильной жары, въ ней полопались всѣ стекла, обращенныя въ сторону школы.

Литературные вечера

въ пользу Старорусской Школы

имени Ө. М. Достоевскаго.

Глава Литературный вечеръ.

Основавъ въ Старой Руссѣ церковно-приходскую школу въ память Өеодора Михайловича, слѣдовало озаботиться о дальнѣйшемъ ея преуспѣяніи. Тѣ средства, которыми она располагала, были слишкомъ незначительны (недостаточны) и приходилось подумать какъ ихъ увеличить. У меня явилась мысль устроивать ежегодно въ январѣ (28‑29го, около дня кончины) литературные вечера въ пользу нашей школы. Впервые такой вечеръ былъ устроенъ /состоялся/ 188<?> году.

Въ началѣ все благопріятствовало исполненію этой идеи (мысли). Проф. СПБ. Университета, Орестъ Өеод. Миллеръ, горячій поклонникъ таланта моего покойнаго мужа, одобрилъ мою идею и сталъ дѣятельно помогать мнѣ. Онъ побывалъ (посѣтилъ) многихъ нашихъ выдающихся писателей и привезъ мнѣ добрую вѣсть, что они съ полною готовностью отозвались на его призывъ почтить память ихъ товарища по литературѣ. Но такъ какъ въ тѣ годы литературные вечера устроивались очень часто и чтецами являлись одни и тѣ-же писатели, то, чтобы привлечь публику, надо было предложить ея вниманію что нибудь выдающееся. Такимъ соблазномъ могла быть, напримѣръ, рѣчь о Достоевскомъ, произнесенная Вл. С. Соловьевымъ, котораго послѣ его извѣстной рѣчи о цареубійствѣ, носила на рукахъ наша молодежь и наша либеральная интеллигенція. Я написала по этому поводу въ Москву Вл. С. Соловьеву и получила обѣщаніе, что онъ къ концу января [будетъ] пріѣдетъ въ Петербургъ и (будетъ) приметъ участіе въ нашей вечерѣ; рѣчь же свою для представленія въ Цензуру онъ обѣщалъ прислать по почтѣ <Было: онъ обѣщалъ прислать по почтѣ для представленія въ Цензуру – ред.>.

Кто-то изъ друзей, къ кому я обратилась за совѣтомъ по поводу устройства литературнаго вечера (этого совершенно для меня новаго и неизвѣстнаго занятія /дѣла/) посовѣтовалъ мнѣ пригласить въ число участвующихъ пѣвицу Дарью Михайловну Леонову. На мое возраженіе, что на нашемъ вечерѣ не будетъ ни пѣнія, ни музыки, мой совѣтчикъ сообщилъ мнѣ, что Д. М. Леонова рзсчитываетъ вслѣдствіи (если ей измѣнитъ голосъ) избрать драматическую карьеру и, вѣроятно, не откажется участвовать въ такомъ блестящемъ собраніи нашихъ писателей.

Какъ мнѣ ни было неудобно /трудно/ явиться съ просьбой къ незнакомой мнѣ тогда Д. М. Леоновой, но я поборола свою робость и поѣхала (отправилась) къ ней. Мнѣ не пришлось раскаяваться: я нашла въ ней необыкновенно добрую и любезную даму и высказала ей мою сердечную благодарность за то наслажденіе, которое она мнѣ всегда доставляла своимъ прекраснымъ пѣніемъ. Слова мои были искренны: я съ дѣтства любила ея голосъ и раза три видала ее въ роли Вани въ «Жизни за Царя».

Услышавъ мою просьбу, Дарья Михайловна подтвердила, что у ней всегда была мечта, въ концѣ своей карьеры, перейти на драматическую сцену, что она себя въ этомъ испытала, много читаетъ для своихъ ученицъ и полагаетъ, что своимъ участіемъ не испортитъ нашего «фестиваля». Просила только прислать ей нѣкоторые томы сочиненій Достоевскаго, изъ которыхъ она и выберетъ наиболѣе подходящее къ настроенію вечера. Обѣщала на дняхъ сообщить что именно выбрала чтобы получить согласіе Гна Попечителя СПБ Учебнаго Округа на прочтеніе избранныхъ ею отрывковъ.

Дѣловую сторону устроиваемаго вечера (наемъ залы, печатаніе билетовъ, раздачу ихъ по магазинамъ и т. п.) [мнѣ пришлось] взя[ть]/лъ/ [/на себя/] [всецѣло] на себя: [ужъ хотя /мнѣ/ очень совѣстно было обременять /его/ этими заботами, добраго Ор. Ө. Миллера, и такъ уже много содѣйствовавшаго (способствовавшаго) успѣху вечера] /добрый Ор. Ө. Миллеръ/. Матеріальная часть предполагаемаго /вечера/ удалась блистательно: публика, узнавъ изъ газетъ о предстоящей рѣчи Вл. Соловьева, быстро раскупила билеты и сборъ былъ превосходный.

Словомъ, дѣло шло безъ заминокъ и мнѣ оставалось только радоваться что такъ успѣшно устроился вечеръ. Но какъ нѣтъ розы безъ шиповъ, такъ нѣтъ и литературнаго вечера безъ какихъ нибудь неожиданностей, а иногда и трагикомическихъ приключеній. Такого именно рода досадныя приключенія достались на мою долю. <Пропуск в рукописи – ред.> Января 188<?> въ день перваго устроеннаго въ пользу старорусской школы литературнаго вечера.

День этотъ отпечатлѣлся въ моей памяти нѣкоторою своею особенностью: я всюду пріѣзжала или слишкомъ рано и мнѣ приходилось ждать въ гостиной или, въ ожиданіи пріема, гулять по улицѣ, или пріѣзжать всюду слишкомъ /поздно/ и благодаря этому розыскивать [для] нужныхъ для меня людей. Подобнаго случая со мной въ жизни никогда не повторялось. Памятенъ мнѣ этотъ день еще потому, что я съ восьми утра и до часу ночи ничего не ѣла и /, по горькому опыту,/ могу засвидѣтельствовать, что 17и часовое голоданіе не представляетъ собою ничего пріятнаго.

Выѣхала я изъ дому въ девять часовъ утра, обѣщавъ моимъ дѣтямъ вернуться къ завтраку. Пришлось сдѣлать нѣсколько покупокъ, завезти кому-то билетъ и въ 11 часовъ я звонила на Николаевской въ квартиру Д. М. Леоновой. Ея горничная объявила, что пѣвица еще не вставала, и взялась передать ей [мою карточку] /письмо/, [/и письмо/] [на] /въ/ которо[й]/мъ/ я подтверждала какія именно отрывки ей разрѣшено прочесть на вечерѣ и какіе – запрещено. Въ отвѣтъ Дарья Михайловна просила меня подождать ее для личныхъ объясненій. Туалетъ ея, по обычаю всѣхъ дамъ, продолжался довольно долго; наконецъ она вышла и съ перваго слова объявила, что или будетъ читать такой-то изъ запрещенныхъ Попечителемъ (отрывковъ) отрывокъ или вовсе отказывается участвовать въ чтеніи.

‑ Поймите, пожалуйста, говорила она, ‑ я подготовилась къ чтенію именно этого отрывка (бѣгство Мармеладовой изъ «Преступленія и Наказанія») и оно у меня великолѣпно выходитъ; я третьяго дня читала этотъ отрывокъ [въ] /при/ многочисленномъ обществѣ и произвела фуроръ. Другіе же отрывки мнѣ совсѣмъ не удаются. Согласитесь сами, лучше вовсе не выступать въ публикѣ, чѣмъ выступить неудачно или въ тѣхъ произведеніяхъ, которыя не подходятъ къ моему настроенію. Вѣдь неуспѣхъ всегда тяжелъ (тягостенъ) для артистки, а тѣмъ болѣе, когда она въ первый разъ появляется на новомъ поприщѣ. Въ крайнемъ случаѣ, я согласна прочесть вотъ какой отрывокъ», и та назвала его.

Я вполнѣ понимала всю справедливость ея желаній, а потому вызвалась сейчасъ-же поѣхать къ Попечителю (до сихъ поръ съ нимъ имѣлъ сношенія Ор. Ө. Миллеръ) и упросить его разрѣшить для чтенія желаемый ею отрывокъ. Дарью-же Михайловну просила непремѣнно пріѣхать на вечеръ, хотя-бы въ качествѣ зрительницы, такъ какъ боялась, что не успѣю ее предупредить о рѣшеніи Попечителя. [Р]

Разговоръ нашъ такъ затянулся, что я только къ часу попала на Пантелеймоновскую улицу, гдѣ жилъ тогдашній попечитель СПБ. Учебнаго Округа Ө. М. Дмитріевъ. Мнѣ отворилъ очень строгаго вида лакей, который объявилъ, что «его высокопревосходительство только что сѣли за завтракъ, а тревожить его за завтракомъ онъ не смѣетъ». «[Ну] У нихъ свои привычки-съ», добавилъ онъ. «Вотъ придите часа въ два и они примутъ-съ[»], да не опоздайте, а то они будутъ заняты-съ». Замѣтивъ въ моей рукѣ зеленую бумажку, лакей принялъ къ сердцу мои интересы <Было: принялъ мои интересы къ сердцу – ред.> и поманилъ меня на лѣстницу. Я вышла, а онъ, притворивъ дверь въ переднюю, сказалъ: «Вотъ что, барыня, вы походите по улицѣ, а какъ баринъ откушаютъ-съ, я и выбѣгу на крыльцо, /тогда/ вы и идите, въ самый разъ попадете!»

Нечего дѣлать, я спустилась, перешла на другую сторону и стала разсматривать вещи въ окнахъ магази[нахъ]/новъ/, часто оглядываясь, не выбѣжалъ-ли мой «благодѣтель». Онъ меня не обманулъ и черезъ часъ я была принята попечителемъ. Встрѣтилъ онъ меня очень вѣжливо, но сурово и тотчасъ мнѣ прочелъ нотацію по поводу рѣчи Соловьева.

‑ Вы знаете, говорилъ онъ, ‑ какой взглядъ на Соловьева существуетъ въ высшихъ сферахъ. Вѣдь это бунтовщикъ, къ сожалѣнію, имѣющій огромное вліяніе на молодежь! А вы приглашаете его читать на вечерѣ! Я хотѣлъ запретить его рѣчь, да и слѣдовало-бы это сдѣлать…

Когда же я предъявила мою просьбу о разрѣшеніи Д. М. Леоновой прочесть запрещенный имъ отрывокъ изъ «Преступленія» и/ли/ дозволить прочесть новый изъ того же романа (указанный мнѣ давеча пѣвицей), то генералъ окончательно разсердился и сталъ меня сурово упрекать, зачѣмъ я [не] выбираю изъ сочиненій моего мужа одни только надрывающіе душу и производящіе тяжелое впечатлѣніе отрывки, тогда какъ въ его произведеніяхъ имѣются не менѣе талантливыя, но не столь мрачныя страницы, и назвалъ «Мужика Марея» и еще что-то.

Видя, [чт] (раздражительность) что Попечитель очень раздраженъ, я не рѣшилась ему возражать и повторяла на каждое его замѣчаніе лишь одно слово:

‑ Ваше Высокопревосходительство!

Слово было одно и тоже, но оно произносилось въ разнообразномъ тонѣ: просительномъ, умоляющемъ, протестующемъ, негодующемъ. Очевидно, подобное краснорѣчіе нашло доступъ къ сердцу генерала, потому что онъ видимо смягчился.

‑ Ну, что съ Вами дѣлать, будь по Вашему: пусть Леонова читаетъ что выбрала. Но вѣдь въ этомъ дѣлѣ безъ моей канцеляріи не обойдешься (не обойтись) тамъ и бумаги и печати. Попытайтесь застать чиновниковъ въ Канцеляріи, присутствіе тамъ до четырехъ часовъ. Я дамъ вамъ карточку, они Вамъ напишутъ что слѣдуетъ, а Вы ихъ бумагу привезите ко мнѣ для подписи. Но помните, что я дома только до пяти. Ваше счастье, если застанете чиновниковъ, а затѣмъ – меня. Не застанете – пеняйте на судьбу!

Я быстро сошла съ лѣстницы, сѣла на перваго попавшагося извощика и умоляла его везти меня поскорѣй. Но погода была отвратительная, а дорога ‑ дальняя и извощикъ еле тащился по [разпустившейся] <зачеркнуто и восстановлено – ред.> грязной мостовой и только черезъ часъ довезъ меня до СПБ. Университета, гдѣ въ тѣ времена помѣщалась Канцелярія Попечителя СПБ. Учебнаго Округа. Сошла я на Набережной и, узнавъ отъ сторожа, что Канцелярія помѣщается въ самомъ концѣ двора, побѣжала бѣгомъ по безконечному ([корр] почти съ версту длиной) корридору Университета. Но судьба меня преслѣдовала: какъ я ни спѣшила, но пришла когда присутствіе уже кончилось и чиновники разошлись. Оставались лишь сторожа. Я разсказала имъ въ чемъ мое дѣло, и одинъ изъ сторожей /нихъ/ сказалъ, что если у меня есть карточка Попечителя, то можно сходить за чиновниками: одинъ живетъ у отца, тутъ же въ Университетѣ, а другой – гдѣ-то не по далеку. Я вынула мои визитныя карточки, надписала мою просьбу, упомянула о настоятельной надобности и вручила ихъ двумъ сторожамъ, присоединивъ къ карточкамъ болѣе интересныя для нихъ кредитныя бумажки. Бумага была самая маленькая /небольшая/, но собрать двухъ чиновниковъ удалось не скоро, время шло и когда я, опять пробѣжавъ бѣгомъ по безконечному корридору, достигла Набережной, то услышала колокольный звонъ у Исаакія къ вечернѣ (у Исаакія). Значитъ, было пять часовъ и я навѣрно опоздаю къ Попечителю, подумала я.

Такъ и случилось: попечителя /дома/ не оказалось, но онъ приказалъ моему «благодѣтелю» передать мнѣ, что поѣхалъ обѣдать въ Сельско-Хозяйственный /Клубъ/ на Михайловской Площади (гдѣ теперь Palace-Theatre), чтобъ я туда пріѣхала и вызвала его для подписи бумаги. Добрый онъ былъ человѣкъ и, не смотря на давишнюю /суровость/, очевидно, меня пожалѣлъ. Пріѣхала въ клубъ. Тутъ меня встрѣтилъ очень важный швейцаръ съ булаво           й и на мою просьбу вызвать Ө. М. Дмитріева отвѣтилъ полнымъ отказомъ, не смотря на мои увѣренія, что «генералъ» самъ позволилъ мнѣ его вызвать. Виднѣвшаяся въ моей рукѣ бумажка возъимѣла однако обычное дѣйствіе: послѣ нѣкотораго колебанія, швейцаръ снесъ мою карточку. Ө. М. Дмитріевъ былъ человѣкъ стариннаго воспитанія и по натурѣ – истинный джентльменъ. Онъ не заставилъ ждать себя ни минуты, /вышелъ въ пріемную/<,> подписалъ [буду] /бумагу/ и сказалъ, что ее надо отвезти сейчасъ же для засвидѣтельствованія /для утвержденія/ въ Градоначальство и чтобъ я не теряла времени.

Очевидно, мнѣ на роду было написано въ этотъ день всюду опаздывать и, пріѣхавъ къ шести [к]/в/ъ /домъ/ Градоначальника, я присутствія уже не нашла. Дежурный чиновникъ объяснилъ, что для засвидѣтельствованія /утвержденія/ моей бумаги нужна подпись такого-то лица (довольно важнаго [лица]) далъ мнѣ его адрессъ и сказалъ, что онъ недавно ушелъ [домой] обѣдать и что навѣрно я его застану дома. Къ счастію, чиновникъ жилъ близко, гдѣ-то въ Малой Морской. Я мигомъ дошла, но розыскать его было трудно: лѣстницы не были еще освѣщены и я раза два звонила въ чужія квартиры и выслушала не мало недобрыхъ пожеланій за то что напрасно людей безпокоила. Наконецъ уже въ 4м этажѣ я розыскала чиновника. Мнѣ отворила горничная и провела /въ/ небольшую пріемную, гдѣ меня встрѣтила немолодая дама, судя по чертамъ лица, когда-то очень красивая. Такъ какъ она плохо говорила по русски, то мы тотчасъ перешли на французскій языкъ. Узнавъ, что я по дѣлу желаю видѣть ея мужа, она тотчасъ за нимъ пошла. Очевидно, она его разбудила, потому что онъ вышелъ съ измятымъ лицомъ и довольно нелюбезно объявилъ, что по дѣлу онъ принимаетъ не у себя, а въ Канцеляріи. Я извинилась и объяснила мой приходъ необходимостью сегодня же передать ему бумагу. Мои извиненія смягчили его, онъ подписалъ бумагу и обѣщалъ до 8и часовъ направить ее въ полицейскій участокъ той части города, гдѣ будетъ происходить чтеніе.

‑ Это мы сдѣлаемъ во время и затрудненій тамъ не будетъ, но я долженъ [сообщить] /сказать/ вамъ вотъ чтò: сейчасъ мы получили отъ Министра внутреннихъ дѣлъ приказъ (не допускать) запретить чтеніе рѣчи Гна Соловьева, и я, черезъ часъ, когда вернусь въ Канцелярію, долженъ объ этомъ [сообщить] /увѣдомить/ [въ] Полицейскій участокъ для соотвѣтствующихъ распоряженій.

Сообщенная имъ новость оглушила меня какъ громомъ. Подумать только, что главная приманка нашего вечера – рѣчь Вл. Соловьева – вычеркнута изъ программы! Его всѣ такъ ждали, шли главнымъ образомъ ради его рѣчи о Достоевскомъ и можно было ожидать, что публика возмутится, потребуетъ деньги назадъ, будетъ, пожалуй, считать устроителей вечера (значитъ и меня) обманщиками. Словомъ, мое воображеніе нарисовало мнѣ самыя непріятныя картины и я на мигъ совсѣмъ потерялась.

‑ Но какже это, бормотала я, ‑ вѣдь всего часъ [я] назадъ я говорила съ попечителемъ /видѣла попечителя/ и онъ ничего не говорилъ мнѣ о запрещеніи рѣчи?

‑ А, можетъ, и самъ онъ не знаетъ, а у насъ есть приказъ отъ Гна Министра и мы обязаны привести его въ исполненіе.

Измученные цѣлымъ днемъ бѣготни и волненій нервы мои не выдержали: я опустилась въ кресло и принялась горько плакать и причитывать [во весь голосъ]:

‑ Но что же теперь будетъ[, повторяла я], чтожъ теперь будетъ? Вѣдь это скандалъ, величайшій скандалъ, это обманъ публики! Господи, чтожъ я буду дѣлать?!

Тутъ со мной случилось прекомическое происшествіе: слезы мои лились ручьями, я поискала платка, не нашла его и начала отирать щеки сначала перчатками, а затѣмъ просто рукой /ладонью/. Милая француженка тотчасъ меня выручила и принесла [чистый] носовой платокъ. Я была такъ подавлена /моею неудачею,/ что даже не поблагодарила ее за столь большую услугу. Она искренно вошла въ мое печальное положеніе и говорила своему мужу:

‑ Cheri, fais ce que demande madame, elle est si malheureuse, regarde comme elle pleure!

Cheri, кажется, тоже тронулся моимъ несчастнымъ видомъ.

‑ Слушайте, сударыня, сказалъ онъ, ‑ я имѣю возможность задержать это извѣщеніе на часъ, но не болѣе. Поѣзжайте на чтеніе, предложите участвующимъ смѣниться №№и программы и устройте такъ, чтобы рѣчь была прочитана прежде, чѣмъ запрещеніе дойдетъ до [Кре] зала, [Кредитнаго Общества.] гдѣ будетъ /состоится/ литературный вечеръ.

Я поблагодарила за обѣщаніе задержать бумагу, но совѣтъ ѣхать немедленно въ Кредитное Общество былъ неисполнимъ: не говоря уже о томъ, что я, странствуя по городу съ ранняго утра, представляла изъ себя очень неприглядную фигуру и мнѣ слѣдовало переодѣться въ вечерній костюмъ, [ея] [/совѣтъ/] начать чтеніе ранѣе назначеннаго въ афишахъ времени, тоже представлял[ъ]/о/ многія трудности и могло вызвать протестъ публики.

Но разсуждать было некогда, я поспѣшила домой. Въ половинѣ восьмаго я была на своей лѣстницѣ и встрѣтила тамъ моихъ горько плачущихъ дѣтей и утѣшавшую ихъ бонну. Оказалось, что дѣти съ самаго завтрака не отходили отъ оконъ, выглядывая не подъѣзжаю-ли я, а къ семи часамъ, въ виду темноты, пришли въ отчаяніе и вышли на лѣстницу, чтобы скорѣе меня встрѣтить. На всѣ ихъ вопросы, отчего я запоздала, я отвѣчала: «послѣ, послѣ, сейчасъ надо ѣхать, помогите одѣться!» Я на скоро совершила свой туалетъ и поѣхала въ Кредитное Общество. Было безъ двухъ минутъ восемь, когда я взобралась въ третій этажъ Общества, въ такъ называемую «читательскую», гдѣ уже сидѣли собравшіеся участники вечера. Первымъ повстрѣчался мнѣ Соловьевъ и я шепотомъ сообщила ему о предстоящемъ запрещеніи.

‑ Я буду читать, не смотря на запрещеніе, отвѣтилъ онъ мнѣ, ‑ что бы потомъ ни послѣдовало!

Эти слова были сказаны имъ такъ рѣшительно, что, нѣтъ сомнѣнія, онъ исполнилъ-бы ихъ.

Мы не стали ждать сбора всей публики и я попросила И. Ө. Горбунова прочесть первымъ. Его чтеніе имѣло большой успѣхъ. Послѣ Горбунова на эстраду взошелъ Вл. С. Соловьевъ и стѣны Кредитнаго Общества задрожали отъ рукоплесканій. Я вышла вслѣдъ за Соловьевымъ и сѣла вблизи «читательской» [комнаты]. Рѣчь Соловьева для меня совершенно пропала: я изъ нея не слышала ни единаго слова. Я все время дрожала при мысли, что сейчасъ явится полицейскій, запретитъ Соловьеву продолжать рѣчь, публика возмутится и произойдетъ неимовѣрный скандалъ. Но, къ великому моему счастію, запрещенія не послѣдовало (Cheri сдержалъ обѣщаніе) и никакого скандала не произошло. Публика проводила Вл. С. Соловьева оглушительными аплодисментами. Я тотчасъ пошла въ «Читательскую» чтобы пожать руку Владиміру Сергѣевичу и полагодарить его за произнесенную рѣчь, но, войдя, увидѣла, что всѣ литераторы столпились вокругъ какого-то господина и Н. Н. Страховъ съ нимъ горячо разсуждаетъ. Господинъ оказался моимъ давишнимъ «благодѣтелемъ» ‑ лакеемъ Попечителя, но уже не въ сѣрой домашней курткѣ, а въ видѣ прилично одѣтаго камердинера. Увидя меня, онъ тотчасъ подошелъ и передалъ мнѣ пакетъ. Я вскрыла и нашла «отношеніе» Попечителя, въ которомъ сказано, что, «по распоряженію Гна Министра внутреннихъ дѣлъ, чтеніе рѣчи о Достоевскомъ запрещается».

Я развела руками и сказала:

‑ [Но] Вѣдь чтеніе рѣчи о Достоевскомъ уже состоялось; вы сами видите какъ вызываютъ лектора Гна Соловьева.

‑ Но, госпожа, я пришелъ съ письмомъ во время чтенія и просилъ вызвать васъ изъ залы, но этотъ господинъ (онъ указалъ на Страхова) сталъ предъ дверью, объявилъ, что вы находитесь среди публики и что васъ нельзя вызвать.

‑ Я тутъ не виновата, отвѣчала я, ‑ вы мнѣ передаете запрещеніе уже послѣ произнесенной /произнесенія/ рѣчи. Чтожь я могу теперь сдѣлать?

‑ Такъ роспишитесь въ которомъ часу вы получили отъ меня бумагу. Она была доставлена отъ Гна министра на домъ его высокопревосходительству и я ѣздилъ въ клубъ и оттуда привезъ пакетъ сюда.

Видя, что онъ изчисляетъ свои заслуги, я утѣшила моего «благодѣтеля» новою зеленою бумажкой.

Это неудавшееся запрещеніе надѣлало много толковъ не только среди литераторовъ, здѣсь находившихся, но распространилось и въ публикѣ и изъ залы стали приходить /въ Читательскую/ любопытные, извѣстные и неизвѣстные намъ. Нѣкоторые, особенно курсистки, окруживъ Владиміра Сергѣевича, спрашивали его, что съ нимъ теперь сдѣлаютъ, не вышлютъ-ли изъ города и пр.? Тотъ же вопросъ задавали и мнѣ на счетъ меня самой. О<д>на немолодая барыня особенно настаивала на своемъ сочувствіи ко мнѣ:

‑ Завтра васъ непремѣнно вышлютъ изъ города, горячилась она, ‑ а сегодня ночью у васъ будетъ обыскъ, будьте въ этомъ /увѣрены/, это мнѣ слишкомъ знакомо.

Но мало по малу все успокоилось и вечеръ окончился безо всякихъ инцидентовъ. Я уѣхала послѣднею и [только] [в]/к/ъ час[ъ]/у/ ночи была дома. И вотъ только тогда я могла наконецъ съѣсть бутербродъ /и выпить стаканъ чаю/ и думаю, что никогда въ жизни не буду пить чай съ такимъ наслажденіемъ.

На другой день утромъ я получила много писемъ отъ знакомыхъ и незнакомыхъ съ вопросами, не произвели-ли у меня обыска и не грозитъ мнѣ высылка изъ города? А съ двухъ часовъ у меня состоялся цѣлый раутъ моихъ знакомыхъ съ выраженіями сочувствія и опасеній за мое будущее. Пріѣзжала между прочимъ графиня С. А. Толстая и С. П. Хитрово узнать чтò со мной и освѣдомиться, не знаю-ли я гдѣ Соловьевъ? Онѣ уже посылали къ нему на квартиру, но его тамъ не оказалось и онѣ боятся, что онъ арестованъ. Боятся ареста и для меня. Я всѣмъ отвѣчала, что никакой опасности до сихъ поръ не подверглась, а если мнѣ прикажутъ выѣхать изъ города, то обращусь къ помощи К. П. Побѣдоносцева и онъ навѣрно /надѣюсь, что онъ/ меня выручитъ /защититъ/. Вѣдь я устроивала этотъ вечеръ съ его вѣдома и согласія и онъ можетъ поручиться за мои политическія убѣжденія. Эти настойчивые толки о моемъ арестѣ и высылкѣ начали меня подконецъ безпокоить, главнымъ образомъ, потому, что, еслибъ это случилось, то пришлось бы отложить на долго затѣянное мною первое изданіе Полнаго Собранія Сочиненій моего мужа. Всѣ эти страхи были напрасны[,]/:/ ни я, ни Вл. С. Соловьевъ не потерпѣли какихъ либо безпокойствъ.

______

Вечеромъ того же дня я поѣхала къ [ф] вчерашней француженкѣ возвратить ей носовой платокъ и отвезла ей три фунта конфетъ отъ Ballet. Мужа ея я не застала и просила ее передать ему мою благодарность за задержку запрещенія.

‑ C'est ma rus<s>e à moi, подмигнула она мнѣ, ‑ je remontai la pendule et il tarde d'envoyer le papier.

______

Лѣтъ восемь спустя, послѣ одного религіознаго собранія въ домѣ Оберъ-Прокурора, я, въ числѣ гостей, рядомъ со мной, замѣтила одного старика, который пристально въ меня вглядывался (ко мнѣ присматривался). Лицо его было мнѣ знакомо, но опредѣлить кто это я не могла. Подошелъ Константинъ Петровичъ и представилъ мнѣ моего сосѣда какъ Ө. М. Дмитріева.

‑ Но мы съ Вами, кажется, старые знакомые, сказалъ Дмитріевъ. – Мнѣ изъ за Васъ, вѣрнѣе изъ за рѣчи Влад. Соловьева пришлось /тогда/ объясняться съ министромъ. [‑ Позвольте мнѣ] Да и вамъ могли грозить непріятности, помните, какія это были времена!

‑ Позвольте мнѣ извиниться предъ Вами, сказала я, а вмѣстѣ съ тѣмъ поблагодарить за ту доброту, съ которою Вы тогда отнеслись ко мнѣ.

‑ Признаться, мнѣ было очень жаль, что вы взялись за столь несвойственную женщинѣ дѣятельность, какъ устройство литературнаго вечера, и мнѣ было очень досадно, что пришлось сдѣлать вамъ нѣкоторыя /необходимыя/ замѣчанія, которыя, надо признать, Вы приняли очень смиренно.

‑ Да, засмѣялась я, ‑ сколько помню, кажется, я произносила одно только слово и Вы могли получить плохое понятіе о моемъ краснорѣчіи.

‑ Да, въ противоположность всѣмъ женщинамъ, вы не были болтливы и ваше тогдашнее слово напомнило мнѣ /одно/ итальянское слово (забыла какое) которымъ итальянцы, благодаря различной интонаціи, умѣютъ выразить всѣ волнующія ихъ чувства.

______

Литературные вечера.

Первый литературный вечеръ, устроенный Ор. Ө. Миллеромъ /и мною/ въ январѣ 188<?> года въ пользу школы имени Ө. М. Достоевскаго, далъ такіе хорошіе матеріальные результаты (что-то болѣе тысячи /рублей/ чистаго сбора), что это укрѣпило во мнѣ намѣреніе ежегодно устроивать въ пользу Старорусской Школы подобные вечера.

Зная, какъ сильно занятъ пр. О. Ө. Миллеръ, мнѣ было совѣстно утруждать его заботами по устройству вечеровъ, и я взяла всѣ хлопоты на себя, за исключеніемъ переговоровъ съ Попечителемъ Учебнаго Округа, съ которымъ Орестъ Өеодоровичъ умѣлъ ладить. Приглашеніе писателей, а впослѣдствіи артистовъ и пѣвицъ досталось уже на мою долю и я должна признать, что это былъ не совсѣмъ пріятный трудъ. Со мной то и дѣло происходили какія нибудь комическія происшествія, очень меня сердившія и огорчавшія, такъ какъ по неопытности я придавала слишкомъ большое значеніе тѣмъ неудачамъ, которыя меня постигали (со мной случались).

Изъ множества приключеній приведу два-три:

Какъ-то разъ я отправилась приглашать чтецомъ на нашъ вечеръ одного старичка-литератора. Я явилась къ нему въ учрежденіе, гдѣ онъ проводилъ часть своего дня. Встрѣтилъ онъ меня очень любезно и мы нѣсколько времени о чемъ-то говорили; но когда я изложила свою просьбу, то онъ внезапно всталъ съ мѣста и на минуту отошелъ въ сторону. Вернувшись на прежнее мѣсто, онъ съ самымъ любезнымъ видомъ прошамкалъ, едва выговаривая слова:

‑ Всей душой радъ-бы, голубушка Анна Григорьевна, содѣйствовать успѣху Вашего вечера, да не могу: зубы отдалъ въ починку, а безъ зубовъ, вы сами видите, я не говорю, а шамкаю. Гдѣ ужь тутъ читать на литературномъ вечерѣ!

Я страшно удивилась, такъ какъ предшествовавшіе десять минутъ онъ разговаривалъ со мной такъ ясно и отчетливо, что каждое слово можно было понять. Я догадалась, что /за/ минуту онъ снялъ и спряталъ свои вставные зубы. Мнѣ не хотѣлось уличать его, я сдѣлала видъ, что ему повѣрила, и сказала:

‑ Но, можетъ быть, къ литературному вечеру зубы ваши будутъ исправлены? Вѣдь предъ /нами/ цѣлая недѣля впереди!

‑ Нѣтъ, голубушка, раньше двухъ недѣль не поправятъ.

‑ Но, чтоже дѣлать, сказала я, очень жаль. Извините, что побезпокоила, и я ушла. Но я была страшно раздосадована не тѣмъ, что онъ отказался выступить на чтеніи, а его грубымъ обманомъ. Вѣдь могъ онъ отказаться подъ предлогомъ усталости, дѣлъ, чего либо подобнаго, онъ поступилъ какъ заправскій клоунъ. Когда я разсказала кой-кому изъ моихъ друзей, то мнѣ сказали, что это [извѣстно] /одинъ изъ/ его truc/’овъ/, когда онъ хочетъ отказаться отъ приглашенія или засѣданія. Въ слѣдущіе годы я /конечно,/ этого чтеца болѣе не приглашала.

‑‑‑‑‑

По поводу устройства вечеровъ мнѣ приходилось просить совѣта у многихъ лицъ, знавшихъ музыкальный и артистическій міръ, который былъ для /меня/ terra incognita. Кто-то изъ этихъ лицъ показалъ мнѣ на одного пѣвца, бывшаго любимцемъ петербургской публики, который, находясь за штатомъ, рѣдко появляется на эстрадѣ, а по[э]тому навѣрно согласиться выступить на нашемъ литературно-музыкальномъ вечерѣ, зная, что можетъ стяжать шумныя оваціи.

Пришлось мнѣ поѣхать къ пѣвцу на поклонъ. Онъ и его молоденькая жена встрѣтили меня чрезвычайно привѣтливо и хотъ пѣвецъ увѣрялъ меня, что его «забыли» и что у теперешней публики другіе кумиры, но охотно далъ себя уговорить и самъ записалъ /(для разрѣшенія цензурой)/ нѣсколько романсовъ, даже на bis. Какъ я замѣтила приглашеніе пѣвцу очень польстило, такъ какъ было извѣстно, что вечера, устроиваемые въ память Достоевскаго очень любимы молодежью, которая участвующихъ встрѣчаетъ /и провожаетъ/ горячими аплодисментами. Пѣвецъ сталъ разспрашивать кто будетъ участвовать въ нашемъ вечерѣ, я перечислила и вдругъ, къ моему удивленію, замѣтила, что лица и у мужа и у жены внезапно измѣнились. Жена немного погодя вышла въ другую комнату, а черезъ минуту пришла горничная звать пѣвца къ «барынѣ». Вернувшись, они оба очень привѣтливо со мною простились и пѣвецъ подтвердилъ, что, если онъ не заболѣетъ или не случится ничего /чего либо/ особеннаго, то онъ будетъ непремѣнно участвовать въ нашемъ вечерѣ. На другой день мнѣ пришлось написать [/сообщить/] одной пѣвицѣ, уже давшей намъ слово, о томъ какія романсы /ей/ разрѣшены и, кстати сообщить, что такой-то пѣвецъ тоже согласился участвовать. Можно представить мою досаду, когда моя дѣвушка, относившая письмо, принесла мнѣ отвѣтъ отъ пѣвицы, которая, «къ величайшему своему сожалѣнію» по внезапной болѣзни отказывается принять участіе въ предполагаемомъ вечерѣ. А вечеромъ того же дня посыльный принесъ мнѣ письмо, въ которомъ вчерашній пѣвецъ, тоже «къ величайшему своему сожалѣнію», отказывается участвовать въ нашемъ вечерѣ по случаю внезапной поѣздки въ Москву. Я была страшно огорчена: столько хлопотъ, столько просьбъ, столько усталости[,] /!/ [к]/К/азалось, все было устроено и все вдругъ распалось и приходилось начинать все съ начала. На другое утро я поѣхала къ лицу, дававшему мнѣ совѣты по артистической части и повѣдала ему мое горе. Узнавъ имена отказавшихся лицъ, онъ разсмѣялся и сказалъ:

‑ Вотъ и видно, что Вы далеко стоите отъ театральнаго міра и не знаете его таинъ. Вы задумались соединить на одномъ вечерѣ два лица, которыя когда-то были слишкомъ близки другъ къ другу, а потомъ изъ за женидьбы пѣвца, сдѣлались непримиримыми врагами. А вы хотите эту пару представить петербургской публикѣ, которой ихъ бывшія и теперешнія отношенія слишкомъ извѣстны. Да вѣдь это былъ-бы цѣлый скандалъ и понятно, что они оба отказались.

________

Для одного изъ музыкально-литературныхъ вечеровъ нашихъ потребовалась фисъ-гармонія и мнѣ посовѣтовали [мнѣ] взять ее на прокатъ у одного музыканта, который содержалъ агентуру фисгармоній. Я отправилась къ нему въ часъ, позвонила и на мой звонокъ отворилъ дверь [вы] какой-то заспанный и некрасивый господинъ, въ очень неприглядномъ домашнемъ шлафрокѣ. Увидѣвъ не старую еще и прилично одѣтую даму, господинъ тотчасъ же скрылся, а я осталась въ передней въ полнѣйшей нерѣшимости что же мнѣ теперь дѣлать? Уйти – значило оставить дверь отворенною /на соблазнъ ворамъ,/ [, но] /а/ на вѣшалкѣ висѣли мѣховыя вещи и ихъ могли украсть. Остаться – но до какого же времени: заспанный господинъ могъ вновь улечься спать. Я рѣшила остаться и стала кашлять и стучать зонтикомъ, давая знать, что въ передней кто-то ждетъ. Прошло четверть часа, полчаса, наконецъ – часъ, но никто не показывался. Положеніе мое было самое нелѣпое, тѣмъ болѣе что короткій зимній день приближался къ концу и въ три часа наступила-бы темнота. Наконецъ, я разсердилась и стала изо всей силы стучать объ полъ и зонтикомъ и [ногами] /каблуками/ и кричать во весь голосъ: «Нѣтъ-ли кого въ квартирѣ, откликнетесь пожалуйста, или я сейчасъ уйду и оставлю дверь отпертой и васъ обокрадутъ!» И вотъ на мой стукъ и крики вышелъ давишній господинъ (я его узнала и по росту и чертамъ лица), но уже въ сильно пріукрашенномъ видѣ: лицо его было набѣлено, на щекахъ рдѣлъ нѣжный румянецъ, голова была причесана по заграничному, а усы тщательно завиты. Одѣтъ же онъ былъ въ бархатную визитку съ бѣлымъ жилетомъ ‑ ну, словомъ картинка, хоть сейчасъ на выставку!

Выйдя на мой зовъ, гримированный господинъ принялъ удивленный видъ, спросилъ какъ я сюда попала и какое имѣю до него дѣло? Я тоже притворилась, что его не узнала и сказала, что мнѣ отворилъ его лакей, а самъ ушелъ, а я, чтобъ не украли /его/ вещей, сижу здѣсь болѣе часу.

‑ Каковъ негодяй, обругалъ онъ себя самого, ‑ ушелъ, а мнѣ не доложилъ!

Перешли къ дѣлу и музыкантъ, въ благодарность за мое терпѣніе, тотчасъ выразилъ свое согласіе прислать въ извѣстный день фисгармонію въ залу Кононова, при чемъ попросилъ уплатить за прокатъ 10 или 15 рублей.

Выйдя отъ музыканта, я вздохнула полною грудью, точно избавившись отъ непріятельскаго плѣна.

________

Видя благопріятный результатъ устроенныхъ мною дитературныхъ вечеровъ, руководитель Старорусской Школы имени Ө. М. Достоевскаго, священникъ О<тецъ> Iоаннъ Румянцевъ захотѣлъ устроить въ Старой Руссѣ въ пользу нашей школы народное гулянье въ паркѣ, а для интеллигентной публики небольшой любительскій концертъ <Было: концертъ любительскій – ред.>.

Не имѣя /понятія/ объ устройствѣ мірскихъ утѣхъ, О<тецъ> Iоаннъ рѣшилъ поставить народное гулянье подъ покровительство постоянно пріѣзжавшей на сезонъ богатой купчихи Петровой и самъ пошелъ ее объ этомъ просить. Первый вопросъ, который она ему предложила – это – молода-ли я и хороша-ли собой? Чтобы ее успокоить, добрый Батюшка очень строго отнесся къ моей наружности и накинулъ мнѣ съ десятокъ лѣтъ и, видя ея нерѣшительность, сказалъ, что я сама торговать въ кіоскѣ не буду, а взамѣнъ моего участія, жертвую сто рублей. Узнавъ, что ей не придется быть на второмъ планѣ, Петрова согласилась взять народный праздникъ подъ свое покровительство.

Въ лѣто 1884 г. въ Старой Руссѣ жилъ капельмейстеръ Императорской Оперы Э. Ф. Направникъ съ своею супругою /извѣстн<ой> пѣвицею/ Гжею Шредеръ. Батюшкѣ захотѣлось украсить затѣянный праздникъ участіемъ петербургскихъ артистовъ, но, стѣсняясь безпокоить незнакомыхъ ему лицъ, поручилъ это дѣло одной бойкой провинціальной барынѣ, мало разбиравшейся въ музыкальныхъ дѣлахъ. Она явилась къ Направнику и стала просить его пропѣть на эстрадѣ курорта нѣсколько арій, супругу же его, Гжу Шредеръ, умоляла съиграть двѣ-три пьесы на роялѣ. Направникъ отговаривался тѣмъ, что онъ никогда не поетъ, но бойкая барыня ни за что не хотѣла ему вѣрить и говорила, что сама много разъ восхищалась его голосомъ на Маріинской сценѣ. Направникъ наконецъ разсердился, объявилъ, что пріѣхалъ въ Старую Руссу отдыхать и лечиться и на отрѣзъ отказался отъ участія въ праздникѣ за себя и за свою супругу.

Гулянье прошло благополучно и [дало] (не смотря на большіе расходы) /дало/ /(кромѣ моихъ ста)/ болѣе ста пятидесяти рублей чистой выгоды, но повторять ежегодно народныя гулянья въ пользу нашей школы, по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, Батюшка не нашелъ удобнымъ.

Впрочемъ, года четыре спустя, и я охладѣла къ идеѣ устройства литературныхъ вечеровъ въ пользу Старорусской школы. Послѣдній /литературный/ вечеръ былъ устроенъ [въ] 24 февраля 1885 года.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: На этомъ вечерѣ читали: талантливая актриса Е. Н. Горева /стихотвореніе Ө. М.:/ («На Европейскія событія въ 1854 году<»)> [Ор] Д. В. Аверкіевъ (Разсказъ Ивана Карамазова о Ришарѣ) Ор. Ө. Миллеръ (Разсказъ Макара Ивановича изъ <«>Подростка»<)> и актеръ И. П. Киселевскій («Бабушка проигралась» изъ «Игрока»). Вторая часть программы была заполнена игрою на [роя] скрипкѣ и роялѣ (П. П. Пустарнаковъ, Г. Бадеръ) и пѣніемъ (Гжа Квадри, Абрамичевъ, Вакуловскій). – Ред.>

Онъ отнялъ отъ меня много времени и силъ, доставилъ столько непріятныхъ хлопотъ и принесъ такія незначительныя матеріальныя выгоды, что я рѣшила обратить вниманіе на отысканіе другихъ рессурсовъ для поддержанія школы. Ктому же послѣ освященія /построеннаго мною/ школьнаго /дома/, когда присутствовавшій на освященіи Вл. К. Саблеръ могъ лично убѣдиться въ серьезной постановкѣ ученія въ нашей школѣ, ей было увеличено содержаніе на двѣсти рублей. Но и получаемыя отъ Св<ятаго> Синода пятьсотъ рублей, вмѣстѣ съ моими тремя стами всетаки были недостаточны для удовлетворенія насущныхъ нуждъ школы, тѣмъ болѣе, что школьный домъ, благодаря своей величинѣ, требовалъ много денегъ на отопленіе. Такъ какъ лѣтомъ ученія не происходило (въ теченіи четырехъ мѣсяцевъ) то мнѣ пришла мысль утилизировать школьный домъ подъ помѣщеніе Лечебной колоніи охраненія народнаго здравія, ежегодно пріѣзжавшей на лѣтній сезонъ въ Старую Руссу. Благодаря содѣйствію докторовъ: Гдъ Вебера, Тицнера и [дѣло] Зеленскаго это дѣло устроилось и Колонія за первый сезонъ уплатила школѣ триста рублей. Въ дальнѣйшіе годы плата по немногу увеличивалась и дошла до восьмисотъ рублей за сезонъ. Въ настоящее время, въ виду того, что Школа преобразована въ Второклассную Церковно-Приходскую Школу и имѣетъ солидный бюджетъ, школьный домъ на лѣто никому не сдается, тѣмъ болѣе, что и Колонія (выстроила) имѣетъ теперь собственную дачу.

Долгъ Өеодора Михайловича редакціи «Отечественныхъ Записокъ».

2го февраля 1886 года я прочла въ «Новомъ Времени» (№ 3568) фельетонъ Г. Сергѣя Атавы подъ названіемъ «Умершій писатель». Привожу этотъ фельетонъ:

«Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я довольно акуратно посѣщалъ одну редакцію. Раза 3 или 4 въ мѣсяцъ, когда всѣ собирались, приходилъ конторщикъ и подавалъ стоявшему во главѣ изданія писателю, главѣ и заправилѣ, громкому литературному имени, списокъ нашихъ (сотрудниковъ) долговъ. Въ назиданіе-ли намъ, чтобъ не зарывались въ долгахъ или ужь просто такъ ‑ что дескать тутъ церемониться? – этотъ списокъ читался вслухъ. Въ концѣ его всякій разъ прочитывалось славное, не менѣе громкое имя одного писателя, тоже бывшаго когда-то сотрудникомъ и остававшагося должнымъ редакціи богатаго и распространеннаго изданія.

‑ И NN; такой-то ‑ 1000 рублей», слышали мы всѣ.

‑ Когда же это кончится? Это чортъ знаетъ что. Напишите ему.

‑ Да ужь писали-съ.

‑ Ну, и чтожь?

‑ Просятъ подождать…. заплатитъ.

‑ Заплатитъ! Ждите вы его.

Вдругъ этотъ человѣкъ, этотъ славный писатель-должникъ, умеръ. Смерть его произошла неожиданно. Я узналъ о кончинѣ его на улицѣ, отъ товарища по сотрудничеству въ изданіи. Мы пошли оба поклониться праху покойнаго.

‑ Вотъ теперь его изъ списка исключатъ, дорогой сказалъ мнѣ товарищъ, и мы не будемъ уже больше слышать разсужденій о немъ и объ его долгѣ, заплатитъ ли онъ.

Я помню, я промолчалъ.

‑ А придетъ-ли «онъ» проститься, вотъ любопытно?

Когда мы подошли къ маленькой, почти можно сказать бѣдной квартирѣ покойнаго, вся улица была уже запружена толпой и въ этой толпѣ говорили, что «онъ», нашъ принципалъ, здѣсь.

‑ Пріѣхалъ. Ну, да, я такъ и зналъ, я былъ увѣренъ, почти радостно воскликнулъ я, и даже не почти, а прямо радостно: я былъ тогда въ него буквально влюбленъ...

‑ Да, это очень хорошо, соглашался со мной и мой товарищъ.

Въ квартиру пробраться не было никакой возможности. Толпа становилась все плотнѣе и плотнѣе. Пріѣзжавшіе въ каретахъ и на извощикахъ останавливались далеко гдѣ-то, выходили и шли пѣшкомъ въ тщетномъ предположеніи, что такъ имъ удастся всетаки наконецъ попасть къ праху умершаго. Я никогда не видывалъ такой толпы, то есть толпы такого состава: бѣдняки, старики, старухи, какія-то блѣдныя, изнуренныя, ранѣе зрѣлости состарившіяся женскія и дѣвичьи лица, блѣдныя лица мужчинъ съ несомнѣнными на нихъ слѣдами долгихъ страданій – странная толпа. Нѣсколько оборванныхъ, грязныхъ, нарумяненныхъ, пьяныхъ женщинъ истерически рыдали тутъ же. Страхъ какъ-то обуялъ меня… Я тутъ только понялъ что такое писатель и что можетъ сдѣлать искреннее, отъ сердца оторванное и брошенное толпѣ имъ слово…

А черезъ часъ или два я былъ въ редакціи, я пришелъ туда подъ впечатлѣніемъ видѣннаго и перечувствованнаго.

‑ Ну вотъ… заплатитъ-съ! Ха-ха! Зачеркните, говорилъ «онъ» конторщику, явившемуся къ намъ со «спискомъ».

Я помню, я какъ-то нервно вздрогнулъ даже, когда услыхалъ это. Ужасъ выразился и на двухъ-трехъ лицахъ. Остальные молча опустили глаза среди безмолвной тишины, вдругъ воцарившейся между нами.

‑ А большой былъ писатель, догадавшись о впечатлѣніи, сказалъ «онъ» и заговорилъ, чтобы замять это впечатлѣніе, о составѣ будущаго номера».

Предвидя, что фельетонъ С. Атавы возбудитъ толки въ литературномъ мірѣ и вызоветъ, пожалуй, опять намеки и нар<е>канія на наслѣдниковъ Достоевскаго, нежелающихъ уплатитъ долгъ своего (ихъ) отца, я рѣшила предупредить это непріятное для меня обстоятельство и (послала) просила редакцію «Новаго Времени» напечатать нижеслѣдующее письмо:

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: (№ 3571<)> отъ 5 февраля 1886 г. – Ред.>

«М. М. Въ № 3568 «Новаго Времени» помѣщена статья г. Сергѣя Атавы «Умершій писатель». Въ этой статьѣ разсказана исторія одного извѣстнаго писателя, взявшаго въ редакціи одного журнала 1000 рублей, неплатившаго своего долга, не смотря на частыя напоминанія, и умершаго не заплативъ должныхъ денегъ. По всѣмъ признакамъ ясно, что тутъ говорится о моемъ покойномъ мужѣ, Өедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ и о редакціи «Отечественныхъ Записокъ». Дѣйствительно Өеодоръ Михайловичъ взялъ у Н. А. Некрасова 1000 рублей при слѣдующихъ обстоятельсвахъ: Когда окончилось печатаніе «Подростка» Н. А. Некрасовъ просилъ Өеодора Михайловича о дальнѣйшемъ сотрудничествѣ и Өеодоръ Михайловичъ обѣщалъ написать небольшую повѣсть въ 3-4 печатныхъ листа, при чемъ получилъ отъ 12 іюня 1876 г. тысячу рублей. По смерти Н. А. Некрасова М. Е. Салтыковъ напомнилъ Өеодору Михайловичу о повѣсти и Өеодоръ Михайловичъ обѣщалъ ее написать. Никакихъ напоминаній или требованій о возвратѣ 1000 рублей деньгами, а не повѣстью Өеодоръ Михайловичъ отъ редакціи не получалъ, а, если-бы получилъ, то непремѣнно уплатилъ-бы тотчасъ же какъ бы это ни было ему трудно; онъ постоянно думалъ, что у него найдутся, между его большими работами, 2-3 (мѣсяца) свободныхъ мѣсяца и онъ напишетъ повѣсть для «Отечественныхъ Записокъ». Къ несчастію, ему не пришлось исполнить своего намѣренія. Въ первое время послѣ смерти Өеодора Михайловича я не имѣла возможности уплатить эти взятые впередъ за повѣсть 1000 рублей, когда же изданіе «Отечественныхъ Записокъ» было прекращено, я обратилась къ В. П. Гаевскому съ просьбою узнать кому мнѣ внести эти деньги. В. П. Гаевскій взялъ на себя трудъ переговорить съ М. Е. Салтыковымъ и А. А. Краевскімъ и сообщилъ мнѣ, что деньги должны быть внесены А. А. Краевскому. Я такъ и поступила и внесла А. А. Краевскому взятые впередъ за повѣсть 1000 рублей, въ чемъ и получила росписку

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Хранится въ Музеѣ памяти Ө. М. Достоевскаго. – Ред.>

отъ 11 мая 1884 года. Примите и пр. А. Достоевская».

Къ 1886 году были еще въ живыхъ М. Е. Салтыковъ, А. А. Краевскій <Пропуск в рукописи – ред.> и могли бы меня опровергнуть, еслибъ я говорила неправду. Опроверженій, конечно, не послѣдовало.

Литературный Фондъ.

Со времени кончины Өеодора Михайловича мнѣ не разъ приходилось выступать въ учрежденіяхъ и даже печатно въ защиту его свѣтлой для меня памяти. Разскажу, напримѣръ, о сношеніяхъ моихъ по этому поводу съ Литературнымъ Фондомъ.

Нѣсколько лѣтъ спустя по кончинѣ мужа, до меня стали доходить слухи о томъ, что покойный не уплатилъ Литературному Фонду денегъ, которыя Фондъ далъ ему взаймы. Я не придавала значенія этимъ слухамъ, такъ какъ знала обстоятельства, при которыхъ были сдѣланы займы, а также имѣла въ рукахъ договоры, на которыхъ имѣлись росписки Фонда въ полученіи обратно денегъ.

Но чѣмъ успѣшнѣе шли мои изданія сочиненій Өеодора Михайловича, тѣмъ чаще возбуждались въ обществѣ и въ литературѣ разговоры о томъ, что за «Достоевскимъ» остался долгъ Литературному Фонду и что наслѣдникамъ его слѣдовало бы этотъ долгъ уплатить. Мнѣ говорили объ этомъ; писали анонимныя письма, и въ 1889, въ одинъ изъ воскресныхъ вечеровъ у редактора «Недѣли», П. А. Гайдебурова, кто-то поднялъ вопросъ объ этомъ, при многочисленномъ обществѣ, сидѣвшемъ за чайнымъ столомъ.

‑ Знаете, Анна Григорьевна, /говорилъ кто-то изъ присутствовавшихъ/ вы [имѣете] /получаете/ такъ много выгодъ отъ изданія произведеній Өеодора Михайловича, что имѣете въ настоящее время возможность возвратить Литературному Фонду [(взятыя)] полученныя Вашимъ мужемъ ссуды и пособія. Подумайте, Литературный Фондъ такъ много сдѣлалъ въ свое время для Вашего покойнаго мужа, что было-бы лишь справедливостью возвратить Фонду сдѣланныя имъ пособія.

Тонъ говорившаго меня покоробилъ и я не сдержалась и отвѣтила горячо:

‑ Это Өеодоръ Михайловичъ въ своей жизни сдѣлалъ очень много для Литературнаго Фонда, а не Фондъ для него. Вспомните: мой мужъ былъ секретаремъ Фонда, участвовалъ два раза въ 1860 году въ спектаклѣ («Ревизоръ») Фонда, а въ послѣдніе нѣсколько лѣтъ много разъ выступалъ на вечерахъ въ пользу Литературнаго Фонда, а его чтенія, такія высоко-художественныя (этого вѣдь не будутъ отрицать присутствующіе?) собирали биткомъ набитый залъ и давали возможность Литературному Фонду, по требованію публики, повторять тоже чтеніе черезъ недѣлю вторично («Пушкинскія чтенія» 19го и 26го октября 1880 г.). Ну, а что же сдѣлалъ Литературный Фондъ до моего мужа? Онъ далъ ему въ 1863 году ссуду въ полторы тысячи рублей на полгода, съ % по пяти со ста, и взялъ съ него обязательство, что въ случаѣ не уплаты въ срокъ или въ случаѣ его смерти, права полной собственности на всѣ его сочиненія, какъ напечатанныя, такъ и неизданныя, будутъ принадлежать Литературному Фонду но, позвольте, въ чемъ же тутъ состояла помощь Фонда? Вѣдь на подобныхъ условіяхъ мужъ мой могъ получить ссуду любого ростовщика, такъ какъ даже въ тѣ времена литературныя права его въ полную собственность могли цѣниться не менѣе десятка тысячъ. Полагаю, что особой заслуги въ этомъ чисто-коммерческомъ дѣлѣ Литературный Фондъ не имѣлъ и ни моему мужу, ни мнѣ не за что быть признательными. Өеодоръ Михайловичъ отдалъ въ срокъ, какъ первую, такъ и вторую сумму (взятую въ 1864 году) и заплатилъ %, о чемъ имѣется помѣтка на договорахъ. Но вотъ чтò произошло въ 1865 году: когда Өеодоръ Михайловичъ, /по/ оплатѣ даже ранѣе срока взятыхъ денегъ, попросилъ вновь ссуду въ 1000 руб. на тѣхъ-же условіяхъ, то нѣкоторые члены тогдашняго Комитета стали отрицать литературныя достоинства его произведеній и отнеслись къ нему такъ грубо и небрежно, что мужъ былъ глубоко оскорбленъ и отказался отъ ссуды и въ дальнѣйшіе годы, какъ ни тяжелы были его денежныя обстоятельства, никогда не обращался за помощью /къ Фонду/, да и мнѣ это запретилъ. Онъ не рѣдко говорилъ мнѣ: «Какъ-бы ты ни была бѣдна, умоляю тебя, не обращайся за помощью къ Литературному Фонду: Онъ хоть и поможетъ тебѣ бездѣлицей, но унизитъ тебя, какъ когда-то меня унизилъ». Я запомнила эти слова мужа и, если бы даже умирала съ голоду, то не обратилась бы за помощью [в]/к/ъ Литературн[ый]/ому/ [Фондъ] Фонду.

Видя меня взволнованной, /хозяйка дома/ Е. К. Гайдебурова стала меня убѣждать успокоиться. Но мнѣ хотѣлось довести дѣло до конца и я обратилась къ П. А. Гайдебурову [(бывшему тогда секретаремъ Фонда)] стоявшему близко къ Фонду, съ вопросомъ какъ онъ думаетъ: не могу-ли я просить Комитетъ Литературнаго Фонда навести справки о долгахъ Өеодора Михайловича и о пособіяхъ, ему оказанныхъ, съ обязательствомъ немедленно уплатить ихъ. Гайдебуровъ отвѣтилъ, что, /конечно,/ Комитетъ не откажется навести справки и меня увѣдомить.

Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, я на другой же день написала нижеслѣдующее письмо:

Въ Комитетъ Общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ.

Имѣю честь покорнѣйше просить Комитетъ сообщить мнѣ, получалъ ли мой покойный мужъ, Ө. М. Достоевскій, пособія изъ Общества и, если получалъ, то когда именно и въ какомъ размѣрѣ, а также возвращены-ли имъ 1500 руб., взятыя въ 1863 г. и 1000 р. /въ 1864 г./ взятыя взаимо<о>бразно, изъ 5% годовыхъ, первыя – отъ 24 іюля 1860 года, срокомъ на полгода, подъ обезпеченіе правомъ собственности на всѣ его сочиненія. Считаю нужнымъ присовокупить, что въ случаѣ неуплаты покойнымъ мужемъ моимъ, какъ пособія, такъ и ссуда будутъ мною немедленно возвращены.

Тогдашній Предсѣдатель Комитета К. К. Арсеньевъ письмомъ отъ 4 октября 1889 года, отвѣтилъ мнѣ, что «придется дѣлать справки въ старыхъ дѣлахъ общества, хранящихся въ Публичной Библіотеки и, что когда онѣ получатся, то онъ меня о томъ извѣститъ».

Отъ 8го ноября 1889 года секретарь Общества В. И. Сеневскій письмомъ за № 505 отвѣтилъ мнѣ:

М<илостивая> Г<осударыня> по наведеннымъ въ архивѣ справкамъ покойный Өедоръ Михайловичъ дважды дѣлалъ заемъ въ Обществѣ для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ (оба раза въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ) въ первый разъ 1000 р., второй – 1500 р. Оба эти займа были имъ покрыты, при чемъ при возвращеніи 1500 руб. отмѣчена и уплата %.

28 ноября 1889 секретарь Общества писалъ мнѣ:

М<илостивая> Г<осударыня> Я уже извѣщалъ васъ, что ссуды, выданныя покойному Ө. М. Достоевскому въ 1863 г. – 1500 р. и въ 1864 году – 1000 руб. были имъ Обществу для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ уплачены. Нынѣ наведены справки за остальные годы жизни Өеодора Михайловича и оказалось, что никакихъ просьбъ съ его стороны о ссудахъ или пособіяхъ не было, а слѣдовательно и выдачъ ему не было, о чемъ и имѣю честь васъ извѣстить.

Кромѣ этихъ писемъ въ № 4923 «Новаго Времени» отъ 11го ноября 1889 года появилось письмо Предсѣдателя Комитета для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ, К. К. Арсеньева, въ которомъ онъ говоритъ, что Ө. М. Достоевскій не обращался въ Общество съ просьбою о пособіи ни въ 1873 году, когда былъ редакторомъ «Гражданина», ни въ слѣдующіе годы.

Затѣмъ въ № 4943 «Новаго Времени» отъ 1го декабря 1889 г. было напечатано:

«Въ виду продолжающихся появляться обвиненій противъ Литературнаго Фонда по отношенію къ Ө. М. Достоевскому, Предсѣдатель Комитета счелъ долгомъ довести до всеобщаго вѣдѣнія, что Өеодоръ Михайловичъ получилъ изъ Фонда въ 1863 г. ссуду 1500 р., изъ которыхъ 1000 р. были возвращены въ декабрѣ того же года, а 500 р. и % 45 р. были уплачены въ январѣ слѣдующаго года. Въ 1864 году Ө. М. Д-му была вновь выдана ссуда въ 1000 р., возвращенная имъ 31 января 1865 г. билетомъ на ту же сумму. Затѣмъ никакихъ болѣе просьбъ о ссудѣ или пособіи отъ Ө. М. Д-го въ Комитетъ О-ва не поступало. Предсѣдатель Комитета К. К. Арсеньевъ<»>.

Такимъ образомъ, благодаря моему настоянію, дѣло это разъяснилось. Всѣ документы по этому дѣлу соединены въ отдѣльной тетради, хранящейся въ Историческ<омъ> Музеѣ въ Отдѣлѣ «Музей памяти Ө. М. Д-го».

Глава Интервьюеръ.

Какъ-то, въ 90хъ годахъ, проживъ лѣто въ Старой Руссѣ и собираясь провести осень въ Ялтѣ, мы узнали, что холера, въ теченіи лѣтнихъ мѣсяцевъ косившая народъ на Волгѣ, появилась сначала въ Москвѣ, а затѣмъ въ Петербургѣ. Что было дѣлать? Возникло опасеніе, что [опасно] /нельзя/ будетъ вернуться въ столицу, и придется, пожалуй, зазимовать въ Руссѣ, а такъ какъ домъ нашъ не былъ приспособленъ для зимы, то житье тамъ представлялось вполнѣ невозможнымъ. Вотъ и рѣшили какъ можно скорѣе пробраться въ Крымъ, гдѣ, въ случаѣ, еслибъ холера приняла большіе размѣры, можно было-бы съ удобствомъ остаться и на всю зиму. Опасаясь зараженныхъ мѣстностей, мы рѣшили ѣхать дальнимъ путемъ: сначала на Одессу, а затѣмъ пароходомъ на Ялту. Насъ пугали медицинскимъ осмотромъ на желѣзныхъ дорогахъ и онъ дѣйствительно существовалъ, но представлялъ собою скорѣе водевиль, чѣмъ что либо серьезное: Докторъ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ офиціальныхъ лицъ, проходилъ по вагону и спрашивалъ (предлагалъ вопросъ): «вы здоровы?» Каждый отвѣчалъ: «Благодарю васъ, здоровъ», а нѣкоторые, болѣе шутливые, спрашивали о здоровьи доктора и его свиты. Всѣ смѣялись и проходъ (приходъ) медицинскаго персонала сблизилъ пассажировъ и между ними возникли оживленные разговоры.

Изъ боязни заразиться мы проѣхали черезъ Петербургъ, не останавливаясь, съ вокзала на вокзалъ, и хоть были очень голодны и страдали отъ жажды, но взяли себя въ руки и до Луги ничего не ѣли и не пили.

Чрезъ двое сутокъ мы благополучно пріѣхали въ Одессу, остановились въ лучшей гостинницѣ, гдѣ-то на Дерибасовской, хотѣли пробыть одинъ день, а застряли на три. Было 6‑8е сентября, а въ это время погода всегда мѣняется и наступаютъ морскія бури. Я каждый день ходили на пристань и мнѣ (сообщали) говорили, что «сегодня пароходъ не пойдетъ, а пойдетъ завтра». Должно быть, я тамъ очень наскучила и, чтобъ избавиться отъ моихъ посѣщеній, завѣдущій Конторой записалъ мой адрессъ и обѣщалъ извѣстить когда пойдетъ пароходъ. На четвертый день я вновь отправилась въ Контору и, не заставъ служащихъ, (ушли завтракать) узнала отъ хохла-сторожа, что «винъ може пойде, а може не пойде». Не видя никакихъ приготовленій къ отходу парохода, я рѣшила, что «винъ не пойде» и отправилась фланировать по Одессѣ. /Но/ время приближалось къ завтраку, къ часу дня, и я направилась въ гостинницу. Еще съ перекрестка я замѣтила, что на нашемъ балконѣ кто-то стоитъ и машетъ платкомъ. Я ускорила шагъ и, когда подошла, то увидѣла на балконѣ мою дочь, которая сказала: «Мама, иди скорѣй, очень, очень нужно!<»> Я мигомъ взбѣжала на лѣстницу и тутъ встрѣтила мою дочь, которая мнѣ объяснила, что, еще часъ назадъ, прибѣгалъ изъ пароходной Конторы мальчикъ съ запиской, въ которой меня извѣщали, что пароходъ сегодна непремѣнно пойдетъ, но не въ три, а (почему-то) въ два часа.

‑ Куда ты пропала, говорила моя дочь, ‑ намъ осталось не больше сорока минутъ, а если опоздаемъ, то придется прожить здѣсь еще два-три дня. Я собрала свои вещи, а твои уложить не могла, вѣдь ты этого не любишь.

Я бросилась было въ комнату, но меня остановилъ лакей, который объявилъ, что меня желаетъ видѣть какой-то господинъ. Я просила извиниться, что не могу принять, такъ какъ сію минуту уѣзжаю, и пошла укладываться. Но господинъ оказался настойчивымъ: онъ вновь прислалъ лакея и велѣлъ передать, что является отъ редакціи «Одесскаго Листка» или «Одесскихъ Вѣдомостей» (хорошенько не помню) по очень нужному дѣлу и проситъ принять хоть на минуту. Лакей, очевидно, задобренный, уговаривалъ меня: <«>барыня, вѣдь они давно сидятъ-съ у насъ въ ресторанѣ, ужь вы извольте ихъ принять-съ». Дѣлать нечего, я ему сказала: «Ну, такъ проси ихъ сюда!»

Вещи мои оказались въ разбродѣ: въ шкафу, въ комодѣ, на столахъ, на стульяхъ. По обычаю всѣхъ русскихъ путешественницъ, берущихъ въ дорогу массу ненужныхъ вещей и забывающихъ необходимыя, и у меня (вещей) была масса (вещей). Пока я запаковывала одинъ чемоданчикъ, вошелъ какой-то [я]/ю/ркій господинъ, раскланялся и объяснилъ, что прибылъ «представителемъ» отъ такой-то редакціи привѣтствовать «дорогую гостью» и предложить ей, если понадобиться, свои услуги. Никогда не страдая тщеславіемъ, я совсѣмъ не оцѣнила по достоинству такой любезности, на скоро просила благодарить редакцію и объявила, что сію минуту уѣзжаю. Я даже не предложила «представителю» сѣсть, но онъ сѣлъ безъ моего приглашенія. Я бѣгала по комнатѣ, сбирая вещи, а «представитель» задавалъ мнѣ вопросы, (на которые я отвѣчала отрывисто,) въ родѣ слѣдующихъ:

‑ Сударыня, вы въ первый разъ посѣщаете Одессу? Позвольте спросить, какое впечатлѣніе она на васъ произвела?

‑ Да не въ первый, а въ четвертый или въ пятый разъ, отвѣчала я ворчливо. – И всегда-то въ Одессѣ меня преслѣдуютъ непріятности: въ прошлый разъ захватила жестокій насморкъ, а въ этотъ – изъ за бури просидѣла въ ней три дня, а теперь, пожалуй, опоздаю на пароходъ. – Лиля, уложи капли въ коробочку.

‑ А позвольте узнать, откуда вы ѣдете и куда направляетесь?

‑ Ѣду изъ Старой Руссы, а направляюсь въ Ялту.

‑ Въ Старой Руссѣ вы, вѣряотно, лечились? Чѣмъ вы страдаете?

‑ Да ничѣмъ не страдаю и не лечилась вовсе, запротестовала я, ‑ а просто жила, у меня тамъ домъ свой. ‑ Лиля, поищи [з] желтый ремень!

Не смотря на столь непривѣтливое мое обращеніе, «представитель» не трогался съ мѣста и, очевидно, рѣшилъ присутствовать при отъѣздѣ столь «важной особы».

Но тутъ произошло забавное приключеніе, часто со мною случающееся: у меня пропалъ кошелекъ, то есть, вѣрнѣе, не пропалъ, а я его спрятала и сразу не могла найти. У многихъ женщинъ существуетъ нелѣпая привычка, чтобъ сохранить какую либо бумагу, вещь, деньги, драгоцѣнность, спрятать ихъ въ «вѣрное мѣсто» и немедленно забыть гдѣ это «вѣрное мѣсто» находится. Эта привычка была и у меня, и преимущественно на счетъ денегъ, которыя я тоже прятала въ «вѣрныя мѣста» и иногда ихъ долго не находила. Я даже въ шутку говорила моимъ наслѣдникамъ, чтобъ они, послѣ моей смерти, непремѣнно тщательно перебрали /пересмотрѣли/ всѣ мои вещи, и увѣряла, что въ награду они найдутъ или сотенную бумажку или какую нибудь облигацію, которую я запрятала, да такъ и не нашла.

Тоже случилось и теперь съ моимъ кошелькомъ: я его куда-то засунула и сразу не могла отыскать. А между тѣмъ въ комнатѣ стоялъ лакей со счетомъ, надо было расплачиваться, а кошелька нѣтъ какъ нѣтъ.

‑ Господи, да куда же я его положила? Вѣдь кошелекъ сейчасъ былъ въ моихъ рукахъ! Ну, теперь придется остаться еще на два – на три дня, горестно восклицала /говорила/ я. ‑ Вѣдь я давеча взяла съ собой деньги на билеты и теперь, значитъ, я ихъ потеряла! Ахъ, какая досада! Ужь эта негодная Одесса: всегда-то въ ней однѣ непріятности! восклицала я, совсѣмъ забывъ, что въ комнатѣ находится Одесситъ, а еще /ктому же/ «представитель» Редакціи.

‑ Но какже, мама, мы теперь будемъ? спросила моя дочь, видимо огорченная инцидентом.

‑ Авось найду, отвѣчала я, ‑ а не найду – поѣду къ Распопову (одесскій книгопродавецъ, съ которымъ я многіе годы вела сношенія), пусть выручаетъ, а въ Ялтѣ у меня въ Банкѣ деньги найдутся!

Я металась въ волненіи по комнатѣ, а всѣ (лакеи со счетомъ, [дѣвушка] (горничная) съ полотенцемъ на плечѣ и «представитель» Редакціи) безмолвно на меня поглядывали (посматривали). Меня возмутило подобное равнодушіе къ постигшему меня «несчастію» и я вдругъ, совершенно для себя неожиданно, /я/ закричала:

‑ Что жь вы стоите, ищите всѣ кошелекъ!!

Мой окроикъ былъ, очевидно, не только повелительный, но и пронзительный, потому что всѣ сразу /за/метались по комнатѣ и стали отворять: кто – ящики письменнаго стола, кто дверцы опустошеннаго шкафа. Даже «представитель» возился съ какимъ-то столикомъ. Я-же бросилась къ своей постели, стащила верхнюю подушку, нижнюю, и подъ нею нашла смиренно лежавшій мой черный кошелекъ! Вотъ гдѣ было-то «вѣрное мѣсто», куда я его упрятала!

Схвативъ кошелекъ въ руки, я съ торжествующимъ видомъ обратилась къ окружающимъ и воскликнула:

‑ Я такъ и знала, что кошелекъ лежитъ подъ подушкой!

Тутъ пошли послѣдніе хлопоты: уплата по счету, раздача чаевъ, выносъ вещей и черезъ пять минутъ все было кончено и мы спустились внизъ.

«Представитель» меня не оставлялъ, несъ мой саквояжъ и дорогою до подъѣзда успѣлъ таки выудить два-три отвѣта на свои вопросы, между прочимъ, долго-ли я останусь въ Ялтѣ и [м] какой мой тамошній адрессъ?

На пароходъ мы попали за семь минутъ до отхода и благополучно отправились. Сидя на покоѣ въ каютѣ, я припоминала давишнюю сцену и очень посмѣялась надъ собою за ту суматоху, которую я произвела благодаря своей безпамятности.

________

Прошло дней десять и я, однажды, среди писемъ, нашла /получила/ одно изъ Одессы и № какой-то газеты. Раскрывъ письмо, я прочла подпись: «корреспондентъ «Одесскаго Листка» или «Одесскихъ Вѣдомостей» такой-то<»>. Въ письмѣ мой недавній знакомецъ благодарилъ меня за то, что, благодаря моей любезности (хороша любезность! подумала я) онъ имѣлъ возможность дать одесской публикѣ очень интересный матеріалъ о личности и произведеніяхъ моего знаменитаго мужа (о моемъ мужѣ я съ нимъ не сказала ни слова, некогда было) и просилъ моего позволенія вести со мною переписку, такъ какъ ему необходимы нѣкоторыя матеріалы для той большой работы о произведеніяхъ Достоевскаго, которыю онъ будто-бы предпринимаетъ. Кончалъ онъ свое письмо увѣреніемъ, что я, вѣроятно, останусь довольна тѣмъ, чтò онъ написалъ обо мнѣ лично. Признаюсь, при этомъ извѣстіи, у меня «волосы стали дыбомъ». Развернула газету и нашла цѣлый фельетонъ съ заголовкомъ большими буквами: [Пр] Посѣщеніе или пребываніе въ Одессѣ вдовы и т. д., совершенно въ томъ же родѣ, въ какомъ извѣщали-ли бы /газеты/ о прибываніи мадагаскарской королевы. Чѣмъ дальше я читала, тѣмъ въ бòльшее приходила изумленіе: судя по статьѣ, я оказалась необыкновенно любезной и краснорѣчивой особой, насказавшей интервьюеру много любезностей не только по адрессу Одессы, [но и по адрессу Одесской Городской Думы и ея головы] (отъ которой я, по его словамъ, была въ полномъ восторгѣ), но и по адрессу Одесской Городской Думы и Городскаго Головы, Гна такого-то (а мнѣ и въ голову не приходило узнавать кто у нихъ Голова), о плодотворной дѣятельности котораго я будто-бы часто слыхала въ Петербургѣ. Не помню точныхъ словъ, но было высказано что-то въ этомъ родѣ.

Конечно, я глубоко была польщена, что, благодаря статьѣ, я была представлена Одесской публикѣ очень краснорѣчивою и любезною особой; но въ тоже время я была и глубоко обижена: Представьте себѣ, интервьюеръ началъ свой разсказъ о посѣщеніи меня чѣмъ-то въ родѣ слѣдующаго: «Я увидѣлъ предъ собою почтенную сѣдую даму очень преклонныхъ лѣтъ» и т. д. Хоть слова «преклонныя лѣта» не имѣютъ въ себѣ ничего оскорбительнаго, но въ извѣстные годы, особенно на женщинъ, онѣ производятъ непріятное впечатлѣніе. Случилось разсказанное мною лѣтъ 25 тому назадъ, и тогда мнѣ было лѣтъ 45-46, а въ эти годы, никакая женщина (сошлюсь на всѣхъ ихъ) не считаетъ себя въ «преклонныхъ лѣтахъ». Очевидно, авторъ статьи, судя по біографіи, зналъ какихъ лѣтъ могъ бы быть въ тѣ годы (еслибъ остался въ живыхъ) мой мужъ, (т. е. лѣтъ около семидесяти) /и/ не предполагая большой разницы между нами въ лѣтахъ, приписалъ и мнѣ приблизительно тѣ же годы. Моя дочь, тогда еще очень молодая дѣвушка, въ отвѣтъ на мои сѣтованія, смѣялась и говорила, что я своею стремительностью не дала интервьюеру возможности меня разглядѣть и что я еще должна быть ему благодарна, что онъ, разсказывая о свиданіи, не прибавилъ что нибудь въ родѣ того: «съ нею рядомъ стояла ея дочь, уже сѣдѣющая пятидесятилѣтняя дѣвица, совсѣмъ еще бодрая» и т. д.

Интерьвьюеру я, конечно, не отвѣтила, хотя было очень соблазнительно и впредь покрасоваться предъ Одесской публикой въ лучахъ славы интервьюера.

________

Позднею осенью, вернувшись въ Петербургъ, я пошла привѣтствовать К. П. Побѣдоносцева и въ разсказѣ о моихъ лѣтнихъ впечатлѣніяхъ упомянула о томъ какъ попала въ «когти интервьюера». Побѣдоносцевъ смѣялся и замѣтилъ:

‑ «Вы хоть сколько нибудь да говорили съ интервьюеромъ, а вотъ со мной былъ случай въ Х. (не /за/помнила названіе города); когда я уѣзжалъ, то шелъ изъ гостинницы до коляски, всего шаговъ двѣнадцать-пятнадцать. Въ это время рядомъ со мною сѣменилъ какой-то юркій человѣчекъ и предлагалъ мнѣ разные вопросы, а я ни на одинъ ему не отвѣтилъ. Что жь бы вы думали: онъ изъ моего молчанія сочинилъ длиннѣйшую статью и приписалъ мнѣ такія удивительныя мнѣнія по разнымъ вопросамъ, что я, прочитавъ, самъ испугался своего ретроградства».

________

Продажа правъ «Нивѣ».

Въ [одна] /одинъ/ изъ мартовскихъ дней 1893 года мнѣ подали визитную карточку, на которой стояло: Адольфъ Федоровичъ Марксъ, издатель иллюстрированнаго журнала «Нива». Вошелъ пожилой господинъ высокаго роста, представительной наружности, типично нѣмецкаго вида.

Гость объявилъ, что имѣетъ сдѣлать мнѣ очень выгодное предложеніе: онъ намѣренъ въ слѣдующіе два года дать подписчикамъ на журналъ «Нива», въ видѣ безплатнаго приложенія, произведеніе одного изъ нашихъ первоклассныхъ писателей и на первый разъ (случай) остановилъ свое вниманіе на произведеніяхъ Достоевскаго. Такъ вотъ, не пожелаю-ли я продать (уступить) ему свои литературныя права на эти два года?

Я отвѣчала, что уже /болѣе/ двадцати лѣтъ какъ издаю сама сочиненія моего мужа, получаю съ изданій большой доходъ и не предполагаю никому передавать моихъ правъ.

‑ Но вѣдь это такой громадный трудъ, а Вы работаете, какъ я слышалъ, безъ помощниковъ. Передача на время правъ сняла бы съ Васъ эту тяжесть, нѣсколько ломанымъ /неправильнымъ/ русскимъ языкомъ сказалъ Марксъ.

‑ Я работы не боюсь, отвѣтила я, ‑ она меня интересуетъ и даетъ мнѣ нравственное удовлетвореніе. Вѣдь чѣмъ /больше/ я распространяю произведенія мужа, тѣмъ [шире] /въ бòльшихъ кругахъ читателей/ распространяются его высокія [идеи] и всегда благородныя идеи.

Какъ умный человѣкъ, Марксъ тотчасъ угадалъ мою слабую струну и началъ говорить о томъ, что въ дѣлѣ распространенія идей Достоевскаго «Нива» имѣетъ бòльшее преимущество предъ моими изданіями не только въ количествѣ подписчиковъ (въ «Нивѣ» [около] /скоро будетъ/ сто тысячъ подписчиковъ /какъ-бы мимоходомъ/ прибавилъ онъ), но и въ кругахъ читателей. «Ниву» выписываетъ масса лицъ со средними /и малыми/ средствами, что бы имѣть и журналъ съ иллюстраціями, моды и приложенія за дешевую цѣну и этотъ обширный кругъ читателей наврядъ-ли когда либо подпишется на Ваши изданія».

‑ Все это я отлично понимаю, говорила я. Но кромѣ идейной стороны насъ интересуетъ и практическая. Я получаю большую прибыль съ нашихъ изданій и вы едва-ли можете мнѣ столько предложить?

‑ А позвольте узнать, сколько Вы получаете?

‑ Вы дѣловой человѣкъ и можете судить, фантазирую-ли я или говорю правду /? отвѣтила я./ Видите: я всегда издаю Полное Собраніе Сочиненій въ 12и томахъ /и/ въ [десяти] двѣнадцати тысячахъ экземпляровъ, по десяти руб. каждый, всего на сто двадцать тысячъ. Къ выходу въ свѣтъ послѣдняго тома у меня всегда нераспродано тысячъ пять экземпляровъ и я возвышаю цѣну до 12и руб. за экземпляръ, чтò составитъ еще десять тысячъ. Итого валовой доходъ – сто тридцать тысячъ. Въ виду того, что я, продавая съ разсрочкою платежа, имѣю дѣло прямо съ подписчиками, то книгопродавцамъ мнѣ приходится уступать сравнительно немного. Каждый экземпляръ Полнаго Собранія Сочиненій съ пересылкой и накладными расходами (объявленія, уступка, храненіе книгъ, страхованіе ихъ) обходится мнѣ около 4х рублей, всѣ 12 тысячъ – 50 тысячъ. Тысячъ пять пропадутъ за недобросовѣстными подписчиками. Въ результатѣ-же чистой выгоды около семидесяти пяти тысячъ. Развѣ Вы можете предложить мнѣ такую сумму?

‑ Эту сумму я могу Вамъ предложить, отвѣтилъ г. Марксъ самымъ спокойнымъ тономъ.

Его твердый отвѣтъ пришелся мнѣ по душѣ: въ немъ видѣнъ былъ дѣловой человѣкъ, /который/ все разсчиталъ, взвѣсилъ всѣ шансы и даетъ лишь то, чтò считаетъ для себя выгоднымъ.

‑ Ну, если такъ, г. Марксъ, сказала я, то съ вами можно серьезно поговорить. Но Вы, вѣроятно, знаете, что въ этомъ дѣлѣ я не одна, у меня двое дѣтей, и мнѣ нужно получить ихъ согласіе. Но кромѣ того мнѣ необходимо попросить совѣта у бывшаго /ихъ/ опекуна [моихъ дѣтей], Константина Петровича Побѣдоносцева. Хоть мои дѣти теперь уже взрослые, но въ важныхъ случаяхъ они не поступаютъ безъ совѣта того лица, которому поручилъ ихъ отецъ.

‑ Когда-же можно будетъ получить отвѣтъ? спрашивалъ г. Марксъ. – Мнѣ необходимо въ скоромъ времени узнать Ваше рѣшеніе. Кромѣ того, я очень прошу Васъ никому не сообщать о моемъ предложеніи, для меня это существенно важно.

‑ Это я могу Вамъ обѣщать, а отвѣтъ Вы получите дня черезъ три, когда я повидаюсь съ К. П. Побѣдоносцевымъ. На томъ мы и порѣшили.

Въ предложеніи г. Маркса меня прельстило не то, что я, не работая, получу ту прибыль, которую могла-бы получить при новомъ предполагаемомъ изданіи года черезъ три. Меня прельстила мысль широкаго распространенія идей Өеодора Михайловича, чего я не могла-бы достигнуть даже самыми крупными объявленіями и рекламами. Люди съ среднимъ /малымъ/ достаткомъ, конечно, не могли стать подписчиками нашихъ изданій и мнѣ было жаль не воспользоваться случаемъ – дать возможность произведеніямъ Достоевскаго проникнуть въ эти до селѣ мало-доступные имъ слои общества.

Кромѣ того, нѣкоторый (двухлѣтній-трехлѣтній) /отдыхъ/ отъ непрерывнаго и подчасъ довольно скучнаго труда (введеніе /записываніе/ въ книги взносовъ, переписка съ подписчиками, отсылка книгъ и т. п.) далъ-бы мнѣ время и возможность /обратить вниманіе/ на нѣкоторыя, остававшіяся въ сторонѣ дѣла (разборъ бумагъ мужа, устройство Музея, составленіе Указателя), которыя за спѣшкою и недосугомъ /приходилось/ откладывать съ году на годъ. Да и личныя мои дѣла (по старорусскому дому и ялтинской дачкѣ) тоже требовали извѣстнаго надзора, который не удавалось имъ удѣлять изъ за хлопотъ по изданіямъ.

Продажа /уступка/ правъ на два года журналу «Нива» представляло, повидимому, лишь одни <Было: лишь, повидимому, одни – ред.> хорошія стороны; дурную-же и невыгодную сторону дѣла мы узнали лишь потомъ и я не разъ раскаявалась, что уступила права «Нивѣ». Но этой невыгодной стороны не предъугадывали не только мы, но не предполагалъ ее и самъ издатель «Нивы». Для него это былъ первый опытъ подписки съ безплатнымъ приложеніемъ произведеній нашихъ лучшихъ писателей и онъ не зналъ чѣмъ эта затѣя /идея/ можетъ обернуться для него или для насъ.

Дѣло было вотъ въ чемъ: всѣ мы предполагали, что произведенія Өеодора Михайловича попадутъ въ руки мелкой провинціальной публики, а такъ какъ та не привыкла «уважать» и беречь книгу, то можно было думать, что при нѣкоторой, столь обычной въ провинціи небрежности, чрезъ три-четыре года всѣ эти книги будутъ истрепаны (отчасти благодаря непрочности древесной бумаги), затеряны и негодны для чтенія и что тогда можно будетъ смѣло приступить къ новому изданію Полнаго Собранія Сочиненій, которое и найдетъ своихъ покупателей. Но эти предположенія не оправдались: многія учрежденія (рестораны, гостинницы и т. п.) выдавая своей публикѣ на просмотръ журналъ съ картинками, книги приложеній сохраняли. Про это скоро узнали букинисты, стали окупать это изданіе за дешевую цѣну и продавать за возвышенную. Узнавъ, что приложенія «Нивы» имѣютъ извѣстную цѣнность, стали продавать ихъ и частныя лица. Сначала торговля безплатныхъ приложеній (/П<олнаго> С<обранія>/ Сочинені[я]/й/ Ө. М. Достоевскаго) велась не шибко и 24 тома продавались отъ 4 до 5 рублей. Затѣмъ цѣна поднялась и достигла десяти-двѣнадцати руб. за полный экземпляръ. Такимъ образомъ, мало по малу, /книжный рынокъ/ былъ заполненъ произведеніями Достоевскаго въ безплатномъ приложеніи «Нивы» и это длилось лѣтъ десять, вмѣсто трехъ-четырехъ, какъ мы предполагали. Въ виду заполненія книжнаго рынка начинать новое дешевое изданіе П<олнаго> С<обранія> Сочиненій представляло нѣкоторый рискъ и, такимъ образомъ, моя издательская дѣятельность была нарушена /пріостановлена/ на нѣсколько лѣтъ. Я воспользовалась этимъ свободнымъ временемъ чтобы издать нѣсколько произведеній мужа для отдѣльной продажи «Записки изъ Мертваго Дома» (изд. 13е въ 1896 г. и изд. 14е въ 1900 году) «Достоевскій для дѣтей Школьнаго Возраста» (1897 г.) «Пушкинъ» (1899 г.) и нѣсколько мелькихъ брошюръ.

Возвращусь къ разсказу объ уступкѣ нашихъ литературныхъ правъ «Нивѣ»: Дѣти мои дали согласіе на эту продажу, главнымъ образомъ, желая дать мнѣ нѣсколько лѣтъ отдыха послѣ двѣнадцатилѣтней непрерывной работы надъ изданіями. К. П. Побѣдоносцевъ тоже одобрилъ наше рѣшеніе уступить «Нивѣ» наши права на два года и былъ такъ необыкновенно добръ, что предложилъ доставить ему на просмотръ нашъ будущій договоръ. Не знаю, самъ-ли Марксъ составлялъ этотъ договоръ или кто другой, но онъ былъ переполненъ массою неустоекъ по разнымъ поводамъ и нѣкоторыя неустойки были въ десятки тысячъ. /Такъ,/ напр. въ пунктѣ № 13 (стояло) сказано: «если мы издадимъ раньше 1го января 1896 года сами или предоставимъ кому либо другому право раньше указаннаго срока издать что либо изъ произведеній Ө. М. Достоевскаго, кромѣ поименованныхъ въ 12м пунктѣ договора, т. е. кромѣ «Записокъ изъ Мертваго Дома» и сборника «Русскимъ дѣтямъ», то обязуемся уплатить А. Ф. Марксу неустойку въ размѣрѣ семидесяти пяти тысячъ рублей».

Въ проэктѣ договора былъ пунктъ, по которому я была-бы обязана уплатить, (кажется, 20 тысячъ) въ томъ случаѣ, если вѣсть о безплатномъ приложеніи сочиненій Достоевскаго къ «Нивѣ» 1894 года проникнетъ въ газеты. Этотъ пунктъ былъ мною отвергнутъ, такъ какъ слухъ о нашей сдѣлкѣ могъ быть оглашенъ и помимо меня.

Мнѣ впослѣдствіи пришлось узнать причину, по которой Марксъ /такъ настойчиво/ не желалъ, что бы слухъ о будущихъ приложеніяхъ появился въ печати. Говорили, что одновременно соперникъ Маркса по издательству, г. Германъ Гоппе, издав<шій> «Всемірную Иллюстрацію», /или редакторъ «Живописнаго Обозрѣнія»/ тоже былъ намѣренъ дать /въ/ приложеніяхъ произведенія моего мужа, но медлилъ, такъ какъ въ его денежныхъ дѣлахъ произошла какая-то заминка. Еслибъ онъ еще раннею весною узналъ, что «Нива» даетъ сочиненія Достоевскаго, то, возможно, что сдѣлалъ-бы усиліе и купилъ-бы для приложенія къ своему журналу произведенія Гр. Л. Н. Толстого. Въ виду [возмож] такого обстоятельства можно было опасаться, что читающая публика раздѣлиться на партіи, одна останется вѣрной «Нивѣ», другая перейдетъ къ его сопернику, и расчеты Маркса не оправдаются въ той мѣрѣ, на какую онъ разсчитывалъ.

Нашъ договоръ съ «Нивой» просмотрѣли, а [иные] и проштудировали нѣсколько юристовъ: К. П. Побѣдоносцевъ, новгородскій губернаторъ А. Н. Мосоловъ, Присяжный повѣренный Н. У. Холева и еще кто-то. Когда я выражала имъ мои опасенія по поводу многочисленныхъ неустоекъ, мнѣ говорили, что избѣжать ихъ вполнѣ отъ меня зависитъ, если я не буду совершать того, чтò мнѣ договоромъ запрещено. Но въ томъ-то и была бѣда, что запрещались совершенно ничтожныя вещи, напр<имѣръ> назначалась неустойка, если, въ теченіи двухъ запретныхъ лѣтъ, появится хоть какое-нибудь произведеніе мужа. Конечно, большаго романа я сама бы не напечатала и не дала на то разрѣшенія, но какъ поручиться за то, что какая нибудь ловкая дама, наговоривъ мнѣ добрыхъ словъ о моемъ мужѣ, не выпроситъ ради какой нибудь благотворительной цѣли (чтò такъ часто случалось) позволеніе напечатать разсказикъ, а мнѣ за такое позволеніе придется заплатить неустойку? Ктому же уже было выдано мною и даже продано двумъ-тремъ лицамъ въ пользу Старорусской Школы право напечатать «Мальчикъ у Христа на елкѣ» (типогр. Пантелѣеву) и «посредника» Вл. Г. Черткову. Еще до подписанія договора я вернула Пантелѣеву деньги обратно. Черткова же просила не печатать проданнаго мною въ пользу Школы отрывка «Воспоминанія старца /Зосимы»/ въ теченіи двухъ запретныхъ лѣтъ, но, не получивъ на то согласія «посредника», передала чрезъ сестру жены Черткова сто рублей изъ своихъ, такъ какъ Школа уже успѣла употребить /въ дѣло/ полученные за отрывокъ деньги. Многочисленные и разнообразные пункты нашего договора съ Г. Марксомъ представлялись мнѣ какимъ-то кошмаромъ и иногда ночью я /даже/ видѣла во снѣ, что плачу Г. Марксу десятки тысячъ за нарушеніе такого-то пункта. Дошло наконецъ то того, что я, чтобъ не прегрѣшить противъ договора, часто его перечитывала и даже возила бумагу въ своихъ поѣздкахъ, чтò мнѣ въ послѣдствіи и пригодилось.

Г. Марксъ выговорилъ, что при заключеніи съ нами договора онъ внесетъ сорокъ тысячъ, а остальныя тридцать пять уплатитъ въ два раза: въ ноябрѣ 1893 и въ ноябрѣ 1894 г.

Послѣ долгихъ пересмотровъ и измѣненій пунктовъ контракта былъ назначенъ день для его подписанія. Въ видахъ полнаго сохраненія тайны Г. Марксъ упросилъ насъ пріѣхать въ Контору нотаріуса Т. Д. Андреева (у Казанскаго моста) ровно въ три часа, когда въ конторѣ посторонней публики уже не будетъ.

Такъ какъ хранить дома наличными полученную отъ Маркса значительную сумму было опасно, то наканунѣ я зашла въ Торговый домъ Волкова съ Сыновьями, (гдѣ всегда покупала % бумаги) и просила Контору къ завтрашнему дню приготовить такихъ-то и такихъ-то % бумагъ на сумму сорокъ тысячъ. Предупредила однако, что у нотаріуса насъ могутъ задержать и что мы, пожалуй, поспѣемъ только къ четыремъ часамъ, то есть къ закрытію биржевыхъ операцій. Въ виду крупной покупки, управляющій Торговымъ Домомъ согласился даже задержать закрытіе конторы на четверть часа и приготовить отдѣльные счеты для трехъ лицъ, каждому на такую-то сумму.

Мы трое пріѣхали къ нотаріусу въ назначенный часъ и посторонней публики у него уже не застали. Минутъ черезъ пять явился и А. Ф. Марксъ съ портфелемъ, туго набитымъ толстыми пачками. Увидѣвъ, что въ конторѣ еще остаются служащіе, онъ пошептался съ нотаріусомъ и тотъ сказалъ клеркамъ – «вы свободны», тѣ раскланялись и ушли. Услалъ онъ, по просьбѣ Маркса, и своего лакея, такъ что при выходѣ мы уже сами помогали другъ другу одѣться. Но г. Марксу показалось это не достаточно: и онъ спросилъ нотаріуса:

‑ А въ ту комнату перейти можно?

‑ Перейдемте, пожалуй, тамъ мой рабочій кабинетъ!

Перешли [туда]. Тогда г. Марксъ указалъ на слѣдующую комнату.

‑ Но увѣряю же васъ, Адольфъ Федоровичъ, говорилъ нотаріусъ, что кромѣ насъ въ конторѣ никого нѣтъ и чтеніе контракта никто не услышитъ. Туда-же я васъ пригласить не могу, тамъ моя спальня.

Усѣлись. Нотаріусъ принялся читать договоръ, а я слѣдила по засвидѣтельствованной имъ копіи. Прочли, подписались на контрактѣ и Г. Марксъ передалъ намъ нѣсколько пачекъ по пяти и десяти тысячъ каждая. Такъ какъ г. Марксъ только-что получилъ ихъ изъ Государственнаго Банка и каждая тысячная пачка была оклеена бумажной ленточкой, то въ вѣрности вложеній сомнѣнія у насъ быть не могло и нужно было только сосчитать количество пачекъ. Что бы не рисковать нести всѣ пачки одной, я раздала дѣтямъ большія, а себѣ оставила меньшую.

Пока мы пересчитывали пачки, мы замѣтили, что Адольфъ Федоровичъ, вошедшій въ контору такимъ оживленнымъ и разговорчивымъ, мало по малу, затуманился и совсѣмъ пересталъ говорить. Весьма вѣроятно, что въ минуту, когда онъ уплатилъ такую большую сумму, въ его душѣ возникло сомнѣніе хорошо-ли онъ придумалъ и будетъ-ли для него выгодна [сд] только что совершенная сдѣлка. Въ эту минуту мнѣ стало его жаль и я отъ всей души пожелала, чтобъ затѣянное имъ предпріятіе принесло ему хорошую прибыль.

Однако часы перешли за половину четвертаго, мы быстро распрощались, сѣли на извощиковъ и поспѣшили въ Контору Волкова. Явились мы за десять минутъ до закрытія, но, къ удивленію, нашли у нихъ еще публику. Наше прибытіе въ контору имѣло нѣсколько комическій видъ: мы шли /гуськомъ/ другъ за другомъ и въ рукахъ каждаго изъ насъ было по нѣскольку ничѣмъ не обернутыхъ пачекъ съ кредитными билетами. Каждый изъ насъ молча развяз/ыв/алъ пачки и подавалъ ихъ конторщику, который, тоже молча, вручалъ каждому по счету и по пачкѣ % бумагъ. Окружавшая насъ публика съ нѣкоторымъ удивленіемъ смотрѣла на «семью молчаливыхъ людей», возможно, что принявъ насъ за глухонѣмыхъ. Почему мы всѣ такъ упорно молчали ‑ не знаю, вѣроятно, просто не было [ни] о чемъ говорить. Сынъ мой пожалъ намъ руки и уѣхалъ, а мы тщательно просмотрѣли счеты, [и вы] пересчитали бумаги и [от] тоже отправились домой. Сидя на извощикѣ мы съ дочерью стали обмѣниваться недавними впечатлѣніями.

‑ А замѣтила ты, мама, начала моя дочь, какъ старикъ (/изъ за сѣдыхъ волосъ мы/ про себя [мы] звали г. Маркса «старикомъ», хотя [хотя] онъ имѣлъ чрезвычайно бодрый видъ<)>.

‑ Ну, еще-бы не опечалиться[,]/?/ поддержала я разговоръ. – Разстаться съ такой уймой денегъ кому пріятно?

‑ Право, онъ имѣлъ совсѣмъ убитый видъ.

‑ Да вѣдь не мы его убивали. Онъ самъ началъ это дѣло, самъ и виноватъ. Лиля, держи крѣпче деньги, бумаги, не вырони!

Въ такомъ родѣ мы съ дочерью продолжали вести разговоръ, упоминая о «старикѣ», о деньгахъ и т. п. И вдругъ я начала замѣчать, что нашъ кучеръ усиленно прислушивается къ нашему разговору. Я толкнула дочь локтемъ и заговорила о чемъ-то другомъ. Но мнѣ пришла ужаснувшая меня мысль: чтò, если извощикъ, прислушавшись, заключилъ изъ нашего разговора, что мы кого-то убили и ограбили; чтò, если онъ, вмѣсто того чтобы свезти насъ на Николаевскую, подвезетъ насъ къ участку или подзоветъ городоваго и скажетъ ему, что «эти барыни кого-то убили и ограбили». При арестѣ насъ окружила-бы толпа и, могло случиться, что, въ обычной въ такихъ случаяхъ суматохѣ, у насъ-бы стащили % бумаги, бывшія у насъ въ [рукахъ] [/саквояжѣ/] /ридикюляхъ./ Не лучше было-бы намъ и въ участкѣ: тамъ допросили-бы насъ по поводу нашего разговора, возможно, что осмотрѣли-бы наши ридикюли. Чтобъ выяснить дѣло, пришлось-бы разсказать свою шутку и сообщить, откуда у насъ явились деньги на покупку имѣвшихся при насъ % бумагъ. Такъ какъ полиція могла отнестись къ нашимъ словамъ недовѣрчиво, то /возможно, что/ захотѣла-бы исправиться (удостовѣриться) у Маркса. И такимъ образомъ столь оберегаемый г. Марксомъ секретъ открылся-бы и на завтра же разнесся бы по городу. Въ какомъ нелѣпомъ положеніи очутились-бы мы по этому поводу? Отъ большаго скандала и непріятности насъ спасло свойственное каждому простолюдину нежеланіе мѣшаться въ чужое дѣло, гдѣ-бы пришлось имѣть дѣло съ судомъ или съ полиціей, и мы благополучно доѣхали до дому.

Когда я кому-то разсказывала это нелѣпое происшествіе, мой собесѣдникъ сказалъ:

‑ На вашемъ мѣстѣ, я-бы описалъ подробно свое злоключеніе, послалъ-бы для напечатанія въ «Ниву» и потребовалъ за него гонораръ.

Осенью 1893 года въ газетахъ появились замѣтки о томъ, что «Нива» въ безплатныхъ приложеніяхъ дастъ въ слѣдующемъ году сочиненія Достоевскаго. Когда прослышали объ этомъ мои друзья и знакомые, то многіе стали спрашивать, правда-ли, что Марксъ заплатилъ намъ семьдесятъ пять тысячъ?

‑ Правда, говорила я. Что-же, по Вашему, мало?

‑ /Какъ мало? [что]/ вы-то не прогадали, а вотъ какъ «бѣдный» Марксъ то вывернется? Вамъ хорошо, Вы деньги получили, а вѣдь онъ можетъ совсѣмъ прогорѣть на этой покупкѣ! Посудите сами: Какое-же количество подписчиковъ на «Ниву» онъ долженъ имѣть, чтобъ и вамъ заплатить и себѣ получить прибыль? Нѣтъ, ошибся человѣкъ! Впрочемъ, на всякаго дѣльца бываетъ «проруха»! И это говорили мнѣ умные и литературные люди. Выходило, по ихъ словамъ, что я такая «ловкая», дѣловитая женщина, что съумѣла «обойти» ничего не понимающаго въ дѣлахъ «бѣднаго» Маркса. Мнѣ были очень обидны намеки «друзей», тѣмъ болѣе, что не я уговаривала Маркса купить наши права, а онъ самъ настаивалъ и, конечно, разсчиталъ, при своей громадной опытности, всѣ могущія произойти выгоды и невыгоды нашей сдѣлки. А въ результатѣ оказалось, что въ 1893 году у «Нивы» было 79 тысячъ подписчиковъ, а когда [онъ] г. Марксъ далъ въ безплатномъ приложеніи сочиненія Достоевскаго, у него оказалось около 190 тысячъ подписчиковъ, то есть прибавилось на лишнюю сотню тысячъ. Когда же увидѣли, что въ концѣ перваго года Марксъ купилъ для редакціи «Нивы» домъ на Малой Морской, а въ слѣдующемъ – сталъ строить громадный домъ на Забалканскомъ проспектѣ, то мои «друзья» наконецъ, повѣрили, что «бѣдному» Марксу произведенія Достоевскаго дали не убытокъ, а громадную прибыль, и что «жалѣть» его было напрасно /нечего/.

Многіе изъ моихъ литературныхъ /и иныхъ/ знакомыхъ, интересуясь совершенной Марксу продажи правъ, просили меня дать прочесть нашъ договоръ. Одинъ изъ нихъ, человѣкъ многоопытный, сказалъ мнѣ по прочтеніи:

‑ Не нравится мнѣ въ договорѣ пунктъ /№/ 5й, по которому Вы обязываетесь купить и принять отъ Гна Маркса оставшіеся у него книги до 1го февраля 1896 года. Тутъ неясность: что же будетъ съ этими экз<емплярами> если Вы не купите ихъ /вò время/ у издателя «Нивы». Остаются-ли они собственностью Г. Маркса (и т<акимъ> о<бразомъ> многіе годы будутъ мѣшать распространенію Вашихъ новыхъ изданій)? [Слѣдовало бы В]

Въ виду неясности этого пункта <Было: пункта этого – ред.>, я (бы), на Вашемъ мѣстѣ, потребовалъ-бы въ концѣ [пос] [ноября] /декабря/ послѣдняго (1895го) аренднаго года возвращенія непроданныхъ книгъ П<олнаго> С<обранія> Сочиненій Вашего мужа и ихъ немедленнаго уничтоженія, т. е. обращенія въ папку, какъ сказано въ контрактѣ.

Совѣтъ этотъ я приняла къ свѣденію и даже стала подыскивать разныхъ бумажныхъ торговцевъ и разузнавать о писчебумажныхъ фабрикахъ, куда-бы я могла сбыть излишне-напечатанныя книги для ихъ уничтоженія. Въ свое время я написала г. Марксу письмо, въ которомъ напоминала о пунктѣ № 5й нашего договора и просила его сосчитать сколько экземпляровъ осталось у него непроданныхъ или невзятыхъ подписчиками. Г. Марксъ отвѣтилъ любезнымъ письмомъ, прося меня подождать со сдачею книгъ, такъ какъ у него теперь самое горячее по подпискѣ на «Ниву» время и онъ очень занятъ.

Я подождала две-три недѣли [уже] предъ послѣднимъ срокомъ послала Марксу напоминаніе уже черезъ нотаріуса, чтобъ имѣть доказательство, что, съ моей стороны, было желаніе и сдѣланы попытки выполнить этотъ пунктъ [кон] договора.

А. Ф. Марксъ былъ обиженъ моимъ нотаріальнымъ заявленіемъ, тотчасъ пріѣхалъ и заявилъ, что не ожидалъ съ моей стороны такой мѣры. Я отвѣтила, что у меня не было ни малѣйшаго желанія его обидѣть, но что я обязана была такъ дѣйствовать, какъ представительница интересовъ моихъ дѣтей. Онъ со мною согласился и обѣщалъ на этихъ же дняхъ привезти мнѣ списокъ оставшихся книгъ и переговорить со мною о томъ, чтò съ ними дѣлать.

Когда черезъ недѣлю Марксъ пріѣхалъ и далъ мнѣ на просмотръ свѣдѣнія объ оставшихся у него книгахъ, я пришла въ ужасъ: ихъ оказалось сто четырнадцать тысячъ томовъ, вѣсомъ около 2700 пудовъ. Книги были /состояли/ преимущественно изъ томовъ, заключавшихъ въ себѣ «Дневникъ Писателя» за три года [его].

‑ Но вѣдь въ эти два года, (говорила я), я нѣсколько разъ просила Васъ, Адольфъ Федоровичъ, говорила я, печатать лишь то количество экземпляровъ, которое надо для имѣющихся у Васъ подписчиковъ. Еслибъ Вы послѣдовали моему совѣту, то у Васъ не накопилась-бы такая масса книгъ. Гдѣ-же я найду теперь покупщика на такое громадное количество бумаги?

‑ Но я хочу предложить Вамъ другую комбинацію, отвѣтилъ Марксъ, ‑ которая навѣрно васъ удовлетворитъ. Я хотѣлъ бы предложить Вамъ /перемѣнить/ обложки на книгахъ и вмѣсто напр. томъ VI поставить названіе романа «Идіотъ»; затѣмъ слѣдовало-бы понизить цѣну каждаго романа. Когда, такимъ образомъ, мы передѣлаемъ книги, ихъ образуется по номинальной цѣнѣ на сумму пятьдесятъ тысячъ. Мы уступимъ съ этой цѣны книгопродавцамъ 50% и полученныя двадцать пять тысячъ раздѣлимъ: на Вашу долю придется десять тысячъ, пятнадцать же останутся мнѣ, какъ вознагражденіе за потраченную бумагу.

‑ Это невозможно, возразила я. – Во сколько-же лѣтъ могутъ быть распроданы эти отдѣльныя /книги/ въ количествѣ ста четырнадцати тысячъ? Подумайте, вѣдь это забьетъ книжный рынокъ на много-много лѣтъ и мы, наслѣдники, не будемъ имѣть возможности выпускать въ свѣтъ нов[ое]/ыя/ издані[е]/я/. Не будемъ имѣть возможности поднять и цѣны на (произведенія) романы: разъ книга въ теченіи многихъ лѣтъ продавалась по рублю, трудно заставить покупателя платить за ту же книгу два рубля. И потомъ, чѣмъ больше на рынкѣ книгъ извѣстнаго писателя, тѣмъ онъ меньше цѣнится и, благодаря этому, его меньше читаютъ. Мы съ Вами условились, что оставшіеся у васъ сочиненія Достоевскаго будутъ уничтожены и изчезнутъ съ книжнаго рынка и этотъ пунктъ долженъ быть исполненъ.

Но какже Вамъ не жаль книгъ? говорилъ Марксъ. Вотъ у васъ на столѣ стоитъ лампа саксонскаго фарфора и Вы вдругъ бросаете ее объ полъ и разбиваете въ дребезги. Такъ и тутъ: вы хотите уничтожить такое громадное количество совершенно новыхъ книгъ! Это варварство!

‑ Но Вы забываете, что я забочусь о достоинствѣ имени моего покойнаго мужа и не желаю, что бы книгопродавцы, купившіе отъ насъ за безцѣнокъ произведенія Достоевскаго, продавали-бы ихъ на улицахъ, что называется, «на крикъ», суя [кому] каждому прохожему романы моего мужа и въ отвѣтъ получая иногда брань. Скажите, Вы такъ тщательно составляли нашъ договоръ. Значитъ, [это] въ вашихъ глазахъ это была не игрушка, а дѣло и, еслибъ я нарушила какой нибудь пунктъ, то Вы навѣрно взыскали/-бы/ съ меня неустойку. [Поэт] И я смотрю на нашъ договоръ серьезно и полагаю, что Вы должны согласиться на исполненіе пункта № 5 контракта<Было: на исполненіе № 5 пункта контракта – ред.> и отдать книги мнѣ для обращенія ихъ въ папку. Одно меня затрудняетъ – это кому я продамъ такое страшное количество бумаги?

Мы долго бесѣдовали, но я стояла на своемъ рѣшеніи, считая его справедливымъ и соотвѣтствующимъ достоинству моего мужа.

Не знаю для чего А. Ф. Марксъ уговорилъ меня пріѣхать въ склады, гдѣ хранились сочиненія Достоевскаго въ изданіи «Нивы». Предполагалъ-ли онъ, что видъ громаднаго количества новыхъ книгъ заставитъ меня пожалѣть уничтожить такое количество совершенно годнаго матеріала, или хотѣлъ похвалиться предо мною устройствомъ своихъ кладовыхъ, которыя дѣйствительно были превосходно оборудованы и представляли, вѣроятно, единственное въ Россіи помѣщеніе /для книгъ/, такъ идеально устроенное.

Въ назначенное утро я пріѣхала на Забалканскій проспектъ, осмотрѣла склады книгъ издательства «Нивы», отдала должное превосходному ихъ устройству, но видъ длиннаго ряда поставленныхъ другъ на друга пачекъ сочиненій Достоевскаго не смягчилъ моего сердца и я осталась при прежнемъ моемъ [рѣш] «варварскомъ», какъ говорилъ Марксъ, рѣшеніи.

Окончивъ осмотръ, мы вмѣстѣ вышли на улицу и хотѣли сѣсть, Марксъ – въ свою (красивую) изящную пролетку, я въ свое ландо (которое мы купили чтобы чѣмъ нибудь ознаменовать продажу нашихъ правъ «Нивѣ»). Была-ли я разстроена [тѣ] продолжительными уговариваніями Маркса по поводу книгъ и необходимостью отвѣчать на его предложеніе отказомъ, или устала отъ вчерашняго затянувшагося спектакля, но только со мной случилось самое нелѣпое происшествіе: Завидя, что нашъ кучеръ отъѣхалъ на противоположную сторону улицы и разговариваетъ съ какимъ-то торговцемъ, я во весь голосъ позвала его, но произнесла не его имя /Аѳанасій/, а имя моего собесѣдника.

‑ Адольфъ, Адольфъ, куда ты отъѣхалъ? Адольфъ, подъѣзжай скорѣй!

Только видя, съ какимъ удивленіемъ смотритъ на <меня> Марксъ, я поняла, что я сдѣлала ужасную неловкость. Мнѣ стало такъ стыдно, что я даже не извинилась предъ Марксомъ, пожала ему руку и сѣла поскорѣй въ экипажъ, предоставляя моему собесѣднику рѣшить вопросы, сошла-ли я внезапно съ ума или и дѣйствительно моего кучера зовутъ точно такимъ же именемъ?

Марксъ сдѣлалъ еще двѣ-три попытки уговорить (склонить) меня на придуманную имъ комбинацію, но безуспѣшно. Тогда онъ, какъ умный человѣкъ, рѣшился покориться обстоятельствамъ и даже помогъ мнѣ въ пріисканіи покупщика на бумагу. Именно сговорился съ Красносельскою писчебумажною фабрикою Печаткиныхъ, чтобы фабрика взяла всѣ эти книги въ качествѣ макулатуры и обратила ихъ въ папку. Такимъ образомъ, были устранены всякіе денежные расчеты между мною и фабрикой и я не знаю сколько выручилъ Марксъ за излишне напечатанныя книги.

Переговоры о сдачѣ книгъ тянулись довольно долго и только въ началѣ Великаго Поста 1896 года /было рѣшено/ какимъ образомъ она осуществится: Вагонъ съ книгами приходилъ въ Красное Село къ самой фабрикѣ Печаткиныхъ и меня тотчасъ извѣщали телеграммой. На другое утро я, часовъ въ восемь-девять, ѣхала на Балтійскій вокзалъ и [въ] часовъ въ 10-11 была въ Красномъ. Зайдя поздороваться съ хозяевами фабрики, чрезвычайно милыми и гостепріимными людьми, я вмѣстѣ съ представителемъ фирмы шла къ вагону, который при мнѣ распечатывали и провѣряли по списку количествомъ находившихся въ вагонѣ кулей съ книгами. [Когд] [Пр] Когда подсчетъ былъ оконченъ, къ вагону подбѣгали 15-20 молодыхъ дѣвушекъ и бабъ и нѣсколько мужиковъ, которые вытаскивали изъ вагона /кули/ и тащили ихъ на плечахъ или носилкахъ въ отдѣльное зданіе, принадлежащее къ фабрикѣ. Я шла за ними во второй этажъ и тамъ у громаднаго, чернаго, какъ пропасть котла, я просиживала два-три часа, пока работницы не кончали своей работы: сначала онѣ расшивали кули и вынимали [пач] книги, затѣмъ раздирали каждую книгу на двѣ на три части и бросали въ котелъ. Въ заключеніе, въ котелъ впускали горячую воду, валилъ густой паръ, котелъ начиналъ вращаться и книги обращались въ грязную массу. Когда я выходила, нѣсколько работницъ, держа въ рукахъ томы сочиненій Достоевскаго, просили позволенія ихъ сохранить. Конечно, я ничего не имѣла противъ, спрашивая однако разрѣшенія на это отъ представителя фирмы.

Хоть я ничего не дѣлала, но отъ сидѣнья въ закрытомъ помѣщеніи и мельканія раздираемыхъ и бросаемыхъ въ котелъ книгъ у меня всегда сильно разбаливалась голова. Послѣ «работы» меня приглашали обѣдать милые владѣльцы фабрики, г-да Грабовскіе, и я съ удовольствіемъ у нихъ бывала. Одинъ разъ мнѣ даже удалось увидѣть тамъ фабричное производство бумаги во всѣхъ его стадіяхъ и я не мало удивила лицо, водившее меня по фабрикѣ, признавшись, что я, не смотря на свою къ тому времени 24х лѣтнюю издательскую дѣятельность, въ первый разъ увидѣла какъ дѣлается та бумага, на которой мнѣ пришлось отпечатать нѣсколько сотень тысячъ разныхъ изданій.

Мнѣ пришлось съѣздить въ Красное Село раза четыре или пять и, благодаря уничтоженію книгъ, рынокъ былъ освобожденъ отъ загроможденія сочиненіями Достоевскаго.

Мое несогласіе съ А. Ф. Марксомъ ни мало не повліяло на наши дружелюбныя отношенія съ этимъ энергичнымъ и корректнымъ человѣкомъ, такъ много сдѣлавшимъ, благодаря /безплатному/ приложенію /произведеній/ лучшихъ нашихъ писателелей, для русскаго просвѣщенія.

Хоть продажа «Нивѣ» нашихъ литературных правъ оказалась для насъ не столь выгодной, какъ представлялась въ началѣ и мы, [благодаря] изъ-за перепродажи публикою книгъ, въ теченіи восьми лѣтъ не могли приступить къ новому изданію Полнаго Собранія Сочиненій Өеодора Михайловича, тѣмъ не менѣе я вспоминаю съ добрымъ чувствомъ то, что, благодаря продажѣ правъ «Нивѣ», я имѣла нѣсколько свободныхъ [годовъ] /лѣтъ/, въ теченіи которыхъ мнѣ удалось исполнить многія намѣченныя мною предположенія. Напр<имѣръ> составить «Библіографическій Указатель» къ Музею памяти мужа, тщательно проредактировать и прокорректировать его (трудная работа, особенно для глазъ) и распространить въ публикѣ. Имѣла свободное время и для подготовки къ /двумъ/ изданіямъ Полнаго Собранія Сочиненій Өеодора Михайловича: и такъ называемому «юбилейному», появившемуся [въ] /къ/ печальному юбилею 25и лѣтію <Было: къ 25и лѣтію печальному юбилею ‑ ред.> со дня кончины моего мужа, и къ дешевому, Седьмому Полному Собранію Сочиненій Ө. М. Достоевскаго, которымъ и закончилась моя 38и лѣтняя издательская дѣятельность.

Кузьминъ.

Я вообще /какъ огня/ боюсь неизвѣстныхъ собесѣдниковъ, но мнѣ, не смотря на всѣ предосторжности, приходилось быть жертвою интервьюеровъ. Я по природѣ человѣкъ довѣрчивый и экспансивный: разъ человѣкъ произвелъ хорошее впечатлѣніе и заговорилъ съ сочувствіемъ о томъ чтò меня наиболѣе интересуетъ, душа моя распускается и я откровенно высказываю мои мнѣнія и разсказываю событія изъ своей или общей съ мужемъ жизни. Возможно, что въ какихъ нибудь мелкихъ листкахъ /брошюрахъ/ и появлялись обо мнѣ какія нибудь разсказы, представляющія [меня] /мои/ [мы] /сообщенія/ въ искаженномъ видѣ.

Особенно я не могу простить себѣ довѣрчивое отношеніе къ одному лицу, которое изрѣдка появляется въ литературѣ и непремѣнно въ видѣ посѣтителя семействъ какого нибудь значительнаго писателя или тѣхъ мѣстностей, гдѣ такой-то писатель жилъ или умеръ. Это нѣкто Н. Н. Кузьминъ. Еще недавно въ Новомъ Времени (въ февралѣ 1915 г.) было помѣщено /описаніе/ его посѣщенія въ Кіевѣ дома брата Н. С. Лѣскова, у котораго покойный писатель иногда проводилъ лѣто.

Этотъ Н. Н. Кузьминъ лѣтъ 15 тому назадъ былъ на заупокойной обѣднѣ по Өеодорѣ Михайловичѣ въ одну изъ годовщинъ его /рожденія или/ смерти, подошелъ ко мнѣ на его могилѣ, выразилъ чувства глубокаго почтенія къ памяти моего мужа и просилъ позволенія меня посѣтить. Онъ пришелъ ко мнѣ въ тотъ же день и нашелъ меня подъ впечатлѣніемъ заупокойной службы и соединенныхъ съ нею горестныхъ чувствъ. Подъ вліяніемъ их я была довѣрчива къ незнакомому мнѣ человѣку, разсказывала ему о дняхъ кончины и о томъ, что за нѣсколько часовъ до нея, онъ просилъ меня прочесть Евангеліе. На вопросъ, сохранилось-ли у меня это Евангеліе, я показала эту /хранившуюся у меня/ книгу столь сочувственно отнесшемуся къ памяти мужа новому знакомому. Чрезъ [2-3 недѣли] /нѣсколько времени/ я узнала, что въ изданіи У. У. Ясинскаго «Ежемѣсячныя Сочиненія<»> появилась статья /Январь, 1901 г./ Н. Кузьмина подъ названіемъ: «Евангеліе Ө. М. Достоевскаго». Такъ какъ въ этой статьѣ Н. Кузьминъ допустилъ рядъ ошибокъ, то при послѣдовавшемъ посѣщеніи я высказала ему свое на этотъ счетъ неудовольствіе. Осенью того же года онъ опять посѣтилъ меня и доставилъ полученную (а всего вѣроятнѣе, выпрошенную) фотографическую карточку И. Айвазовскаго съ его подписью. Такъ какъ ко времени передачи этой карточки, Айвазовскій уже скончался, то я не особенно была довольна полученіемъ этого посмертнаго дара, тѣмъ болѣе, что, высоко цѣня марины Айвазовскаго, я очень мало знала его лично и видала, можетъ быть, всего раза два-три въ моей жизни.

Прошло года три и я прочла въ газетѣ /изданіи/ Г. Батнера <Пропуск в рукописи – ред.> ту же самую статью «Евангеліе Ө. М. Достоевскаго<»>, очевидно, выданную Г. Кузьминымъ за нѣчто новое и нигдѣ еще не напечататанное. Мнѣ подобный фокусъ не понравился и когда, на похоронахъ поэта Случевскаго, Н. Н. Кузьмин подошелъ ко мнѣ, то я просила его оставить меня въ покоѣ.

Каково же было мое удивленіе, когда лѣтъ черезъ пять эта статья «Евангеліе Ө. М. Достоевскаго», опять за подписью Н. Н. Кузьмина, какъ нѣчто новое и неизѣстное, появилась <Пропуск в рукописи – ред.> но уже съ прибавленіемъ какой-то поэмы, которая, какъ сообщилъ объ этомъ печатно П. Перцовъ, оказалась вовсе не принадлежащею перу Н. Н. Кузьмина, а присвоенною и даже нѣсколько исправленною этимъ трудолюбивымъ авторомъ, умѣющимъ одну и ту же статью помѣщать по три, по четыре раза.

Не сомнѣваюсь въ томъ, что, когда я умру, Н. Н. Кузьминъ не пропуститъ удобнаго момента для того, чтобы еще разъ помѣстить свою статью, какъ нѣчто новое, и еще лишній разъ обморочить какого нибудь неопытнаго (довѣрчиваго) издателя.

_______

Кажется тотъ же Кузьминъ подъ псевдонимомъ Д. Шестаковъ помѣстилъ Евангеліе Достоевс<каго> въ Колоколѣ за 1908. №810.

1898 г. Nina Hoffmann.

Не мало мнѣ пришлось потратить времени и силъ, а въ концѣ концовъ и не мало посердиться, когда мнѣ представилась возможность получить для Музея копію «Показанія Ө. М. Достоевскаго», даннаго имъ въ 1849 году по дѣлу Петрашевскаго въ <Пропуск в рукописи – ред.> Судѣ, а также копіи бумагъ, относившихся до пребыванія моего мужа въ Сибири, [и наблюденія за его тамошнею жизнію] /Твери и/ С. Петербургѣ и секретнаго за нимъ надзора.

Мнѣ давно было извѣстно, что въ Архивѣ IIIго Отдѣленія /Собственной Его Императорскаго Величества Канцеляріи/ могли находиться бумаги, отобранныя отъ Өеодора Михайловича при его арестѣ въ апрѣлѣ 1849 года, а потому, когда я приступила къ изданію перваго Полнаго Собранія его Сочиненій,то задалась мыслію получить копіи съ этихъ бумагъ, тѣмъ болѣе, что имѣлась надежда найти среди нихъ варьянты романовъ, планы новыхъ произведеній, а, можетъ быть, могла найтись и та драма, которую написалъ въ юности мой мужъ и о которой упоминалось въ литературѣ. Обстоятельства мнѣ благопріятствовали и чрезъ вдову поэта Гр. Алексѣя Толстого было получено разрѣшеніе министра внутреннихъ дѣлъ Гр. Н. П. Игнатьева, біографамъ Достоевскаго, Н. Н. Страхову и Ор. Ө. Миллеру, разсмотрѣть находящіеся въ Архивѣ III Отдѣленія его бумаги. Почему-то біографы, получившіе это разрѣшеніе, замедлили имъ воспользоваться, а когда въ 1883 году министромъ внутр<еннихъ> дѣлъ былъ назначенъ Гр. Д. А. Толстой, то оно уже потеряло силу. Въ дальнѣйшемъ, я раза три дѣлала попытки розыскать эти бумаги, но всегда безуспѣшно.

Лѣтомъ 1898 г. до меня дошелъ слухъ, что въ столицу пріѣхала изъ Вѣны Гжа Nina Hoffmann, авторъ нѣсколькихъ нѣмецкихъ статей о произведеніяхъ [до] Достоевскаго. Говорили, что она задумала написать о немъ большое изслѣдованіе и, желая /пріобрѣсти/ имѣть новые матеріалы обратилась къ австрійскому посланнику, который выхлопоталъ ей доступъ въ Главное Военно-судное Управленіе, гдѣ ей обѣщали показать бумаги[,] Достоевскаго, относящіеся къ дѣлу Петрашевскаго. Говорили, что ей открытъ доступъ и въ Архивъ IIIго Отдѣленія.

Въ Петербургѣ Гжа Гофманъ познакомилась съ нѣкоторыми нашими литераторами (между прочимъ съ Вл. Соловьевым) и наконецъ пріѣхала познакомиться со мной. Узнавъ, что она поклонница таланта моего мужа и пишетъ о немъ и о его произведеніяхъ, я приняла ее какъ истиннаго друга. Она сообщила мнѣ о полученномъ дозволеніи осмотрѣть бумаги и предложила вмѣстѣ съ нею ѣздить въ тѣ учрежденія, куда получила доступъ. Но почему-то она умолчала, что мое присутствіе было поставлено условіемъ доступа къ архивнымъ бумагамъ. Только потомъ я узнала, что условіе это было поставлено тогдашнимъ <Пропуск в рукописи – ред.> Масловымъ, который отчасти зналъ меня чрезъ своего брата, литератора, а, можетъ быть, хотѣлъ поставить нѣкоторыя грани любознательности чужестранки. Я, конечно, съ большою охотою, согласилась съ нею ѣздить и списывать копіи, хотя это представляло для меня извѣстныя затрудненія: я жила въ Петергофѣ, а потому приходилось рано уѣзжать въ городъ и [поздно] возвращаться вечеромъ, такъ что мой лѣтній отдыхъ былъ значительно испорченъ. Но возможность получить для Музея интересные матеріалы была слишкомъ заманчива и я рѣшила пренебречь отдыхомъ.

Въ назначенный день я заѣхала за Гжею Гофманъ и мы отправились въ III Отдѣленіе, наход[ящееся]/ившееся/ на Фонтанкѣ въ зданіи Штаба Отдѣльнаго Корпуса Жандармовъ <Было: въ зданіи Штаба Отдѣльнаго Корпуса Жандармовъ на Фонтанкѣ – ред.>. Начальникъ Архива былъ предувѣдомленъ о нашемъ посѣщеніи и бумаги Өеодора Михайловича были даны намъ на просмотръ. Когда я выразила желаніе снять съ нихъ копіи, начальникъ Архива спросилъ для чего онѣ мнѣ нужны, такъ какъ бумаги эти не могутъ быть нигдѣ напечатаны. Когда-же я объяснила, что хотѣла-бы списать ихъ для основаннаго мною Музея памяти моего покойнаго мужа, то онъ выразилъ согласіе на помѣщеніе этихъ копій въ Московскомъ Музеѣ при условіи «недоступности ихъ для общественнаго пользованія». На этомъ /условіи/ 66 списанныхъ мною копій и помѣщены въ [Москов]/историче/скомъ Музеѣ. Гжа Гофманъ, ознакомившись съ бумагами /матеріалами/ III Отдѣленія, не нашла ихъ достаточно интересными, а потому я посѣщала этотъ Архивъ одна и въ теченіи мѣсяца списала всѣ 66 чрезвычайно интересныхъ, по моему мнѣнію, бумагъ.

Въ слѣдующій пріѣздъ мы отправились въ Главное Военно-Судное Управленіе (на Мойкѣ, у Поцалуева Моста) и получили связку бумагъ, относившихся [до] къ дѣлу Петрашевскаго. [Первую бумагу,] «Показаніе» Өеодора Михайловича [я принялась списывать. Оно] было написано собственною рукою моего мужа, очень мелкимъ, хотя четкимъ почеркомъ, и занимало около 50 страницъ формата обыкновенн[аго]/ой/ писчей бумаги (въ печати заняло около 20 страницъ большаго формата). [Мнѣ пришлось пріѣхать въ это учрежденіе разъ пять, пока я наконецъ закончила переписку «Показанія». [/Я предполагала начать списывать «Показаніе», но мнѣ сказали, что оно будетъ отпечатано на ремингтонѣ и будетъ намъ выдано чрезъ недѣлю. /Однако/ пришлось пріѣхать/] /Мнѣ пришлось пріѣхать пять разъ, пока я закончила переписку показанія нѣсколько разъ./ Въ послѣдній нашъ пріѣздъ мы узнали отъ выдававшаго намъ бумаги чиновника, что секретныя бумаги будутъ [въ тотъ же день] /на дняхъ/ отправлены въ Петропавловскую Крѣпость для храненія.

[Я была очень рада, что наконецъ закончила работу /удалось получить столь интересовавшій меня документъ./] Выйдя (на набережную) изъ подъѣзда, я попросила Гжу Гофманъ дать мнѣ обратно [пакетъ] свертокъ съ переписаннымъ мною «[п]/П/оказаніемъ», который она взяла под[д]ержать, пока я одѣвалась у швейцара, но, къ моему удивленію, получила [въ]/слѣдующій/ отвѣтъ:

‑ [Я] А я рѣшила не отдавать вамъ бумагу.

‑ Вы, конечно, шутите? спросила я.

‑ Нѣтъ, не шучу, отвѣтила она совершенно серьезно.

‑ Что же это значитъ? заволновалась я.

‑ Видите, мнѣ эту копію необходимо сегодня же вечеромъ отправить въ Вѣну, куда ѣдетъ одинъ изъ чиновниковъ австрійскаго посольства. Онъ обѣщалъ тотчасъ же по пріѣздѣ переслать рукопись въ редакцію «Allgemeine Zeitung<»> которая переведетъ на нѣмецкій языкъ и помѣститъ въ «Beilage».

‑ Но позвольте, затревожилась я. – Вы все время говорили, что помѣстите «показаніе» моего мужа въ Вашей будущей книгѣ о немъ; я-же предполагала помѣстить «Показаніе» въ Полномъ Собраніи /его/ Сочиненій [его], [къ] которое намѣрена скоро издать. Такимъ образомъ, «Показаніе» появилось-бы въ печати почти одновременно. Теперь-же выходитъ, что оно появится сначала въ нѣмецкой газетѣ и затѣмъ будетъ переведено на русскій языкъ. По моему мнѣнію, это выйдетъ даже не корректно по отношенію къ памяти моего дорогаго мужа.

‑ Вы можете тоже напечатать это «Показаніе» въ подлинникѣ, когда я вамъ возвращу копію [, Вами переписанную].

‑ Но это не возможно, говорила я. – Когда же вы можете вернуть мнѣ копію? Подумайте, что эти бумаги могутъ затеряться въ редакціи, въ типографіи, наконецъ, въ пересылкѣ, и тогда, окажется, что существуетъ переводъ съ «Показанія» и не существуетъ подлинника. Развѣ это возможно? Неужели я столько разъ пріѣзжала въ городъ, [сидѣла въ жаркой душной комнатѣ, переписывая эти 50 страницъ] /тратила время и силы/ и [эт] въ результатѣ не буду имѣть у себя [«Показ] [моей копіи]? Это[й]/го/ изнуряющаго меня документа?

‑ А вы предполагали, отвѣчала Гжа Гофманъ, что я пріѣзжала въ Петербургъ и выхлопотала дозволеніе списать «Показаніе» ради того чтобъ вы имѣли его у себя?

‑ Не забывайте пожалуйста, говорила я, волнуясь, что дозволеніе дано было намъ обѣимъ и безъ моего присутствія вамъ не показали-бы бумагъ. Да и сами вы не съумѣли-бы ихъ переписать, еслибы не взялась за это я. <Зачеркнуто и восстановлено – ред.> Вспомните, прошу васъ, что мы съ вами условились, что когда я [окончу переписку] [/получу копію/] /спишу/ «Показані[я]/е/», то доставлю вамъ точную копію /его/. Если вы желаете, я [ее] перепишу /бумагу/ и доставлю вамъ завтра.

‑ [Но] Мнѣ сегодня нужна эта копія, иначе она не поспѣетъ къ выходу «Beilage».

‑ Поспѣетъ къ слѣдующему номеру, не все-ли равно?

‑ Но я уже телеграфировала въ редакцію съ кѣмъ я высылаю «показаніе».

‑ Ну хорошо, сказала я. Если копія [необходима] вамъ [сегодня] такъ необходима, то я доставлю вамъ ее сегодня черезъ 3-4 часа. Я поѣду сейчасъ на вокзалъ Николаевской желѣзной дороги и тотчасъ стану переписывать /для себя/. Вы согласны? Позвольте же мнѣ мои бумаги и будьте увѣрены, что я ихъ верну вамъ не позже 7-8 часовъ.

‑ Нѣтъ, рѣшительно отвѣтила мнѣ Гжа Гофманъ, ‑ я не отдамъ вамъ копіи, я вамъ потомъ пришлю ее по почтѣ.

Такимъ образомъ споря и горячо разговаривая, мы подошли къ Синему Мосту. Видя, что Гжа Гофманъ машетъ извощику и опасаясь, что она вскочитъ въ пролетку и уѣдетъ, а я останусь въ дурахъ, я пришла въ негодованіе и, схвативъ ее за рукавъ, проговорила:

‑ Слушайте, если вы не хотите отдать мнѣ копіи, то вотъ чтò я сдѣлаю! Видите городоваго на углу? Я ему сейчасъ скажу, что похитили у меня бумаги и пусть онъ насъ обѣихъ отведетъ въ участокъ. Тамъ мы оставимъ бумаги и я попрошу Пристава, чтобы онъ [по телефону] освѣдомился у генерала Маслова имѣю-ли я права на эти бумаги? Дѣло выяснится, но произойдетъ скандалъ. О распространеніи /въ печати/ слуховъ объ этой некрасивой исторіи я постараюсь: пусть наше общество узнаетъ на какіе поступки способны заѣзжіе иностранцы и къ какимъ мѣрамъ приходится прибѣгать въ отношеніи къ нимъ, чтобы оградить свое правое дѣло.

Видя [мой разгнѣванный видъ] /меня столь возбужденной/, г-жа Гофманъ не усомнилась, что я прибѣгну къ названной мною угрозѣ (я навѣрно исполнила бы ее, не смотря на всѣ непріятныя послѣдствія) и, убоясь публичнаго скандала, съ искривившимся отъ злобы лицомъ, сказала:

‑ Успокойтесь, я пошутила, вотъ ваши бумаги, но я прошу васъ сдержать ваше слово и привезти ихъ къ восьми часамъ. Или, еще лучше, поѣдемте ко мнѣ и перепишите копію у меня на дому.

‑ Благодарю васъ, это мнѣ неудобно, отвѣтила я. – Сегодня къ 8 часамъ копія будетъ въ вашемъ распоряженіи.

‑ Пріѣзжайте, я буду ждать васъ къ чаю, съ обычнымъ любезнымъ видомъ пригласила Гжа Гофманъ.

Я раскланялась и поѣхала на Николаевскій вокзалъ. Здѣсь я выбрала столикъ въ самомъ дальнемъ углу, спросила обѣдъ, чернила и перо и принялась переписывать. Работы было много, но стенографія мнѣ въ этомъ случаѣ пригодилась: для себя я списала стенографически, [два раза] свѣрила съ копіей «Показанія»

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Не довѣряя себѣ [я въ] /и боясь неточностей/ я въ первый мой пріѣздъ въ Пет<ербургъ>, побывала въ Военно-Судномъ Управленіи и попросила знакомаго чиновника заказать мнѣ копію съ «Показ<нія»>, которую и получила чрезъ 2-3 дня. – Ред.>

и повезла ее къ Гжѣ Гофманъ. Я отдала бумаги швейцару подъ росписку и велѣла немедленно снести ихъ Гжѣ Гофманъ.

Это было мое послѣднее свиданіе съ Гжею Гофманъ, хотя она и оставалась еще нѣкоторое время въ столицѣ; впрочемъ, послѣ нашего бурнаго объясненія встрѣча съ нею не могла представлять [для меня] /для насъ/ ничего пріятнаго.

На другое утро я пошла къ А. Н. Пыпину или къ И. П. Корнилову (не помню хорошенько), жившихъ въ Петергофѣ и разсказала происшедшую исторію. Мой совѣтчикъ былъ возмущенъ и непремѣнно настаивалъ на томъ, чтобы «Показаніе» Өеодора Михайловича было помѣщено въ какомъ нибудь журналѣ или газетѣ, если не раньше, то хоть нѣсколькими днями позже появленія его на нѣмецкомъ языкѣ. Онъ направилъ меня /къ/ жившему въ Петергофѣ тогдашнему издателю «Русской Старины» генералу <Пропуск в рукописи‑ ред.> Дубровину, который съ удовольствіемъ согласился помѣстить въ своемъ журналѣ, но затѣмъ увѣдомилъ, что [к] очередная /августовская/ книжка набрана /уже отпечатана/ и «Показаніе» можетъ появиться только перваго числа слѣдующаго мѣсяца. Къ счастію, объ этомъ инцидентѣ узналъ редакторъ «Космополиса», Ө. Д. Батюшковъ, который и напечаталъ «Показаніе» въ [в] XI книжкѣ своего изданія за 1898 г. Но пока шли эти переговоры, Гжа Гофманъ уже успѣла напечатать «Показаніе» въ вѣнской газетѣ:

«Beilage zur Allgemeinen Zeitung» и оно было переведено сотрудникомъ «Биржевых Вѣдомостей» на русскій языкъ и помѣщено въ этой газетѣ въ №№ отъ 8-10 августа 1898 г. Разница между подлинникомъ и дважды сдѣланнымъ переводомъ была значительная.

Зимою 1898 г. я получила отъ г-жи Гофманъ письмо, въ которомъ она просила меня дать ей для напечатанія ея книги нѣсколько писемъ моего покойнаго мужа, писанныхъ имъ ко мнѣ. Я отвѣтила, что письма эти представляютъ нашу семейную реликвію и будутъ напечатаны лишь послѣ моей смерти, а потому я вынуждена отклонить ея просьбу.

Въ слѣдующемъ 1899 году Гжа Гофманъ выпустила въ свѣтъ свою работу подъ названіемъ: «Th. M. Dostojevsky». Eine biographische Studie von N. Hoffmann». Verlag E. Hoffmann & Co.

Трудъ свой Гжа Гофманъ присала мнѣ черезъ книжный магазинъ безъ письма и безо всякой надписи, обычно сопровождающей (авторомъ) посылаемую книгу. Очевидно, она не сохранила обо мнѣ добраго воспоминанія и я даже полагаю, что въ ея книгѣ мнѣ [достал] досталось, что называется, «на орѣхи». Къ счастію, у меня до сихъ поръ не нашлось времени прочитать ея трудъ. Что же касается этого моего предположенія, то я основываю его на томъ, что она никакъ не могла простить Гр. С. А. Толстой то обстоятельство, что графиня, за нѣсколько дней пребыванія Гжи Гофманъ въ Ясной Полянѣ, нѣсколько разъ уводила ее къ себѣ, «мѣшала ея разговорамъ [съ] [Л. Н.] /съ гр. Львомъ Николаевичемъ/ и такимъ образомъ не давала ей возможности допытаться разрѣшенія волновашихъ ее вопросовъ о творчествѣ великаго писателя». Объ такомъ «проступкѣ» графини Гжа Гофманъ разсказывала съ большимъ негодованіемъ.

1904. Два послѣднія изданія П<олнаго> C<обранія> Cочиненій.

Въ 1904 году я рѣшила привести въ исполненіе мою давнишнюю мечту[, то]/:/ издать сочиненія моего (дорогаго) незабвеннаго мужа /(въ видѣ)/ соотвѣтственн[о]/омъ/ съ его талантомъ и значеніемъ въ литературѣ, не только русской, но и европейской.

До сей поры всѣ мои многочисленныя изданія были напечатаны на хорошей бумагѣ, четкимъ шрифтомъ и по цѣнѣ были доступны публикѣ съ небольшими средствами. Не скрою, что я про себя гордилась, что могу дать возможность (благодаря дешевой цѣнѣ: [(за] 12 томовъ П<олнаго> С<обранія> Сочиненій – 10 р. съ моей пересылкой) и (ежемѣсячной) разсрочк[ой]/ѣ/ (по рублю въ мѣсяцъ) небогатымъ людямъ пріобрѣсти произведенія моего мужа и такимъ образомъ содѣйствую распространенію его всегда возвышенныхъ и благородныхъ идей.

На этотъ разъ, въ виду наступавшей старости, я рѣшила выпустить въ свѣтъ роскошное изданіе Полнаго Собранія Сочиненій Ө. М. Достоевскаго, напечатанное на веленевой бумагѣ, новымъ крупнымъ шрифтомъ, съ приложеніемъ <Пропуск в рукописи – ред.> до селѣ не появлявшихся въ печати видовъ и портретовъ <Было: портретовъ и видовъ – ред.>, составлявшихъ наши семейныя реликвіи. Я назвала это изданіе юбилейнымъ, такъ какъ оно должно было появиться /въ 1906 г./ (и появилось) къ дню печальнаго юбилея, къ 25и лѣтію со дня кончины моего мужа. Отбрасывая въ сторону ложную скромность, я могу сказать, что ни одинъ русскій писатель до настоящаго времени (191[6]/7/ г.) не былъ представленъ русской публикѣ въ такомъ роскошномъ видѣ,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: [(и по такой сравнительно недорогой цѣнѣ: 25 рублей 14 томовъ, съ моей пересылкой.)] – ред.>

въ какомъ мнѣ удалось издать произведенія моего мужа. Правда, бывали роскошныя изданія: <Пропуск в рукописи – ред.> Шильдера и <Пропуск в рукописи – ред.> И. Ө. Горбунова, [но] (<Пропуск в рукописи – ред.> тома) но еще не было роскошнаго изданія нашихъ писателей въ такомъ большомъ количествѣ томовъ (14) и по такой сравнительно недорогой цѣнѣ: за 14 – съ пересылкой – 25 р. и при разсрочкѣ платежа по два рубля ежемѣсячно.

Одновременно съ (этимъ) [р] юбилейнымъ изданіемъ П<олнаго> С<обранія> Сочиненій я издала 7е, тоже изящное, напечатанное на прекрасной бумагѣ и четкимъ новымъ шрифтомъ, за цѣну 10 рублей за 12 томовъ.

Этими двумя изданіями я закончила свою издательскую дѣятельность, продолжавшуюся 38 лѣтъ (1873‑1910 гг.). Силы мои оказались надорванными послѣдними изданіями, главнымъ образомъ, потому, что мнѣ пришлось провести ихъ (то есть издать и распространить) въ смутные годы японской войны и революціи, чтò, конечно, отразилось и на успѣхѣ изданіq, которыя мнѣ не только не принесли обычной выгоды (на которую я, впрочемъ, и не разсчитывала), но заставили понести значительный денежный ущербъ.

Съ грустью вспоминаю я какъ много пришлось мнѣ вынести душевныхъ [страданій] /безпокойствъ/ въ тѣ дни боязни /тревоги/ за цѣлость изданныхъ мною книгъ, которыя могли погибнуть во время возникавшихъ тогда безпорядковъ. Чтобы нѣсколько разсѣять рискъ, я рѣшила держать книги (въ опредѣленномъ количествѣ, напр<имѣръ> по 100-200 полныхъ экз<емпляровъ>) въ разныхъ кладовыхъ Петербурга. Благодаря такому разсѣиванію, въ случаѣ, еслибъ книги сгорѣли или были-бы уничтожены въ одной кладовой, онѣ уцѣлѣли-бы въ другихъ и т<акимъ> о<бразомъ> выгода на продажѣ уцѣлѣвшихъ экземпляр[ахъ]/овъ/ могла-бы покрыть убытокъ за уничтоженныхъ. Но сколько при этомъ было хлопотъ: каждая пачка, содержавшая 25 книгъ какого либо тома, была зашита въ дерюгу съ наклейкою названія тома. По каждой кладовой (а ихъ было 5) приходилось вести отдѣльный счетъ и слѣдить, чтобы изъ нихъ книги равномѣрно вывозились. Книги, конечно, были застрахованы (въ сорокъ тысячъ, хотя себѣстоимость ихъ была свыше ста тысячъ), но Страховыя Общества въ случаяхъ народныхъ безпорядковъ не отвѣчаютъ за убытки, а потому приходилось разсчитывать только на счастливый случай.

Было еще обстоятельство, которое меня угнетало при послѣднихъ двухъ изданіяхъ – это сторона денежная. По случаю войны и революціи цѣны работъ возросли вдвое и типографія Бр. Пантелеевыхъ (гдѣ печатались мои изданія) объявила, что съ такого-то тома цѣны за наборъ, печать и брошюровку увеличиваются на столько-то % /т. е. почти вдвое/. Что было дѣлать? Оставалось допечатать – пять-шесть томовъ. Найти типографію, имѣющую точно такой-же шрифтъ, было невозможно, да и Типографія /Пантелѣева/ могла затѣять со мною процессъ и взыскать съ меня значительную сумму, такъ какъ для юбилейнаго изданія она пріобрѣла новый шрифтъ и разсчитывала на работу 14 томовъ, а не девяти, и, разумѣется, была-бы права въ своей претензіи. Пришлось согласиться на надбавку, хотя она равнялась доброму десятку тысячъ.

Было безпокойство и со стороны кредита. Обычно, наши изданія шли такъ успѣшно, что я успѣвала оправдывать [обычный] шестимѣсячный кредитъ типографіи. Во время-же войны и революціи вниманіе читающей публики было отвлечено политикой и беллетристика совсѣмъ не раскупалась. А между тѣмъ по истеченіи обычнаго срока типографія напоминала объ уплатѣ и приходилось платить. На бѣду, скончался П. Ө. Пантелеевъ и братъ его, Гр. Ө. Пантелеевъ принялъ на себя обязанность ликвидировать дѣла покойнаго. Душеприкащикъ поставилъ условіемъ что/бы/ на остававшееся за мною и [н]/з/а каждый вновь выходившій томъ я выдавала векселя. Писались они на 1е число каждаго мѣсяца, и я обязана была приготовить къ сроку одну или двѣ тысячи ежемѣсячно. А векселей было тысячъ на двадцать пять. Тутъ-то въ первый разъ въ жизни я попала въ вексельные тиски

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: при мужѣ, если и были /векселя,/ то на его имя, а не на мое – ред.>

и два-три года провела въ большой тревогѣ, чтò не могло не отразиться на моемъ здоровьѣ.

Выдавая векселя на имя вдовы П. Ө. Пантелеева, я предполагала, что въ иные мѣсяцы, въ особенности лѣтомъ, /когда/ я уѣзжала, я могу просить у нея отсрочки. Но, не желая заниматься дѣлами, она передала мои векселя [на] для храненія и полученія по нимъ /въ/ Общества Взаимнаго Кредита, и, конечно, тамъ не могло быть никакихъ отсрочекъ. Еслибъ я не внесла въ срокъ, мой вексель былъ-бы протестованъ и моя до селѣ безукоризненная /безупречная/ коммерческая репутація была-бы подорвана, а это было-бы для меня очень невыгодно.

Но кромѣ векселей Типографіи, мнѣ надо было уплачивать за бумагу: Съ искренною признательностію вспоминаю я, что Торговый Домъ А. И. Варгунина, въ лицѣ глубокоуважаемыхъ Константина Александровича Варгунина, управляющаго В. М. Туганова и другихъ лицъ, за всѣ мои 38и лѣтнія сношенія по покупкѣ бумаги для изданій, всегда относились ко мнѣ съ доброжелательствомъ и никакихъ притѣсненій, какъ другіе, мнѣ не дѣлали. Но самая деликатность Торговаго Дома побуждала меня[, въ свою очередь,] не задерживать платежи.

Были и другіе крупные расходы: по страхованію и храненію книгъ, по пересылкѣ, объявленіямъ и пр. и мой ежемѣсячный расходъ превышалъ двѣ тысячи рублей.

Въ началѣ, мнѣ удавалось ежемѣсячно сводить концы съ концами, [изъ] тратя изъ той небольшой суммы, которую мнѣ удалось отложить себѣ на старость дней: Всего у меня было отложено тридцать тысячъ рублей. Можетъ быть, покажется страннымъ, что, получая такіе большіе доходы съ изданій, я скопила сравнительно скромную сумму. Но вѣдь въ изданіяхъ /доходахъ/ я имѣла лишь вдовью часть и почти все, чтò приходилось на мою долю, тратила на дѣла, связанныя съ памятью моего незабвеннаго мужа: на Старорусскую Школу его имени, Музей его памяти, изданіе двухъ каталоговъ Музея, воспитаніе (родственниковъ) дѣтей пасынка моего мужа и т. п.

Эти тридцать тысячъ заключались въ свидѣтельствахъ государственной ренты, которая въ тѣ времена /во время войны/ страшно понизилась и мнѣ, покупавшей ренту по цѣнѣ 950-960, пришлось продавать по 820, 770 и даже 690 руб., т. е. терять почти треть <Было: почти терять треть – ред.> капитала. Но что было жалѣть, когда необходимо было выполнить обязательства. [Но п] Пришелъ конецъ и рентѣ, а 1е число по прежнему грозило мнѣ. И тогда приходилось искать денегъ у близкихъ знакомыхъ и у закладчиковъ. Послѣднее было самое легкое: знаешь, что съ тебя сорвали безбожно, но за то деньги на лицо и [знаешь,] что вексель будетъ оплаченъ. Самое тяжелое было брать у знакомыхъ (правда, тоже по 8%), [то] но тутъ представлялось, что, хоть люди и дали тебѣ, но въ твоей кредитоспобности сомнѣваются и чувствуешь себя въ отношеніи къ нимъ въ какомъ-то зависимомъ положеніи.

Сынъ мой тогда жилъ въ далекой провинціи и списываться съ нимъ о дѣлахъ было затруднительно: когда-то получишь отвѣтъ, да и найдутся-ли наличныя, а % бумаги въ провинціи не скоро продашь. Впрочемъ, сынъ мой нѣсколько разъ меня выручалъ. Всего тяжеле для меня было обращаться къ моей дочери, хотя она съ полною готовностью всегда меня сужала. Но дочь моя – не коммерческій человѣкъ и частыя обращенія къ ней могли ее испугать и огорчить по поводу положенія нашего издательскаго дѣла. Поэтому я обращалась къ ней за помощью только въ тѣхъ случахъ, когда не видѣла другаго исхода.

Могу сказать, что я пережила четыре года (1904‑1908) такихъ денежныхъ затрудненій и такихъ душевныхъ тревогъ, какихъ не пожелаю и злѣйшему моему врагу. Все это не могло не отозваться на моемъ здоровьи и оно было такъ потрясено (начались перебои въ сердцѣ и др. болѣзненныя явленія), что доктора, къ которымъ я обратилась за совѣтомъ, стали настаивать, что бы я прекратила мою издательскую дѣятельность, угрожая, что иначе мое сердце не выдержитъ и я умру, хот[ь]/я/, по ихъ увѣреніямъ, организмъ мой (кромѣ /исключая/ сердца /сердце/) на столько еще крѣпокъ, что я имѣю шансы прожить еще добрый десятокъ лѣтъ. Мнѣ приходилось выбирать: или умереть на работѣ при предстоявшемъ въ скорости изданіи 8го П<олнаго> С<обранія> Сочиненій или прекратить свою издательскую дѣятельность, продавъ свои литературныя права другому лицу.

Рѣшеніе этого вопроса потребовало долгихъ и тяжелыхъ размышленій, изъ которыхъ самое тяжелое – это была необходимость отказаться отъ столь дорогой и любимой работы надъ изданіями [м] сочиненій моего незабвеннаго мужа, чтò было смысломъ и цѣлью моей жизни.

[Одно неожиданное обстоятельство положило конецъ]

Одно /неожиданное/ обстоятельство, случившееся въ 1909 году заставило меня принять рѣшеніе окончательно разстаться съ дѣломъ, которому была посвящена бòльшая часть моей дѣятельности. Вотъ въ чемъ заключалось это обстоятельство:

Въ среду на Өоминой Недѣлѣ [э]того года я прочла въ «Новомъ Времени» (№11878, отъ 8 апрѣля) слѣдующее: «Въ Государственной Думѣ. Сессія возобновилась и въ первый же день Государственная Дума приняла крупный вопросъ принципіальнаго характера – объ авторскомъ правѣ. Правительственный /законо/проэктъ прошелъ довольно гладко и главныя его основанія остались почти неизмѣненными. Единственная крупная поправка касается срока авторскаго права наслѣдниковъ: Проэктъ предполагалъ 50и лѣтній срокъ, Дума ограничила этотъ срокъ тридцатью годами, имѣя прежде всего въ виду общественные интересы».

Докладчикомъ (проэ<к>та) былъ г. Пергаментъ, защищалъ правительственный проэктъ И. Г. Щегловитовъ. Оппонентовъ было нѣсколько; между ними особенное участіе въ преніяхъ принялъ П. Н. Милюковъ. Между прочимъ онъ высказалъ слѣдующее:

«Предлагаю сократить срокъ пользованія авторскимъ правомъ послѣ смерти автора до 30 лѣтъ. Есть три крупныхъ покойныхъ писателя, произведенія которыхъ были-бы общественнымъ достояніемъ въ очень скоромъ времени, еслибы мы приняли тридцатилѣтній срокъ ‑ это Достоевскій, Тургеневъ и Салтыковъ. Вы всѣ хорошо помните какъ было съ Пушкинымъ, Лермонтовымъ и теперь съ Гоголемъ. Знаете, до какой степени велика разница между способомъ распространенія нашихъ классиковъ до истеченія и послѣ истеченія срока авторскаго права. Нашъ литературный язык въ концѣ концовъ создается не Тургеневыми, а газетами. Я полагаю, что несомнѣнно лучше было-бы если-бы народныя массы усвоивали языкъ нашихъ писателей.

При голосованіи принимается 30и лѣтній срокъ».

Когда я прочла о рѣшеніи Государственной Думы, я поняла, что надъ нашей семьей разразилась катастрофа. Къ тому времени исполнилось 28 лѣтъ со смерти моего мужа, слѣдовательно, согласно новому закону, литературныя права его могли принадлежать намъ всего лишь около двухъ лѣтъ. Но развѣ такой короткій срокъ могъ имѣть для насъ какое нибудь значеніе? Въ остающіеся въ нашемъ распоряженіи два года мы даже не успѣли-бы распродать наши послѣднія изданія, а не то что напечатать новое. Такимъ образомъ, благодаря новому закону, издательская дѣятельность, которая давала нашей семьѣ средства къ жизни, разомъ обрывалась, а такъ какъ предъидущія два изданія (юбилейное и седьмое) не принесли намъ не только выгоды, но (изъ за японской войны и революціи) дали громадный убытокъ и ввели лично меня въ большіе долги, то этимъ постановленіемъ Государственной Думы я оказывалась не только раззаренной, но и не имѣющей средствъ честно расплатиться съ кредиторами. Мысль оказаться на старости лѣтъ неоплатной должницей представлялась для меня ужасною.

Перечитавъ сообщеніе «Новаго Времени», я опустилась на стулъ почти безъ сознанія, хотѣла что/-то/ приказать пришедшей въ комнату служанкѣ, но почувствовала какую-то (неповоротливость) тяжесть языка <Было: языка тяжесть – ред.> и судороги въ рукахъ и ногахъ. Я знаками показала дѣвушкѣ, чтобъ растерла мнѣ руки. По счастью, дѣвушка /она/ оказалась догадливою, принесла мнѣ валеріановы капли, заставила меня выпить сахарной воды /растерла щеткой руки,/ и мнѣ мало по малу стало легче. <Было: и мало по малу мнѣ стало легче. – Ред.> Когда я потомъ разсказывала о происшедшемъ доктору, то онъ объяснилъ, что, безъ принятыхъ тогда мѣръ, со мной могъ-бы случится нервный ударъ.

Нѣсколько успокоившись, я отправилась къ моей дочери и сыну и [он] мы порѣшили, что каждый изъ нихъ съѣздитъ (они съѣздятъ) къ знакомымъ членамъ Государственной Думы и разузнаютъ подробности дѣла. Я же рѣшила немедленно поѣхать къ тогдашнему Предсѣдателю Думы, Н. А. Хомякову, и просить его совѣта. По счастію, я попала въ Таврическій Дворецъ во время перерыва /засѣданія./ Я подала свою визитную карточку и съ глубокою благодарностью вспоминаю, что Предсѣдатель Думы не заставилъ меня дожидаться и тотчасъ пригласилъ въ свой кабинетъ. Я обратилась къ глубокопочитаемому Н. А. Хомякову, какъ къ члену общей литературной семьи, къ которой онъ принадлежитъ по своему знаменитому отцу, а я и мои дѣти (принадлежимъ) по незабвенному Өеодору Михайловичу. Я разсказала Предсѣдателю, что поражена необыкновенно быстрымъ и категорическимъ рѣшеніямъ Государственной Думы по столь важному и задѣвающему /затрогивающему/ интересы [столько] многихъ лицъ вопросу, и обратила его вниманіе на /тотъ/ странный фактъ, что Дума приняла въ соображеніе интересы покупщиковъ литературныхъ правъ, оставивъ въ сторонѣ /безъ вниманія/ права наслѣдниковъ. Такимъ образомъ, тѣ лица, которыя съумѣли иногда за безцѣнокъ скупить литературныя права умершихъ писателей, будутъ пользоваться плодами своей выгодной покупки, какъ /и/ прежде, всѣ 50 лѣтъ, тогда какъ я и мои дѣти, съ благоговѣніемъ относившіеся къ изданію произведеній дорогаго намъ отца и мужа и /всегда/ отвергавшіе мысль передать издательство его сочиненій (во избѣжаніе возможныхъ искаженій) въ руки постороннихъ лицъ, теперь наказаны и платимся потерею нашей литературной собственности.

Я говорила въ большомъ волненіи, а до[р]/б/рый Н. А. Хомяковъ меня внимательно /вы/слушалъ и сказалъ:

‑ Вы знаете мою роль какъ предсѣдателя: я сижу, слушаю и молчу. Но изъ вашего разсказа я вижу, что произошла несправедливость, которую надо теперь-же исправить. Затѣмъ, обратившись къ своему молодому секретарю, сказалъ:

‑ Прошу васъ, найдите [В] Н. П. Шубинскаго и передайте ему отъ моего имени, что я его прошу выслушать г-жу Достоевскую. Найдите и А. И. Гучкова и передайте ему ту же самую мою просьбу. Въ заключеніе, Предсѣдатель Думы посовѣтовалъ мнѣ, не упуская времени, переговорить о моемъ дѣлѣ съ лидерами разныхъ партій, съ [Гр.] /гр./ В. А. Бобринскимъ, В. Е. Марковымъ, гр. Э. П. Бенигсеномъ и еще съ нѣкоторыми лицами. (Простились мы) Разстались мы очень дружелюбно и Н. А. Хомяковъ просилъ меня не волноваться, такъ какъ вопросъ, меня интересующій, еще не рѣшенъ окончательно. <Было: не окончательно рѣшенъ – ред.>

Секретарь Предсѣдателя проводилъ меня въ залъ /въ пріемную/ для посѣтителей и минутъ черезъ десять подвелъ ко мнѣ Н. П. Шубинскаго. Лидеръ партіи <Пропуск в рукописи – ред.> съ большимъ вниманіемъ выслушалъ мою взволнованную рѣчь, отнесся сочувственно къ моему заявленію и обѣщалъ поговорить о моемъ дѣлѣ съ лидерами /представителями/ нѣкоторыхъ партій. Онъ предложилъ завтра /же,/ около двухъ часовъ, пріѣхать въ Таврическій Дворецъ чтобы [узнать]/повѣдать/ /узнать/о результатѣ его переговоровъ.

А. И. Гучкова секретарь Предсѣдателя не могъ отыскать, онъ уже уѣхалъ [изъ Думы] домой. Помня совѣтъ Н. А. Хомякова не терять даромъ времени, я поѣхала къ А. И. Гучкову на домъ, но оказалось, что онъ еще не возвращался.

Тогда я оставила швейцару мою визитную карточку съ просьбою принять меня сегодня-же вечеромъ по дѣлу о правахъ литературной собственности. Часа черезъ два, А. И. Гучковъ отвѣтилъ мнѣ /по телефону/, что вечеромъ онъ на засѣданіи по интересующему меня вопросу, а потому проситъ меня пріѣхать завтра въ Таврическій Дворецъ и вызвать его.

Къ гр. В. А. Бобринскому я добралась (попала) только къ шести часамъ и, если не ошибаюсь, ко времени его обѣда, чтò меня очень смутило. Но графъ былъ такъ любезенъ, что тотчасъ же вышелъ ко мнѣ. Мы оказались незнакомыми-знакомцами: мѣсяца /за/ два передъ тѣмъ, я, откликаясь на его призывъ пожертвовать книгъ въ пользу Галичанъ, послала чрезъ петербургскій магазинъ Сытина нѣкоторое количество моихъ изданій. Эту мою небольшую жертву графъ запомнилъ. Разговоръ завязался о правахъ литературной собственности и оказалось, что мой собесѣдникъ держится моего взгляда на сохраненіе прежняго пятидесятилѣтняго срока литературной давности.

Согласно сдѣланнымъ Н. А. Хомяковымъ указаніямъ, я побывала у В. Е. Маркова (/оказалось, что/ онъ еще не вернулся изъ деревни), у Гр. Э. П. Бенигсена и нѣкоторыхъ другихъ лицъ, имена которыхъ теперъ не твердо помню, а потому и боюсь назвать. Словомъ, не смотря на мои почтенные годы и слабое здоровье, я была неутомима и благодарила Господа Бога, что онъ давалъ мнѣ силы чтобы /выполнить все чтò возможно, чтобы/ спасти правое дѣло. Не кривя совѣстью /душой/, скажу, что я хлопотала не исключительно о своихъ интересахъ. Мнѣ было до глубины души обидно, что лица, очень [далекія] далеко стоящія къ [л] (отъ) литературы и не знающія всѣхъ страданій и лишеній тѣхъ по-истинѣ несчастливцевъ /страдальцевъ/, которые взяли на себя долгъ служенія отечественной литературѣ /словесности/, эти лица – съ легкимъ сердцемъ отнимаютъ отъ бѣдняковъ единственное достояніе, которое они могутъ /могли-бы/ оставить своимъ дѣтямъ и внукамъ. Къ тому-же я не видѣла, судя по газетамъ, чтобъ поднимался какой нибудь протестъ противъ рѣшеній Государственной Думы, среди самихъ литераторовъ и я опасалась, что, благодаря разрозненности въ кругу лицъ пишущихъ, будетъ упущено дорогое время.

Когда на другой день я пріѣхала къ назначенному часу въ Думу и просила вызвать Н. П. Шубинскаго, то онъ вышелъ ко мнѣ въ залъ вмѣстѣ съ А. И. Гучковымъ. Оба они сказали мнѣ, что на вчерашнемъ вечернемъ засѣданіи вопросъ о литературномъ правѣ былъ вновь поднятъ и что, по всей вѣроятности, если даже 30и лѣтній срокъ давности и будетъ утвержденъ окончательно, то, во всякомъ случаѣ, интересы наши не пострадаютъ: «законъ обратнаго действія не имѣетъ», а потому лично за мною и за моими дѣтьми права литературной собственности останутся до пятидесятилѣтняго срока со дня смерти моего мужа.

Судя по газетамъ, было замѣтно, что /въ/ первые /же/ два-три дня [въ Государственной Думѣ произошло нѣкоторое раздвоеніе, смѣшеніе [/разъединеніе/] мыслей] /серьезное разногласіе въ мнѣніяхъ членовъ Государственной Думы/ и даже [з] самые ретивые будущіе захват[щ]/ч/ики чужой литературной собственности поколебались въ своемъ рѣшеніи. Явились противники состоявшагося постановленія, упрекавшіе, что столь важный вопросъ, долго лежавшій въ коммиссіи, былъ такъ скоропалительно поставленъ на обсужденіе въ самомъ началѣ Пасхальной сессіи (во вторникъ на Өоминой недѣлѣ), когда еще не успѣло собраться большинство провинціальныхъ членовъ. Они (предлагали) выражали желаніе поставить этотъ важный вопросъ вновь на разсмотрѣніе уже всѣхъ собравшихся членовъ Думы. Благодаря этимъ протестамъ окончательное «второе чтеніе» новаго закона /проэкта/, съ которымъ почему-то такъ торопились [нѣкоторые] /ретивые/ члены, было отложено на нѣкоторое время.

Посѣтивъ всѣхъ лидеровъ Государственной Думы, на которыхъ указалъ мнѣ Н. А. Хомяковъ, я на время успокоилась. Но люди знающіе стали мнѣ говорить, что рѣшеніе интересующаго меня вопроса зависитъ не отъ одной Государственной Думы. Какъ-бы она ни рѣшила, ея постановленіе пойдетъ на разсмотрѣніе Государственнаго Совѣта, а въ немъ имѣются тоже либералы, думающіе объ общественной пользѣ и готовые пожертвовать не принадлежащею имъ литературною собственностью ради блага всего читающаго міра. По мнѣнію людей знающихъ, мнѣ слѣдовало-бы узнать мнѣнія членовъ Государственнаго Совѣта по этому вопросу. Къ счастью, между Членами этого верховнаго /высокаго/ учрежденія у меня оказалось нѣсколько старинныхъ знакомыхъ, къ которымъ мнѣ было удобно обратиться. Такъ я побывала у глубокочтимыхъ В. К. Саблера, Н. С. Таганцева и К. А. Звѣрева, трехъ выдающихся членовъ Государственнаго Совѣта. Всѣ они отнеслись съ искреннимъ участіемъ къ моему положенію и завѣрили, что, въ какомъ-бы видѣ законъ о литературной собственности ни прошелъ, онъ не затронетъ нашихъ наслѣдственныхъ правъ, такъ какъ къ нему /закону/ будетъ сдѣлано отдѣльное примѣчаніе, охраняющее интересы наслѣдниковъ авторовъ, умершихъ до изданія [этого] /новаго/ закона. Хотѣла я по этому-же поводу повидать члена Государственнаго Совѣта, А. Ө. Кони, но /онъ/ чувствовалъ себя нездоровымъ и на письменный вопросъ, могу-ли я его посѣтить, отвѣтилъ нижеслѣдующимъ письмомъ: <Пропуск в рукописи ‑ ред.>

Должна отдать справедливость какъ членамъ Государственнаго Совѣта, такъ и членамъ Государственной Думы, что всѣ они, въ сношеніяхъ со мной, видѣли во мнѣ вдову писателя Достоевскаго, защищающую права своихъ дѣтей, и относились ко мнѣ доброжелательнымъ и корректнымъ образомъ, за что въ сердцѣ моемъ до конца жизни я сохраню /къ нимъ/ благодарное воспоминаніе. Печальнымъ исключеніемъ оказался (былъ) Членъ Государственнаго Совѣта, П. П. Кобылинскій, къ которому направилъ меня одинъ изъ сотоварищей его по учрежденію /Госуд. Совѣту/. Онъ /этотъ сановникъ/ не только не пожелалъ меня принять, но на письмо мое отвѣтилъ (чрезъ швейцара) карточкой, на которой стояло слѣдующее: <Пропуск в рукописи – ред.> То есть нашелъ нужнымъ прочесть мнѣ нотацію, хотя для меня такъ и осталось неяснымъ, почему со мною могли говорить по этому вопросу /вопросу о литературной собственности/ многіе (болѣе десяти человѣкъ) члены Государственной Думы и Государственнаго Совѣта и только одинъ г. Кобылинскій нашелъ это невозможнымъ. Сохраняю его карточку, какъ образецъ некорректности его въ отношеніи женщины [преклонныхъ лѣтъ], имѣющей право на извѣстное уваженіе уже по одной фамиліи /и по своимъ годамъ и/ [/одному/] /имени/ ей носимой /носимому./

Прошло двѣ-три недѣли и вопросъ о литературной собственности разбирался въ нѣсколькихъ засѣданіяхъ и былъ рѣшенъ Думою. [Но х] /Х/отя въ новомъ законѣ было сдѣлано нѣсколько измѣненій сравнительно съ старымъ, но срокъ литературной давности былъ оставленъ прежній, то есть пятидесятилѣтній со дня смерти автора. Узнавъ объ этомъ ,я была очень довольна, что мои хлопоты не о себѣ /только/ лично, а /и/ объ интересахъ всѣхъ вообще русскихъ писателей, не оказались напрасными.

Рѣшенія Государственнаго Совѣта и Государственной Думы были для насъ благопріятны, но тѣмъ не менѣе вопросъ о продажѣ принадлежащихъ мнѣ и моимъ дѣтямъ литературныхъ правъ ихъ отца былъ рѣшенъ мною окончательно. Мнѣ представлялось, что такъ какъ каждая вновь избранная Государственная Дума имѣетъ право подвергнуть /подвергать/ новому разсмотрѣнію уже рѣшенные составомъ предшествовавшихъ /Думъ/ вопросов /вопросы/, то вполнѣ возможно, что и вопросъ о /правахъ/ литературной собственности, въ теченіи 22хъ остающихся въ нашемъ распоряженіи лѣтъ, [под] будетъ поднятъ еще нѣсколько разъ и, возможно, будетъ рѣшенъ уже не въ нашу пользу. Мысль когда нибудь вновь испытать подобныя перенесеннымъ душевныя волненія представлялась мнѣ кошмаромъ, единственнымъ избавленіемъ отъ котораго являлась продажа принадлежащихъ намъ литературныхъ правъ другому лицу, интересы котораго, надо полагать, нашли-бы защиту въ новомъ законѣ.

И вотъ я тогда-же рѣшилась искать покупщика: Мой принципъ всегда былъ – «Россія для русскихъ» и я (всегда) съ досадою думала о тѣхъ моихъ знакомыхъ, которые продавали свои дома или имѣнія иностранцамъ. Не измѣняя этому жизненному правилу, я рѣшила передать свое столь выгодное дѣло непремѣнно русскому предпринимателю. Съ этою цѣлью я составила подробный списокъ всѣхъ моихъ изданій (кстати сказать, ихъ оказалось <Пропуск в рукописи – ред.> на сумму <Пропуск в рукописи – ред.>) съ точнымъ исчисленіемъ доходовъ, расходовъ и чистой прибыли. Никакихъ сомнѣній у книгопродавцевъ возникнуть не могло: всѣ мои изданія прошли (чрезъ ихъ руки) на ихъ глазахъ и полученная мною прибыль была для нихъ ясна. Не скрыла отъ нихъ, что потерпѣла убытокъ на двухъ послѣднихъ изданіяхъ и книгопродавцы соглашались со мной, что при тогдашнихъ обстоятельствахъ (японской войнѣ, революціи, поднятіи цѣнъ на всѣ работы и пр.) убытокъ былъ совершенно естествененъ /неизбѣженъ/ (понятенъ). Привела доказательства того, что (слѣдующія) предстоящія изданія, выпущенныя /въ свѣтъ/ въ обычныхъ условіяхъ, дадутъ обязательно такую-то выгоду. Назначала я за остающіеся [22 года] въ нашемъ распоряженіи 22 года права литературной собственности сравнительно скромную сумму (150 тысячъ), уплативъ которую можно было издателю выручить вдвое, если не втрое. Предлагала уступку, предлагала разсрочку платежа на нѣсколько лѣтъ. Но попытки мои продать права были напрасны. Книгопродавцы-издатели, просмотрѣвъ мой отчетъ и провѣривъ мои соображенія по поводу новыхъ изданій, соглашались съ ихъ правильностью и признавали выгодность покупки у меня литературныхъ правъ, но у каждаго была своя отговорка: одинъ говорилъ, что непремѣнно купитъ, когда продастъ Городской Думѣ принадлежащій ему пригородный участокъ. Другой выражалъ опасеніе, что Государственная Дума когда нибудь перерѣшитъ вопросъ и отниметъ литературныя права у купившихъ. Два крупнѣйшіе наши издател[и]/я/ отговаривались множествомъ предпринятыхъ дѣлъ и недостаткомъ наличныхъ, (а теперь, когда изданіе перешло въ другія руки, очень жалѣютъ, что зачѣмъ упустили столь выгодную покупку). Большинство-же издателей, видя меня по виду здоровою [(хотя здоровье мое было надломлено и врачи, зная состояніе моего сердца, давно мнѣ совѣтовали прекратить мою издательскую дѣятельность)] не хотѣли и вѣрить тому, что я, издававшая около 40 лѣтъ произведенія моего мужа, захочу разстаться съ этимъ привычнымъ для меня дѣломъ. Иные же, по хитрѣе, думали: умретъ старуха и дѣти ея сами не захотятъ, да и не съумѣютъ заняться изданіями и права пойдутъ за безцѣнокъ. Болѣе простодушные какъ-бы въ шутку, говорили мнѣ, что послѣ моей смерти можно будетъ купить литературныя права наши тысячъ за тридцать у моихъ, неопытныхъ въ издательствѣ, наслѣдниковъ.

Но всего желательнѣе было мнѣ продать права [газетѣ] книжному магазину или редакціи /газетѣ/ «Новаго Времени», какъ литературному органу, который въ теченіи нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ стоялъ за /многія/ идеи, высказанныя Достоевскимъ. Продавая литературныя права наши «Новому Времени», я была-бы спокойна, что сочиненія мужа будутъ изданы безъ сокращеній, искаженій, и несомнѣнно въ хорошемъ изданіи. «Новому Времени» я предлагала не только большую уступку въ случаѣ уплаты наличными, но давала возможность пріобрѣсти внеся лишь задатокъ въ /размерѣ/ сорок[ъ]/а/ тысячъ; остальные-же предлагала уплачивать по десяти тысячъ въ годъ (почти изъ выгодъ, приносимыхъ изданіемъ). Но желаніе мое не осуществилось. А. С. Суворинъ доживалъ свои послѣдніе годы и безпокоить его, больнаго, личнымъ дѣломъ было невозможно. Приходилось вести [дѣло] /переговоры/ и чрезъ близкихъ ему лицъ и чрезъ его довѣренныхъ, но, не смотря на всѣ старанія, дѣло, столь выгодное для магазина, такъ и не состоялось.

Къ этому времени /(1910 г.)/ состояніе моего здоровья значительно ухудшилось: явились грозные признаки болѣзни сердца и врачи, къ которымъ я принуждена была обратиться, стали настаивать, чтобы я оставила свою столь кипучую дѣятельность и [пере]/по/селилась вдали отъ столицы, угрожая, въ противномъ случаѣ, тяжелыми послѣдствіями. Да я и сама чувствовала, что уже не въ силахъ такъ работать, какъ работала прежде. Тогда я рѣшилась обратиться съ предложеніемъ къ Товариществу «Просвѣщеніе», представитель котораго Н. С. Цейтлинъ за три-четыре года предъ тѣмъ интересовался пріобрѣтеніемъ нашихъ литературныхъ правъ. Такъ какъ Н. С. Цейтлинъ въ высшей степени дѣловой и энергичный человѣкъ, то наши переговоры не особенно затянулись. Въ виду полученія всей суммы наличными, я сдѣлала небольшую уступку и въ Маѣ 1910 года литературныя права на произведенія Өеодора Михайловича на остальные 21 годъ, перешли въ собственность Товарищества «Просвѣщеніе». Я должна отдать справедливость Н. С. Цейтлину въ той корректности и любезности /за ту корректность и любезность/, съ которою онъ велъ дѣло: онъ [далъ] предоставилъ намъ право въ теченіи 1910 года распродать наше юбилейное изданіе <Было: изданіе юбилейное – ред.>, а въ теченіи слѣдующаго года продавать наши отдѣльныя изданія, послѣ чего [наш] вся наша книжная кладовая съ остававшимися у меня изданіями, на сумму около двадцати тысячъ, перешла въ собственность Товарищества.

И вотъ такимъ образомъ мнѣ пришлось окончательно разстаться съ любимымъ дѣломъ, которому я посвятила 38 лѣтъ моей жизни [(Изд. ром. Бѣсы)] (1873‑1911 г.).

Скажу по правдѣ, что оставленіе мною [эт] издательства сочиненій моего незабвеннаго мужа было для меня тяжкимъ испытаніемъ судьбы и много слезъ пролила я прежде чѣмъ рѣшилась исполнить принятое намѣреніе: съ продажею нашихъ литературныхъ правъ для меня закончился прежній строй жизни, съ которымъ я сроднилась и который былъ такъ дорогъ моему сердцу, и въ концѣ 1911 года мнѣ приходилось начинать новую, и, какъ мнѣ тогда казалось, вполнѣ безполезную, безсодержательную жизнь.

Доктора не разрѣшали мнѣ оставаться въ Петербургѣ: для моего больнаго сердца и разстроенныхъ нервъ суетливая столичная жизнь была не по силамъ. Они совѣтовали мнѣ уѣхать на Югъ, въ деревню, или поселиться въ окрестностяхъ Петербурга, въ какой-нибудь Санаторіи, гдѣ-бы у меня не было хозяйственныхъ заботъ, а все было устроено на пользу здоровья и укрѣпленія силъ. Я выбрала Сестрорѣцкій Курортъ, какъ благоустроенную Санаторію, откуда черезъ какой нибудь часъ я могла, въ случаѣ надобности, попасть въ столицу и откуда я могла-бы часто навѣщать моихъ дѣтей и внуковъ.

Ѣхала я въ Сестрорѣцкій Курортъ съ неудовольствіемъ, какъ въ какую-то предназначенную мнѣ тюрьму (даже, ѣдучи туда, плакала въ вагонѣ), гдѣ мнѣ придется проводить дни въ ничегонедѣланіи, въ разговорахъ съ неинтересными для меня собесѣдницами и въ нетерпѣливомъ ожиданіи того счастливаго дня, когда мнѣ удастся /опять/ побывать у родныхъ. Къ моему счастію, жизнь въ Курортѣ оказалась очень спокойною и черезъ мѣсяцъ я такъ устроилась, что весь день мой былъ заполненъ очень интересными для меня занятіями. Бывая каждую недѣлю въ Петербургѣ, я привозила оттуда /свои/ памятныя книжки, /записанныя стенографически/, и внимательное просматриваніе [их] и чтеніе ихъ стало доставлять мнѣ большое удовольствіе. [На многое, в] /В/ъ тетрадяхъ [записанное, мнѣ пришлось /дѣлать,/ на отдѣльныхъ листочкахъ, поясненія, которыя, надѣюсь пригодятся тѣмъ лицамъ, которые возьмутъ на себя научное изслѣдованіе оставшагося послѣ Өеодора Михайловича литературнаго наслѣдства] /нашлось многое интересное, относящееся до жизни и дѣятельности моего незабвеннаго мужа/. Въ долгіе зимніе вечера, когда жизнь замирала въ Курортѣ, такъ пріятно было сидѣть у себя и, не боясь нежданныхъ гостей /какой либо помѣхи/, при свѣтѣ электрической лампы разбирать и перечитывать письма моего /дорогаго/ мужа ко мнѣ, полныя самой нѣжной любви и преданности! Цѣлыя картины отрадныхъ воспоминаній вставали предо мною при чтеніи этихъ драгоцѣнныхъ для меня писемъ и я часто вспоминала стихотвореніе Жуковскаго:

Не говори съ тоской – ихъ нѣтъ,

Но съ благодарностію – были.

много интересу представилъ для меня и разборъ архива моего незабвеннаго мужа. У покойнаго была очень большая переписка съ людьми самаго разнообразнаго сотоянія и положенія. Больше всего мой мужъ переписывался съ русскими литераторами, особенно въ тѣ времена, когда [переписывал] издавалъ журналы «Время», «Эпоха» и редактировалъ «Гражданинъ». Всего въ архивѣ мужа я насчитываю около полуторы тысячи писемъ и вотъ надъ приведеніемъ этихъ писемъ [я] въ порядокъ я и занимаюсь въ [зимніе веч] въ моемъ уединеніи. Къ нѣкоторымъ письмамъ необходимо сдѣлать примѣчанія, иначе онѣ могутъ оказаться для читателей непонятными: Помню, /напр./ я нашла нѣсколько писемъ И. А. Гончарова, въ которыхъ онъ очень горячо оспариваетъ одно литературное мнѣніе, высказанное Өеодоромъ Михайловичемъ, ни однимъ словомъ не упоминая о чемъ именно идетъ рѣчь. Для читателя нападки Гончарова на Өеодора Михайловича покажутся непонятными и могутъ въ литературномъ мірѣ возбудить цѣлый споръ, тогда-какъ для меня совершенно ясно, что рѣчь идетъ о статьѣ, подъ названіемъ «Маленькія картинки (въ дорогѣ)», которую мой мужъ написалъ для «Складчины», сборника, изданнаго нашими литераторами въ пользу Самарскихъ голодающихъ. Редактированіе этого сборника принялъ на себя /И. А. Гончаровъ/ и онъ, получивъ отъ мужа статью, не согласился съ ея содержаніемъ и, благодаря этому обстоятельству, между двумя выдающимися писателями возникъ литературный споръ. Возможно, что когда нибудь появятся въ литературѣ и отвѣтныя письма Өеодора Михайловича и это будетъ очень любопытный образецъ (обращикъ) литературной полемики. Ко многимъ письмамъ приходится прилагать объясненія кто именно авторъ письма, безъ чего при совпаденіи одинаковыхъ фамилій и именъ, могутъ выйти недоразумѣнія /(Напр. фамилія «Соловьевъ» встрѣчается въ числѣ писемъ 5 разъ)/.

Теперь <въ> (1[8]/9/1[6]/7/ году) я живу въ Сестрорѣцкомъ Курортѣ [пятую] /шестую/ зиму (уѣзжая на Кавказское Побережье въ началѣ апрѣля и [пріѣзжая]/возвращаясь/ въ Сестрорѣцкій Курортъ въ половинѣ ноября) и, если Господь продолжитъ мою жизнь, намѣрена жить здѣсь и слѣдующія зимы. Я твердо убѣждена, что, если позволятъ силы, [я,] благодаря тишинѣ и покою сестрорѣцкой курортной жизни, мнѣ удастся сдѣлать /еще/ что нибудь изъ того, чтò я положила выполнить въ память моего незабвеннаго мужа.

Новыя «Записки изъ Мертваго Дома».

Какъ-то въ ноябрѣ 1905 года, вечеромъ, часовъ въ девять, я сидѣла у себя въ гостиной и бесѣдовала съ одною родственницей. Вдругъ раздался звонокъ и въ передней послышался разговоръ съ моею горничной. Я позвала ее чтобы узнать въ чемъ дѣло. Она тотчасъ пришла, а слѣдомъ за нею въ дверяхъ гостиной появился какой-то господинъ, который картавымъ голосомъ произнесъ:

‑ Мадамъ, она меня не пускаетъ, а мнѣ нужно васъ видѣть по очень важному и неотложному дѣлу.

‑ Въ такомъ случаѣ, войдите, сказала я.

Вошелъ господинъ, одѣтый въ драповое, довольно поношенное пальто съ большимъ, туго набитымъ портфелемъ въ рукахъ.

‑ Вы бы сняли пальто, сказала я, здѣсь жарко.

‑ Ничего, я и такъ, отвѣтилъ незваный гость.

То, что онъ не снялъ пальто, а, главное, его большой портфель, показались мнѣ подозрительными и я окликнула горничную:

‑ Посыльный еще не ушелъ? (онъ всегда съ вечера связывалъ посылки для завтрашняго дня).

‑ Нѣтъ, не ушелъ.

‑ Такъ пусть посидитъ въ передней, я дамъ еще порученіе. – Что же вамъ угодно? обратилась я къ незнакомцу.

‑ Я желалъ-бы, мадамъ, поговорить съ вами наединѣ.

Мнѣ это уже совсѣмъ не понравилось.

‑ У меня нѣтъ секретовъ отъ моей родственницы и вы можете говорить свободно.

‑ Видите, мадамъ, я недавно вернулся изъ Сибири, я былъ сосланъ по дѣлу Гершуни.

‑ Какое же это дѣло?

‑ Какъ? Вы не знаете знаменитаго политическаго процесса Гершуни?

‑ Не знаю. Политическихъ процессовъ у насъ было много, гдѣ же ихъ всѣ знать? Но вамъ-то лично чтò отъ меня угодно?

‑ Я прожилъ въ сибирской тюрьмѣ тоже четыре года, какъ и вашъ знаменитый мужъ, и, также какъ онъ, написалъ свои тюремныя воспоминанія.

Я молчала.

‑ Я понимаю, мадамъ, что вамъ непріятно узнать, что явился конкурентъ вашему мужу и что вамъ придется лишиться части вашихъ доходовъ. Но если вы не желаете моего соперничества, то купите у меня мою рукопись, и онъ указалъ на портфель. – Вы можете издать ее, какъ вторую часть «Записокъ изъ Мертваго Дома».

Мнѣ показалась смѣшнымъ претензія моего гостя быть конкурентомъ Достоевскаго, а предложеніе обмануть публику – (обиднымъ) возмутило меня.

‑ Но это будетъ обманъ, вѣдь всѣ знаютъ, что «Записки» закончены.

‑ Вы можете объявить, мадамъ, что онѣ затерялись и только теперь найдены вами. Это будетъ сензаціонная новость!

‑ Да, дѣйствительно, это будетъ сензаціонная новость, улыбнулась я, ‑ но пусть вашею иде<е>й воспользуется кто нибудь другой. Я чужихъ произведеній не издаю.

‑ Но вѣдь я недорого и прошу съ васъ, мадамъ, всего три тысячи рублей, а между тѣмъ вы потеряете втрое больше, разъ я назову мою книгу «Записками изъ Мертваго Дома».

‑ Не могу издать, подтвердила я.

‑ Но вы однако можете дать мнѣ письменное дозволеніе назвать мою книгу «Записками изъ Мертваго Дома», я васъ очень прошу объ этомъ.

‑ И этого не могу. Да и зачѣмъ вамъ? кажется, всѣ могутъ выбирать любыя названія своимъ произведеніямъ.

‑ Но для меня ваше дозволеніе было-бы очень важно.

Въ эту минуту, посыльный, кончившій работу и спѣшившій домой, напомнилъ о (своемъ присутствіи) себѣ продолжительнымъ кашлемъ.

‑ Извините, сказала я незнакомцу, ‑ мнѣ некогда, я должна отпустить посыльнаго, да и разговоръ нашъ конченъ.

‑ Это ваше послѣднее слово, мадамъ? Можетъ быть, вы передумаете, я завтра могу зайти за отвѣтомъ.

‑ Нѣтъ, не передумаю, не трудитесь заходить, сказала я.

‑ Говорю вамъ, мадамъ, потомъ жалѣть будете, что упустили такую выгодную аферу. А издатель у меня найдется!

Посыльный опять кашлянулъ, я раскланялась и пошла въ переднюю, а за мной пошелъ и незнакомецъ. Когда дверь за нимъ затворилась, посыльный сказалъ мнѣ:

‑ И зачѣмъ вы, барыня, такихъ хулигановъ по вечерамъ пускаете? Вѣдь теперь какое время: войдетъ, напугаетъ будто-бы бомбой, крикнетъ «руки вверхъ», вотъ и придется отдать что имѣете!

Я послушалась совѣта посыльнаго и, заведя цѣпочку не дверь, рѣшила никого не принимать вечеромъ.

Нѣкоторое время я слѣдила по объявленіямъ, не появятся-ли новыя «Записки изъ Мертваго Дома», но эти воспоминанія, если и появились, то не подъ этимъ названіемъ (заглавіемъ).

______

Разговоръ съ Толстымъ.

Всего одинъ разъ въ жизни имѣла я счастіе видѣть и бесѣдовать съ гр. Л. Н. Толстымъ и такъ какъ разговоръ нашъ шелъ исключительно о Өеодорѣ Михайловичѣ, то я считаю возможнымъ присоединить его къ моимъ воспоминаніямъ.

Съ Графинею Софіей Андреевной Толстой я познакомилась въ 1885 году, когда [она], въ одинъ изъ пріѣздовъ въ Петербургъ, она, до селѣ мнѣ незнакомая, пришла просить моихъ совѣтовъ по поводу издательства. (Она) Графиня объяснила мнѣ, что до того времени сочиненія ея знаменитаго мужа издавалъ московскiй книгопродавецъ Салаевъ и платилъ за право изданія сравнительно скромную сумму (если не ошибаюсь, двадцать пять тысячъ). Узнавъ отъ своихъ знакомыхъ, что я удачно издаю сочиненія [своего] /моего/ мужа, она рѣшила сдѣлать попытку самой издать произведенія Гр. Льва Николаевича и пришла узнать отъ меня представляетъ-ли изданіе книгъ особенно много хлопотъ и затрудненiй? Графиня произвела на меня чрезвычайно хорошее впечатлѣніе и я съ искреннимъ удовольствіемъ посвятила ее во всѣ «тайны» моего издательства, дала ей образцы подписныхъ книгъ, объявленiй, мною разсылаемыхъ, предостерегла ее отъ нѣкоторыхъ сдѣланныхъ мною ошибокъ, и т. д. Такъ какъ подробностей было много, то мнѣ пришлось посѣтить графиню у ея сестры Т. А. Кузминской и графиня побывала у меня два-три раза, чтобы выяснить то чтò казалось для нея туманнымъ.

[Эти встрѣчи дали намъ возможность узнать] Къ моей большой радости мои «издательскіе» совѣты пригодились Графинѣ Софьѣ Андреевнѣ: [и] ея изданіе удалось превосходно и дало большую прибыль. Съ тѣхъ поръ болѣе двухъ десятковъ лѣтъ графиня сама съ большимъ успѣхомъ издавала сочиненія [своего геніальнаго мужа] Гр. Льва Николаевича.

Частыя встрѣчи и бесѣды съ графиней дали намъ возможность узнать другъ друга и мы дружески сошлись, /и я убѣдилась, что гр. Софія Андреевна была истиннымъ ангеломъ-хранителемъ своего геніальнаго мужа./ Бывая въ Петербургѣ, графиня посѣщала меня, я тоже, бывая въ Москвѣ, непремѣнно заѣзжала къ Графинѣ и впослѣдствіи предоставила ей и ея семьѣ возможность /увидѣть/ изъ оконъ «Музея [им] памяти Ө. М. Достоевскаго» перевезеніе тѣла почившаго Императора Александра III въ Архангельскiй Соборъ.

Я бывала въ Москвѣ большею частью или весною (ради посѣщенія /моего/ «Музея») или осенью, возвращаясь изъ Крыма, и, навѣщая Графиню, никогда не заставала гр. Льва Николаевича: или уѣхалъ раннею весною въ Ясную Поляну или проводилъ тамъ осень. Но однажды зимой, пріѣхавъ къ графинѣ вечеромъ, узнала, что Графъ Левъ Николаевичъ въ Москвѣ, но болѣнъ и никого не принимаетъ. Поговоривъ со мною, она /графиня/ ушла къ мужу, а я осталась бесѣдовать съ ея семьей. Минутъ чрезъ десять графиня вернулась и объявила, что ея мужъ, узнавъ о моемъ приходѣ, непремѣнно хочетъ меня видѣть и проситъ къ нему придти. Она предупредила меня, что у графа сегодня былъ приступъ болѣзни печени, онъ чувствовалъ себя весь день слабымъ, а потому она проситъ не долго съ нимъ разговаривать. Мы пошли съ графиней по какимъ-то чисто московскимъ переходамъ изъ дома въ домъ и пока я шла, то [я] была даже <Было: даже была – ред.> не совсѣмъ довольна, что къ нему иду. Не смотря на все желаніе увидѣть геніальнаго писателя, поэтическими произведеніями котораго <Было: произведеніями поэтическими котораго – ред.> я всегда восхищалась, (у меня) мною овладѣлъ какой-то страхъ /предъ нимъ/ и мнѣ заранѣе казалось, что я произведу на него непріятное впечатлѣніе, чего мнѣ вовсе-бы не желалось.

Мы вошли въ большую, но низенькую комнату, гдѣ на диванѣ сидѣлъ графъ Левъ Николаевичъ, одѣтый въ извѣстную по фотографіямъ сѣрую блузу.

Страхъ мой мигомъ изчезъ при томъ радушномъ восклицаніи, которымъ онъ меня привѣтствовалъ:

— Какъ это удивительно, что жены нашихъ писателей такъ на мужей своихъ похожи!

— Развѣ я похожа на Өеодора Михайловича? радостно спросила я.

— Чрезвычайно! Я именно такою какъ Вы и представлялъ себѣ жену Достоевскаго!

Конечно, между моимъ мужемъ и мною не было никакого сходства, но ничѣмъ Толстой не могъ бы доставить мнѣ большой радости, какъ сказавъ сущую неправду; что я похожа на моего незабвеннаго мужа. Графъ какъ-то сразу сдѣлался для меня близкимъ и роднымъ.

Левъ Николаевичъ [указалъ мнѣ] /[у]/по/садилъ меня въ/ кресло, рядомъ съ собой и, указывая на обложенную какими/-то/ подушечками грудь (съ горячею золою или овсомъ) пожаловался на свое нездоровье. Помолчали съ минуту.

— Я давно мечтала увидѣть Васъ, дорогой Левъ Николаевичъ, сказала я, ‑ чтобы благодарить Васъ отъ всего сердца за то прекрасное письмо, которое Вы написали Страхову по поводу смерти моего мужа. Страховъ далъ мнѣ это письмо и я его храню какъ драгоцѣнность.

— Я писалъ искренно, то чтò чувствовалъ, сказалъ графъ Левъ Николаевичъ. — Я всегда жалѣю, что никогда не встрѣчался съ вашимъ мужемъ.

— А какъ онъ объ этомъ жалѣлъ! А вѣдь была возможность встрѣтиться — это когда вы были на лекціи Владиміра Соловьева въ Соляномъ Городкѣ. Помню, Өеодоръ Михайловичъ даже упрекалъ Страхова зачѣмъ тотъ не сказалъ ему, что Вы на лекціи. «Хоть-бы я посмотрѣлъ на него, говорилъ тогда мой мужъ, если ужъ не пришлось бы побесѣдовать».

— Неужели? И вашъ мужъ былъ на той лекціи? Зачѣмъ же Николай Николаевичъ мнѣ объ этомъ не сказалъ? Какъ мнѣ жаль! Достоевскiй былъ для меня дорогой человѣкъ

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: «Когда онъ (Достоевскій) умеръ, я почувствовалъ, что онъ былъ для меня очень важный и дорогой человѣкъ» (Изъ воспоминаній о Л. Н. Толстомъ Валентина Сперанскаго. «Рѣчь» № 307, 7го ноября 1915 г.) – Ред.>

и, можетъ быть, единственный, котораго я могъ бы спросить о многомъ и который бы мнѣ на многое могъ отвѣтить!

Вошла графиня. Помня ея предупрежденія, я поднялась уходить, но графъ удержалъ меня, сказавъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, останьтесь еще. Скажите мнѣ, какой человѣкъ былъ вашъ мужъ, какимъ онъ остался въ вашей душѣ, въ вашихъ воспоминаніяхъ?

Я была глубоко тронута тѣмъ задушевнымъ тономъ, которымъ онъ говорилъ о Өеодорѣ Михайловичѣ.

— Мой дорогой мужъ, сказала я восторженно, представлялъ собою идеалъ человѣка! Всѣ высшія нравственныя и духовныя качества, которыя украшаютъ человѣка (проявились) проявлялись въ немъ въ самой высокой степени. Онъ былъ добръ, великодушенъ, милосердъ, справедливъ, безкорыстенъ, деликатенъ, сострадателенъ — какъ никто! А его прямодушіе, неподкупная искренность, которая доставила ему столько враговъ! Былъ-ли хоть одинъ человѣкъ, который ушелъ отъ моего мужа, не получивъ совѣта, утѣшенія, помощи въ той или другой формѣ? Правда, если его заставали больнымъ послѣ припадка или во время серьезной работы, то онъ былъ суровъ, но эта суровость мигомъ смѣнялась добротою, если онъ видѣлъ, что человѣкъ нуждается въ его помощи. И сколько сердечной нѣжности выказывалъ онъ, чтобы загладить свою рѣзкость или суровость. Знаете, Левъ Николаевичъ, нигдѣ такъ ярко не выражается характеръ человѣка, какъ въ обыденной жизни, въ своей семьѣ, и вотъ я скажу, что, проживъ съ нимъ четырнадцать лѣтъ, я могла только приходить въ удивленіе и умиленіе, видя его поступки и, вполнѣ сознавая иногда всю ихъ непрактичность и даже вредъ для насъ лично, должна была признавать, что мой мужъ въ извѣстномъ случаѣ поступилъ именно такъ, какъ долженъ былъ поступить человѣкъ, высоко ставящiй благородство и справедливость!

— Я всегда такъ о немъ и думалъ, сказалъ какъ-то задумчиво и проникновенно графъ Левъ Николаевичъ. — Достоевскiй всегда представлялся мнѣ человѣкомъ (исполненнымъ) имѣющимъ /въ которомъ было/ много истинно-христіанскаго чувства.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: /Тоже самое говоритъ В. Сперанскій въ своей статьѣ:/ Idem. Изъ воспоминаній о Л. Н. Толстомъ. [Валентина Сперанскаго] «Рѣчь», № 307, отъ 7го ноября 1915 г. – Ред.>

Вошла опять графиня и я встала, крѣпко пожала протянутую мнѣ руку моего любимаго писателя и ушла подъ впечатлѣніемъ такого очарованія, которое рѣдко когда испытывала. Да, этотъ человѣкъ умѣлъ покорять сердца людей!

Возвращаясь домой по опустѣвшимъ московскимъ улицамъ и провѣряя только-что испытанное глубокое впечатлѣніе, я дала себѣ слово (и сдержала его) никогда болѣе не видать Графа Льва Николаевича, не смотря на то, что добрая графиня много разъ звала меня даже гостить въ Ясную Поляну. Я опасалась, что при слѣдующемъ моемъ свиданіи я застану графа Льва Николаевича больнымъ, раздраженнымъ или безвольнымъ и [тогда на вѣки изчезнетъ во мнѣ то очарованіе] /я/ увижу въ немъ другаго человѣка и тогда на вѣки изчезнетъ во мнѣ то очарованіе, которое я испытала и которое мнѣ было такъ дорого! Зачѣмъ же лишать себя тѣхъ душевныхъ сокровищъ, которыя судьба изрѣдка посылаетъ на нашемъ жизненномъ пути?

Вотъ и теперь, /уже/ передъ близкимъ концомъ, приходится мнѣ (вынуждена я) выступить въ защиту свѣтлой памяти моего незабвеннаго мужа противъ гнусной клеветы, взведенной на него человѣкомъ, котораго мужъ мой, я и вся наша семья десятки лѣтъ считали нашимъ (своимъ) искреннимъ другомъ. Я говорю о письмѣ Н. Н. Страхова къ Гр. Л. Н. Толстому (отъ 28 ноября 1883 г.), появившемся въ октябрьской книжкѣ «Современнаго Міра» за 1913 годъ.

Въ ноябрѣ этого года, вернувшись послѣ лѣта въ Петроградъ и встрѣчаясь съ друзьями и знакомыми, я была нѣсколько удивлена тѣмъ, что почти каждый изъ нихъ спрашивалъ меня, читала-ли я письмо Страхова къ графу Толстому? На мой вопросъ гдѣ оно было напечатано, мнѣ отвѣчали, что читали въ какой-то газетѣ, но въ какой — не помнятъ. Я не придавала значенія подобной забывчивости и не особенно заинтересовалась извѣстіемъ, такъ какъ, чтò кромѣ хорошаго (думала я) могъ написать Н. Н. Страховъ о моемъ мужѣ, который всегда выставлялъ его какъ выдающагося писателя, призывалъ его къ дѣятельности, (одобрялъ его дѣятельность), предлагалъ ему темы, идеи для работы? Только потомъ я догадалась, что никому изъ «забывчивыхъ» моихъ друзей и знакомыхъ не хотѣлось «вонзить ножъ въ мое сердце» (огорчить меня смертельно), какъ сдѣлалъ это нашъ фальшивый другъ своимъ письмомъ. Прочла я это злосчастное письмо только лѣтомъ 1914 года, когда стала разбирать безчисленныя вырѣзки изъ газетъ и журналовъ, достав[ляемыя]/ленныя/ мнѣ агентствомъ для пополненія Московскаго «Музея памяти Ө. М. Достоевскаго».

Привожу это письмо:

«Напишу вамъ, безцѣнный Левъ Николаевичъ, небольшое письмо, хотя тема у меня богатѣйшая. Но и нездоровится и очень долго бы было вполнѣ развить эту тему. Вы вѣрно уже получили теперь Біографію Достоевскаго — прошу Вашего вниманія и снисхожденія — скажите какъ вы ее находите. И по этому-то случаю хочу исповѣдаться передъ Вами. Все время писанья я былъ въ борьбѣ, я боролся съ подымавшимся во мнѣ отвращеніемъ, старался подавить въ себѣ это дурное чувство. Пособите мнѣ найти отъ него выходъ. Я не могу считать Д<остоевскаго> ни хорошимъ, ни счастливымъ человѣкомъ (что, въ сущности, совпадаетъ). Онъ былъ золъ, завистливъ, развратенъ, и онъ всю жизнь провелъ въ такихъ волненіяхъ, которыя дѣлали его жалкимъ, и дѣлали бы смѣшнымъ, если бы онъ не былъ при этомъ такъ золъ и такъ уменъ. Самъ же онъ, какъ Рycco, считалъ себя лучшимъ изъ людей, и самымъ счастливымъ. По случаю біографіи я живо вспомнилъ всѣ эти черты. Въ Швейцаріи, при мнѣ, онъ такъ помыкалъ слугою, что тотъ обидѣлся и выговорилъ ему: «Я вѣдь тоже человѣкъ!» Помню, какъ тогда же мнѣ было поразительно, что это было сказано проповѣдник[омъ]/у/ гуманности и что тутъ отозвались понятія вольной Швейцаріи о правахъ человѣка.

Такія сцены были съ нимъ безпрестанно, потому что онъ не могъ удержать своей злости. Я много разъ молчалъ на его выходки, которыя онъ дѣлалъ совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мнѣ случилось раза два сказать ему очень обидныя вещи. Но разумѣется въ отношеніи къ обидамъ онъ вообще имѣлъ перевѣсъ надъ обыкновенными людьми и всего хуже то, что онъ этимъ услаждался, что онъ никогда не каялся до конца во всѣхъ своихъ пакостяхъ. Его тянуло къ пакостямъ и онъ хвалился ими. Висковатовъ сталъ мнѣ разсказывать, какъ онъ похвалялся, что... въ банѣ съ маленькой дѣвочкой, которую привела ему гувернантка. Замѣтьте при этомъ, что, при животномъ сладострастіи, у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно въ его романахъ. Лица, наиболѣе на него [похожіе] ‑ похожія ‑ это герой «Записокъ изъ Подполья», Свидригайловъ въ <«>Прест<упленіи> и Нак<азаніи»> и Ставрогинъ въ <«>Бѣсахъ<»>. Одну сцену изъ Ставрогина (растлѣніе и пр.) Катковъ не хотѣлъ печатать, а Д<остоевскiй> здѣсь ее читалъ многимъ.

При такой натурѣ онъ былъ очень расположенъ къ сладкой сантиментальности, къ высокимъ и гуманнымъ мечтаніямъ, и эти мечтанія — его направленіе, его литературная муза и дорога. Въ сущности, впрочемъ, всѣ его романы составляютъ самооправданіе, доказываютъ, что въ человѣкѣ могутъ ужиться съ благородствомъ всякія мерзости.

Какъ мнѣ тяжело, что я не могу отдѣлаться отъ этихъ мыслей, что не умѣю найти точки примиренія! Развѣ я злюсь? Завидую? Желаю ему зла? Нисколько: я только готовъ плакать, что это воспоминаніе, которое могло-бы быть свѣтлымъ — только давитъ меня!

Припоминаю Ваши слова, что люди, которые слишкомъ хорошо насъ знаютъ, естественно не любятъ насъ. Но это бываетъ и иначе. Можно при (долгомъ) близкомъ знакомствѣ узнать въ человѣкѣ черту, за которую ему потомъ будешь все прощать. Движеніе истинной доброты, искра настоящей сердечной теплоты, даже одна минута настоящаго раскаянія — можетъ все загладить; и если-бы я вспомнилъ что нибудь подобное у Д<остоевскаго>, я-бы простилъ его и радовался-бы на него. Но одно возведеніе себя въ прекраснаго человѣка, одна головная и литературная гуманность — Боже, какъ это противно!

Это былъ истинно несчастный и дурной человѣкъ, который воображалъ себя счастливцемъ, героемъ и нѣжно любилъ одного себя.

Такъ какъ я про себя знаю, что могу возбуждать самъ отвращеніе, и научился понимать и прощать въ другихъ это чувство, то я думалъ, что найду выходъ и по отношенію къ Д<остоевскому>. Но не нахожу и не нахожу!

Вотъ маленькiй комментарiй къ моей Біографіи; я-бы могъ записать и разсказать и эту сторону въ Д<остоевскомъ>; много случаевъ рисуются мнѣ гораздо живѣе, чѣмъ то, что мною описано, и разсказъ вышелъ-бы гораздо правдивѣе; но пусть эта правда погибнетъ, будемъ щеголять одною лицевою стороною жизни, какъ мы это дѣлаемъ вездѣ и во всемъ!

…Я послалъ Вамъ еще два сочиненія (дублеты), которыя очень самъ люблю, и которыми, какъ я замѣтилъ, бывши у Васъ, <Вы> интересуетесь. Pressensé — прелестная книга, перворазрядной учености, a Joly — конечно лучшiй переводъ М. Аврелія, восхищающiй меня мастерствомъ».

Приведу [и] (письмо) отвѣтъ Гр. Л. Н. Толстого.

«Книгу Пресансе я тоже [то] прочиталъ, но вся ученость пропадаетъ отъ загвоздки. Бываютъ лошади ‑ красавицы: рысакъ — цѣна 1000 руб<лей> и вдругъ заминка, и лошади ‑ красавицѣ и силачу цѣна грошъ. Чѣмъ я больше живу, тѣмъ больше цѣню людей безъ заминки. Вы говорите что помирились съ Тургеневымъ. А я очень полюбилъ. И забавно, — за то, что онъ былъ безъ заминки и свезетъ, а то рысакъ, да никуда на немъ не уѣдешь, если еще не завезетъ въ канаву. И Пресансе и Достоевскiй — оба съ заминкой. И у одного вся ученость, у другого — умъ и сердце пропали ни за что. Вѣдь Тургеневъ и переживетъ Д-го — и не за художественность, а за то, что безъ заминки».

Приведу и отвѣтное письмо Н. Н. Страхова отъ 12 декабря 1883 г.

«Если такъ, то напишите же, безцѣнный Левъ Николаевичъ, о Тургеневѣ. Какъ я жажду прочесть что нибудь съ такою глубокою подкладкою какъ Ваша! А то наши писанія — какое-то баловство для себя или комедія, которую мы играемъ для другихъ. Въ своихъ Воспоминаніяхъ я все налегалъ на литературную сторону дѣла, хотѣлъ написать страничку изъ Исторіи Литературы, но не могъ вполнѣ побѣдить [вполнѣ] своего равнодушія. Лично о Д-скомъ я старался только выставить его достоинства; но качествъ, которыхъ у него не было, я ему не приписывалъ. Мой разсказъ о литературныхъ дѣлахъ[,] вѣроятно мало Васъ занялъ. Сказать-ли однако прямо? И Ваше опредѣленіе Достоевскаго, хотя многое мнѣ прояснило, всетаки мягко для него. Какъ можетъ совершиться въ человѣкѣ переворотъ, когда ничто не можетъ проникнуть въ его душу дальше извѣстной черты? Говорю — ничто, въ точномъ смыслѣ этого слова; такъ мнѣ представляется эта душа. О, мы несчастныя и жалкія созданія! И одно спасеніе — отрѣчься отъ своей души».

Письмо Н. Н. Страхова возмутило меня до глубины души. Человѣкъ, десятки лѣтъ бывавшiй въ нашей семьѣ, испытавшiй со стороны моего мужа такое сердечное отношеніе, оказался лжецомъ, позволившимъ себѣ взвести на (моего дорогаго мужа) /него/ такія гнусныя клеветы! Было обидно за себя, за свою довѣрчивость, за то что оба мы съ мужемъ такъ обманулись въ этомъ недостойномъ человѣкѣ.

Меня удивило въ письмѣ Н. Н. Страхова, что «все время писанья (Воспоминанiй) онъ боролся съ подымавшимся въ немъ отвращеніемъ». Но зачѣмъ же, чувствуя отвращеніе къ взятому на себя труду и, очевидно, не уважая человѣка, о которомъ взялся писать, Страховъ не отказался отъ этого труда, какъ сдѣлалъ-бы на его мѣстѣ всякiй уважающiй себя человѣкъ? Не потому-ли, что не желалъ поставить /меня,/ издательницу, въ затруднительное положеніе въ дѣлѣ пріисканія біографа? Но вѣдь біографію взялъ на себя писать Ор. Ө. Миллеръ, да и имѣлись въ виду другіе литераторы (Аверкіевъ, Случевскiй), написавшіе ее для дальнѣйшихъ изданiй. [Или потому, что Страховъ зналъ заранѣе что получитъ отъ меня любую назначенную имъ сумму за свою работу?]

Страховъ говоритъ въ своемъ письмѣ, что Достоевскiй былъ золъ и въ доказательство приводитъ глупенькiй случай съ кельнеромъ, которымъ онъ будто-бы «помыкалъ». Мой мужъ, изъ-за своей болѣзни, былъ иногда очень вспыльчивъ и возможно, что онъ закричалъ на лакея, замедлившаго подать ему заказанное кушанье (въ чемъ другомъ могло-бы выразиться «помыканіе» кельнера?), но это означало не злость, а лишь нетерпѣливость. И какъ неправдоподобенъ отвѣтъ слуги: «Я вѣдь тоже человѣкъ!» Въ Швейцаріи простой народъ такъ грубъ, что слуга, въ отвѣтъ на обиду, не ограничился-бы жалостными словами, а съумѣлъ и посмѣлъ-бы отвѣтить сугубою дерзостью, вполнѣ разсчитывая на свою безнаказанность.

Не могу понять какъ у Страхова поднялась рука написать, что Өеодоръ Михайловичъ былъ «золъ» и «нѣжно любилъ одного себя»? Вѣдь Страховъ самъ былъ свидѣтелемъ того ужаснаго положенія, въ которое оба брата Достоевскіе были поставлены запрещеніемъ «Времени», происшедшимъ благодаря неумѣло написанной статьѣ («Роковой вопросъ») самого-же Страхова. Вѣдь не напиши Страховъ (онъ) такой неясной статьи, журналъ продолжалъ бы существовать и приносить выгоды и послѣ смерти М. М. Достоевскаго на голову (на плечи) моего мужа не упали-бы всѣ долги по журналу и не пришлось-бы ему всю свою остальную жизнь такъ мучиться изъ за уплаты взятыхъ на себя по журналу обязательствъ. По истинѣ можно сказать, что Страховъ былъ злымъ геніемъ моего мужа не только при его жизни, но, какъ оказалось теперь, и послѣ его смерти. Страховъ былъ очевидцемъ и того, что Өеодоръ Михайловичъ долгое время помогалъ семьѣ своего умершаго брата М. М. Достоевскаго, своему больному брату Николаю Михайловичу и пасынку П. А. Исаеву. Человѣкъ съ злымъ сердцемъ, любившiй одного себя, не взялъ бы на себя трудновыполнимыхъ денежныхъ обязательствъ, не взялъ-бы на себя и заботу о судьбѣ родныхъ. И вотъ, зная мельчайшія подробности жизни Өеодора Михайловича, сказать про него, что онъ былъ «золъ» и «нѣжно любилъ одного себя» было со стороны Страхова полною недобросовѣстностью.

Съ своей стороны, я, прожившая съ мужемъ 14 лѣтъ, (могу) считаю своимъ долгомъ засвидѣтельствовать, что Өеодоръ Михайловичъ былъ человѣкъ /человѣкомъ/ безпредѣльной доброты. Онъ проявлялъ ее въ отношеніи не однихъ лишь близкихъ ему лицъ, но и всѣхъ, о несчастіи, неудачѣ или бѣдѣ которыхъ ему приходилось слышать. Его не надо было просить, онъ самъ шелъ съ своею помощью. Имѣя вліятельныхъ друзей (К. П. Побѣдоносцева, Т. И. Филиппова, И. А. Вышнеградскаго) мужъ пользовался ихъ вліяніемъ чтобы помочь чужой бѣдѣ. Скольк[о]/ихъ/ стариковъ и старухъ помѣстилъ онъ въ богадѣльни, сколькихъ дѣтей устроилъ въ пріюты, сколькихъ неудачниковъ опредѣлилъ на мѣста! А сколько приходилось ему читать и исправлять чужихъ рукописей, сколько выслушивать откровенныхъ признанiй и давать совѣты въ самыхъ интимныхъ дѣлахъ. Онъ не жалѣлъ ни своего времени, ни своихъ силъ, если могъ оказать ближнему какую либо услугу. Помогалъ онъ и деньгами, а, если ихъ не было, ставилъ свою подпись на векселяхъ и, случалось, платился за это. Доброта Өеодора Михайловича шла иногда въ разрѣзъ съ интересами нашей семьи и я подчасъ досадовала зачѣмъ онъ такъ безконечно добръ, но я не могла не приходить въ восхищеніе, видя какое счастье для него представляетъ возможность сдѣлать какое либо доброе дѣло.

Страховъ пишетъ, что Достоевскiй былъ «завистливъ». Но кому же онъ завидовалъ? Всѣ, интересующіеся русскою литературой, знаютъ, что Өеодоръ Михайловичъ всю жизнь благоговѣлъ предъ геніемъ Пушкина и лучшею статьею, возвеличившею великаго поэта, была Пушкинская рѣчь, произнесенная имъ въ Москвѣ при открытіи ему памятника.

Трудно допустить въ Өеодорѣ Михайловичѣ зависть къ таланту Гр. Л. Толстого, если припомнить чтò говорилъ о немъ мой мужъ въ своихъ статьяхъ «Дневника Писателя». Возьму для примѣра «Дневникъ» за 1877 годъ: Въ январьскомъ №, говоря о героѣ «Дѣтства и Отрочества», Өеодоръ Михайловичъ выразился, что это «чрезвычайно серьезный психологическiй этюдъ надъ дѣтской душой, удивительно написанный».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: «Дневникъ Писателя» 1877. Изд. 1883 г. Стр. 34 – ред.>

Въ февральскомъ выпускѣ мужъ называетъ Толстого «необыкновенной высоты художникомъ».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Idem. Стр. 55. – Ред.>

Въ «Дневникѣ» за Iюль-Августъ Өеодоръ Михайловичъ выставилъ «Анну Каренин<»>, какъ <«>фактъ особаго значенія, который бы могъ отвѣчать за насъ Европѣ, на который мы могли-бы указать Европѣ».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Idem. Стр. 230. – Ред.>

Далѣе (Тамъ же) говоритъ: «онъ геніально намѣченъ поэтомъ въ геніальной сценѣ романа, въ сценѣ смертельной болѣзни героини романа».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Idem. Стр. 234. – Ред.>

Въ заключеніе статьи мужъ говоритъ: «Такіе люди, какъ авторъ Анны Карениной — суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики ихъ».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Idem. Стр. 258. – Ред.>

Въ знаменитомъ романистѣ Гончаровѣ Өеодоръ Михайловичъ не только цѣнилъ его «большой умъ»,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія. Письма. Стр. 318. – Ред.>

но высоко ставилъ его талантъ, [и] искренно любилъ его [7] и называлъ своимъ любимѣйшимъ писателемъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: «Дневникъ Писателя» 1877 г. Изд. 1883 г. Стр. 229, 230. – Ред.>

Отношенія моего мужа къ Тургеневу въ юности были восторженныя. Въ письмѣ къ брату отъ 16 ноября 1845 года онъ пишетъ про Тургенева: «Но, братъ, что это за человѣкъ! Я тоже едваль не влюбился въ него. Поэтъ, талантъ, аристократъ, красавецъ, богачъ, уменъ, образованъ, 25 лѣтъ, — я не знаю въ чемъ природа отказала ему? Наконецъ, характеръ неистощимо прямой, прекрасный, выработанный въ доброй школѣ<»>.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія. Письма. Стр. 42. – Ред.>

Впослѣдствіи Өеодоръ Михайловичъ разошелся съ нимъ въ убѣжденіяхъ, но Тургеневъ въ письмѣ своемъ отъ <9 апрѣля 1877 года писалъ: «Я рѣшился написать Вамъ это письмо, несмотря на возникшіе между нами недоразумѣнія, вслѣдствіе которыхъ наши личныя отношенія прекратились. Вы, я увѣренъ, не сомнѣваетесь въ томъ, что недоразумѣнія эти не могли имѣть никакого вліянія на мое мнѣніе о Вашемъ первоклассномъ талантѣ и о томъ высокомъ мѣстѣ, которое Вы по праву занимаете въ нашей литературѣ»>

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева. 1885. Стр. <315.> ‑ Ред.>

Въ 1880 году на Московскомъ Празднествѣ, говоря о Пушкинской Татьянѣ, Өеодоръ Михайловичъ сказалъ: «такой красоты положительный типъ русской женщины почти уже и не повторялся въ нашей художественной литературѣ — кромѣ развѣ образа Лизы въ «Дворянскомъ гнѣздѣ» Тургенева».

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія. Воспоминанія. Стр. 310. – Ред.>

Говорить-ли объ отношеніи Өеодора Михайловича къ поэту Некрасову, который всегда былъ дорогъ ему по воспоминаніямъ юности и котораго онъ называлъ великимъ поэтомъ, создавшимъ великаго <«>Власа<»>?

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: «Дневникъ Писателя» 1877 г. Изд. 1883. Стр. <390.> ‑ Ред.>

Статья по поводу смерти Некрасова, въ которой Өеодоръ Михайловичъ сказалъ, что «онъ, въ ряду поэтовъ (т. е. приходившихъ съ новымъ словомъ) долженъ прямо стоять вслѣдъ за Пушкинымъ и Лермонтовымъ»,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Idem. Стр. 387. – Ред.>

эта статья, по признанію знатоковъ русской литературы, могла считаться лучшею изъ статей, написанныхъ по поводу кончины поэта.

Вотъ каковы были отношенія моего мужа къ талантамъ и произведеніямъ нашихъ выдающихся писателей и слова Страхова, что Достоевскiй былъ завистливъ были жестокою къ нему несправедливостью.

Но еще болѣе (непростительною) вопіющею несправедливостью были слова Страхова, что мой мужъ былъ «развратенъ», что «его тянуло къ пакостямъ и онъ хвалился ими». Въ доказательство Страховъ приводитъ сцену изъ ром. «Бѣсы», которую «Катковъ не хотѣлъ печатать, но Д<остоевскiй> здѣсь ее читалъ многимъ».

Өеодору Михайловичу для художественной характеристики Николая Ставрогина необходимо было приписать герою своего романа какое либо позорящее его преступленіе. Эту главу романа Катковъ дѣйствительно не хотѣлъ напечатать и просилъ автора ее измѣнить. Өеодоръ Михайловичъ былъ огорченъ отказомъ и, желая провѣрить правильность (мнѣнія) впечатлѣнія Каткова, читалъ эту главу своимъ друзьямъ: К. П. Побѣдоносцеву, А. Н. Майкову, Н. Н. Страхову и др., но не для похвальбы, какъ объясняетъ Страховъ, а прося ихъ мнѣнія и какъ-бы суда надъ собой. Когда же всѣ они нашли, что сцена «черезчуръ реальна», то мужъ сталъ придумывать новый варьянтъ этой /подобной/, необходимой, по его мнѣнію, для характеристики Ставрогина, сцены. Варьянтовъ было нѣсколько и между ними была сцена въ банѣ (истинное происшествіе, о которомъ мужу кто-то разсказывалъ). Въ сценѣ этой принимала преступное участіе «гувернантка» и вотъ, въ виду этого, лица, [къ] которымъ мужъ [читалъ] /разсказывалъ/ варьянтъ (въ томъ числѣ и Страховъ), прося ихъ совѣта, выразили мнѣніе, что это обстоятельство можетъ вызвать упреки Өеодору Михайловичу со стороны (публики) читателей, будто онъ обвиняетъ въ подобномъ безчестномъ дѣлѣ «гувернантку» и идетъ такимъ образомъ противъ т<акъ> н<азываемаго> «женскаго вопроса», какъ когда-то упрекали Достоевскаго, что онъ, выставивъ убiйцей студента Раскольникова, будто бы тѣмъ самымъ обвиняетъ въ подобныхъ преступленіяхъ наше молодое поколѣніе, студентовъ.

И вотъ этотъ варьянтъ романа, эту гнусную роль Ставрогина, Страховъ, въ злобѣ своей, (не постыдился) не задумался приписать самому Өеодору Михайловичу, забывъ, что исполненіе такого изощреннаго разврата требуетъ большихъ издержекъ и доступно лишь для очень богатыхъ людей, а мой мужъ всю свою жизнь былъ въ денежныхъ тискахъ. Ссылка Страхова на пр<офессора> П. А. Висковатова для меня тѣмъ поразительнѣе, что профессоръ никогда у насъ не бывалъ; Өеодоръ же Михайловичъ имѣлъ о немъ довольно легковѣсное мнѣніе, чему служитъ доказательствомъ приведенный въ письмѣ къ А. Н. Майкову разсказъ о встрѣчѣ въ Дрезденѣ съ однимъ русскимъ.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Біографія. Письма. Стр. 171. – Ред.>

Съ своей стороны, я могу засвидѣтельствовать, что, не смотря на иногда чрезвычайно реальныя изображенія низменныхъ поступковъ [сво] героевъ своихъ произведенiй, мой мужъ всю жизнь оставался чуждымъ «развращенности». Очевидно, большому художнику, благодаря таланту не представляется необходимымъ самому продѣлывать преступленія, совершенныя его героями, иначе пришлось-бы [зна] признать, что Достоевскiй самъ кого нибудь укокошилъ, если ему удалось такъ художественно изобразить убiйство двухъ женщинъ Раскольниковымъ.

Съ глубокою благодарностью вспоминаю я какъ относился Өеодоръ Михайловичъ ко мнѣ, какъ оберегалъ меня отъ чтенія безнравственныхъ романовъ и какъ возмущался когда я, по молодости лѣтъ, передавала ему слышанный отъ кого-либо скабрезный анекдотъ. Въ своихъ разговорахъ мужъ мой всегда былъ очень сдержанъ и не допускалъ циничныхъ выраженiй. Съ этимъ, вѣроятно, согласятся всѣ лица его помнящія.

Прочитавъ клеветническое письмо Страхова я рѣшила протестовать. /Но/ какъ это сдѣлать? Для возраженій противъ письма было упущено время: появилось оно въ октябрѣ 1913 года, я-же узнала о немъ почти черезъ годъ. Да и что такое /значитъ/ возраженіе, помѣщенное въ газетахъ? Оно затеряется въ текущихъ новостяхъ, забудется, да и многими-ли будетъ прочтено? Я стала совѣтоваться съ моими друзьями и знакомыми, изъ которыхъ нѣкоторые знавали моего покойнаго мужа. Мнѣнія ихъ раздѣлились. Одни говорили, что къ эт[ой]/имъ/ гнуснымъ клеветамъ надо отнестись съ презрѣніемъ, которое они заслуживаютъ. Говорили, что значеніе Өеодора Михайловича въ русской и всемірной литературѣ настолько высоко, что клеветы не повредятъ его свѣтлой памяти; указывали и на то, что появленіе письма не вызвало даже никакихъ толковъ въ текущей литературѣ, до того большинству пишущихъ былъ ясенъ и понятенъ клеветникъ (или ясна клевета и понятенъ клеветникъ).

Другіе говорили, что, напротивъ, мнѣ необходимо протестовать, помня пословицу: «Calomniez, calomniez, il en reste toujours quelque chose!» Говорили, что изъ того обстоятельства, что я, посвятившая всю свою жизнь на служеніе (служенію) мужу и его памяти, не нашла возможнымъ опровергнуть клевету, могутъ (заключать) вывести, что въ ней заключалось что нибудь вѣрное. Мое молчаніе явилось-бы какъ-бы подтвержденіемъ клеветы.

Многіе, возмущенные письмомъ Страхова, находили однако, что одно мое опроверженіе недостаточно. Что слѣдуетъ друзьямъ и лицамъ, съ добрымъ чувствомъ помнящимъ Өеодора Михайловича, написать /протестъ/ противъ взведенныхъ на него Страховымъ клеветъ. Нѣкоторыя лица взяли на себя трудъ составленіе протеста и собираніе подписей. Другія лица захотѣли выразить свое возмущеніе отдѣльными письмами. Многіе изъ друзей моихъ высказали мнѣніе, что, въ противовѣсъ клеветѣ, слѣдовало-бы приложить къ протесту статьи [и] (воспоминанія), которыя разновременно были напечатаны въ журналахъ и рисуютъ Өеодора Михайловича, какъ необычайно добраго и отзывчиваго человѣка. Слѣдуя (ихъ) совѣту друзей, присоединяю[,] какъ протестъ, такъ и статьи, къ моимъ воспоминаніямъ.

Говоря со многими лицами по поводу этого злосчастнаго, такъ омрачившаго послѣдніе мои годы, письма, я спрашивала, какъ они представляютъ себѣ чтò побудило Страхова написать (его) это письмо. Большинство склонялось къ тому, что это было «jalousie de métier<»>, столь обычное въ литературномъ мірѣ; что, (возможно) вѣроятно, Өеодоръ Михайловичъ, по своей искренности, [д] а, можетъ быть, и рѣзкости, обидѣлъ Страхова (/послѣднiй/ онъ и самъ говоритъ объ этомъ) и вотъ явилось желаніе отмстить, хотя бы и умершему. Высказать свое мнѣніе печатно, Страховъ не посмѣлъ, такъ какъ зналъ, что вызоветъ противъ себя слишкомъ много защитниковъ памяти Достоевскаго, а ссориться съ людьми было [въ] не въ характерѣ Страхова. Одно изъ лицъ, близко знавшее Страхова высказало мнѣ мысль, что своимъ письмомъ онъ хотѣлъ «очернить, принизить» Достоевскаго въ глазахъ Толстого. Когда я усомнилась въ этомъ предположеніи, мой собесѣдникъ высказалъ свой взглядъ на Страхова (свое мнѣніе о Страховѣ, довольно оригинальное<)>:

‑ Кто въ сущности былъ Страховъ? Это изчезнувшiй въ настоящее время типъ «благороднаго приживальщика», какихъ было много въ старину. Вспомните, онъ мѣсяцами гоститъ у Толстого, у Фета, у Данилевскаго, а по зимамъ ходитъ по опредѣленнымъ днямъ обѣдать къ знакомымъ и переноситъ слухи и сплетни изъ дому въ домъ. Какъ писатель-философъ, онъ былъ мало кому интересенъ, но онъ былъ всюду желанный гость, такъ какъ всегда могъ разсказать что нибудь новое о Толстомъ, другомъ котораго онъ считался. Дружбою этою онъ очень дорожилъ и, будучи высокаго о себѣ мнѣнія, возможно, что считалъ себя опорою Толстого. Каково-же могло быть возмущеніе Страхова, когда Толстой, узнавъ о смерти Достоевскаго, назвалъ [его] усопшаго своею «опорой» и высказалъ искреннее сожалѣніе, что не встрѣчался съ нимъ. Возможно, что Толстой часто восхищался талантомъ Достоевскаго и говорилъ о немъ и это коробило Страхова и чтобъ пресечь это восхищеніе, онъ рѣшилъ взвести на Достоевскаго рядъ клеветъ, что/бы/ его свѣтлый образъ потускнѣлъ въ глазахъ Толстого. Возможно, что у Страхова была /и/ мысль отомстить Достоевскому за нанесенныя /когда-то/ обиды, очернивъ его предъ потомствомъ, такъ какъ, видя какимъ обаяніемъ пользуется его геніальный другъ, /онъ/ могъ предполагать, что впослѣдствіи письма Толстого и его корреспондентовъ (его и къ нему) будутъ напечатаны и хоть чрезъ много-много лѣтъ /злая/ цѣль его будетъ достигнута.

Не раздѣляя исключительное мнѣніе <Было: мнѣніе исключительное – ред.> моего собесѣдника, я закончу этотъ тяжелый эпизодъ моей жизни, словами /письма/ Страхова: «въ человѣкѣ могутъ ужиться съ благородствомъ всякія мерзости».

Поклонники таланта моего мужа.

Самыми интересными и пріятными разговорами для меня всегда были разговоры о моемъ мужѣ и о его произведеніяхъ. Я готова была цѣлыми часами бесѣдовать съ Вл. С. Соловьевымъ, В. В. Розановымъ, Е. В. Тарле и съ С. А. Адріановымъ, К. И. Чуковскимъ, такъ какъ я была убѣждена, что они не только цѣнять произведенія Достоевскаго и знаютъ всѣ ихъ достоинства, но дѣйствительно уважаютъ и любятъ его самого.

Совсѣмъ другое чувство испытывала я при встрѣчѣ съ людьми, будто-бы когда-то знававшими Ө<еодора> М<ихайловича>. Иногда эти лица разсказывали подробности его жизни, совершенно не соотвѣтствовавшія его характеру, называли событія, которыя съ нимъ никогда не случались и приписывали ему /мысли/, которыхъ онъ никогда не имѣлъ. Еще недавно одна старушка сообщила мнѣ, что Ө<еодоръ> М<ихайловичъ>, живя въ Сибири, склеилъ изъ папки какую-то замысловатую шкатулку и подарилъ ея отцу; тотъ завѣщалъ передать эту шкатулку мнѣ и вотъ она возила ее всю жизнь и только два мѣсяца назадъ оставила ее въ Варшавѣ, но непремѣнно ее привезетъ и вручитъ ее мнѣ. Я всегда удивлялась /тому/ чтò заставляло этихъ людей сочинять [всѣ] эти сказки о близости ихъ къ Достоевскому. Вѣдь могли же они знать, что мнѣ извѣстна вся жизнь моего мужа и что я сразу увижу, что ихъ разсказы – сплошная выдумка. Неужели одно тщеславіе?

Не менѣе непріятное чувство возбуждалось во мнѣ, когда мнѣ приходилось бесѣдовать съ неизвѣстными /(не литературными)/ лицами о произведеніяхъ Ө<еодора> М<ихайловича>. Не говорю уже о томъ, что меня всегда коробило почти всегдашнее искаженіе именъ[,] героевъ романа, при чемъ Сонечка Мармеладова оказывалась Катенькой, самъ Мармеладовъ – Сахаровымъ, а Раскольниковъ – Старовѣровымъ. Но больше всего путали «Братьевъ Карамазовыхъ», которые многими переиначивались въ Братьевъ Каракозовыхъ, и это случалось не разъ. Помню, какъ въ обществѣ одинъ почтенный генералъ полчаса говорилъ со мной о Братьяхъ Каракозовыхъ, не обращая вниманія на то, что его дочка дѣлала ему «глаза» и наступала на ногу, о чемъ онъ ей и замѣтилъ. Въ такихъ случаяхъ мнѣ было всегда совѣстно за моего собесѣдника, а поправить его ошибку я считала неудобнымъ, чтобъ его не сконфузить.

[Но особенно для меня были «страшны» пылкіе пок] Но помимо искаженій я замѣтила особую замашку моихъ литературныхъ собесѣдниковъ: они почему-то подозрѣвали, что я невѣрно понимаю произведенія моего мужа и недостаточно признаю глубину его таланта, поэтому они старались мнѣ его растолковать, объяснить и возвысить его въ моихъ глазахъ. По моему, это былъ совершенно напрасный трудъ, такъ какъ едва-ли кто на свѣтѣ такъ высоко цѣнилъ его талантъ, какъ цѣнила я.

Но особенно для меня были «страшны» пылкіе поклонники и поклонницы таланта моего мужа, такъ какъ благодаря одной изъ нихъ я чуть [/было/] не потерпѣла увѣчье. Вотъ какъ это было /случилось/: въ Соляномъ Городкѣ въ 90хъ годахъ было назначено какимъ-то лекторомъ чтеніе о произведеніяхъ Ө<еодора> М<ихайловича>. Лекторъ былъ такъ любезенъ, что пригласилъ меня присутствовать на чтеніи, при чемъ сообщилъ, что билетъ для меня оставленъ у распорядителя. Пріѣхавъ на лекцію, я узнала, что мнѣ предоставлено мѣсто въ первомъ ряду. Находя это для себя стѣснительнымъ, я просила дать мнѣ [мѣсто] бывшее свободнымъ мѣсто въ четвертомъ ряду, у самаго прохода. Когда половина лекціи была прочитана, наступилъ небольшой перерывъ, часть публики [разошлась] ушла въ фойэ, я же осталась на мѣстѣ. Вдругъ ко мнѣ подошла очень полная, нарядно-одѣтая дама моихъ лѣтъ (тогда 45и) и восторженно меня привѣтствовала.

‑ Я сейчасъ узнала отъ распорядителя гдѣ Вы сидите, говорила она громко, ‑ и пришла напомнить Вамъ о себѣ. Вы меня не узнали, неужели я такъ измѣнилась? А вѣдь мы съ Вами, Mme Dostoevsky, товарки по школьной скамьѣ.

‑ Простите пожалуйста, извинялась я, ‑ сразу не узнаю. Позвольте узнать Вашу фамилію?

‑ Я такая-то, жена инженеръ-полковника, а дѣвичья моя фамилія – такая-то.

Тутъ я припомнила, что она дѣйствительно была со мною вмѣстѣ на тогдашнихъ Высшихъ Курсахъ, и выразила удовольствіе, что съ нею встрѣтилась.

‑ Должна Вамъ признаться, Mme Dostoevsky, говорила она, что я принадлежу къ самымъ пламеннымъ поклонницамъ таланта Вашего великаго мужа. Я не только перечитала, но я изучила всѣ его творенія, прочла всевозможныя о немъ критики, даже сама написала о немъ рефератъ, и проч. и проч. въ томъ же родѣ. Поклонница говорила красивыми фразами, громко и съ большимъ паѳосомъ, такъ что возвращавшаяся послѣ перерыва публика останавливалась и съ любопытствомъ прислушивалась къ ея словамъ. Я стояла и молча слушала и у меня возникло предчувствіе надвигающейся катастрофы. И она не замедлила: восторженная дама воодушевлялась съ каждою минутою все болѣе и болѣе, похвалы таланту Ө<еодора> М<ихайловича> становились все превыспреннѣе и наконецъ пламенная рѣчь ея закончилась словами: «Для меня Достоевскій – Богъ! Выше его нѣтъ никого на свѣтѣ! Достоевскій равенъ Христу! Нѣтъ! Онъ выше Христа!!!<»>

Такая профанація имени Христова до того меня поразила, что колѣни мои подогнулись и я не сѣла, а почти упала на свое мѣсто. Должно быть, отъ моего быстраго движенія [стулья] сидѣнья разъѣхались /раздвинулись/ и я попала между двумя стульями, рискуя очутиться на полу и расшибить себѣ голову. Испуганные сосѣди бросились меня поднимать и усаживать. Не знаю, до чего-бы дошелъ паѳосъ восторженной поклонницы и чѣмъ-бы реагировала на ея безумныя рѣчи столпившаяся около насъ публика, но мое паденіе положило конецъ всему. Поклонница съ сочувствіемъ пожала мнѣ руку и поспѣшно удалилась, кажется, вполнѣ убѣжденная, что успѣхъ сегодняшней лекціи достался на долю не лектора, а ея, «такъ вѣрно обрисовавшей личность Достоевскаго».

Но еще опаснѣе представляются для меня встрѣчи съ тѣми лицами, которые или участвовали въ похоронномъ шествіи въ Александро-Невскую Лавру или присутствовали при погребеніи тѣла моего мужа.

Въ тогдашнихъ газетахъ писали, что при этихъ печальныхъ торжествахъ сохранялся удивительный порядокъ, главнымъ образомъ, потому, что охраняла не столько полиція, сколько публика и въ особенности учащаяся молодежь, составившая изъ себя живую цѣпь вокругъ кортежа. Не смотря на увѣренія газетъ, судьба меня [постоянно] /часто/ сталкивала съ лицами, такъ или иначе «пострадавшими» въ эти памятные дни и какъ-бы сохранивш[ія]/ими/ въ душѣ «обиду» на моего бѣднаго мужа за несчастія, съ ними случившіяся.

Такъ, помню, одинъ пожилой господинъ, участвовавшій въ похоронномъ шествіи, много лѣтъ спустя, горько жаловался мнѣ, что въ этотъ день у него въ толпѣ украли кошелекъ.

‑ Денегъ въ немъ было немного и мнѣ ихъ не жаль, говорилъ онъ, ‑ но тамъ лежали два обручальныхъ кольца, мое и моей покойной жены. И вотъ этого-то моего сокровища я и лишился въ тотъ памятный день!

Онъ видимо и теперь сокрушался о своей потерѣ и почти обвинялъ моего мужа зачѣмъ онъ умеръ и заставилъ его идти за своимъ гробомъ, такъ что я не удержалась и сказала:

‑ Очень сочувствую Вамъ, но должна признать, что судьба по дѣломъ Васъ наказала: вѣдь при вѣнчаніи священникъ вручаетъ намъ обручальныя кольца, чтобъ мы, какъ великую драгоцѣнность, носили ихъ на пальцѣ /рукѣ/, а не хранили въ кошелькѣ, рискуя отдать ихъ извощику вмѣсто двугривеннаго. Собесѣдникъ мой былъ, видимо, недоволенъ, что въ этой его потерѣ я обвинила не моего мужа и не печальное шествіе, а самого утратившаго кошелекъ.

________

[Испугалъ] /Удивилъ/ меня года три тому назадъ одинъ тоже пылкій поклонникъ таланта Достоевскаго. Какъ-то я явилась по дѣлу въ Союзъ драматическихъ писателей и велѣла слугѣ передать секретарю, что пришла Гжа Достоевская и желаетъ его видѣть. Не прошло минуты какъ изъ сосѣдней комнаты въ пріемную ворвался (буквально) какой-то сильно взъерошенный господинъ среднихъ лѣтъ, взглянулъ на меня, ахнулъ, всплеснулъ руками и изчезъ. Мнѣ стало смѣшно, что мой, казалось-бы, всегда столь смиренный видъ произвелъ на незнакомца такое ужасное впечатлѣніе, и, когда вышелъ секретарь, я сказала: «Я, кажется, своимъ появленіемъ напугала какого-то господина! Кто это такой?» ‑ «Это г. Х., страстный поклонникъ произведеній Достоевскаго. Услышавъ, что Вы пришли, онъ захотѣлъ Васъ увидѣть. И знаете чтò онъ сказалъ, вернувшись: Какое страшное имя носитъ эта женщина!!<»>

‑ Страшное имя, но и магическое, отпарировала я, ‑ потому что имя это открываетъ мнѣ не только двери, но и сердца людей. Передайте это испугавшемуся меня господину.

________

[Лѣтъ [пятнадцать] /двадцать/ послѣ смерти Ө<еодора> М<ихайловича>,] /Въ 90хъ годахъ,/ живя лѣтомъ въ Старой Руссѣ, намъ пришлось въ одинъ изъ праздничныхъ дней поѣхать съ От<цомъ> Румянцевымъ и его семьею въ Церковь Спасителя, находящуюся отъ города въ восьми верстахъ. Выстоявъ обѣдню, мы, всей компаніей, расположились въ прилегающей къ Церкви рощѣ, попить чайку и закусить. Батюшка же пошелъ привѣтствовать другую пріѣхавшую къ обѣднѣ компанію, устроившуюся вблизи насъ за другимъ столикомъ. Вернувшись, Батюшка сообщилъ, что генеральша такая-то, узнавъ съ кѣмъ онъ пріѣхалъ, выразила желаніе со мною познакомиться и проситъ на то моего позволенія. Хоть я вообще туга на знакомства, но отказаться было неловко. Я пошла къ ней, а на встрѣчу мнѣ двинулась очень грузная и некрасивая дама лѣтъ 50и. Она усадила меня за свой столъ и познакомила съ своими семейными. Разговоръ начался съ похвалъ таланту моего мужа, но какъ-то черезчуръ быстро перешелъ на то «несчастье», которое съ нею случилось на похоронномъ шествіи.

‑ Представьте себѣ, жалобно говорила она, ‑ какой это несчастный былъ для меня день и какъ я много пострадала! Я пошла на Владимірскую и чтобы лучше видѣть «церемонію», помѣстилась на чугунной лѣстницѣ одного магазина. Вдругъ изъ него выходитъ какой-то господинъ, проталкивается сквозь толпу и сбрасываетъ меня съ лѣстницы. Я стремительно лечу, ударяюсь объ рѣшетку и жестоко ушибаю плечо и руку. Боли особенной я не почувствовала и досмотрѣла всю «церемонію» /до конца./ Но вообразите мой ужасъ, когда на утро я увидала, что мое плечо и рука представляютъ одинъ сплошной синякъ! А дѣло какъ Вы, вѣроятно, помните, было незадолго до Масляной. Надо правду сказать, я была удивительно хороша /собой/ и имѣла большой успѣхъ. Приглашеній на балы была масса, надо быть одѣтой декольтэ и manches courtes и вдругъ – сплош-ной си-някъ! (Послѣднія слова она выговорила какъ-то особенно тягуче). Можете себѣ представить! Я за докторомъ – онъ только руками развелъ, «ничего опаснаго, говоритъ, но раньше недѣли не пройдетъ!» А си-някъ перешелъ всѣ цвѣта радуги и изчезъ только черезъ 12 дней и я все время должна была сидѣть дома! Подумайте, какъ я волновалась и досадовала и какъ я раскаявалась что пошла на проводы Вашего мужа.

Все это генеральша проговорила такимъ обиженнымъ тономъ какъ будто именно мой мужъ своею смертью нанесъ ей тяжкую обиду, которую она не могла простить ему болѣе двухъ десятковъ лѣтъ. Я не знала смѣяться-ли мнѣ или сочувствовать подобному «несчастію», а потому [я] поспѣшно распростилась съ «потерпѣвшей» и ушла къ своей компаніи.

Какъ-то лѣтъ тридцать спустя послѣ смерти Ө<еодора> М<ихайловича>, заказывая обычную въ день его рожденія заупокойную литургію, я встрѣтила въ Кладбищенской Конторѣ Александро-Невской Лавры какого-то чрезвычайно почтеннаго на видъ іеромонаха. Записываясь, я назвала свою фамилію; услыхавъ ее, іеромонахъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ:

‑ А вы, сударыня, не будете-ли вдова покойнаго писателя?

‑ Да, я его вдова.

‑ Ну, такъ я васъ знаю. Постарѣли вы очень, сударыня, постарѣли, я сразу васъ и не призналъ! А вѣдь я помню то время, когда мы Вашего супруга хоронили! /Отлично помню!/ Много тогда у насъ было въ Лаврѣ хлопотъ! Молодежи была тьма тьмущая, и день и ночь проводили /они/ у его гроба. Мнѣ пришлось много хлопотать; тогда вѣдь я былъ еще молодой человѣкъ, въ послушникахъ состоялъ.

‑ Позвольте мнѣ Васъ искренно благодарить, Ваше Высокопреподобіе, /за добрую память о моемъ мужѣ и/ за Ваши /тогдашнія/ хлопоты /въ т[ѣ]/о/ [горестные дни,] время,/ почти обрадовавшись встрѣчѣ съ свидѣтелемъ тѣхъ печальныхъ дней. Iеромонахъ видимо тоже разчувствовался.

‑ Да, помню все, точно вчера происходило, продолжалъ онъ, ‑ памятный тотъ былъ для меня день, никогда его не забуду: у меня въ тотъ день новыя резиновыя калоши украли!! /Хорошія были калоши!/ По грошамъ деньги сбиралъ, только наканунѣ купилъ, всего /вѣдь/ разъ и надѣлъ, поставилъ въ Конторѣ въ уголокъ, а ихъ и стибрили! Что говорить, памятный день!

Такое прозаическое окончаніе разговора чрезвычайно охладило мои взволнованныя чувства, хотя я охотно повѣрила тому огорченію, которое испыталъ когда-то послушникъ, такъ сказать, «изъ за Достоевскаго» утратившій свои столь лелѣянныя въ мечтахъ резиновыя калоши.

Сочувствователи.

1) Портретъ.

Я могла-бы насчитать много-много случаевъ въ моей жизни, когда люди беззастѣнчиво пользовались тѣмъ психологическимъ (умиленнымъ) (размягченнымъ) состояніемъ, въ которомъ находятся обыкновенно лица, потерявшія своихъ дорогихъ близкихъ, память о которыхъ, не смотря на протекшіе годы, живо сохраняется въ ихъ сердцѣ. Могу сказать, что люди иногда злоупотребляли размягченностью моихъ чувствъ въ печальные памятные дни: одни просили меня о денежной помощи въ память моего покойнаго мужа и не получали отказа; другіе приносили стихотворенія, посвященныя /его памяти/ (или вѣрнѣе откуда-то взятыя и приспособленныя) [памяти его] /стихотворенія/; третьи предлагали купить портреты Достоевскаго и много такихъ, иногда вовсе не похожихъ портретовъ пришлось мнѣ пріобрѣсти на своемъ вѣку. Отъ одного портрета мнѣ пришлось съ негодованіемъ отказаться; его купилъ А. С. Суворинъ и написалъ по поводу этого портрета фантастическую, приведшую меня въ ужасъ статью. Особенно запомнился мнѣ одинъ портретъ, почти ненавистный мнѣ по несходству и безобразію, и который, не смотря на это оказался моею собственностью[: и нѣсколько лѣтъ сряду, до передачи его въ Московскій Историческій Музей, мозолилъ мнѣ глаза и раздражалъ нервы].

Въ 1883 году мои знакомые стали мнѣ говорить, что на такой-то художественной выставкѣ (выставленъ) /имѣется/ портретъ Өеодора Михайловича /моего мужа/, но до того страшный, до того черный, что представляетъ не Өеодора Михайловича, а какое-то страшилище. Я нарочно поѣхала посмотрѣть и ужаснулась: работа была хороша, это надо признать, но безобразіе лица и выраженія было утрировано. Я вполнѣ поняла, что /почему/, не смотря на сравнительно недорогую цѣну (50 р.), назначенную художникомъ, за большой, поясной, въ натуральную величину, портретъ въ рамѣ (правда, узкой, багетной) не нашлось желающаго его пріобрѣсти.

И вотъ, можно представить себѣ мой ужасъ, когда, вернувшись послѣ заупокойной обѣдни (28 января) по моемъ мужѣ, въ день его смерти, 28го января, я увидѣла поставленнымъ въ моей гостиной, на самомъ свѣтломъ фонѣ (чтò увеличивало безобразіе портрета) это страшилище!

Оказалось, что, за полчаса до моего возвращенія, явился какой-то молодой человѣкъ съ портретомъ и попросилъ домашнихъ позволить ему поставить портретъ гдѣ нибудь на видномъ мѣстѣ. Въ углу рамы была воткнута визитная карточка художника съ его адрессомъ.

‑ Портретъ, безспорно, ужасенъ, разсуждала я про себя, но, конечно, не такимъ кажется онъ рисовавшему его. Очевидно, у художника доброе сердце, если онъ захотѣлъ порадовать меня портретомъ моего мужа въ такой печальный для меня, какъ сегодня, день. Ктому же, очевидно, онъ человѣкъ бѣдный (такъ отозвалась о немъ моя дѣвушка, судя по костюму). Можетъ быть, онъ нуждается и, вѣроятно, разсчитывалъ его продать (если выставилъ цѣну) и хоть портретъ мнѣ ужасно не нравится, но, такъ и бытъ, я поѣду и куплю его. Пятьдесятъ рублей меня не раззорятъ, а я, можетъ быть, сдѣлаю доброе дѣло. Ктому же, очевидно, онъ любитъ Достоевскаго, если захотѣлъ нарисовать его, [не] а не другаго писателя.

И, вотъ подъ вліяніемъ охватившаго меня умиленнаго настроенія, я поѣхала розыскивать художника. Оказался онъ худосочнымъ и непригляднымъ молодымъ человѣкомъ, но чрезвычайно высокаго мнѣнія о себѣ и своемъ талантѣ.

Я поблагодарила художника за его доброе намѣреніе порадовать меня, обошла вопросъ о сходствѣ и предложила ему пятьдесятъ рублей, какъ значилось на аншлагѣ. Художникъ говорилъ, что не имѣлъ цѣли навязывать мнѣ своей работы, а хотѣлъ лишь сдѣлать мнѣ удовольствіе и пр.; въ концѣ концовъ взялъ предложенныя деньги. Но заперевъ ихъ въ письменный столъ, хитрецъ сталъ говорить, что его пламенною мечтою было получить не деньги, а Полное Собраніе Сочиненій Ө. М. Достоевскаго, произведенія котораго онъ любитъ [болѣе] больше сочиненій всѣхъ писателей. Онъ такъ долго и такъ горячо говорилъ о своемъ желаніи имѣть «всего Достоевскаго», а /я/ была въ тотъ день такъ умиленно настроена, что предложила ему подарить Полное Собраніе и онъ этотъ даръ съ восторгомъ принялъ. Такимъ образомъ, воспользовавшись подходящимъ моментомъ, художникъ получилъ за свое «страшилище» не пятьдесятъ рублей, за которые думалъ продать, а 75 руб. (цѣна перваго изданія была 25 р.). Я-же, благодаря моему умиленному настроенію, получила портретъ /сдѣлалась обладательницей портрета/, который много лѣтъ сряду, до передачи его въ Московскій Историческій Музей, мозолилъ мнѣ глаза и раздражалъ нервы.

Пріютъ.

Нѣсколько лѣтъ тому /назадъ/ состоялся одинъ изъ печальныхъ юбилеевъ ([какой-то] /одно изъ/ десятилѣті[е]/й/ со смерти Өеодора Михайловича). Было совершено торжественное заупокойное богослуженіе, съ прекрасными невскими пѣвчими и съ [прекрасною] /трогательною/ запричастною рѣчью, сказанною однимъ, хотя и мало извѣстнымъ, но талантливымъ проповѣдникомъ. Собралось довольно много народу. Послѣ панихиды /литургіи/ священники отслужили панихиду на могилѣ Өеодора Михайловича и многія лица, знакомыя и незнакомыя, подошли ко мнѣ пожать руку. Скоро всѣ разошлись, а я пошла платить неизбѣжные расходы. Затѣмъ поѣхала домой. Въ разстояніи полуверсты отъ Лавры нагнали меня санки, съ которыхъ выскочилъ [одинъ] /какой-то/ господинъ, одинъ изъ тѣхъ, которые только что подходили ко мнѣ на могилѣ. Пришлось остановить извощика.

Незнакомецъ отрекомендовался докторомъ такимъ-то и сказалъ:

‑ Вы знаете, сейчасъ подъ впечатлѣніемъ прекрасной рѣчи, сказанной проповѣдникомъ, у меня возникла идея, которою я рѣшилъ непремѣнно подѣлиться съ вами. Даже хотѣлъ заѣхать къ вамъ сегодня. Вѣдь Өеодоръ Михайловичъ страдалъ эпилепсіей? Чтò еслибъ въ память его почитатели его таланта основали-бы пріютъ для эпилептиковъ, молодыхъ и старыхъ? Неправда-ли, это блестящая идея?

‑ Но вѣдь существуетъ подобный пріютъ Св. Эммануила, отвѣтила я.

‑ Но у насъ было-бы нѣчто иное, своеобразное! Вѣдь вы могли бы отдѣлять на это дѣло изъ своихъ средствъ, тысячи три ежегодно, не правда-ли?

‑ Не въ мои годы начинать что либо новое, сказала я.

‑ Да вамъ и не нужно тутъ дѣйствовать. Я-бы /въ память вашего мужа,/ принялъ всѣ хлопоты на себя: завтра съѣздилъ-бы заинтересовалъ Бехтерева, привлекъ-бы къ участію Городскую Думу, а вамъ оставалось бы содѣйствовать только деньгами.

‑ Но я вовсе не такъ богата чтобы удѣлять три тысячи /въ годъ/, у меня есть другія дѣла, связанныя съ памятью моего мужа, на которыя я удѣляю /даю бòльшую/ часть своихъ средствъ.

‑ Ну, такъ дайте 2 ½ или двѣ тысячи въ годъ, на первый случай будетъ довольно. Если вы не противъ, то я завтра же начну дѣйствовать. Можно напечатать въ газетахъ и привлечь пожертвованія. Вообще я берусь разработать эту идею.

Рѣзкій /январьскій/ вѣтеръ, очевидно, заморозилъ мое умиленное настроеніе, но я на отрѣзъ отказалась участвовать въ основаніи пріюта для эпилептиковъ.

Когда я дома разсказала собравшимся гостямъ мою бесѣду, то одинъ скептикъ выразилъ мнѣніе, что у незнакомца былъ разсчетъ на мое тщеславіе. Завтра же въ газетахъ было бы напечатано, что Гжа Достоевская, въ память своего мужа, основываетъ пріютъ для эпилептиковъ и обязалась вносить такую-то сумму. Другихъ пожертвованій, конечно, ни откуда-бы не явилось, а мои деньги шли-бы въ пользу энергичнаго доктора, а затѣянный пріютъ, изъ за недостатка средствъ, еслибъ даже и основался, то влачилъ-бы жалкое существованіе.

28го января 1916 года, въ день 35и лѣтія со дня кончины мужа, когда, по окончаніи архіерейскаго богослуженія, духовенство пошло на могилу для совершенія литіи, ко мнѣ подошелъ молодой человѣкъ лѣтъ 18и, назвалъ свою фамилію и объявилъ, что онъ нарочно пріѣхалъ къ заупокойной обѣднѣ, предполагая, что я, безъ сомнѣнія, буду присутствовать на ней.

‑ Что же Вамъ отъ меня угодно? спросила я.

‑ Я подписчикъ на Ваше роскошное изданіе сочиненій Достоевскаго и хочу получить отъ Васъ недоданные тома.

‑ Извините, Вы видите, я сегодня очень занята.

‑ Да вы не безпокойтесь. Дайте Вашу карточку и я самъ съѣзжу къ Вамъ за книгами; мнѣ онѣ необходимы непремѣнно сегодня.

Я подивилась, что онъ съ своею просьбою (своимъ дѣломъ) явился въ церковь, да еще въ такой день; я отвѣтила, что живу не въ столицѣ, а въ Сестрорѣцкомъ Курортѣ, что книги хранятся въ кладовой, просила дать карточку и обѣщала, просмотрѣвъ подписную книгу, доставить ему на дняхъ (неполученные) невыданные ему томы и получить съ него недополученные взносы.

‑ Но поймите, горячился молодой человѣкъ, мнѣ книги необходимы сегодня же, я завтра уѣзжаю на позиціи…Что же касается денегъ, то я ихъ всѣ заплатилъ.

‑ Навѣрно не всѣ, потому что у меня хранятся книги лишь тѣхъ подписчиковъ, которые не внесли всѣхъ слѣдовавшихъ съ нихъ взносовъ.

‑ Ну, тамъ какіе нибудь гроши, стоитъ-ли Вамъ за ними гнаться? Дайте Вашу карточку, я съѣзжу въ кладовую, гдѣ хранятся книги. Поймите пожалуйста, что томы необходимо мнѣ сегодня же.

Мы вели эти разговоры въ то время, когда я изо всѣхъ силъ спѣшила на кладбище, чтобы не опоздать къ литіи и къ рѣчи, которую намѣренъ былъ произнести проф. Духовной Академіи, Прохоровъ.

Спутникъ отъ меня не отставалъ и настойчиво просилъ удовлетворить его сегодня же. Къ счастью, когда мы подошли къ могилѣ, толпа насъ раздѣлила и я потеряла его изъ виду. Одинъ изъ родственниковъ заинтересовался чтò такъ настойчиво требовалъ мой спутникъ и когда я сказала /сообщила/, что военн[ый]/оо/предѣляющійся желалъ получить отъ меня книги, то сказалъ, что это былъ не военный, такъ какъ на немъ неформенное, а штатское одѣяніе, хотя тоже суроваго цвѣта.

Я нѣсколько времени ждала, что незнакомецъ откликнется по данному мною адрессу, но этого не случилось. Дома я просмотрѣла списокъ неисправныхъ подписчиковъ, но названной незнакомцемъ фамиліи между ними не нашла. Да и по мододости лѣтъ онъ наврядъ-ли могъ быть подписчикомъ на мое изданіе, такъ какъ со времени прекращенія подписки прошло семь лѣтъ.

Можетъ быть, я грѣшу, но, пожалуй, и этотъ «вольноопредѣляющійся» разсчитывалъ, что въ «такой» день, подъ вліяніемъ разтроганныхъ чувствъ, я не буду пускаться въ дѣловыя разсужденія, а прикажу выдать книги. Отдѣльные же томы могли пригодится ему для пополненія часто попадающихся на рынкѣ неполныхъ экземпляровъ, которые, дополненные, (продаются) цѣнятся уже свыше пятидесяти рублей за 14 томовъ.

Воспоминатели.

Много горя принесли мнѣ на моемъ долгомъ вѣку «воспоминатели», то его лица, которыя знавали или будто бы знавали лично моего покойнаго /мужа/ и написали о немъ свои воспоминанія. Каждый разъ, когдая я читала, что въ такомъ-то журналѣ такое-то лицо въ своихъ воспоминаніяхъ говоритъ и о моемъ мужѣ, у меня сердце сжималось отъ [тоски (] тоскливаго предчувствія[)] и я думала: Ну, опять какое нибудь преувеличеніе, какой нибудь вымыселъ или сплетня. И я [почт] рѣдко ошибалась. Не ошибалась я и въ томъ, что даже добросовѣстными воспоминателями не всегда были поняты истинный характеръ и поступки Өеодора Михайловича и вѣрно оцѣнены его нравственныя качества. Конечно, я говорю лишь о личныхъ воспоминаніяхъ. Разборы художественной дѣятельности сюда не относятся; напротивъ, иные изъ нихъ близко подходили къ тому какъ Өеодоръ Михайловичъ самъ понималъ и оцѣнивалъ свои произведенія.

Меня всегда поражалъ общій тонъ, сдѣлавшійся почти шаблоннымъ, воспоминаній о Өеодорѣ Михайловичѣ. Всѣ воспоминатели, точно по уговору, представляли (вѣроятно, судя по его произведеніямъ) Ө<еодора> М<ихайловича> человѣкомъ мрачнымъ, тяжелымъ въ обществѣ, нетерпимымъ къ чужимъ мнѣніямъ, непремѣнно со всѣми спорящимъ и желающимъ [сказать] /нанести/ своему собесѣднику какую нибудь обиду; кромѣ того чрезвычайно гордымъ и преисполненнымъ своимъ /своего/ «величіемъ» /величія/ /маніей величія/. Только немногія лица (В. Микуличъ,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской:: Встрѣча съ знаменитостью. [Никуличъ] /В. Микуличъ./ ‑ Ред.>

московскіе родственники Ө<еодора> М<ихайловича>, Гн помнящій его на дачѣ въ Москвѣ /близъ М<осквы>/, Н. Н. Фон-Фохтъ<)>

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Историческій Вѣстникъ. 1901. Декабрь. Къ Біографіи Ө. М. Д<остоевскаго>. ‑ Ред.>

нашли возможнымъ вынести и высказать о Өеодорѣ Михайловичѣ совсѣмъ иное впечатлѣніе, которое и соотвѣтствовало дѣйствительности.

[Нѣкоторымъ оправданіемъ такого печальнаго взгляда на] /Сколько разъ приходилось мнѣ и слышать и читать, что/ Өеодор[а]/ъ/ Михайлович[а]/ъ/ входилъ въ гостиную съ мрачнымъ видомъ, молча пожималъ руки, не удостоивая никого словеснымъ привѣтствіемъ, усаживался въ кресло и угрюмо молчалъ, чѣмъ тотчасъ же вносилъ холодную струю въ /общество,/ до его прихода веселое и оживленное [общество]. Промолчавъ «величественно» или только изрѣдка однимъ-двумя словами отвѣчая на вопросы и привѣтствія цѣлыхъ полчаса, а иногда и болѣе, Өеодоръ Михайловичъ наконецъ рѣшался «снизойти» къ простымъ смертнымъ и начиналъ бесѣдовать, но обыкновенно не съ цѣлымъ обществомъ, а выбравъ кого нибудь изъ лицъ, завѣдомо для него ему подчинявшихся, или его поклонниковъ, и велъ въ тихомолку съ нимъ бесѣду и только иногда бросалъ остальному обществу презрительное или унижающее кого нибудь словечко. Оно тотчасъ подхватывалось, комментировалось собесѣдниками, а затѣмъ, украшенное разными прибавленіями, переходило въ литературные кружки, какъ новый образецъ нетерп[ѣ]/и/мости Өеодора Михайловича и его преувеличеннаго о себѣ мнѣнія.

А между тѣмъ салонное поведеніе (въ гостяхъ) /въ обществѣ/ Өеодора Михайловича объяснялось очень просто: Өеодоръ Михайловичъ, съ возвращенія изъ за границы, вѣрнѣе, съ 1872 года [бо] страдалъ катарромъ дыхательныхъ путей, [а]/э/мфиземой. Болѣзнь эта не смотря на его поѣздки въ Эмсъ, усиливалась съ каждымъ годомъ, его легкія все менѣе и менѣе могли вбирать въ себя необходимый для здоровья /нихъ/ воздухъ и, даже сидя у себя дома, онъ иногда до того задыхался, до того неистово кашлялъ, что, казалось, [онъ] /грудь его/ не выдержитъ такого напряженія и окончится катастрофой /послѣдуетъ катастрофа/. Такъ оно и случилось: Өеодоръ Михайловичъ скончался [отъ] вслѣдствіе кровоизліянія изъ легкихъ.

И вотъ можно представить себѣ, что могъ [из] испытывать мой бѣдный мужъ, когда, проѣхавшись по морозу или, еще хуже, по сырости, онъ взбирался къ кому нибудь въ третій (зала Кредитнаго Общества, Благороднаго Собранія), а иногда /какъ/ къ Полонскимъ, у которыхъ онъ любилъ бывать, въ пятый этажъ. Онъ поднимался по лѣстницѣ, останавливаясь на каждой ступенькѣ, задыхался и говорилъ мнѣ иногда: «Не спѣши, дай отдохнуть, дыханіе пресѣклось, дышу, какъ черезъ вчетверо сложенный шерстяной платокъ». Я, конечно, не спѣшила и наше восхожденіе въ третій-четвертыйц этажъ длилось минутъ 20-25 и всетаки Өеодоръ Михайловичъ приходилъ въ гости ослабѣвшій, измученный, почти задохнувшійся. Счастье наше, если снизу не возвѣщалъ звонкомъ швейцаръ о новомъ гостѣ и намъ удавалось не спѣша подняться по лѣстницѣ. Но такъ какъ гости сбираются приблизительно къ одному времени, то насъ часто обгоняли знакомые и извѣщали хозяевъ, что Өеодоръ Михайловичъ сейчасъ будетъ ихъ гостемъ. А [появленіе] приходилъ Өеодоръ Михайловичъ иногда только чрезъ полчаса, отсиживаясь на стульяхъ лѣстницы. «Ну, какже не «Олимпіецъ», когда такъ долго заставляетъ ждать своего появленія?» думали и говорили непріязненно настроенныя противъ него лица. Извѣщенные хозяева, а иногда и поклонники Өеодора Михацйловича выходили на встрѣчу къ нему въ переднюю, забрасывали его привѣтствіями, торопили его /помогали ему/ снять шубу, шапку, кашне (а больному грудью такъ (трудно) тяжело продѣлывать лишнія и ускоренныя движенія) и Өеодоръ Михайловичъ входилъ въ гостиную окончательно обезсилѣвшій и не могущій произнести ни единаго слова, а только старающійся хоть немного отдышаться и придти въ себя. Вотъ истинная причина его мрачной внѣшности въ тѣхъ случаяхъ, когда ему приходилось бывать въ обществѣ. Большинству знакомыхъ Өеодора Михайловича /было извѣстно/, что онъ болѣнъ не одной эпилепсіей, но такъ какъ Өеодоръ Михайловичъ никогда и никому не жаловался на свое здоровье, а всегда имѣлъ бодрый видъ, никогда не отказывался ни отъ чтеній въ пользу благотворительныхъ обществъ, или дѣловыхъ и иныхъ посѣщеній, то большинство знавшихъ его лицъ до самаго роковаго конца не придавали значенія его грудной болѣзни, а потому, по свойственной людямъ слабости, способно было объяснить его мрачность и неразговорчивость [прич] качествами, совсѣмъ несвойственными благородному возвышенному характеру моего мужа.

Бывая на вечерахъ въ семейныхъ домахъ (Гр. С. А. Толстой, Штакеншнейдеръ, Полонскихъ, Гайдебуровыхъ и др.), Өеодоръ Михайловичъ искалъ отдохновенія отъ своей работы, возможности съ кѣмъ нибудь побесѣдовать, отвести душу, а потому (вовсе не изъ гордости или «олимпійства») любилъ втихомолку бесѣдовать съ лицами ему симпатичными, а иногда (особенно послѣ припадка) даже непріязненно относился къ знакомству съ новыми лицами.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Воспоминанія /о Ө. М. Достоевскомъ/ В/севолода/ [С.] Соловьева. 1881. Тип. А. Суворина. – Ред.>

Могу засвидѣтельствовать, [что,] напротивъ, что Өеодоръ Михайловичъ особенно не любилъ въ обществѣ ораторствовать, начинать споры и говорить кому нибудь въ пику или въ насмѣшку.

Помню, какъ непріятно и болѣзненно поразило меня въ Воспоминаніяхъ И. И. Янжула

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: <И. И. Янжулъ. Воспоминанія о пережитомъ и виденномъ въ 1864-1909 гг. Вып. 2. СПб, 1911> – Ред.>

упоминаніе [его] о встрѣчѣ его съ Өеодоромъ Михайловичемъ у Гайдебуровыхъ въ одномъ /на одномъ/ изъ ихъ воскресныхъ собраній. Г. Янжулъ представилъ /описалъ/ цѣлую сцену, будто-бы возмутившую всѣхъ присутствовавшихъ, когда Өеодоръ Михайловичъ говорилъ о наукѣ и ея представителяхъ. Впечатлѣніе отъ этого описанія (не у меня одной) осталось такое, какъ будто-бы у Өеодора Михайловича существовала зависть къ лицамъ, получившимъ высшее университетское образованіе (самъ вѣдь онъ окончилъ только Инженерное Училище) и желаніе при случаѣ обидѣть и оскорбить кого либо изъ представителей науки. Өеодоръ Михайловичъ истинное просвѣщеніе высоко ставилъ и съ /между/ умными и талантливыми профессорами [многолѣтней друж] [Вл. И. Л] /и учеными/ онъ имѣлъ многолѣтнихъ и искреннихъ друзей, съ которыми ему было всегда пріятно и интересно встрѣчаться и бесѣдовать. Таковыми были напр. Вл. И. Ламанскій, В. В. Григорьевъ (востоковѣдъ), Н. П. Вагнеръ, А. Ө. Кони, /А. М./ Бутлеровъ. Посредственныхъ же ученыхъ (какихъ Өеодоръ Михайловичъ много [оставилъ] знавалъ), не оставившихъ благотворнаго слѣда своей ученой или публицистической дѣятельности онъ, конечно, въ грошъ не ставилъ, и, кажется, имѣлъ на это право.

Зная привычку Өеодора Михайловича /бесѣдовать/ больше съ отдѣльными лицами (о чемъ свидѣтельствуютъ многіе воспоминатели),

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Микуличъ, Вс. Соловьевъ, де Воланъ. – Ред.>

мнѣ показалось страннымъ какъ могъ И. И. Янжулъ услышать тихій (мой мужъ имѣлъ глухой и подавленный голосъ) разговоръ съ хозяйкой дома и понять, что выходка Өеодора Михайловича относилась прямо къ нему, съ цѣлью его оскорбить. Къ сожалѣнію, воспоминанія И. И. Янжула появились въ то время, когда всѣ свидѣтели этой сцены были уже умершими (или когда изъ свидѣтелей этой сцены никого не было /оставалось/ въ живыхъ<)> и точность ея не могла быть провѣренною. Не менѣе странною показалась мнѣ и вторая встрѣча «воспоминателя» съ моимъ мужемъ. Не говоря о томъ, что Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> слишкомъ рѣдко бывалъ въ театрѣ и всегда со мной (а я этой встрѣчи не помню), [Ө.] мой мужъ наврядъ-ли бы самъ узналъ проф. Янжула, такъ какъ память на лица, (/особенно/ видѣнныя имъ однажды), [была Ө] совсѣмъ не обладалъ.

<Далее текст на лл. 726 и 727 зачеркнут – ред.>

[Въ «Историческомъ Вѣстникѣ» за 1913 или 1914 г. были помѣщены воспоминанія г. Фомина или <Пропуск в рукописи>, гдѣ онъ говоритъ о моемъ мужѣ /видѣнномъ имъ/ во время пребыванія его въ Старой Руссѣ <Пропуск в рукописи> <Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Историческій Вѣстникъ. 1914 г. – Ред.> сообщаетъ, что Достоевскій каждый день являлся въ садъ Минеральныхъ Водъ на вечернюю музыку и, какъ только она начиналась, принимался /медленно/ расхаживать взадъ и впередъ предъ самымъ оркестромъ. По догадкѣ «воспоминателя» во время этой прогулки, подъ вліяніемъ музыки, Достоевскій обдумывалъ и создавалъ свои произведенія. Возможно, что и существовалъ въ Старой Руссѣ старичокъ, прогуливавшійся предъ оркестромъ, но воспоминатель ошибся [назва] принявъ его за Достоевскаго. Мой мужъ /именно/ избѣгалъ появляться въ саду во время музыки среди разряженной публики, а предпочиталъ прогуливаться /гулять/ въ дальнихъ /отдаленныхъ/ тѣнистыхъ аллеяхъ парка. Нужно обладать большою фантазіею чтобы [(Запомнила во описаніе какого-то воспоминателя какъ съ нимъ)] игрѣ нѣсколькихъ (скрипачей) музыкантовъ почти всегда плохаго курортнаго оркестра приписать вліяніе на творческіе замыслы писателя <Было: чтобы приписать вліяніе на творческіе замыслы писателя игрѣ нѣсколькихъ (скрипачей) музыкантовъ почти всегда плохаго курортнаго оркестра. – Ред.>

Очень была я удивлена, когда въ Историческомъ Вѣстникѣ за <Пропуск в рукописи> прочла въ статьѣ <Пропуск в рукописи – ред.> Зеленецкаго описаніе того какъ съ нимъ познакомился Достоевск<ій>. Случилось это /по его словамъ/ въ пятницу на Страстной недѣлѣ, когда плащаница послѣ торжественнаго богослуженія изъ Церкви Св. Духа обычно переносится въ Главный Соборъ Александро-Невской Лавры. <Было: когда плащаница послѣ торжественнаго богослуженія обычно переносится изъ Церкви Св. Духа въ Главный Соборъ Александро-Невской Лавры. – Ред.> Достоевскій [стоялъ] /находился/ будто-бы, въ числѣ лицъ, ожидавшихъ выхода процессіи, и разговорился съ стоявшимъ рядомъ студентомъ, котораго и пригласилъ себя посѣтить. Вѣроятно, эта встрѣча приснилась во снѣ «воспоминателю»; въ дѣйствительности Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> [въ эт] на выносѣ плащаницы бывалъ со мною, а въ послѣдніе три года, /и/ съ дѣтьми и непремѣнно въ Знаменской Церкви, въ правомъ боковомъ придворѣ /придѣлѣ./ /Мысль/ поѣхать [же] въ Лавру, чтобы присутствовать на процессіи [моему мужу] <зачеркнуто и восстановлено – ред.>, при его больной груди, да еще раннею весною (въ Мартѣ или апрѣлѣ, когда на кладбищѣ дуетъ сильный вѣтеръ съ Невы) моему мужу, конечно, не могла придти въ голову. Сколько подобныхъ легендъ пришлось мнѣ слышать о моемъ дорогомъ мужѣ!]

Воспоминатели.

Въ «Историческомъ Вѣстникѣ» 1901 года (мартъ) были помѣщены воспоминанія студента СПетербургской Духовной Академіи, гдѣ выдумка была на каждомъ словѣ. Онъ описывалъ, что встрѣтилъ Достоевскаго въ Страстную Пятницу, когда бываетъ выносъ Плащаницы, въ Соборѣ Александро-Невской Лавры могу удостовѣрить что на всѣ великія службы Страстной и Пасхальной недѣль мы [вс] ходили съ мужемъ всегда вмѣстѣ (я боялась не произошло-бы (отъ духоты и тѣсноты) припадка) и бывали или въ правомъ придѣлѣ Знаменской Церкви, а въ послѣдніе три года – во Владимірской Церкви. /По/ѣхать же въ Невскую Лавру (отъ нашей квартиры верстъ пять) въ весенній день, когда по Невѣ идетъ невскій или ладожскій ледъ, несущій съ собою холодъ, не могло придти въ голову моему мужу, который послѣдніе годы очень оберегалъ себя отъ простуды.

Бюста Пушкина, видѣннаго воспоминателемъ въ углу кабинета мужа, [видѣннаго имъ] при его посѣщеніи, не существовало, какъ и вообще у насъ не имѣлось никакихъ бюстовъ.

Наконецъ, послѣдняго цалованія покойному въ Церкви Св. Духа воспоминатель отдать не могъ, такъ какъ гробъ не открывали для этого даже для близкихъ, а лишь приподняли крышку гроба для «преданія землѣ». Словомъ, я предполагаю, что все это воспоминателю приснилось во снѣ, а онъ принялъ сонъ за дѣйствительность и напечаталъ въ воспоминаніяхъ. Впрочемъ, я очень признательна этому воспоминателю за тò, что онъ не приписалъ моему мужу какихъ нибудь [пороковъ или] дурныхъ привычекъ, какъ сдѣлалъ это недавній «воспоминатель» Н. Н. Фирсовъ, помѣстившій въ «Историческомъ Вѣстникѣ<»> за 1914 г. (Iюнь) статью подъ названіемъ «Изъ воспоминаній шестидесятника». Авторъ статьи видѣлъ Өеодора Михайловича во время своего пребыванія въ Старой Руссѣ, гдѣ мой мужъ будто-бы ежедневно приходилъ на вечернюю музыку и въ глубокой задумчивости, прогуливался, волоча ноги, вокругъ военнаго оркестра, очевидно, подъ вліяніемъ музыки обдумывая свои произведенія, такъ какъ, будто бы, приходя домой, онъ немедленно, опять таки расхаживая по комнатѣ, диктовалъ нѣсколько страницъ своего романа. Но всего любопытнѣе, что и при первомъ знакомствѣ съ Достоевскимъ въ 1858‑59 годахъ въ Москвѣ, у (литератора) поэта Плещеева, Өеодоръ Михайловичъ (которому тогда могло быть 37-38 лѣтъ) тоже волочилъ ноги (намекъ на кандалы) все время расхаживая по комнатѣ. Тутъ что ни слово, то ложь. Өеодоръ Михайловичъ любилъ ходить пѣшкомъ и могъ ходить долго, но ногъ никогда не волочилъ, а ходилъ размѣренно ступая, привычка, оставшаяся отъ его военной службы. Авторъ статьи не замѣчаетъ несообразностей своего описанія: волочатъ ноги лишь люди, страдающіе ногами, а такіе больные предпочитаютъ сидѣть на мѣстѣ, а не разгуливать постоянно. Въ Старой Руссѣ на музыкѣ Өеодоръ Михайловичъ никогда не появлялся, а или заходилъ въ читальню просмотрѣть газеты или ходилъ въ паркѣ Минеральныхъ Водъ всегда вдали отъ публики. Военнаго оркестра въ Руссѣ не существовало, а всегда имѣлся небольшой струнный оркестръ (10-12 человѣкъ) [подъ управ] вдохновиться игрою котораго на врядъ-ли было возможно. Да и прогуливаться вокругъ оркестра, на виду собравшейся публики, было-бы нелѣпо, а въ комическое положеніе мой мужъ себя никогда не ставилъ. Я спрашиваю себя для чего воспоминателю понадобилось сочинить всю эту небылицу, приплетя къ ней имя Достоевскаго?

Громкое имя моего мужа, которое я носила, доставляло мнѣ много почета и уваженія со стороны поклонниковъ его выдающагося таланта, но оно приносило мнѣ иногда и лишнія затрудненія (тревоги). Напр. это случалось при возвращеніи моемъ изъ заграничныхъ поѣздокъ. Какъ и всѣ дамы, я не могла не подпасть соблазну и не купить себѣ или близкимъ моимъ что нибудь модное: шляпу, зонтикъ, мелочи. Хоть я и знала, что мнѣ придется заплатить пошлину, но никогда не скрывала купленнаго /покупокъ/, а, напротивъ, во избѣжаніе небрежной укладки насильщиками, выкладывала въ верхнюю часть чемодана все то, чтò, по[д] моему мнѣнію, могло подлежать пошлинѣ. Но хитроумные таможенные чиновники эту мою (привычку) предосторожность, принимали за хитрость, за желаніе направить ихъ вниманіе на пустяки, съ цѣлію скрыть что нибудь важное. Поэтому на таможнѣ подвергали мой багажъ усиленному осмотру.

Считаясь съ фамиліей, которую я ношу, таможенные чиновники подозрѣвали меня въ намѣреніи провезти изъ за границы запрещенныя изданія, прокламаціи и т. п. и разсчитывали меня изловить. И это было на всѣхъ таможняхъ, чрезъ которыя мнѣ случалось проѣзжать. Помню, что раз[а]/ъ/ [или два или три] происходила нелѣпая сцена: не обращая вниманія на указанныя мною новыя вещи, чиновникъ приказалъ досмотрщику достать лежавшую на днѣ чемодана книгу, завернутую въ бѣлую бумагу. Оказалось – Евангеліе – вполнѣ дозволенная къ провозу изъ за границы книга. ‑ Открой мѣшокъ! Приказалъ чиновникъ. Носильщикъ шарилъ-шарилъ въ туго-набитомъ дорожномъ мѣшкѣ и вытащилъ книжку небольшаго формата – молитвенникъ. Не то! – Ищи въ пледѣ, настаивалъ чиновникъ. Между вещами нашлась книга, почему-то завернутая въ носовой платокъ и перевязанная тесьмой. Наконецъ-то! торжествовалъ про себя чиновникъ. Но /увы,/ это былъ одинъ изъ томовъ сочиненій моего мужа [(я всегда два-три тома его произведеній брала съ собой за границу, что бы перечитать на досугѣ, не какъ корректоръ, слѣдя за правильность<ю> набраннаго, а какъ простой читатель] тоже вполнѣ дозволенная книга. Чиновникъ былъ видимо разочарованъ и недоволенъ моимъ анти-либеральнымъ поведеніемъ.

Въ послѣдній мой проѣздъ черезъ границу (1913 г.) я везла въ качествѣ багажа створчатую, изъ тонкихъ деревянныхъ пластинокъ, ширму, которыя въ такомъ употребленіи за границей (для защиты отъ сквознаго вѣтра). Въ Россіи эти ширмы не дѣлаются, а потому я купила за границей. Ширму скрутили въ длинную полосу и зашили въ дерюгу. Просмотрѣвъ мой багажъ и не найдя ничего запрещеннаго, подозрительный чиновникъ устремилъ свое вниманіе на длинный тюкъ. – «Что тутъ такое?» спросилъ онъ меня. «Складная изъ тонкихъ пластинокъ ширма<»>, отвѣтила я. – Распакуй, приказалъ онъ досмотрщику. Тотъ принялся возиться надъ распарываніемъ чехла; наконецъ ширма была вынута. – Раскатай ширму по полу, во всю ширину, раздражался чиновникъ. Раскатали и – ничего!

Когда чиновникъ подошелъ ко мнѣ отдать паспортъ, я нагнулась чрезъ раздѣлявшія насъ перила и сказала вполголоса: «А вѣдь я васъ перехитрила! Прокламаціи-то вложены въ дощечки, а вы ихъ такъ и не замѣтили!<»>

Чиновникъ изумленно посмотрѣлъ на меня, но, видя, что я улыбаюсь, насмурился и отошелъ отъ меня, видимо мною недовольный.

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Я всегда брала два-три тома произведеній мужа съ собою въ моихъ путешествіяхъ и /уже/ читала ихъ не какъ корректоръ, (какъ приходилось читать при изданіи ихъ) слѣдящій за правильностью набора, а какъ простой (рядовой) читатель. И сколько наслажденія испытывала я при такомъ неспѣшномъ чтеніи, сколько новаго, неожиданнаго, оказывалось /для меня/ въ его романахъ. Чѣмъ дальше шла моя жизнь, тѣмъ больше пришлось мнѣ испытать радости и печали на моемъ жизненномъ пути, тѣмъ глубже [становились] и проникновеннѣе становились для меня произведенія моего незабвеннаго мужа. – Ред.>

Не мало горестей принесло мнѣ «громкое» имя моего мужа и въ денежномъ отношеніи. Слыша, что сочиненія Достоевскаго хорошо продаются и новыя изданія выходятъ одно за другимъ, многіе люди считали меня страшно богатой, чуть не милліонершей, имѣющей возможность помогать въ широкихъ размѣрахъ. Ко мнѣ обращались съ письменными просьбами на самыя разнообразныя потребности: просили взять дѣтей на воспитаніе, выкупить имѣніе, заплатить долги, дать средства для начатія новаго дѣла и т. п. и всегда, въ качествѣ аргумента, ставилось, что, еслибъ мой мужъ былъ живъ, то, конечно, не отказалъ-бы въ ихъ просьбахъ, а слѣдовательно я, въ память его, должна сдѣлать тоже самое. Приходилось отвѣчать на эти письма, и выяснять неправильность ихъ взгляда на мое будто-бы богатство. На нѣкоторыя письма и отвѣчать было нельзя, до того нелѣпы были иныя просьбы и предложенія. Просили меня и лично: приходили литераторы, художники, артисты, дѣятели типографскаго дѣла и пр. и всѣмъ приходилось объяснять, что большими суммами я не располагаю, такъ какъ мнѣ принадлежитъ въ доходахъ изданія лишь вдовья часть, да и ту я опредѣлила жертвовать на дѣла, связанныя съ памятью Өеодора Михайловича (школа и музей его имени). Мелкія просьбы я, конечно, удовлетворяла, но случалось не разъ сл[у]/ы/шать грубости отъ лицъ, для которыхъ помощь моя была недостаточна. Помню, какъ одинъ малоизвѣстный литераторъ, пришедшій просить у меня три тысячи рублей и получившій только пятьдесятъ, разразился упреками въ томъ, что я «недостойно ношу имя великаго генія», такъ какъ сама живу въ богатстѣ и не хочу помогать лицамъ, принадлежащимъ къ тому міру, къ которому принадлежалъ мой покойный мужъ. Въ доказательство моего богатства онъ указалъ мнѣ на голубыя шелковыя портьеры, висѣвшія въ гостиной, и утверждалъ, что, еслибъ мой мужъ зналъ, что я такъ роскошествую, не удовлетворяя просьбы нуждающихся людей, то онъ «отказался-бы отъ меня». Приходилъ (въ 1905 г.) ко мнѣ студентъ просить меня внести пять тысячъ /руб./ залогу за одну студентку, которая выйдя на свободу, намѣрена была бѣжать за границу. Когда я ему сказала, что у меня нѣтъ денегъ, онъ не хотѣлъ вѣрить и говорилъ, указывая на бюстъ и портреты мужа и дѣтей: «Ну такъ продайте ваши вещи; у Васъ такъ много ненужныхъ вещей, займите у знакомыхъ, заложите вашъ домъ въ Старой Руссѣ (онъ самъ былъ изъ этого города) (и сдѣлайте) принесите эту жертву въ память вашего мужа. Вспомните, что онъ когда-то былъ тоже въ каторгѣ и дайте этой студенткѣ возможность избѣжать той же несчастной доли». Когда я повторила свой отказъ, проситель объявилъ, что онъ мнѣ даетъ недѣлю сроку чтобы собрать назначенную сумму, а если я ихъ не достану, то я «недостойна жить» и онъ меня застрѣлитъ. [Я] [И я въ теченіи двухъ-трехъ недѣль жила подъ опасеніемъ немедленной смерти] Про студента-же я знала, что онъ уже разъ сидѣлъ въ Колмовѣ

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Новгор. губ., гдѣ находится домъ для умалишенныхъ. – Ред.>

и отъ такого неуравновѣшеннаго человѣка можно было ожидать, что онъ исполнитъ свое намѣреніе. И я въ теченіи двухъ-трехъ недѣль жила подъ опасеніемъ немедленной смерти.

Какъ меня не хотѣли признавать за /жену или/ вдову Достоевскаго.

Въ моей жизни случалось не разъ, что люди не хотѣли признавать меня за жену или за вдову Достоевскаго. Происходило это, главнымъ образомъ, оттого, что всѣ, знавшіе (мучительную) страдальческую жизнь, которую велъ Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> въ Сибири, (или всѣ, знавшіе, что Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> пробылъ четыре года въ каторжной работѣ) представляли его себѣ мрачным, угрюмымъ, озлобленнымъ человѣкомъ и предполагали, что и жену онъ выбралъ себѣ, можетъ быть, съ такими же качествами, или ученую, нѣчто въ родѣ «синяго чулка»; поэтому мой жизнерадостный и простодушный видъ разбивалъ ихъ представлені[е]/я/ о томъ какова должна быть спутница /жизни/ такого умнаго, талантливаго и такъ много страдавшаго въ своей жизни человѣка.

По этому поводу случались со мною почти анекдоты; разскажу изъ нихъ наиболѣе выдающіеся.

Въ Академіи Художествъ. У портрета Ө<еодора> М<ихайловича>.

Въ 1872мъ году знаменитый художникъ В. <Г.> Перовъ нарисовалъ портретъ моего мужа и этотъ портретъ въ слѣдующемъ году появился на выставкѣ въ Академіи Художествъ. Портретъ Ө<еодора> М<ихайловича> мнѣ чрезвычайно нравился и мнѣ захотѣлось на него еще разъ полюбоваться. Какъ-то разъ, [часовъ въ 12,] я пріѣхала /собралась/ на выставку и почти при входѣ въ залы встрѣтила моего гимназическаго учителя рисованія, художника Риццони. Это былъ обрусѣвшій итальянецъ, котораго всѣ ученицы нашей гимназіи очень любили, но ни во что не ставили его критическія замѣчанія. Онъ, хоть и покрикивалъ на неспособныхъ, но всегда умѣлъ нѣсколькими штрихами исправить самый некрасивый рисунокъ и за него ставилъ хорошій баллъ. О Риццони я сохранила добрыя воспоминанія, а потому, увидѣвъ его, подошла и привѣтствовала его. При множествѣ ученицъ, онъ, конечно, не помнилъ фамилій, но зналъ всѣхъ въ лицо. Очевидно, я мало измѣнилась, потому что онъ привѣтливо отвѣтилъ на мой поклонъ и сказалъ:

‑ Кажется, я имѣю удовольствіе видѣть одну изъ моихъ бывшихъ ученицъ?

‑ И прибавьте, одну изъ бездарныхъ! Много крови я испортила вамъ своими рисунками!

Онъ любезно протестовалъ, хотя, конечно, моихъ рисунковъ не помнилъ. Разговорились и Риццони предложилъ показать наиболѣе выдающіяся произведенія выставки. Я была очень довольна осмотрѣть ее подъ руководствомъ понимающаго въ искусствѣ человѣка. Подошли къ портрету Ө<еодора> М<ихайловича>. Портретъ уже былъ вставленъ въ великолѣпную золоченую раму и это обстоятельство еще болѣе выдвигало его. Я не могла удержаться и сказала въ восхищеніи:

‑ Какой чудесный портретъ!

‑ Еще-бы, вѣдь Перовъ – первоклассный художникъ! Къ сожалѣнію, говорятъ, ему не удалось схватить сходства.

‑ Какъ не удалось? Напротивъ! Это именно то выраженіе которое у Д<остоевскаго> бываетъ, когда онъ работаетъ.

Риццони съ удивленіемъ на меня посмотрѣлъ.

‑ Вы развѣ видали Д<остоевскаго> за работой? Гдѣ-же это?

‑ Какъ гдѣ? У себя дома!

‑ Вы знакомы съ Достоевскимъ?

‑ Конечно, знакома! Вѣдь онъ мой мужъ! разсмѣялась я.

‑ А… въ такомъ случаѣ… сказалъ Риццони и лицо его внезапно сдѣлалось строгимъ. Видя, что я разсмѣялась, онъ рѣшилъ, что я захотѣла надъ нимъ подшутить. Посмотрѣвъ на часы, онъ объявилъ, что ему пора на урокъ и онъ долженъ меня оставить. Я нашла неудобнымъ среди близъ стоявшей публики, объяснять ему, что я не шутила и что я дѣйствительно жена Д<остоевскаго>, и я ушла съ выставки съ грустнымъ [убѣжденіемъ] /чувствомъ/, что, совсѣмъ того не желая, обидѣла бѣднаго Риццони, повидимому, оставшагося въ убѣжденіи, что я надъ нимъ подшутила, какъ иногда подшучивали надъ нимъ его ученицы въ гимназіи.

B. На литературномъ чтеніи.

Въ 1880 году, послѣ Пушкинскаго Празднества, Ө<еодору> М<ихайловичу> пришлось нѣсколько разъ участвовать въ литературныхъ чтеніяхъ и читать стихотвореніе Пушкина «Пророкъ», которое онъ такъ художественно читалъ въ Москвѣ. Не смотря на слабый голосъ, Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> читалъ это стихотвореніе поразительно хорошо и оставлялъ въ слушателяхъ незабываемое впечатлѣніе.

На одномъ изъ чтеній, видя, что въ читательской комнатѣ Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> занятъ интереснымъ разговоромъ съ окружающими, я вышла въ большой залъ Кредитнаго Общества, гдѣ происходило чтеніе и тутъ встрѣтила моего гимназическаго преподавателя К. П. Петрова. Вся подъ впечатлѣніемъ чтенія Ө<еодора> М<ихайловича> и овацій, ему сдѣланныхъ, и желая съ кѣмъ нибудь подѣлиться мыслями, я остановила К. П. Петрова и напомнила о себѣ, какъ объ его ученицѣ. Когда я назвала ему свою дѣвическую фамилію, онъ сказалъ:

‑ Сниткина? Ну какже, помню. Вы всегда были такая веселая, такая хохотушка.

‑ Я и теперь веселая. И видите въ какомъ я восторгѣ отъ сегодняшняго вечера!

Слово за слово, перебрали всѣхъ чтецовъ и особенно оба мы похвалили Достоевскаго за его мастерское чтеніе.

Въ концѣ разговора Петровъ спросилъ: Ну, а какое-же теперь ваше соціальное положеніе? Вы дѣвица или замужемъ?

‑ Я замужемъ.

‑ А позволите узнать кто вашъ мужъ?

‑ Мой мужъ – писатель, постѣснялась я назвать имя, вспомнивъ какъ я восторженно только что хвалила его.

‑ Писатель? Кто-бы такой?

‑ Писатель Достоевскій, отвѣтила я.

‑ Какой-же Достоевскій?

‑ Да вотъ этотъ самый, который читалъ «Пророка» и котораго мы съ вами такъ хвалили.

‑ Я вижу, что обычная ваша шутливость и на этотъ разъ васъ не оставила, обидчиво отвѣтилъ мнѣ К. П. Я была такъ сконфужена тѣмъ, что онъ не удостоилъ признать меня за жену Достоевскаго, что готова была побожиться, что сказала сущую правду. Но въ эту минуту зазвонилъ колокольчикъ, антрактъ кончился и я поспѣшила на свое мѣсто. Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> остался въ залѣ слушать другихъ чтецовъ. Когда вечеръ кончился, мы надѣлись въ Читательской и вышли [чер] не черезъ залъ, какъ вся публика, а спустились по винтовой лѣстницѣ на главную. Только что мы вступили на площадку, какъ я замѣтила спускавшагося изъ залы К. П. Петрова. Я шепнула Ө<еодору> М<ихайловичу>: «подождемъ» и когда Петровъ поравнялся съ нами, остановила его и представила ему «Достоевскаго», какъ своего мужа. Петровъ былъ нѣсколько смущенъ этимъ внезапнымъ представленіемъ, крѣпко пожалъ протянутую ему руку Ө<еодора> М<ихайловича> и ушелъ. Но какже /дорогою/ досталось мнѣ [потомъ] отъ Ө<еодора> М<ихайловича>!

‑ Что съ тобой сдѣлалось, Аня, говорилъ онъ мнѣ ворчливо. – Кто знакомитъ людей на лѣстницѣ, задерживая по этому случаю толпу идущихъ людей? Что за странная мысль пришла тебѣ въ голову? Ты знакомишь не объясняя съ кѣмъ знакомишь? и пр. и пр. И только послѣ того какъ я объяснила Ө<еодору> М<ихайловичу> нанесенную мнѣ Петровымъ «обиду», онъ понялъ, что я имѣла основанія потребовать за нее такого удовлетворенія.

На погребеніе Ө<еодора> М<ихайловича> Достоевскаго.

Но былъ случай по истинѣ трагическій, когда меня, [тоже] по недоразумѣнію, тоже не хотѣли признать за вдову Достоевскаго. Это случилось въ день погребенія моего мужа. Надо сказать, что Ю. Д. Засѣцкая, горячая почитательница таланта [моего] /Ө. М./, обѣщала доставить меня и мою дочку въ Невскую Лавру на отпѣваніе въ своей каретѣ, такъ какъ знала мою боязнь возить дѣтей въ наемныхъ, можетъ быть, зараженныхъ каретахъ. Она заѣхала за нами въ 10 часовъ и мы быстро поѣхали. Не доѣзжая сотни сажень до Лавры, карета поравнялась съ извощикомъ, на которомъ ѣхалъ какой-то полковникъ. Онъ раскланялся и Засѣцкая махнула ему рукой. На площади была тысячная толпа и проѣхать къ Вратамъ было невозможно. Пришлось остановиться среди площади. [Я] /Мы/ съ дочерью вышли изъ кареты и отправились ко входу. Засѣцкая-же осталась поджидать полковника, сказавъ, что онъ ее проводитъ въ Церковь. Мы съ большимъ трудомъ протиснулись сквозь толпу, но насъ остановили и потребовали билеты. Конечно, въ горѣ и въ суетѣ, которая происходила у насъ въ домѣ въ погребальные дни, мнѣ не пришло въ голову взять съ собою билеты, полагая, что вдову и дѣтей покойнаго пропустятъ и безъ билетовъ /нихъ/. Не тутъ-то было. Я отвѣтила полицейскому, что у меня билета нѣтъ, но что я «вдова покойнаго писателя, а это его дочь». Представьте мое пораженіе, когда я вдругъ услышала въ отвѣтъ:

‑ Тутъ нѣсколько вдовъ Достоевскаго прошли, и однѣ, и съ дѣтьми.

‑ Но вы видите, я въ глубокомъ траурѣ.

‑ Да и тѣ дамы были съ вуалями! Пожалуйте вашу карточку, тогда пропустимъ.

Конечно, и визитной карточки у меня не оказалось. Я пробовала настаивать, но ничто не помогало. Я стала просить вызвать кого либо изъ распорядителей похоронъ, назвала Григоровича, Аверкіева, Рыкачева и другихъ, но получила въ отвѣтъ: «гдѣ мы будемъ розыскивать ихъ въ тысячной толпѣ, развѣ ихъ найдешь!» [Я пришла въ полное отчаяніе:] Не быть на отпѣваніи тѣла моего дорогаго мужа, не имѣть возможности (съ нимъ) проститься съ покойнымъ, помолиться и поплакать у его гроба приводила меня въ отчаяніе и я не знала что предпринять. Къ моему большому счастію, ко мнѣ подошла Засѣцкая (я полагала, что она уже успѣла пройти, такъ какъ [пропускавшихъ] отбиравшихъ билеты было нѣсколько человѣкъ). Спутникъ ея властно удостовѣрилъ что я «вдова Достоевскаго» и насъ тотчасъ пропустили. Мы съ дочкой почти [бѣгомъ] побѣжали къ Свято-Духовской Церкви и, слава Богу, попали во время: только что начиналась заупокойная литургія.

Въ вагонѣ.

Въ одну изъ моихъ поѣздокъ, войдя въ вагонъ въ Петербургѣ, я была пріятно удивлена тѣмъ, что въ дамскомъ купэ помѣщается кромѣ меня только одна пассажирка. Она стояла въ корридорѣ, окруженная 3-4 провожавшими ее лицами, которые выражали ей горячія пожеланія успѣха и звали ее поскорѣй вернуться въ столицу. [Я] Поѣздъ тронулся и моя спутница, очевидно, остававшаяся подъ впечатлѣніемъ веселыхъ проводовъ, заговорила со мной первая, выразивъ свое удовольствіе, что купэ мало занято и значитъ можно отлично отдохнуть. – «А мнѣ это тѣмъ болѣе необходимо, говорила она, что я завтра съ утра должна присутствовать въ Москвѣ на репетиціи моей пьесы, а значитъ быть вполнѣ здоровой и бодрой». Чтобъ поддержать разговоръ, я спросила чтò за пьесу она ставитъ. Она назвала и прибавила, что ей уже нѣсколько разъ приходилось ставить свои пьесы, именно такія-то. Я вообще рѣдко посѣщала театры, поэтому названія ея пьесъ не дали мнѣ возможности угадать фамилію ихъ автора. Видя мое недоумѣніе, она назвала свое имя Шарлотта К. (Изабелла Гриневская). У насъ начался разговоръ не столько о литературѣ, сколько о ея дѣятеляхъ, преимущественно навѣйшаго времени. Большинство ихъ было мнѣ знакомо, если не лично, то по слухамъ, и потому наша бесѣда очень затянулась. Меня особенно поразило то восхищеніе и даже нѣкоторое самодовольство съ ея стороны по поводу того, что она принадлежитъ къ литературному міру. Она рисовала этотъ столь знакомый мнѣ міръ яркими красками и, по ея словамъ, это все были «люди чрезвычайнаго ума и дарованія, «соль земли», и всѣ они живутъ такою красивою, поэтическою жизнью». Меня нѣсколько удивило, что она раза два или три прибавила: «Конечно, разъ вы не знаете близко литературнаго міра, не принадлежите къ нему, вамъ трудно его понять и оцѣнить, ‑ вѣдь для этого надо имѣть извѣстное литературное, [т] «высшее развитіе». Очевидно, она этого «развитія» во [в] мнѣ не предполагала.

Около двухъ часовъ ночи мы уснули и проснулись подъ самой Москвой. Начались прощанья и спутница обратилась ко мнѣ съ вопросомъ о моей фамиліи. Мнѣ [не] хотѣлось умолчать и я сказала, что, вѣроятно, ей все равно Иванова-ли я или Петрова, такъ какъ врядъ-ли мы съ нею встрѣтимся. Мой отвѣтъ ее удивилъ и она обидчиво сказала:

‑ Странно, что вы не хотите себя назвать. Я говорила съ вами откровенно и не знаю теперь съ кѣмъ я была такъ довѣрчива.

‑ Если вы такъ ставите вопросъ, то я назову себя: я Д<остоевская>.

‑ Однофамилица Достоевскаго?

‑ Да, я ношу одну съ нимъ фамилію.

‑ А вы не родственница писателю?

‑ Родственница, если можно назвать родственницей жену, пошутила я.

‑ Такъ вы вдова Достоевскаго? Не можетъ быть!

‑ Почему не можетъ быть?

‑ Извините, я не такъ выразилась. /Вполнѣ можетъ быть!/ Могу васъ увѣрить, что съ перваго вашего слова вчера замѣтила, что бесѣдую съ просвѣщенною и чрезвычайно умною женщиною!

Очевидно, моя спутница (помнила) /не забыла/ свои неоднократныя [замѣчанія о] сожалѣнія о томъ, что, я, по своему развитію, не въ состояніи понять столь интереснаго міра, каковъ русскій литературный міръ, и захотѣла «позолотить пилюлю» своими превыспренними похвалами. Мы дружелюбно разстались и, иногда встрѣчаясь, всегда вспоминаемъ о нашей ночной бесѣдѣ.

На Александринской Площади.

Въ 1911 году, въ началѣ Великаго Поста, была объявлена подписка на представленія Московскаго Художественнаго Театра. Въ числѣ объявленныхъ пьесъ [была др] /значились/ инсценированныя сцены изъ романа «Братья Карамазовы». Многіе знакомые обращались ко мнѣ съ просьбою подписаться на билеты, предполагая, что я знакома съ Немировичемъ-Данченко и благодаря этому мнѣ легче получить желаемыя /мѣста/. Надо сказать, что, хотя я и переписывалась съ Вл. Ив. Немировичемъ, но лично его не знала, равно какъ не знала и того, будутъ-ли для меня предоставлены почетные билеты (какъ это обыкновенно дѣлается) и они для меня отложены въ конторѣ, или мнѣ придется ихъ купить. Вотъ для разъясненія этого обстоятельства и исполненія просьбы друзей, я и отправилась сама въ Александринскій Театръ. Было воскресенье и, пріѣхавъ къ театру, я нашла всю площадь заполненн[о]/у/ю толпою, главнымъ образомъ, молодежи, студентами, курсистками. Подошла я къ однимъ дверямъ театра и увидѣла, что «хвостъ» публики тянется очень далеко и стоятъ въ два ряда. У другихъ дверей было тоже самое и ясно, что придется простоять въ ряду нѣсколько часовъ и въ результатѣ все таки не [попасть.] /получить билета./ Что же дѣлать? Мнѣ пришло въ голову прибѣгнуть къ «властямъ» и я подошла къ околодочному надзирателю, наблюдавшему за порядкомъ. Я высказала ему желаніе попасть въ театръ, а онъ указалъ мнѣ /рукою/ на длинные ряды публики. Тогда я сказала, что имѣю нѣкоторыя бòльшія основанія и права купить билетъ, такъ какъ идетъ пьеса [пьеса] моего мужа; своей фамиліи я ему не назвала. Тутъ случился курьезъ: видя, что я разговариваю съ околодочнымъ, подошли къ намъ нѣсколько курсистокъ и, когда я сказала, что на сценѣ идетъ пьеса моего мужа, то одна изъ курсистокъ, обращаясь къ подругамъ, воскликнула: «Поглядите, это навѣрно жена Семена Юшкевича<»> (въ тотъ сезонъ на сценѣ Худ. Театра шла его пьеса: «У жизни въ лапахъ».) Мнѣ сдѣлалось страшно смѣшно и я съ удивленіемъ подумала[,]/:/ Неужели я имѣю видъ «еврейской дамы».

Околодочный сказалъ, что не можетъ меня пропуститъ внѣ очереди и отослалъ меня къ другому чину, другой – къ третьему и такимъ образомъ я добралась до самаго Гна «Пристава». Вотъ тутъ-то и случился анекдотъ: Приставъ, выслушавъ мою просьбу впустить меня въ театръ внѣ очереди, а, если это невозможно, то самому узнать въ Конторѣ, не оставлены-ли для меня билеты, переспросилъ мою фамилію и, узнавъ, что я «вдова Достоевскаго», категорическимъ образомъ заявилъ:

‑ Этого не можетъ быть!

‑ Какъ не можетъ быть? протестовала я.

‑ Да такъ, не можетъ. Достоевскій евона когда умеръ! Еще надавно читалъ, что «праздновали 30и лѣтіе со дня смерти<»>. Какая же послѣ него можетъ быть теперь вдова?

‑ Но позвольте, говорила я. Д<остоевскій> дѣйствительно умеръ 30 лѣтъ тому назадъ, а я эти 30 лѣтъ прожила на свѣтѣ и намѣрена прожить еще столько же. Вотъ вамъ моя карточка!

Тутъ приставъ перемѣнилъ мнѣніе и предложилъ мнѣ идти за нимъ въ тѣ же недоступныя для меня двери. Многіе съ завистью смотрѣли на меня предполагая, что я представляю изъ себя «важную особу» и навѣрно получу билетъ; другіе, пожалуй, думали, что «поймали воровку, стибрившую въ толпѣ часы» и что меня ведутъ въ театръ составлять протоколъ. Въ Кассѣ для меня билетовъ не оказалось и мнѣ пришлось купить ихъ какъ для себя, такъ и для знакомыхъ. Въ заключеніе, г. Приставъ извинился предо мною за происшедшее недоразумѣніе.

Фамиліи знаменитыхъ писателей, которыя мнѣ привелось носить на своемъ вѣку:

А. Тургенева

Б. Островскаго

В. Салтыкова

Г. Пушкина

Д. Лермонтова

Е. Гр. Л. Толстого

Ж. Глѣба Успенскаго

З. Юшкевича

Фамиліи знаменитыхъ писателей, которыя мнѣ привелось носить на своемъ вѣку.

<А. Гжа Тургенева>

Какъ это ни странно, но мнѣ не разъ въ моей жизни приходилось носить (конечно, не по моему желанію, а по чьему нибудь недоразумѣнію) фамиліи почти всѣхъ нашихъ талантливыхъ писателей. Въ этомъ иногда было много комическаго:

Помню, напримѣръ, разъ я заказывала одному позументщику бахраму и кисти для портьеръ. Такъ какъ заказъ былъ хорошій, то ко мнѣ вызвали хозяина мастерской. Это былъ[, по видимому,] /съ виду,/ интел<л>игентный человѣкъ. Услышавъ мой адрессъ и фамилію, онъ тотчасъ освѣдомился не супруга-ли я писателя и, когда узналъ, что ‑ супруга, то сказалъ:

‑ Домъ гдѣ живете /квартируете/ я знаю – тамъ мой старинный заказчикъ живетъ, а фамилія /Ваша/ ‑ знаменитая фамилія! Я хоть и на мѣдныя деньги ученъ, а всѣхъ «писателевъ» русскихъ перечиталъ, да и не единожды!

Недѣли черезъ двѣ, вернувшись домой, я нашла въ передней большой пакетъ съ вещами.

‑ «Вотъ, принесли, говорила дѣвушка, ‑ да не знаю намъ-ли? – Почему не намъ? [Да] [а] /А/ртельщикъ называлъ чужую фамилію, да и на счетѣ стоитъ чужая. Я взяла лежавшій на столѣ счетъ и съ удивленіемъ прочла: «По заказу Гжи Тургеневой!» Очевидно, изъ всѣхъ «писателевъ» фабрикантъ тверже всѣхъ запомнилъ Тургенева, а потому и наградилъ меня этою фамиліей. Этотъ счетъ и до сихъ поръ, какъ курьезъ, у меня сохраняется.

Б. Гжа <Островская>

Какъ-то разъ пришлось мнѣ обратиться за совѣтомъ къ профессору П., извѣстному діагносту. Узнавъ мою фамилію и освѣдомившись, не вдова-ли я писателя, профессоръ объявилъ, что принадлежитъ къ горячимъ поклонникамъ таланта моего покойнаго мужа. Благодаря этому обстоятельству, онъ необыкновенно внимательно отнесся ко мнѣ: выслушивалъ сердце, выстукивалъ грудь, и, успокоивъ меня на счетъ неопасности болѣзни, прописалъ мнѣ лекарство, при чемъ сказалъ, что ономожетъ оказать свою пользу только послѣ продолжительнаго употребленія. Прошло мѣсяца полтора, [вы] и я, выпивъ положенное количество стклянокъ, вернулась къ профессору. Зная, что у него масса паціентовъ и полагая, что онъ меня забылъ, я сказала:

‑ Вы наврядъ-ли меня помните, Гнъ профессоръ?

‑ Помилуйте, очень помню, перебилъ меня онъ, ‑ вѣдь вы вдова любимѣйшаго моего писателя!

Не скрою, что я была очень польщена и за себя и за своего мужа.

Профессоръ спросилъ меня о здоровьѣ и началъ розыскивать въ своей громадной докторской книгѣ подробную запись о моей болѣзни, сдѣланную имъ въ первый мой визитъ. Онъ долго перелистовалъ свою книгу, затѣмъ вынулъ изъ близъ стоявшей этажерки другую и началъ ее перелистовать. Прошло минутъ двадцать и профессоръ, очевидно, потерявъ надежду розыскать куда-то скрывшуюся мою запись, глубоко вздохнулъ, подумалъ и написалъ рецептъ, который и протянулъ мнѣ. Въ обмѣнъ я протянула золотой и, по свойственному женщинамъ любопытству, тотчасъ же захотѣла узнать чтò мнѣ прописано. Каково же было мое изумленіе, когда я увидѣла, что рецептъ прописанъ Гжѣ Островской. Очевидно, у добраго профессора было два любимыхъ писателя и онъ, найдя среди своихъ паціентовъ имена Достоевской и Островской (часто встрѣчающаяся фамилія) долго не зналъ на что рѣшиться (или кому отдать предпочтеніе), но такъ какъ, очевидно, симпатіи его склонялись къ Островскому, то онъ и надѣлилъ меня этою фамиліею. Мнѣ было неловко выяснять профессору его литературную ошибку и я попыталась просить въ аптекѣ написать на рецептѣ мою дѣйствительную фамилію, но аптекарь не согласился и даже посмотрѣлъ на меня подозрительно.

_______

В. <Гжа Салтыкова>

Называлась /считалась/ я въ теченіи получаса и Гжею Салтыковой. Случилось это у одной женщины-врача, къ которой я обратилась за совѣтомъ. Услышавъ мою фамилію, она объявила, что ее всегда плѣнялъ неподражаемый сатирическій талантъ моего мужа. Замѣтила, что кромѣ Медицинскихъ она прошла и Высшіе Женскіе Курсы и основательно изучила русскую литературу; призналась даже, что сама написала двѣ-три повѣсти, которыми были восхищены ея знакомые, но почему-то не рѣшила ихъ напечатать.

‑ А какъ давно скончался вашъ супругъ? спросила она меня. Я отвѣтила, что онъ умеръ въ 1881 году.

‑ Не можетъ быть, чтобъ такъ давно, возразила докторша, ‑ Вы вѣрно ошибаетесь. Въ 1881 году я ходила еще въ гимназію у насъ въ Смоленскѣ, а сюда пріѣхала взрослою дѣвушкою и ясно помню похороны вашего мужа. Вѣдь Вы жили на Литейной?

‑ Близъ Литейной, въ Кузнечномъ переулкѣ.

‑ Нѣтъ, на Литейной! Я отлично помню, что рядомъ съ Невскимъ проспектомъ; вы, очевидно, забыли!

Меня начала сердить ея увѣренность въ томъ, что я забыла и годъ смерти моего мужа и домъ, гдѣ онъ скончался, но меня вдругъ осѣнила мысль, что она смѣшиваетъ Достоевскаго съ Салтыковымъ; дѣйствительно, Салтыковъ жилъ на Литейной и умеръ не 20 лѣтъ тому назадъ, а всего 13.

Этимъ объяснялось и то почему она приписала моему мужу «неподражаемый сатирическій талантъ».

‑ Послушайте, сказала я, ‑ мы говоримъ съ Вами о двухъ разныхъ лицахъ. Вы были на похоронахъ Салтыкова, а не Достоевскаго.

‑ Ну да, Салтыкова, подтвердила докторша. ‑

Такъ вѣдь Вы же вдова писателя Салтыкова?

‑ Вовсе нѣтъ, я вдова писателя Достоевскаго.

‑ Ну, представьте себѣ, а я вѣдь думала, что Вы вдова Салтыкова! Докторша очень сконфузилась и въ глубокомъ раздумьѣ повторила нѣсколько разъ:

‑ Какая ошибка! Какое страшное недоразумѣніе!

Я съ своей стороны нашла, что у ней «страшно» лечиться и что она, пожалуй, смѣшаетъ мое малокровіе съ чьимъ нибудь полнокровіемъ, а потому, получивъ отъ нея рецептъ, рѣшила не заказывать его въ аптекѣ. И хорошо сдѣлала, такъ какъ болѣзнь моя прошла сама собой.

_______

В. <Гжа Пушкина>

Случилось мнѣ считаться нѣсколько дней и вдовою великаго Пушкина: Пріѣхавъ въ Хосту, я остановилась въ тамошнемъ «Піонерѣ». Сойдя къ ужину, я раскланялась съ сидѣвшими въ столовой, но своей фамиліи не назвала, такъ какъ фамилія новоприбывшей /въ пансіонъ/ тотчасъ становится всѣмъ извѣстной. Я сразу очутилась среди поклонниковъ моего мужа и между ними одинъ, уже пожилой, тотчасъ объявилъ мнѣ, что, будучи студентомъ, ему довелось присутствовать на Пушкинскомъ Празднествѣ и онъ помнитъ какое потрясающее впечатлѣніе произвела на публику Пушкинская рѣчь.

Рядомъ со мною сидѣла одна не молодая, но очень красивая дама, все время молчавшая и внимательно прислушивавшаяся къ разговору. Мнѣ пришлось разговориться съ нею и она позвала меня къ себѣ на дачу, и я тоже пригласила ее меня посѣтить. Чрезъ недѣлю она пришла въ «Піонеръ» и просила хозяйку вызвать на балконъ Гжу Пушкину. Та отвѣтила, что Гжа Пушкина у нихъ не останавливалась.

‑ Что вы мнѣ говорите! удивлялась гостья. – Да вѣдь я съ нею у Васъ познакомилась! Она вдова знаменитаго писателя!

‑ Такъ вы хотите видѣть Гжу Достоевскую (припомнила хозяйка нашу встрѣчу), почему же Вы называете ее Пушкиной?

‑ Да всѣ говорили о ея покойномъ мужѣ, говорили о какомъ-то Пушкинскомъ Праздникѣ, о какой-то Пушкинской рѣчи, я и подумала, что ее самое зовутъ Пушкиной, ‑ отвѣчала моя новая знакомая.

Очевидно, литературное образованіе этой госпожи было не совсѣмъ глубокое, чтò, однако, не помѣшало ей быть очень доброй и милой женщиной.

Д. <Гжа Лермонтова>

/Какъ-то/ въ 1893 году, собравшись въ Павловскъ, мнѣ пришлось ждать отхода поѣзда въ общей залѣ. Туда же пришла молодая барышня, которая сначала пристально въ меня вглядывалась, а затѣмъ подошла и сказала:

‑ Здравствуйте!

‑ Здравствуйте, барышня, отвѣтила я.

‑ Какъ ваше здоровье?

‑ Благодарю васъ, очень хорошо. А Ваше?

‑ Слава Богу, я здорова. А дѣточки ваши здоровы?

И дѣточки тоже здоровы. Я всматривалась въ собесѣдницу и не могла ее признать. Такъ какъ она стояла и, повидимому, не намѣрена была уходить, то я предложила ей сѣсть рядомъ. Она задала мнѣ нѣсколько совсѣмъ не нужныхъ вопросовъ и я, смотря на нее, думала: чтò это, наивная-ли барышня, или плутовка, которая кончитъ разговоръ какою нибудь просьбой? Я рѣшила выяснить вопросъ и сказала:

‑ Барышня, вы не ошибаетесь-ли? Мы, кажется, съ вами незнакомы. Гдѣ мы съ вами видались?

Барышня нѣсколько смутилась.

‑ Я видѣла [у] васъ у Гжи Х. Я у нихъ состояла воспитательницей. Когда вы были у нихъ, хозяйка похвалилась вамъ своими дѣтьми, вызвала ихъ вамъ показать и я вошла вмѣстѣ съ ними. Вы еще такъ обласкали дѣтей. Вѣдь вы вдова нашего знаменитаго поэта?

Не считая себя въ правѣ отвергать для моего мужа названіе «знаменитаго», я нѣсколько удивилась, что она называетъ его «поэтомъ», а не писателемъ; но не желая спорить, подтвердила мнѣніе барышни.

‑ Знаете, я такая пламенная почитательница вашего супруга, говорила барышня. Я всѣ его стихотворенія знаю наизусть, еще въ пансіонѣ ихъ заучила и очень ими восхищаюсь. Онѣ такія звучныя, и хочется не читать, а пѣть; да я ихъ и пою.

Тутъ я увидѣла явное недоразумѣніе, но сказать барышнѣ, что мой мужъ никогда стихотвореній не писалъ, казалось мнѣ неудобнымъ. Но я заинтересовалась за кого она меня принимаетъ и, глядя на нее въ упоръ, спросила:

‑ А какъ моя фамилія?

‑ Какъ ваша фамилія[,]/?/ страшно удивилась моему вопросу барышня <Было: Барышня страшно удивилась моему вопросу.

‑ Какъ ваша фамилія? – Ред.>.

‑ Ну да, какъ моя фамилія?

‑ Вѣдь вы вдова знаменитаго поэта Лермонтова.

Хоть я и была очень польщена, тѣмъ не менѣе не могла не разсмѣяться[,] и отвѣтила:

‑ Вотъ вы и ошиблись, барышня. Я хоть и вдова знаменитаго писателя, но не Лермонтова, а Достоевскаго.

Барышня совсѣмъ потерялась и пробормотала.

‑ Достоевскаго? Но какже это? Вѣдь я отлично помню, что на прощаньи вы два раза сказали хозяйкѣ: «Запомните же мой адрессъ: Николаевская, уголъ какой-то улицы, Лермонтова!<»>

‑ Такъ я назвала адрессъ дома, въ которомъ живу,

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: Примѣчаніе: домъ гласнаго Думы Лермонтова – ред.>

а не свою фамилію, ‑ а фамилію моя собесѣдница и безъ того знала!

‑ А я тàкъ поняла, протянула барышня. – Такъ у васъ и дома на Николаевской нѣтъ? неизвѣстно ради чего (вѣроятно, не зная что сказать) спросила барышня.

‑ И дома никакого нѣтъ въ Петербургѣ[?] и я объ этомъ очень, очень жалѣю, засмѣялась я на прощанье.

Тутъ зазвонили къ отходу поѣзда, мы разошлись и барышня ушла немного опечаленная, можетъ быть, тѣмъ, что я оказалась вдовою не ея любимца Лермонтова, а какого-то «мрачнаго» писателя Достоевскаго, который, можетъ быть, не пользовался никогда ея симпатіями.

Е. <Гжа Толстая>

Но всего комичнѣе было, когда я нѣкоторое время (недѣли три) знала и слышала, что меня называютъ женою Гр. Л. То<л>стого:

Жили мы лѣтомъ 1894 года на берегу озера Четырехъ Кантоновъ, въ мѣстечкѣ Брунненъ, куда тоже пріѣхала <Было: куда пріѣхала тоже – ред.> наша милая знакомая, Е. И. Иванова съ своею дочерью. Гжа Иванова имѣла неосторожность объяснить хозяину Отеля, что я вдова знаменитаго русскаго писателя Достоевскаго. Нашъ хозяинъ, der junge Fassbind (не смотря на пятидесятилѣтній возрастъ его всѣ называли молодымъ, такъ какъ еще существовалъ [еще] der alte Fassbind, отъ старости вѣчно расшибавшійся и ходившій обвязанный и въ синякахъ) очень кичившійся своею образованностію, тотчасъ отвѣтилъ, что ему хорошо извѣстно, что въ Россіи имѣются zwei berühmtesten Schriftsteller Graf Tolstoï und Dostojewsky и что онъ очень польщенъ, что вдова одного изъ нихъ находится подъ [его] кровлей его Отеля. Извѣстно тщеславіе иностранныхъ содержателей гостинницъ и ихъ желаніе имѣть среди своихъ постояльцевъ громкія фамиліи и вотъ я не разъ слышала, какъ, указывая на нашъ столъ, der junge Fassbind объяснялъ, что въ Россіи существуютъ знаменитые писатели Graf Tolstoï und Dostojewsky, жена котораго-то изъ нихъ живетъ теперь у него въ Отелѣ. А такъ какъ съ нами за столомъ всегда сидѣла Гжа Иванова, то онъ, вѣроятно, чтобъ ее не обидѣть, присоединилъ къ именамъ знаменитыхъ писателей имя ея мужа herr Ivanòff. Cтрашно занятый своимъ громаднымъ хозяйствомъ и вѣчно куда-то спѣшившій, der junge Fassbind, здороваясь со мной, называлъ меня то Gräfin Tolstoï, то Frau von Dostojewsky, то Frau von Ivanòff. Въ одно злосчастное утро моя фамилія выскользнула изъ его памяти и онъ, встрѣтившись со мною въ саду, неизвѣстно почему вздумалъ представить мнѣ какого-то иностранца. Назвавъ [меня] /его мнѣ/, онъ объявилъ: das ist die Gemalhlin der berühmteste russischen Schriftsteller frau Gräfin Leo Ivanòff!

Я нѣсколько разъ пыталась напомнить ему мою дѣйствительную фамилію, но всѣ усилія мои были напрасны.

Случилось мнѣ /также/ на нѣсколько [и] минутъ или часовъ считаться вдовою Успенскаго

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: въ статьѣ <Пропуск в рукописи> ‑ ред.>

или женою драматурга Юшкевича

<Далее следует примечание А. Г. Достоевской: въ статьѣ <Пропуск в рукописи> ‑ ред.>

и для меня нѣтъ никакого сомнѣнія, что, если мнѣ суждено будетъ прожить еще съ десятокъ лѣтъ, то я буду еще нѣсколько разъ носить чужія знаменитыя фамиліи. Хотя я должна признаться, что, не смотря на чрезвычайный блескъ нѣкоторыхъ приписываемыхъ мнѣ именъ, моя настоящая фамилія «Достоевская» мнѣ всегда представлялась и представляется самою красивою и дорогою во всемъ мірѣ.

Я ‑ Гжа Успенская. Incognito.

Во время мобилизаціи [18/9/] 1914 года я ѣхала на Кавказъ и при одной изъ безчисленныхъ пересадокъ мнѣ случилось попасть въ вагонъ, сверхъ мѣры переполненный пассажирами. Часть ихъ стояла и я съ ужасомъ подумала, что мнѣ предстоитъ такая же участь. Но нашелся добрый человѣкъ, который уступилъ свое мѣсто, устроилъ мой и сосѣдскій багажъ на верхней полкѣ и на оказавшемся благодаря этому свободномъ мѣстѣ усѣлся самъ. Я его искренно поблагодарила и разсказала нѣкоторыя свои злоключенія въ этой поѣздкѣ. Завязался разговоръ и такъ какъ въ то время всѣ интересы сосредоточивались на войнѣ и мобилизаціи, то я спросила не подлежитъ-ли и онъ призыву? Собесѣдникъ мой отвѣтилъ, что его не могутъ призвать, такъ какъ онъ педагогъ и состоитъ на государственной службѣ. Я спросила какая его спеціальность и узнала, что онъ преподаетъ въ женскихъ гимназіяхъ русскую литературу. Очевидно, предметъ преподаванія былъ дорогъ его сердцу, такъ какъ онъ очень охотно разговорился о своихъ занятіяхъ и между прочимъ упомянулъ, что прошедшій учебный годъ въ женскихъ гимназіяхъ былъ посвященъ изученію сочиненій Достоевскаго, главнымъ образомъ, ром. «Братья Карамазовы». Онъ съ такимъ жаромъ говорилъ о произведеніяхъ Достоевскаго, что я съ истиннымъ удовольствіемъ увидѣла предъ собою одного изъ горячихъ поклонниковъ таланта моего дорогаго мужа. Между прочимъ собесѣдникъ мой упомянулъ, что закончилъ свое образованіе въ СПБ. Духовной Академіи, нѣсколько лѣтъ жилъ въ столицѣ и вращался во многихъ литературныхъ кружкахъ. Онъ называлъ Розанова, Мережковскаго, Гиппіусъ, Философова, говорилъ и о религіозныхъ собраніяхъ и проч. Я поддерживала разговоръ, такъ какъ лица, имъ упоминаемыя, были и мнѣ знакомы. Послѣ довольно долгой бесѣды мой собесѣдникъ сказалъ:

‑ Вы знаете многихъ нашихъ писателей; очевидно, вы тоже принадлежите къ литературному міру?

‑ Если хотите – да, принадлежу.

‑ Можетъ быть, вы сами – писательница?

‑ Нѣтъ, разсмѣялась я, ‑ я только собираюсь сдѣлаться ею, ‑ хочу писать свои воспоминанія.

‑ Ну, такъ, можетъ быть, Вашъ мужъ или сынъ – писатель?

‑ Въ этомъ вы не ошиблись ‑ у меня мужъ – писатель.

‑ Не будетъ съ моей стороны нескромностью спросить вашу фамилію?

‑ Нескромностью не будетъ, но насъ окружаетъ такая толпа, что покажется, пожалуй, нѣкоторой рекламой, если я назову имя моего мужа. Но Вы сами догадаетесь, когда я скажу, что въ томъ разговорѣ, который мы съ вами вели, Вы нѣсколько разъ упомянули фамилію моего мужа.

‑ Что Вы говорите! Кто бы это могъ быть? Вѣдь мы съ Вами перебрали всю русскую литературу, чуть не съ Пушкина и Гоголя начиная.

‑ Вы берете слишкомъ отдаленныя времена, смѣялась я.

‑ Мы говорили о Толстомъ, Достоевскомъ, Чеховѣ… при послѣднемъ имени мой собесѣдникъ нѣсколько пріостановился.

‑ И вы предполагаете, что предъ Вами сидитъ артистка Книперъ (вдова Чехова). Но вѣдь она вдвое моложе меня.

‑ Но кто же это? Вы рѣшительно заинтриговали меня.

‑ Забавнѣе всего то, что заинтриговала Васъ не хорошенькая маска, а семидесятилѣтняя старуха.

Мой собесѣдникъ перебралъ еще много литературныхъ именъ, но всѣ оказались неподходящими къ настоящему случаю. Я смѣялась, а мой собесѣдникъ настойчиво продолжалъ отгадывать. Наконецъ, онъ сказалъ просительнымъ тономъ:

‑ Я совсѣмъ выбился изъ силъ, помогите мнѣ!

‑ Протянуть Вамъ луковку? Ну, хорошо. Давайте бесѣдовать. Я убѣждена, что въ теченіи слѣдующихъ десяти минутъ Вы навѣрно упомянете интересующее Васъ имя.

‑ Теперь я буду внимательно присматриваться къ выраженію Вашего лица.

‑ И вы полагаете, что я вспыхну заревомъ, какъ институтка, когда при ней произнесутъ имя любимаго учителя? Этого со мной не случится.

‑ Ну, не заревомъ, а все таки Вы себя, можетъ быть, чѣмъ нибудь да выдадите.

‑ Очень возможно. Но сначала поговоримъ о другомъ. – Скажите, въ числѣ Вашихъ ученицъ имѣются талантливыя дѣвушки, съ развитымъ литературнымъ вкусомъ?

‑ О, да, горячо отозвался мой собесѣдникъ, ‑ есть преталантливыя. Иными я горжусь. Особенно одной. Она написала цѣлый рефератъ о Достоевскомъ подъ названіемъ: «Самоцѣнность и самоцѣльность человѣческой личности по Достоевскому».

‑ О Достоевскомъ? тономъ разочарованія протянула я. ‑ Но что-же можно написать о немъ новаго? О немъ такъ много написано. Лучше скажите, кого изъ новыхъ писателей Вы разбирали въ послѣднее время? Меня чрезвычайно интересуетъ вопросъ какіе романы читаетъ наша молодежь и кого она особенно любитъ изъ нашихъ старыхъ и новыхъ писателей?

Тутъ разговоръ коснулся Максима Горькаго, Куприна, Леонида Андреева и опять перешелъ къ нашимъ классикамъ. Попутно назывались произведенія всѣхъ этихъ писателей. Такъ мы проговорили почти полчаса и собесѣдникъ спросилъ меня наконецъ:

‑ Ну что-же, произнесъ я имя Вашего супруга?

‑ Не только произнесли, но и назвали заглавіе одного изъ его романовъ.

‑ Нѣтъ, вы меня совершенно запутываете. Хотя у меня уже мелькаетъ одно подозрѣніе, но я боюсь его высказать, оно слишкомъ неправдоподобно! Теперь я попытаюсь, если позволите, задать Вамъ вопросы, отвѣты на которые или подкрѣпятъ или разрушатъ мое предположеніе.

‑ Задавайте Ваши вопросы.

‑ Хотѣлось-бы знать кому изъ нашихъ писателей, старыхъ и новыхъ, Вы особенно симпатизируете?

‑ Если говорить правду, я новую литературу и мало знаю и мало люблю. Всѣ мои симпатіи принадлежатъ классикамъ и перечислять ихъ имена – значитъ перечислить ихъ почти всѣхъ. Ну, а другіе вопросы?

‑ Вы, конечно, знаете какъ относилась Гр. Толстая къ многимъ убѣжденіямъ своего геніальнаго мужа и какъ часто имъ противодѣйствовала. Скажите, какъ Вы думаете, жена Достоевскаго способна-ли была дѣлать тоже самое и идти на перекоръ его основнымъ убѣжденіямъ?

‑ Вы мнѣ задаете мудреный вопросъ! Съ Гр. С. А. Толстой я знакома лично, но Гжи Достоевской я совершенно не знаю и не могу судить объ ея убѣжденіяхъ. А развѣ она еще жива? Что же она изъ себя представляетъ – столѣтнюю старушку?

‑ Вы живете постоянно въ Петербургѣ, вращаетесь въ литературномъ мірѣ и никогда ее не видали?

‑ Ни разу въ жизни съ нею не встрѣчалась.

‑ Ну, такъ я теперь сообщу Вамъ мое подозрѣніе.

‑ Сообщайте, сообщайте, только не громко.

Собесѣдникъ мой нагнулся ко мнѣ, посмотрѣлъ мнѣ прямо въ глаза и тихо произнесъ:

‑ Теперь я знаю кто Вы: Вы ‑ вдова Достоевскаго.

Я страшно расхохоталась.

‑ Вѣдь я угадалъ? настойчиво спрашивалъ мой собесѣдникъ. – Скажите, вѣдь да? Да?

Я помедлила отвѣтомъ, но мнѣ не хотѣлось дольше его мистифицировать и я сказала:

‑ Да, Вы угадали. Только не называйте имени!

Мой собесѣдникъ пришелъ въ совершенное волненіе и говорилъ:

‑ Неужели это правда? Я не могу повѣрить, что встрѣтился со вдовою писателя, предъ талантомъ котораго я всю мою жизнь благоговѣлъ. Это невѣроятно!

‑ Но почему Вы догадались? спросила я.

‑ Мнѣ показалось страннымъ, что Вы преувеличенно холодно относились, когда я говорилъ о Достоевскомъ и какъ-бы отводили рѣчь о немъ. А потомъ Вы сказали: «протянуть Вамъ луковку», кто же кромѣ вдовы Достоевскаго могъ знать такъ хорошо его произведенія?

Мой собесѣдникъ, горячо интересовавшійся Достоевскимъ, сталъ меня разспрашивать о разныхъ подробностяхъ его жизни и дѣятельности. Въ виду того, что многіе изъ сидѣвшихъ рядомъ съ нами, отъ нечего дѣлать, прислушивались къ нашему разговору, видимо имъ заинтересовавшись, мнѣ пришлось говорить о Ө<еодорѣ> М<ихайловичѣ> въ третьемъ лицѣ, [а] /и/ про себя говорить «она». Это запутывало прислушивавшихся. Къ концу пути я очень подружилась съ моимъ собесѣдникомъ, который оказался очень умнымъ и горячо любящимъ литературу человѣкомъ. При прощаньи онъ высказалъ свое удовольствіе, что познакомился со мной, я же выразила ему сердечную признательность за прекрасныя чувства, питаемыя имъ къ памяти моего незабвеннаго мужа.

Пріѣхали въ Новороссійскъ и мой собесѣдникъ вызвался позвать носильщика. Въ это время моя сосѣдка, все время прислушивавшаяся къ нашему разговору, съ нѣкоторою язвительностію обратилась ко мнѣ:

‑ Какъ Вы ни старались скрыть отъ всѣхъ имя Вашего супруга, но я догадалась за кѣмъ Вы были замужемъ.

‑ Неужели? За кѣмъ же? полюбопытствовала я.

‑ За /писателемъ/ Глѣбомъ Успенскимъ!

‑ Почему это Вамъ пришло въ голову? удивилась я страшно.

‑ Вы раза два упомянули, что Вашъ мужъ былъ тяжко болѣнъ; ну, а Глѣбъ Успенскій нѣсколько разъ сходилъ съ ума. Не отговаривайтесь, Гжа Успенская, не отговаривайтесь, я угадала!

Вошли носильщики и я уже не имѣла времени [оспа] опровергать мою черезчуръ «догадливую» сосѣдку. Такъ мнѣ и пришлось нѣсколько минутъ носить имя этого талантливаго писателя.

Воспоминанія

Музей памяти Ө. М. Достоевскаго.

Я никогда не мечтала о томъ чтобы создать Музей памяти моего дорогаго мужа. Музей создался самъ собой. Началось съ того, что, еще при жизни Ө<еодора> М<ихайловича>, я, какъ горячая почитательница (поклонница) его таланта и любившая его жена, благоговѣйно (бережливо) сохраняла его рукописи, записныя книжки, портреты, письма и т. п. Если я узнавала о появленіи статьи о произведеніяхъ Ө<еодора> М<ихайловича>, то непремѣнно доставала ее и передавала мужу, который интересовался рецензіями какъ хвалебнаго, такъ и порицательнаго характера. Послѣ кончины Ө<еодора> М<ихайловича> мое небольшое собраніе сильно увеличилось: какой-то добрый человѣкъ (не знаю кто именно) позаботился снять съ вѣнковъ, возложенныхъ на могилу покойнаго, украшавшія вѣнки ленты съ разнообразными, частію, восторженными надписями (изрѣченіями). Этотъ неизвѣстный для меня благодѣтель подумалъ, что ленты эти будутъ дорогими /воспомин<аніями>/ для семьи покойнаго писателя и не полѣнился привезти ихъ мнѣ на домъ. Да будетъ благословенна память этого незнакомца, доставившаго мнѣ своимъ добрымъ поступкомъ такую радость! Еслибъ этому неизвѣстному мнѣ благодѣтелю не пришла добрая мысль, въ день погребенія, собрать эти ленты и привезти ихъ мнѣ, онѣ, конечно, погибли-бы: при первомъ снѣгѣ онѣ обратились бы въ ветошки и были бы разобраны на свои надобности [ни] многочисленными въ тѣ времена въ Невской Лаврѣ нищими.

Многіе авторы, посвятившіе памяти Ө<еодора> М<ихайловича> стихотворенія или статьи, сочли возможнымъ прислать мнѣ свои произведенія. Знакомые доставляли мнѣ портреты Ө<еодора> М<ихайловича>, появившіеся въ разныхъ изданіяхъ. Вообще въ [первый годъ] 1881м году появилась масса статей о Ө<еодорѣ> М<ихайловичѣ> и его произведеніяхъ и я всѣ ихъ [скупила] /пріобрѣтала/, такъ какъ хотѣла собрать для моихъ дѣтей возможно больше воспоминаній о столь /ихъ/ любившемъ отцѣ.

Прошло нѣсколько лѣтъ и матеріалу у меня накопилось столько, что пришлось обзавестись сначала однимъ, а затѣмъ и вторымъ (другимъ) большимъ сундукомъ и сложить въ нихъ свои сокровища, которыя я съ особеннымъ интересомъ пересматривала и перечитывала въ предпраздничные и праздничные дни, когда отрывалась отъ своей издательской работы и могла всецѣло отдаться этому любимому занятію.

Но по мѣрѣ того какъ возростали мои сокровища, мнѣ стала чаще [приходить въ голову] /тревожить/ мысль: [ну, а] чтоже [же] потомъ съ ними станется, напр<имѣръ> въ случаѣ моей смерти? Дѣти подростутъ, каждый пойдетъ своею дорогой и мои сундуки, все умножавшіеся, составятъ большую заботу для нихъ, особенно, если по обстоятельствамъ жизни имъ придется жить въ провинціи. Конечно, чтобъ не возить за собой тяжестей, сундуки поставятъ въ склады, а тамъ сырость и мыши сдѣлаютъ свое губительное дѣло. И такъ мнѣ становилось жаль собранныхъ сокровищъ, тѣмъ болѣе, что я знала до чего трудно было бы все это собрать впослѣдствіи. Приходило на умъ помѣстить свое собраніе въ какомъ нибудь учрежденіи. Но гдѣ? У насъ ихъ такъ мало. Существовали Пушкинскій и Лермонтовскій Музеи, но тамъ можно было помѣщать предметы, относящіеся лишь до памяти этихъ двухъ великихъ поэтовъ. Про Академію Наукъ ходили слухи, что она заполнена /забита/ разными пожертвованіями, которыя по многу лѣтъ хранятся въ ящикахъ за неимѣніемъ мѣста гдѣ ихъ расположить. Оставалась Публичная Библіотека, но тамъ отвели-бы какой нибудь шкафъ и наврядъ-ли была-бы возможность для меня пользоваться собраннымъ матеріаломъ.

Но тотъ благодѣтельный «случай», который игралъ такую важную роль въ моей жизни, явился мнѣ на помощь: Какъ-то я пришла провести вечерокъ къ моей гимназической подругѣ, на вѣки дорогой для меня, Маріи Николаевнѣ Стоюниной, и встрѣтила у нея ихъ стариннаго знакомаго, <В. И.> Сизова. Услышавъ мою фамилію и освѣдомившись, не вдова-ли я писателя, Сизовъ сталъ просить меня дать ему большой портретъ моего мужа. По его словамъ, /Московскій/ Историческій Музей (въ которомъ онъ состоитъ хранителемъ) предполагаетъ устроить залъ, посвященный исключительно памяти выдающихся [дѣятелей] на всевозможныхъ поприщахъ дѣятелей царствованія [А] Императора Александра II. Портретъ Тургенева въ Музеѣ имѣется, а большаго портрета Достоевскаго – нѣтъ. Я, конечно, обѣщала доставить, но кстати спросила Сизова, не найдется-ли у нихъ помѣщенія въ Музеѣ для двухъ большихъ шкафовъ («разумѣется, добавила я, не подъ лѣстницей или въ проходномъ корридорѣ»), гдѣ я могла бы помѣстить мое собраніе, пожертвовавъ его Музею. Сизовъ выразилъ сожалѣніе, что завтра съ почтовымъ поѣздомъ уѣзжаетъ въ Москву и не можетъ осмотрѣть моего собранія. «Вотъ еслибъ вы, прибавилъ онъ, могли мнѣ показать завтра, часовъ въ 11 утра, тогда я могъ-бы заѣхать къ вамъ на четверть часа». Такъ и условились. Вернувшись домой около полуночи, я рѣшила тотчасъ приняться за дѣло, засвѣтила всѣ лампы и стала вынимать мои сокровища изъ шкафовъ и сундуковъ. Всѣ вещи я расположила на столахъ, стульяхъ, этажеркахъ, роялѣ и моя довольно большая гостиная приняла видъ выставочной залы. Разборка и разстановка вещей кончилась лишь къ пяти утра и я легла въ постель страшно усталая, но и чрезвычайно довольная произведенной работой. Къ 9и я была уже на ногахъ и съ нетерпѣніемъ ждала обѣщаннаго визита. Сизовъ явился пунктуально, какъ назначилъ, и самымъ добросовѣстнымъ образомъ осматривалъ вещи и выслушивалъ мои объясненія. Вмѣсто 15 минутъ это заняло часа полтора. [Про] Уходя, Сизовъ сказалъ: мнѣ вчера, когда мы съ вами говорили, подумалось: у барыни, можетъ быть, имѣется всего три-четыре портрета или /и/ бюста, а она хочетъ для нихъ чуть не цѣлую залу, но всетаки рѣшилъ посмотрѣть. Но теперь, когда я видѣлъ какими сокровищами вы обладаете, я могу обѣщать Вамъ положительно, что для Вашего собранія будетъ отведена отдѣльная комната, не знаю еще которая, возможно, что башня, которая у насъ въ настоящее время свободна. Я спросила Сизова какъ мнѣ поступить. Онъ объяснилъ, что я должна немедленно написать директору Музея, [Иван] И. Е. Забѣлину заявленіе о моемъ пожертвованіи и просить дать для помѣщенія моего собранія отдѣльную комнату. Я такъ и сдѣлала. Черезъ недѣлю пришелъ отвѣтъ Музея: въ мое распоряженіе предоставляется цѣлая башня, выходящая двумя окнами на Никольскую улицу и на Красную Площадь; въ виду же малолѣтства моихъ дѣтей, которымъ принадлежатъ нѣкоторыя рукописи и портреты, Музей предлагаетъ принять мою коллекцію пока на храненіе, съ тѣмъ, что когда дѣти мои достигнутъ совершеннолѣтія и дадутъ свое согласіе, я передала-бы Музею свое собраніе уже на вѣчныя времена. Можно представить до чего я была рада и счастлива, когда убѣдилась, что сокровища, составлявшія и мою радость и мою всегдашнюю заботу, пристроены и такимъ блистательнымъ и подобающимъ значенію Ө<еодора> М<ихайловича> образомъ. Особенно радовало меня, что «Музей памяти Ө. М. Достоевскаго» (такъ онъ сталъ именоваться офиціально) будетъ находиться (сохраняться) въ Московскомъ Историческомъ Музеѣ, въ «сердцѣ Россіи», въ городѣ, гдѣ родился мой мужъ, всегда такъ любившій Москву, но, по сложившимся обстоятельствамъ, къ своему искреннему сожалѣнію, принужденный жить въ другихъ мѣстахъ.

Получивъ увѣдомленіе отъ Музея, я стала подумывать о томъ какъ-бы мнѣ побывать въ Москвѣ и во очію увидать ту башню, которая предназначена для храненія моихъ сокровищъ. Нетерпѣніе мое было такъ велико, что я еще въ Великомъ Посту поѣхала на нѣсколько дней въ Москву. Помню, съ какимъ трепетомъ входила я въ монументальный подъѣздъ Музея и шла по его великолѣпнымъ лѣстницамъ въ Кабинетъ <Товарища Предсѣдателя> Музея Ивана Егоровича Забѣлина. Это былъ [то] очень высокій, тогда еще бодрый старикъ, чрезвычайно благообразной наружности, очень простой и добрый. Онъ встрѣтилъ меня очень привѣтливо, благодарилъ за пожертованіе, /побесѣдовавъ со мною о моемъ мужѣ,/ и поручилъ кому-то изъ библіотекарей показать мнѣ отведенное помѣщеніе. Мы пошли въ третій этажъ, гдѣ находится библіотека, и тамъ меня познакомили со многими библіотекарями и оказалось, что я сразу очутилась среди друзей, среди почитателей таланта моего дорогаго мужа.

Башня, предоставленная для помѣщенія моего собранія, произвела на меня прекрасное, даже нѣсколько ошеломляющее впечатлѣніе: она сравнительно невелика, но осьмигранной формы, что дало возможность въ каждой грани помѣстить шкафъ, письменный столъ и большіе шкафы-пюпитры. Когда я взглянула на потолокъ (наверхъ), то онъ оказался на такой высотѣ, что съ меня соскользнула на полъ надѣтая на мнѣ мѣховая шапочка. Я была сконфужена, а мои спутники разсмѣялись тому, что я такъ низко поклонилась будущему музею.

Башня была совершенно пуста и даже еще не выбѣлена, но такъ какъ мнѣ приходилось заказывать мебель, то ко времени ея окончанія, башню обѣщали привести въ жилой видъ. Три-четыре дня, проведенные въ Москвѣ, прошли для меня въ томъ, что я, съ помощью служителя, обмѣрила всѣ восемь граней башни и записала точные ихъ размѣры. Кромѣ того осматривала столы и шкафы Историческаго Музея чтобы выбрать изъ нихъ образцы.

Мебель для Музея я рѣшила заказать въ Петербургѣ, гдѣ я могла присмотрѣть чтобъ она была сдѣлана въ точности по выбраннымъ мною чертежамъ и размѣрамъ. Мебель была сдѣлана изъ темнаго дуба и обошлась мнѣ свыше девятисотъ рублей; кромѣ того стоила около трехсотъ руб<лей> укупорка мебели и [перевозка ее в] доставка ее въ Москву. Надо сказать, что мебель сработана была на совѣсть: теперь она стоитъ въ Музеѣ болѣе <Пропуск в рукописи – ред.> лѣтъ, но ничто въ ней не покоробилось и не испортилось.

Въ теченіи цѣлаго года я ящиками отправляла /въ Музей/ книги, бюсты и портреты, а весною 1888 г. <Далее следует знак: (?) – ред.> [доставлена] /привезена/ была и мебель, которая чрезвычайно украсила башню. Изъ принадлежавшихъ Ө<еодору> М<ихайловичу> лично вещей были пожертвованы мною въ Музей его книжный шкафъ, его письменный столъ и къ нему кресло. За этимъ столомъ Ө. М. были оконченъ ром<анъ> «Бѣсы» и написаны нѣкоторые №№ «Дневника Писателя» за 1876‑77 гг.

Остальную [меблировку] /обстановку/ составл[яли]/яютъ/ четыре совершенно одинаковыхъ шкафа, поверхъ которыхъ помѣща[лись]/ются/ прикрытыя стеклами большіе ящики, гдѣ на виду, /для обозрѣнія публикой,/ хранятся нѣкоторыя важные бумаги и документы. По верхъ этихъ большихъ ящиковъ шли шкафики съ верхней полочкой, на которыхъ можно /удобно/ было расположить [неб] бюсты небольшаго размѣра. Въ одномъ простѣнкѣ помѣщена дубовая этажерка – постаментъ для большаго бюста и маски, снятой съ умершаго Ө<еодора> М<ихайловича>. Выше шкафовъ-пюпитровъ были развѣшены портреты Ө<еодора> М<ихайловича>, а на двухъ стѣнахъ висѣли прекрасной формы двѣ громадныя дубовыя рамы, за стеклами которыхъ виднѣлись лавровые вѣнки съ могилы Ө<еодора> М<ихайловича> и украшавшія эти вѣнки ленты. Не надѣясь на уменье свое и своихъ помощниковъ, я обратилась [за помощью] къ горячей почитательницѣ таланта Ө<еодора> М<ихайловича> художницѣ Е. Ө. Юнге (урожд. Гр. Толстой). Она была такъ добра и любезна, что /исполнила мою просьбу и/ украсила витрины, расположивъ ленты съ надписями съ свойственнымъ ей художественнымъ вкусомъ.

Теперь, когда у меня изчезла забота о дальнѣйшей судьбѣ собранныхъ мною сокровищъ, я принялась настойчиво пополнять «Музей памяти Ө. М. Достоевскаго», въ которомъ, какъ сознавала сама, имѣлись значительные пробѣлы. Они относились, главнымъ образомъ, къ матеріаламъ перваго періода литературной дѣятельности Ө<еодора> М<ихайловича> и его пребыванію въ Сибири, т. е. къ 40м и 50м годамъ. Розыскивать эти матеріалы представляло не малый трудъ. Сначала нужно было доискаться въ какихъ именно журналахъ и газетахъ говорилось о произведеніяхъ Ө<еодора> М<ихайловича>, а затѣмъ найти уже самыя статьи. Мнѣ пришлось провести въ Публичной Библіотекѣ много часовъ, пересматривая каталоги и газеты прежнихъ годовъ, прежде чѣмъ я добывала необходимыя свѣденія. Сколько разъ, просидѣвъ три-четыре часа въ Библіотекѣ, просматривая старыя газеты, я уходила безъ всякаго результата, такъ какъ въ каталогѣ было невѣрно означено или названіе газеты или годъ изданія и много нареканій пало на голову составителей каталоговъ, заставившихъ меня, благодаря своей небрежности, потерять нѣсколько часовъ совершенно безплотно. Особеннымъ врагомъ моимъ былъ составитель <Пропуск в рукописи – ред.> у котораго невѣрныя свѣденія попадались на каждомъ шагу. Только потомъ, когда мнѣ пришлось самой составлять «Библіографическій Указатель Музея» я поняла на собственномъ опытѣ какихъ [неимовѣрныхъ] /большихъ/ трудовъ стоитъ [ка] составленіе каталога книгъ и какъ возможны въ этомъ дѣлѣ [опеч] пропуски и опечатки. Я вполнѣ увѣрена, что, несмотря на всю тщательность, съ которою я много разъ провѣряла составленный мною «Указатель», въ немъ найдется не мало погрѣшностей.

Розыскиваніе статей, портретовъ и пр. представляло хоть и большія трудности, но приносило и большія радости, когда послѣ долгихъ поисковъ, какая нибудь необходимая статья попадала въ мои руки. У меня были составлены списки недостающихъ мнѣ книгъ и я раздавала ихъ букинистамъ и затѣмъ разъ въ 2-3 недѣли обходила ихъ. Часто я чувствовала себя совсѣмъ имянинницей, когда отыскивалась книга, которая была распродана и могла очутиться на рынкѣ только случайно. Въ тѣ времена (90е годы) въ Апраксиномъ и въ Александровскомъ рынкѣ было много торговцевъ-букинистовъ; изъ нихъ старички-любители книгъ особенно старались мнѣ угодить и встрѣчали возгласами: «А у меня про васъ отложена книжечка» или «что давно не были, нашлась одна статья, да боюсь не затерялась-бы?» Часто случалось, что, читая о кончинѣ какого нибудь собирателя книгъ, я заходила къ своимъ агентамъ и говорила: «Будетъ скоро аукціонъ, такъ посмотрите не найдется-ли чтò для меня?»

Но особую поживу я всегда имѣла /находила/ въ Москвѣ. Тамъ за стѣной (между <Пропуск в рукописи – ред.> Бульваромъ и Никольской) [за памятникомъ Гутенбергу] существуетъ проходной дворъ, гдѣ находятся двѣ-три лавки букинистовъ (а прежде ихъ было до десятка) и вотъ тамъ-то отыскивались положительно рѣдкости и я возвращалась домой торжествующая, съ какою нибудь неожиданною, но пріятною находкой. Скажу, что розыскиваніе книгъ и статей для Музея, прочитываніе старинныхъ журналовъ и газетъ съ цѣлью найти что либо о Ө<еодорѣ> М<ихайловичѣ> или его произведеніяхъ представляло для меня всегда большой интересъ, понятный библіофиламъ, и я убѣждена, что мое истинное призваніе /въ жизни/ было стать архиваріусомъ какой нибудь большой библіотеки /большаго ученаго учрежденія/, гдѣ-бы я могла уйти съ головою въ интересующую меня тему.

Отправляясь за границу, я забирала съ собой списки книгъ на иностранныхъ языкахъ, и во всѣхъ городахъ, мною посѣщаемыхъ, находила для себя [пищу] /поживу/. Такъ въ Амстердамѣ мнѣ удалось собрать нѣсколько романовъ Ө<еодора> М<ихайловича>, переведенныхъ на голландскій языкъ, въ Италіи – почти всѣ /его/ романы, въ Будапештѣ нѣсколько повѣстей (напр<имѣръ> ром. «Игрокъ» въ двухъ изданіяхъ) на венгерскомъ языкѣ. Въ Берлинѣ и Лейпцигѣ у меня были тоже корреспонденты, которые мнѣ доставали книги, а въ Парижѣ, не розыскавъ нужныхъ для меня статей, я три недѣли сряду ходила въ Bibliothèque Nationale и списала [того] /то/, чтò мнѣ представлялось выдающимся.

За послѣдніе 12 лѣтъ мнѣ приходилось чрезъ каждые два года ѣздить для леченія въ Висбаденъ и вотъ я раза два въ лѣто отправлялась во Франкфуртъ на Майнѣ въ Rodchildsche Bibliotek, гдѣ и просматривала каталоги по французской, нѣмецкой и англійской литературѣ, и затѣмъ обращалась къ моему Висбаденскому поставщику <Пропуск в рукописи – ред.>, который и выписывалъ необходимыя мнѣ книги и №№ газетъ. Случалось, что редакціи лѣнились искать одинъ № и писали въ отвѣтъ nicht gefunden <ничего не найдено (нем.) – ред.> тогда <Пропуск в рукописи – ред.> писалъ имъ, что № необходимъ для Гжи Достоевской [имѣющ] [создавшей] /для/ Музе[й]/я/ памяти [своего] /ея/ мужа, и № газеты, за немногими исключеніями, непремѣнно доставлялся.

Но всего труднѣе доставалось мнѣ полученіе офиціальныхъ бумагъ, относящихся къ Ө<еодору> М<ихайловичу> изъ архивовъ государственныхъ учрежденій. Правда, нѣкоторые архиваріусы были такъ внимательны къ моей просьбѣ, что не только розыскивали, но и жертвовали /дарили/ /мнѣ/ [для Музея] дубликаты (напр<имѣръ> приказы о производствѣ и уволненіи отъ службы Ө<еодора> М<ихайловича>), зная, что эти документы будутъ храниться въ Музеѣ. За то начальники иныхъ учрежденій, заставивъ меня раза два навѣдаться въ назначенные ими сроки, отказывали мнѣ за нерозысканіемъ [документовъ], хотя по лицу отказывавшаго я видѣла, что онъ и не думалъ розыскивать нужнаго мнѣ документа. Это было иногда очень обидно.

Съ искреннею благодарностію вспоминаю я о полученіи изъ Архива Михайловской Инженерной Академіи бумагъ, относившихся ко времени пребыванія Ө<еодора> М<ихайловича> въ Инженерномъ Училищѣ <Было: Училищѣ Инженерномъ – ред.>.

Какъ-то во время японской войны я вмѣстѣ съ дочерью записалась въ Кружокъ, носившій названіе <Пропуск в рукописи – ред.>. Члены кружка сходились довольно часто и готовили кисеты съ разными принадлежностями (сахаръ, чай, папиросы и пр.), которые отсылались солдатамъ, ѣхавшимъ на войну. Для меня было особенно пріятно то, что насъ собирали въ великолѣпныхъ залахъ Инженернаго Замка, куда иначе мнѣ не пришлось-бы, можетъ быть, никогда заглянуть. Основатель кружка, достойнѣйшій Л. В. Евдокимовъ занима[лъ]/вшій/ въ Главномъ Управленіи какое-то значительное мѣсто, съумѣлъ своею необыкновенною добротою и корректностью соединить всѣхъ пожелавшихъ работать въ кружкѣ. Члены его принадлежали большею частію къ числу учащихъ и служащихъ въ Инженерномъ Вѣдомствѣ, а, познакомившись, я нашла въ нихъ друзей /памяти/ моего покойнаго мужа. Они разсказали мнѣ о тѣхъ воспоминаніяхъ, которыя сохраняются въ стѣнахъ Училища о бывшемъ ученикѣ /его/ Өедорѣ Достоевскомъ. Когда я спросила, правда-ли, что существуетъ такъ называемая «комната Достоевскаго», то мнѣ предложили ее осмотрѣть. Конечно, я съ удовольствіемъ согласилась. Для этого [пришлось] надо было спуститься съ 3го этажа Замка, перейти черезъ огромный дворъ и пройти въ нижнемъ этажѣ черезъ 2 залы въ третью. «Комната Достоевскаго» оказалась въ сущности не отдѣльной комнатой, а уголкомъ, который находится между двумя окнами, изъ которыхъ одно выходитъ на Набережную Фонтанки, а другое – въ садъ Училища. Такъ какъ простѣнки колоссальной ширины, то уголокъ на столько великъ, что въ немъ можно было поставить столъ и стулъ и заниматься, а, главное, быть тамъ совершенно незамѣченнымъ (ни для кого не замѣтнымъ). Вотъ сюда-то, по воспоминаніямъ его товарищей и воспитателей (Генер<алъ> А. И. Савельева напр<имѣръ>) юнкеръ Достоевскій и уходилъ отъ шумныхъ товарищей и тамъ читалъ книги и писалъ свои [первоначальныя] /юношескія/ произведенія. Войдя въ уголокъ, я невольно перекрестилась, подумавъ: вотъ гдѣ зарождались впервые тѣ возвышенныя и благородныя мысли, которыя Ө<еодоръ> М<ихайловичъ> проповѣдывалъ всю жизнь!

Какъ-то случилось /мнѣ/ спросить у одного изъ членовъ кружка, не сохраняются-ли у нихъ замѣтки о поведеніи бывшихъ учениковъ Училища. Мнѣ отвѣтили, что въ Училищѣ имѣется Архивъ и что можно попытаться найти что либо новое и о Ө<еодорѣ> М<ихайловичѣ>, но что для этого мнѣ слѣдуетъ написать просьбу къ какому-то очень важному лицу. За этимъ, конечно, дѣло не стало. Въ канцеляріи Училища меня предупредили, что раньше какъ черезъ мѣсяцъ никакого результата не будетъ и просили навѣдаться около 1го Iюля. Въ то лѣто я жила съ дочерью въ Петергофѣ и раза два въ недѣлю ѣздила по дѣламъ и за покупками въ Петербургъ. Въ назначенное время я явилась въ Канцелярію и получила громадный пакетъ, который [от] тотчасъ же и открыла. Но я была наказана за любопытство: когда я вышла на улицу, вѣтеръ сталъ вырывать изъ моихъ рукъ пакетъ и я [стала] /начала/ опасаться, что находящіяся въ немъ бумаги[,] могутъ выпасть. Чтобъ ихъ сохранить /спасти/, я зашла въ первый попавшійся бумажный магазинъ купить папку. Къ моей досадѣ, тамъ оказалась лишь одна зеленая папка такого размѣра, что ее не удобно было держать въ рукахъ. Извѣстно, что возвращающіеся изъ столицы на дачу[,] всегда бываютъ обременены массою мелкихъ покупокъ; тоже самое всегда бывало и со мной. Закупившись въ двухъ магазинахъ, я сѣла на извощика и огромную папку поставила себѣ за спину. Случилось такъ, что, подъѣхавъ къ Балтійскому вокзалу, я увидѣла, что остается 2-3 минуты до отхода поѣзда, а потому я быстро расплатилась съ извощикомъ и побѣжала къ вагону, который тотчасъ и тронулся. Пріѣхавъ домой прямо къ обѣду, я разсказала мои похожденія и дочь моя заинтересовалась взглянуть на бумаги, выданныя Училищемъ. Стали искать папку, но ее не оказалось, а я, сколько ни напрягала память, не могла припомнить гдѣ я могла ее оставить. Я была въ большо[мъ]/й/ [горѣ] досадѣ: такъ радовалась возможности получить /столь/ рѣдкій документъ[,] какъ свѣденія объ успѣхахъ и поведеніи моего мужа, такъ хлопотала, писала просьбу, ѣздила нарочно два раза въ Канцелярію, наконецъ получила и – потеряла! Неужели это не обидно, тѣмъ болѣе, что [по]просить возобновить документы было немыслимо: это значило-бы засвидѣтельствовать свою безпорядочность, свое неумѣнье сохранить документы, полученія которыхъ такъ добивалась. Дочь моя утѣшала меня тѣмъ, что такъ какъ эти документы кромѣ насъ никому не нужны, то навѣрно папка найдется, если я чрезъ газету пообѣщаю дать вознагражденіе. На другой день я поѣхала на вокзалъ и тамъ мнѣ сказали, что, если папка осталась въ вагонѣ, то ее отвезли на храненіе [въ Ора] на конечную станцію въ Ораніенбаумъ. Поѣхала туда, но папки и тамъ не оказалось, а начальникъ станціи сказалъ что, если она осталась въ вагонѣ, то ее отвезли въ Петербургъ. Рѣшила на завтра [/туда/] поѣхать въ столицу, но на бѣду наступили три дня такого проливнаго дождя, что нельзя было и думать ѣхать на розыски. На пятый уже день поѣхала въ Петербургъ[,] съ намѣреніемъ подать объявленіе о потерѣ, [но] а раньше рѣшила поискать ее на станціи. Но тутъ случилось со мной нелѣпое происшествіе, которое не могу не разсказать: Выйдя изъ вагона, я стала догонять быстро шедшаго /впереди/ жандарма, съ которымъ шло нѣсколько человѣкъ. [Я] Догнавъ, я спросила его гдѣ находится отдѣленіе забытыхъ вещей, такъ какъ четыре дня тому назадъ я забыла въ вагонѣ папку.

‑ Пойдемте со мной, сказалъ стражъ, и я за нимъ послѣдовала. Такъ какъ отъ скорой ходьбы я устала, то /придя въ [учрежденіе] отдѣленіе, куда онъ меня привелъ, я/ присѣла въ углу на стулъ, предоставивъ пришедшимъ раньше меня объяснять ихъ дѣла. Когда послѣдній изъ [пришедшихъ] /посѣтителей/ ушелъ, я встала [съ ди] и подошла къ столу. Чиновникъ, очевидно, меня /раньше/ не примѣтившій и полагавшій, что, кончивъ дѣла, можетъ идти позавтракать, разсердился, видя къ тому препятствіе.

‑ Какъ, еще! И вамъ не стыдно[,]/!/ раздраженнымъ голосомъ воскликнулъ онъ.

Я опѣшила (я была опѣшена) и поспѣшно оглядѣла въ порядкѣ-ли мой туалетъ?

‑ Почему стыдно? спросила я робко.

‑ Дама пожилаго возраста и прилично одѣтая и вдругъ ѣдетъ зайцемъ!

[Мнѣ] Я не поняла и мнѣ показалось, что я не дослышала:

‑ Что вы сказали? спросила я.

‑ Такъ вы хотите отпираться? Вѣдь васъ привелъ жандармъ?

‑ Да, меня привелъ жандармъ, также робко отвѣтила я.

‑ Ну, а онъ привелъ зайцевъ, то есть тѣхъ, у кого не оказалось билетовъ въ вагонъ.

Тутъ только я поняла въ чемъ дѣло и страшно расхохоталась.

‑ Такъ вы думали, что и я заяцъ? Но я пришла со всѣмъ по другому дѣлу. Я четыре дня тому забыла въ вагонѣ папку съ документами о моемъ мужѣ и теперь ее розыскиваю.

Видя, что онъ недовѣрчиво смотритъ на меня, я разгорячилась и стала доказывать кто я такая, при чемъ показала свой паспортъ и пенсіонную книжку (я именно хотѣла заѣхать въ тотъ день въ Казначейство). Старичокъ былъ видимо смущенъ, началъ извиняться, говорилъ, что ошибся, что жандармъ ему не объяснилъ (а тотъ уже успѣлъ уйти) и объявилъ, что «фамилія моя уже обязываетъ его мнѣ повѣрить».

‑ Да и моя фамилія «обязываетъ». Вотъ вы теперь мнѣ вѣрите, а потомъ будете думать, а, пожалуй, и говорить, что вдова писателя Достоевскаго ѣздитъ зайцемъ. Гдѣ же вашъ жандармъ?

Пусть онъ при мнѣ скажетъ вамъ зачѣмъ онъ меня привелъ, горячилась я. Озадаченный чиновникъ послалъ кого-то за жандармомъ и тотъ пришелъ минутъ черезъ пять и на его вопросъ объяснилъ, что я дѣйствительно говорила о потерянной вещи. Чиновникъ еще разъ извинился, я же успокоилась и сказала ему:

‑ За то, что вы меня напрасно заподозрили ‑ дайте мнѣ добрый совѣтъ ‑ гдѣ мнѣ найти потерянную папку?

‑ Ничего нѣтъ проще, отвѣчалъ чиновникъ. Поѣзжайте въ Сыскное Отдѣленіе и спросите отдѣлъ потерянныхъ вещей. [Имѣется приказъ] Очевидно, вы оставили папку на извощикѣ, а имѣется приказъ полиціймейстера, чтобъ [на] извощики [доставляли] /отдавали/ находки своимъ хозяевамъ; тѣ обязаны доставить въ ближайшій участокъ, а участокъ препровождаетъ [найденную] [оставля] находку /ее/ въ сыскное отдѣленіе. Еслибъ вещь была цѣнная или нужная каждому, то, возможно, что извощикъ и утаилъ-бы, ну, а папка ‑ кому нужна, ее навѣрно достав[ятъ]/или/, особенно, если вы говорите, что теперь уже пятый день со времени потери.

Я [посл] поѣхала прямо на Офицерскую и какъ только заговорила о потерѣ большой зеленой папки, какъ оба чиновника въ одинъ голосъ сказали /воскликнули/: Ваша папка здѣсь! Одинъ изъ [служащихъ] /нихъ/ повелъ меня въ большое зало, среди котораго были устроены громадные [открытые] /деревянныя/ полки, переполненныя различными вещами. [Въ одномъ] На одной помѣщалось до полусотни самыхъ разнообразныхъ дамскихъ зонтиковъ, на другой – множество тростей и палокъ. Но что всего больше меня поразило, такъ это чиновничьи портфели, стоявшіе рядышкомъ на одной полкѣ. Ихъ было болѣе дюжины.

‑ Неужели это все потерянныя вещи? спросила я.

‑ Да, отвѣтилъ мой спутникъ.

‑ И эти чиновничьи портфели тоже?

Онъ кивнулъ головой.

‑ Но почему вы не розыскиваете владѣльцевъ; вѣдь нѣкоторые портфели не заперты и легко узнать кому они принадлежатъ?

‑ Это ужь не наша забота. Кто потерялъ, тотъ и ищи.

‑ Вѣдь инымъ можетъ сильно достаться отъ Начальства, если потеряны важные документы.

‑ И подѣломъ. Иному вѣтрогону и полезно получить нагоняй, я то прямо со службы, съ казенными бумагами, да къ Доменику, а портфель забываетъ у извощика, сентенціозно проговорилъ старый чиновникъ, вѣроятно, вспоминая продѣлки своей молодости.

Я получила свою папку и, чтобъ ее не забыть или /опять/ не потерять, прямо отправилась въ Петергофъ (домой).

_____

Музей памяти Ө. М. Достоевскаго.

Я никогда не мечтала о томъ, что бы создать Музей памяти моего дорогаго мужа. Музей создался самъ собою. Началось съ того, что, еще при жизни Өеодора Михайловича, я, какъ горячая почитательница его таланта и любившая его нѣжно жена, благоговѣйно сохраняла его рукописи, записныя книжки, портреты, письма и т. п. Если я узнавала о появленіи статьи о произведеніяхъ Өеодора Михайловича, то непремѣнно доставала ее и передавала мужу, который интересовался рецензіями какъ хвалебнаго, такъ и порицательнаго характера.

Послѣ кончины Өеодора Михайловича мое собраніе сильно увеличилось: какой-то добрый человѣкъ (не знаю кто именно) позаботился снять съ вѣнковъ, возложенныхъ на могилу покойнаго, украшавшія вѣнки ленты съ разнообразными, большею частію, восторженными надписями. Этотъ неизвѣстный для меня благодѣтель рѣшилъ, что эти ленты будутъ дорогимъ воспоминаніемъ для семьи покойнаго писателя и не затруднился привезти ихъ мнѣ на домъ. Да будетъ благословенна память этого незнакомца, доставившаго мнѣ своимъ добрымъ поступкомъ большую радость! Еслибъ ему не пришла добрая мысль, въ день погребенія, собрать эти ленты и привезти ихъ мнѣ, то онѣ, при первомъ-же снѣгѣ, навѣрно/-бы/, погибли-бы.

Многіе авторы, посвятившіе памяти Өеодора Михайловича стихотворенія или статьи, были столь любезны, что прислали мнѣ свои произведенія. Знакомые доставляли мнѣ портреты Өеодора Михайловича, появившіеся въ разныхъ изданіяхъ. Вообще въ 1881 году была напечатана масса статей о Өеодорѣ Михайловичѣ и я всѣ ихъ пріобрѣтала, такъ какъ хотѣла собрать для моихъ дѣтей возможно больше воспоминаній объ ихъ отцѣ, такъ горячо ихъ любившемъ (или воспоминаній о столь ихъ любившемъ отцѣ).

Прошло нѣсколько лѣтъ и матеріалу у меня накопилось столько, что пришлось обзавестись сначала однимъ, а затѣмъ и вторымъ большимъ сундукомъ и сложить въ нихъ мои сокровища, которыя я съ особеннымъ интересомъ пересматривала и перечитывала въ предпраздничные и праздничные дни, когда отрывалась отъ своей издательской работы и могла всецѣло отдаться этому любимому занятію.

Но по мѣрѣ того какъ возростали мои сокровища, меня стала чаще тревожить мысль: что-же потомъ съ ними станется, напр<имѣръ> въ случаѣ моей смерти? Дѣти выростутъ, каждый пойдетъ своею дорогой и мои сундуки, все умножающіеся, составятъ большую заботу для нихъ, особенно, если по обстоятельствамъ жизни, имъ придется жить не въ Петербургѣ. Конечно, чтобъ не возить за собой тяжестей, они поставятъ сундуки въ складъ, а тамъ сырость и мыши сдѣлаютъ свое губительное дѣло. И такъ мнѣ становилось жаль собранныхъ мною предметовъ, относящихся къ памяти Өеодора Михайловича, тѣмъ болѣе, что я знала до чего трудно было-бы все это собрать впослѣдствіи. Приходило на умъ помѣстить свое собраніе въ какомъ нибудь учрежденіи. Но гдѣ? У насъ ихъ такъ мало. Существовали Пушкинскій и Лермонтовскій Музеи, но тамъ можно было помѣщать предметы, лишь относящіеся до памяти этихъ двухъ великихъ поэтовъ. Про Академію Наукъ ходили слухи, что она заполнена разными пожертвованіями, которыя по многу лѣтъ хранятся въ забитыхъ ящикахъ, за неимѣніемъ мѣста гдѣ ихъ расположить. Оставалась Императорская Публичная Библіотека, тогда еще не увеличенная, и тамъ, по недостатку мѣста, могли бы отвести для моего собранія какой нибудь шкафъ и наврядъ-ли была-бы возможность для меня пользоваться собраннымъ матеріаломъ.

Но тотъ благодѣтельный «случай», который игралъ такую важную роль въ моей жизни, [пришелъ] явился мнѣ на помощь:

Какъ-то я пришла провести вечеръ къ моей гимназической подругѣ, Маріи Николаевнѣ Стоюниной (основательницѣ Женской Гимназіи), и встрѣтила у нея ихъ стариннаго знакомаго /В. И./ Сизова. Услышавъ мою фамилію и, освѣдомившись, не вдова-ли я писателя, Сизовъ сталъ просить меня дать ему большой портретъ моего мужа. По его словамъ, Московскій Историческій Музей (въ которомъ онъ состоитъ ученымъ секретаремъ) предполагаетъ устроить залъ, посвященный исключительно памяти выдающихся на всевозможныхъ поприщахъ дѣятелей царствованія Императора Александра II. Портретъ Тургенева въ Музеѣ имѣется, а большаго портрета Достоевскаго – нѣтъ. Я, конечно, обѣщала доставить, но кстати спросила Сизова, не найдется-ли у нихъ помѣщенія въ Музеѣ для двухъ большихъ шкафовъ («разумѣется, добавила я, ‑ не подъ лѣстницей или въ проходномъ корридорѣ») гдѣ я могла-бы помѣстить мое собраніе, пожертвовавъ его Музею.

Сизовъ выразилъ сожалѣніе, что, [за] уѣзжая завтра съ почтовымъ поѣздомъ въ Москву, не имѣетъ возможности осмотрѣть моего собранія.

‑ Вотъ, еслибъ вы, прибавилъ онъ, ‑ могли мнѣ показать его завтра, часовъ въ одинадцать утра, тогда я могъ-бы заѣхать къ вамъ на четверть часа.

Такъ и условились. Вернувшись домой около полуночи, я рѣшила тотчасъ приняться за дѣло, засвѣтила всѣ лампы и стала вынимать предметы моего собранія изъ шкафовъ и сундуковъ. Всѣ вещи я расположила на столахъ, стульяхъ, этажеркахъ, роялѣ и моя довольно большая гостиная приняла видъ выставочной залы. Разборка и разстановка вещей кончилась лишь къ пяти утра и я легла уснуть страшно усталая, но и очень довольная произведенной работой. Къ девяти я была уже на ногахъ. Сизовъ явился пунктуально, какъ назначилъ, и самымъ добросовѣстнымъ /образомъ/ осматривалъ выставленныя вещи и выслушивалъ мои объясненія. Прощаясь, Сизовъ сказалъ: мнѣ вчера, когда мы съ вами говорили, подумалось: у барыни, можетъ быть, имѣется всего три-четыре портрета и бюста, а она хочетъ для нихъ чуть не цѣлую залу, но всетаки рѣшилъ посмотрѣть. Но теперь, когда я видѣлъ какими сокровищами вы обладаете, я могу обѣщать Вамъ положительно, что для Вашего собранія будетъ отведена отдѣльная комната; не знаю еще какая, возможно, что башня, которая у насъ въ настоящее время свободна. Я спросила Сизова какъ мнѣ поступить. Онъ объяснилъ, что я должна немедленно написать директору Историческаго Музея, Ив. Е. Забѣлину заявленіе о моемъ пожертвованіи и просить дать для помѣщенія моего собранія отдѣльную комнату. Я такъ и сдѣлала. Черезъ недѣлю пришелъ отвѣтъ изъ Музея: въ мое распоряженіе предоставляется цѣлая башня, выходящая двумя окнами на Никольскую улицу и на Красную Площадь. Въ виду-же малолѣтства моихъ дѣтей, которымъ принадлежатъ нѣкоторыя рукописи и портреты, Музей предлагаетъ принять мою коллекцію пока на храненіе, съ тѣмъ, что когда дѣти мои достигнутъ совершеннолѣтія и дадутъ свое согласіе, я передала-бы Музею свое собраніе уже на вѣчныя времена. [Это и совершилось въ Маѣ 1906 года, при чемъ Русскій /Императорскій/ Историческій Музей въ Москвѣ Имени Императора Александра III въ засѣданіи Совѣта 22 апрѣля того же года /единогласно/ избралъ меня въ Почетные Члены Историческаго Музея.]

Можно представить до чего я была рада и счастлива, когда убѣдилась, что сокровища, составлявшія и мою радость и мою всегдашнюю заботу, пристроены и такимъ блистательнымъ и подобающимъ значенію Өеодора Михайловича образомъ. Особенно радовало меня, что «Музей памяти Ө. М. Достоевскаго» (такъ онъ сталъ именоваться офиціально) будетъ находиться въ Московскомъ Историческомъ Музеѣ, въ «сердцѣ Россіи», въ городѣ, гдѣ родился мой мужъ, всегда такъ любившій Москву, но, по сложившимся обстоятельствамъ, къ своему искренному сожалѣнію, принужденный жить въ другихъ мѣстахъ.

Получивъ увѣдомленіе отъ Музея, я стала подумывать о томъ какъ-бы мнѣ съѣздить въ Москву и во-очію увидѣть ту башню, которая предназначена для храненія [моихъ сокровищъ] /моего собранія/. Нетерпѣніе мое было такъ велико, что я еще въ Великомъ Посту /1886 г./ поѣхала на нѣсколько дней въ Москву. Помню, съ какимъ трепетомъ входила я въ монументальный подъѣздъ Историческаго Музея и шла [въ е] по его великолѣпнымъ лѣстницамъ въ Кабинетъ Товарища Предсѣдателя, Ивана Егоровича Забѣлина. Это былъ очень высокій, тогда еще бодрый старикъ, чрезвычайно благообразной наружности, очень простой и добрый. Онъ очень привѣтливо встрѣтилъ меня; благодарилъ за пожертованіе и, побесѣдовавъ со мною о моемъ мужѣ, поручилъ кому-то изъ библіотекарей показать мнѣ отведенное помѣщеніе. Мы пошли въ третій этажъ, гдѣ находится Библіотека, и тамъ меня познакомили со многими библіотекарями и хранителями Музея и оказалось, что я сразу очутилась среди друзей ‑ среди почитателей /таланта/ моего незабвеннаго мужа.

Башня, предоставленная для помѣщенія моего собранія, произвела на меня прекрасное, даже нѣсколько ошеломляющее впечатлѣніе. Когда мнѣ вздумалось взглянуть на верхъ, то потолокъ оказался на такой страшной высотѣ, что съ меня соскользнула на полъ надѣтая на мнѣ мѣховая шапочка. Я была сконфужена, а мои спутники разсмѣялись тому, что я такъ низко поклонилась будущему «Музею памяти Ө. М. Достоевскаго».

/Башня сравнительно не велика, но имѣетъ осьмигранную форму, что дало возможность въ каждой грани помѣстить шкафъ, письменный столъ и большіе шкафы-пюпитры./

Башня была совершенно пуста и даже еще не выбѣлена, но такъ какъ мнѣ приходилось заказывать мебель, то ко времени ея привоза, башню обѣщали привести въ жилой видъ. Три-четыре дня, проведенные въ Москвѣ, прошли для меня въ томъ, что я, съ помощью служителя, обмѣрила всѣ восемь граней башни и записала точные ихъ размѣры. Кромѣ того, осматривала столы и шкафы Историческаго Музея, чтобы выбрать изъ /нихъ/ образцы.

[Меб] Обстановку Музея я рѣшила заказать въ Петербургѣ, гдѣ я могла присмотрѣть, чтобъ мебель была сдѣлана въ точности по выбраннымъ мною чертежамъ и размѣрамъ. Мебель была сдѣлана изъ темнаго дуба и обошлась мнѣ около тысячи рублей, да укупорка и доставка ее въ Москву стоили болѣе трехсотъ рублей. Надо отдать справедливость: мебель сработана была «на совѣсть»: она находится въ Музеѣ около [28] /30/ лѣтъ и ничто въ ней не покоробилось и не испортилось.

Въ теченіи цѣлаго (1886) я громадными ящиками отправляла въ Музей книги, бюсты и портреты, а весною 1887 г. привезена была и мебель, которая чрезвычайно украсила башню. Изъ принадлежавшихъ лично Өеодору Михайловичу вещей были пожертвованы мною въ Музей его большой книжный шкафъ, его письменный столъ и къ нему кресло. За этимъ столомъ Өеодолромъ Михайловичемъ был[о]/и/ написан[о]/ы/: окончаніе романа «Бѣсы» и нѣкоторые №№ «Дневника Писателя» за 1876‑77 годы.

Остальную обстановку составляютъ: [этажерка и] четыре совершенно одинаковыхъ шкафа, поверхъ которыхъ помѣщаются прикрытые стеклами большіе ящики, /пюпитры,/ гдѣ на виду, для обозрѣнія публикой, хранятся нѣкоторыя важныя бумаги и документы. По верхъ этихъ большихъ ящиковъ идутъ миніатюрные шкафы съ верхними полочками, на которыхъ находятся (разставлены) бюсты небольшаго размѣра.

Въ одномъ простѣнкѣ расположена дубовая этажерка – постаментъ для большаго гипсоваго бюста и маски, снятой съ умершаго писателя.

Выше шкафовъ-пюпитровъ были развѣшены портреты Өеодора Михайловича, относящіе къ разнымъ эпохамъ его жизни. А на двухъ стѣнахъ, около входной двери, висятъ двѣ громадныя, прекрасной формы, дубовыя рамы, за стеклами которыхъ виднѣются лавровыя вѣнки съ могилы Өеодора Михайловича и украшавшія эти вѣнки широкія бѣлыя и черныя шелковыя ленты съ золочеными надписями.

Не надѣясь на уменье свое и моихъ помощниковъ, я обратилась за совѣтомъ къ горячей почитательницѣ таланта моего мужа художницѣ, Е. Ө. Юнге (урожд. Гр. Толстой). Она была такъ добра, что исполнила мою просьбу и украсила витрины, расположивъ вѣнки и ленты съ надписями съ свойственнымъ ей художественнымъ вкусомъ.

Когда у меня изчезла забота о дальнѣйшей судьбѣ моего собранія, я принялась настойчиво пополнять «Музей памяти Ө. М. Достоевскаго», въ которомъ, какъ сознавала сама, имѣлись значительные пробѣлы. Они относились, главнымъ образомъ, къ матеріаламъ перваго періода литературной дѣятельности Өеодора Михайловича и его пребыванію въ Сибири, т. е. къ сороковымъ и пятидесятымъ годамъ прошлаго столѣтія. Розыскиваніе этихъ матеріаловъ представляло не малый трудъ. Сначала предстояло /нужно было/ доискаться въ какихъ именно журналахъ и газетахъ говорилось о произведеніяхъ Өеодора Михайловича, а затѣмъ найти и самыя статьи. Мнѣ пришлось нѣсколько лѣтъ подъ рядъ часами сидѣть въ Императорской Публичной Библіотекѣ, пересматривая каталоги и газеты прежнихъ годовъ, прежде чѣмъ мнѣ удавалось добыть необходимыя свѣдѣнія. Сколько разъ, просидѣвъ три-четыре часа въ Библіотекѣ, просматривая старыя газеты, я уходила безо всякаго результата, такъ какъ въ каталогѣ было невѣрно обозначено или названіе газеты или годъ изданія и много нареканій пало на головы составителей каталоговъ, заставлявшихъ меня безплотно терять время. Особеннымъ врагомъ моимъ былъ <Пропуск в рукописи – ред.> у котораго невѣрныя свѣденія попадались на каждомъ шагу. Только потомъ, когда мнѣ пришлось самой составлять «Библіографическій Указатель Музея» я поняла на собственномъ опытѣ какихъ большихъ трудовъ стоитъ составленіе каталога и какъ возможны въ этомъ дѣлѣ пропуски и опечатки. Я вполнѣ увѣрена, что, не смотря на всю тщательность, съ которою я много разъ провѣряла составленный мною «Указатель Музея», въ немъ найдется не мало погрѣшностей.

Но многія газеты и журналы сороковыхъ годовъ совершенно изчезли изъ обращенія и единственный способъ имѣть ихъ въ Музеѣ – это списать копіи и мнѣ пришлось сдѣлать нѣсколько десятковъ копій съ нерозысканныхъ мною статей. Въ этомъ случаѣ, стенографія оказала мнѣ пользу: я списывала въ Библіотекѣ стенографически, потомъ переводила на обыкновенное письмо и въ слѣдующій приходъ (посѣщеніе) тщательно свѣряла съ оригиналомъ.

Розыскиваніе книгъ, статей <Было: статей, книгъ – ред.>, портретовъ и проч. хоть и представляло [большія] трудности, но зато приносило и большія радости, когда, послѣ долгихъ напрасныхъ поисковъ, какая нибудь необходимая статья /или книга/ наконецъ попадала въ мои руки. У меня имѣлись длинные списки недостающихъ мнѣ книгъ и я раздавала ихъ букинистамъ, а затѣмъ, разъ въ двѣ-три недѣли обходила книжныя лавки.

Часто я чувствовала себя совсѣмъ имянинницей, когда отыскивалась книга, которая была распродана и могла очутиться на рынкѣ только случайно.

Въ тѣ времена (90е годы) въ Апраксиномъ и Александровскомъ рынкѣ было много торговцевъ-букинистовъ; изъ нихъ старички-любители книгъ особенно старались мнѣ угодить и встрѣчали меня возгласами: «А у меня про васъ отложена книжечка» или: «что давно не были, нашлась одна статья, да боюсь не затерялась-бы!» Часто случалось, что, узнавъ изъ газетъ о кончинѣ какого нибудь ученаго или собирателя книгъ, я заходила къ знакомымъ книжникамъ и говорила: «Навѣрно будутъ распродавать библіотеку такого-то, такъ не упустите то чего у меня не достаетъ въ Музеѣ (книгъ, которыхъ не достаетъ).

Но особую поживу я всегда находила въ Москвѣ. Тамъ за стѣной (между Бульваромъ и Никольской) существуетъ проходной дворъ, гдѣ находятся двѣ-три лавки букинистовъ (а прежде ихъ было до десятка), и вотъ тамъ-то отыскивались положительно рѣдкости и я возвращалась домой торжествующая, съ какою нибудь неожиданною, но пріятною находкой.

Скажу, что розыскиваніе книгъ и статей для Музея, прочитываніе старинныхъ журналовъ и газетъ съ цѣлію найти что либо о Өеодорѣ Михайловичѣ или его произведеніяхъ, представляло для меня всегда большой интересъ, понятный библіофиламъ, и я убѣждена, что мое истинное призваніе въ жизни было сдѣлаться архиваріусомъ какого нибудь большаго ученаго учрежденія, гдѣ я могла-бы уйти съ головою въ интересующую меня тему.

Отправляясь за границу, я забирала съ собой списки книгъ на иностранныхъ языкахъ, и во всѣхъ городахъ, мною посѣщаемыхъ, находила для себя поживу. Такъ въ Амстердамѣ мнѣ удалось собрать нѣсколько романовъ Өеодора Михайловича, переведенныхъ на голландскій языкъ, ‑ въ Италіи почти всѣ его романы, въ Будапештѣ нѣсколько повѣстей (напр<имѣръ> романъ «Игрокъ» въ двухъ изданіяхъ) на венгерскомъ языкѣ. Въ Берлинѣ и Лейпцигѣ у меня были тоже корреспонденты, которые мнѣ доставали книги, а въ Парижѣ, не розыскавъ нужныхъ для Музея статей, я три недѣли сряду ходила въ Bibliothèque Nationale и списала то, чтò мнѣ представлялось выдающимся.

За послѣдніе двѣнадцать лѣтъ мнѣ приходилось черезъ каждые два года ѣздить для лѣченія въ Висбаденъ и я раза два въ лѣто отправлялась въ Франкфуртъ на Майнѣ въ Rodchildsche Bibliotek, гдѣ и просматривала каталоги по французской, нѣмецкой и англійской литературѣ, а затѣмъ обращалась къ моему Висбаденскому поставщику, который и выписывалъ необходимыя мнѣ книги и №№ газетъ. Случалось, что редакціи лѣнились искать одинъ № газеты и писали въ отвѣтъ, что «всѣ экземпляры разошлись», но когда книгопродавецъ сообщалъ, что № необходимъ для Гжи Достоевской для музея памяти ея мужа, то № газеты, за немногими исключеніями, непремѣнно доставлялся.

Къ 1906 году, т. е. ко времени окончательной передачи въ вѣденіе Историческаго Музея пожертвованнаго мною собранія въ немъ числилось, согласно каталогу 4232 самыхъ разнообразныхъ предмет[овъ]/а/. [Съ того времени накопилось у меня по меньшей мѣрѣ около 3000 вырѣзокъ изъ газетъ, портретовъ, книгъ и пр. Все это ежегодно пересылалось мною въ Москву, но оставалось недоступнымъ для публики. Мнѣ хотѣлось привести все присланное въ порядокъ и по реестру сдать Музею. Къ сожалѣнію, /пока этого не случилось:/ въ теченіи послѣднихъ десяти лѣтъ я была занята сначала изданіями двухъ Полныхъ Собраній Сочиненій (юбилейнаго и 7го) а затѣмъ приведеніемъ въ порядокъ нѣсколько заброшенныхъ мною личныхъ дѣлъ.]

Библiогр<афическiй> Указатель.

Много радости доставляли мнѣ мои поѣздки въ Москву съ цѣлiю передать вновь накопившiеся матерiалы, привести въ порядокъ и вообще поработать въ Музеѣ. Оставалась я иной разъ два-два съ половиной мѣсяца и это были для меня не мѣсяцы труда, а истиннаго наслажденiя. Я являлась /приходила/ въ Музей къ 11 часамъ и въ работѣ совсѣмъ не замѣчала какъ проходили часы и являлся кто либо изъ служащихъ съ извѣщенiемъ, что чрезъ пять минутъ — три часа и Музей закрывается. Мнѣ всегда было жаль покидать милую башню и всегда казалось, что мою работу прервали на самомъ интересномъ мѣстѣ. Съ истинною благодарностью вспоминаю я, что всѣ лица, занимавшiя различныя должности въ Музеѣ, всегда были ко мнѣ добры и относились съ вниманiемъ къ моимъ просьбамъ.

Устроивъ Музей памяти Ө. М. Достоевскаго и составивъ для него карточный каталогъ, я пришла къ убѣжденiю, что этого недостаточно. Когда-бы я ни прiѣзжала и ни начинала провѣрку карточнаго каталога, онъ оказывался перепутаннымъ: очевидно, лица, пользовавшiеся имъ, небрежно вкладывали карточки и розыскать что либо было трудно. Да и вообще по карточному каталогу трудно было судить о составѣ Музея. Такъ какъ, благодаря передачѣ нашихъ литературныхъ правъ «Нивѣ», у меня оказалось свободное время, то я и рѣшила употребить его на составленiе печатнаго каталога составленнаго мною Музея. Подобный трудъ представлялъ для меня полную неизвѣстность, тѣмъ болѣе, что и образцовъ каталога было немного: Каталогъ Пушкинскаго Музея состоялъ изъ нѣсколькихъ страничекъ, да и каталогъ Лермонтовскаго Музея тоже не былъ особенно великъ и полонъ. Моя мысль заключалась въ томъ, чтобы составить каталогъ не только для тѣхъ лицъ, которыя будутъ пользоваться матеріалами въ самомъ Музеѣ, но и для всѣхъ лицъ, желающихъ ознакомиться съ произведеніями Өеодора Михайловича и отзывами о нихъ критики; благодаря [моему] /указаніямъ/ каталог[у]/а/ такія лица могутъ найти нужныя имъ статьи въ большихъ библіотекахъ столицъ или университетскихъ городовъ. Предположенной цѣли мнѣ удалось достигнуть, [если судить по тому] очевидно, въ подобномъ каталогѣ о сочиненіяхъ Достоевскаго имѣлась существенная надобность, судя по тому, что изданные мною пятьсотъ экз<емпляровъ> «Библіографическаго Указателя» и триста экземп<ляровъ> «Музея памяти Ө. М. Достоевскаго» (тоже изданіе, но на веленевой бумагѣ и съ пятью приложеніями), разошлись въ первые два года и давно не имѣются въ продажѣ.

Что бы не надѣлать крупныхъ ошибокъ въ неизвѣстной для меня области составленія указателя, я рѣшила просить совѣта у людей знающихъ: П. А. Ефремова, А. П. Новицкаго, [А. Н. Пыпина], В. И. Срезневскаго, А. И. Станкевича, Е. В. Тарле и С. Н. Шубинскаго, которымъ и приношу мою сердечную благодарность за ихъ просвѣщенныя указанія.

Помню, что, живя въ Петергофѣ на одной дачѣ съ А. Н. Пыпинымъ, я тоже просила его совѣта. Узнавъ, что мой Указатель близиться къ концу, но я все еще хочу его дополнять, Пыпинъ сталъ настаивать на томъ, чтобъ я издала то, чтò у меня закончено.

‑ Не откладывайте печатанія Указателя, говорилъ онъ мнѣ, изъ за мысли кое-что прибавить или улучшить. Все это можно сдѣлать потомъ, при второмъ изданіи, если оно понадобится. А то у меня бывали примѣры какъ люди, долго работавшіе надъ какимъ нибудь серьезнымъ трудомъ, изъ желанія его

_________________

х Точное названіе каталоговъ: 1) «Музей памяти Ө. М. Достоевскаго» и 2) Библіографическій указатель сочиненій и произведеній искусства, относящихся къ жизни и дѣятельности Ө. М. Достоевскаго, собранныхъ въ «Музеѣ памяти Ө. М. Достоевскаго» въ Московскомъ Историческомъ Музеѣ Имени Императора Александра III. 392+4 стр.

_________________

усовершенствовать, откладывали печатаніе, а въ результатѣ вслѣдствіе какихъ нибудь неблагопріятныхъ обстоятельствъ (болѣзни, смерти и др.) трудъ и вовсе не появлялся въ печати и такимъ образомъ работа цѣлаго десятилѣтія иногда пропадала (втунѣ) даромъ. Вашъ указатель существенно необходимъ для серьезно интересующихся произведеніями Достоевскаго, а потому будетъ жаль, если [серьезно] работа, на которую вы затратили такъ много труда, не появиться въ свѣтъ. А это такъ возможно; вѣдь, если не издадите Вы сами, на врядъ-ли за это возьмутся ваши дѣти: у нихъ у каждаго, свои, дорогіе имъ интересы.

Я чрезвычайно была благодарна А. Н. Пыпину за его настойчивый совѣтъ, которому и послѣдовала, выпустивъ оба мои изданія въ 1906 году.

Для меня особенно пріятно было то обстоятельство, что какъ собираніе всего находящагося въ «Музеѣ памяти Ө. М. Достоевскаго», такъ и составленіе «Библіографическаго Указателя» были дѣломъ исключительно моихъ рукъ. Дѣти же мои съ искреннимъ удовольствіемъ согласились на пожертвованіе въ пользу Музея принадлежавшихъ <Было: принадлежавшихъ въ пользу Музея – ред.> имъ рукописей и [вещей] портретовъ ихъ отца.

Въ виду совершеннолѣтія моихъ дѣтей я, съ ихъ согласія, [я] имѣла возможность /весною 1906 г./ передать «Музей памяти Ө. М. Достоевскаго» въ полную собственность Историческаго Музея, при чемъ /Совѣтъ/ Императорск[ій]/аго/ Русск[ій]/аго/ Историческ[ій]/аго/ /Музея/ въ Москвѣ Имени Императора Александра III въ засѣданіи отъ 22 апрѣля 1906 года единогласно избралъ меня въ Почетные Члены Историческаго Музея.

За десять лѣтъ, прошедшихъ со времени передачи <Было: Со времени за десять лѣтъ, прошедшихъ передачи – ред.> Музея у меня /накопилась/ масса матеріала, книгъ появившихся за послѣдніе годы, портретовъ, вырѣзокъ изъ газетъ и пр., полагаю, что не менѣе 3000 экз<емпляровъ>. Часть этого матеріала отправлена въ Историческій Музей, большая часть хранится въ кладовой въ сундукахъ, среди моихъ вещей. Мое задушевное желаніе это – имѣть [возможность] силы и время что бы составить карточки на все имѣющееся, присоединить, если возможно, все, чтò мною еще не пріобрѣтено и все направить въ Музей; съ карточекъ же отпечатать продолженіе «Библіографическаго Указателя», если не въ видѣ отдѣльной книги, то въ видѣ приложенія къ какому нибудь историческому журналу. Буду надѣяться, что судьба дозволитъ мнѣ привезти въ исполненіе это мое задушевное желаніе.

Музей (Инженерное Училище)

Всего труднѣе было мнѣ доставить офиціальные документы, относившіеся (касавшіеся) до моего мужа и хранившіеся въ архивахъ разныхъ государственныхъ учрежденій. Съ большею признательностію вспоминаю, что нѣкоторые архиваріусы были такъ внимательны къ моей просьбѣ, что не только розыскивали нужные мнѣ документы, но и жертвовали мнѣ дублеты (напр<имѣръ> приказы Главнаго Штаба), имѣя въ виду, что они будутъ храниться въ Музеѣ. Зато иныя учрежденія, заставивъ меня 2-3 раза навѣдаться, отказывали мнѣ «за неразысканіемъ», хотя по лицу отказывавшаго было видно, что онъ и не думалъ розыскивать нужнаго мнѣ документа или полѣнился снять съ него копію. Это было иногда очень обидно.

Съ сердечною благодарностью вспоминаю я о полученіи изъ архива Михайловской Инженерной Академіи и Училища бумагъ, относившихся ко времени пребыванія Өеодора Михайловича въ Инженерномъ Училищѣ.

Навело меня на мысль поискать въ тамошнемъ архивѣ матеріалы слѣдующее обстоятельство:

Во время японской войны я вмѣстѣ съ дочерью записалась въ Кружокъ, носившій названіе <Пропуск в рукописи – ред.>. Члены Кружка сходились довольно часто и готовили сумочки съ разными принадлежностями (сахаръ, чай, папиросы и пр.), которыя отсылались солдатамъ, бывшимъ на войнѣ. Для меня было особенно пріятно то, что насъ собирали въ великолѣпныхъ залахъ Инженернаго Замка, куда иначе мнѣ не пришлось-бы, можетъ быть, никогда заглянуть. Основатель кружка, достойнѣйшій генералъ /Л. В./ Евдокимовъ своею необыкновенною добротою и корректностью /съумѣлъ/ соединить всѣхъ, пожелавшихъ работать въ Кружкѣ. Члены этого кружка принадлежали къ числу учащихся или служащихъ въ Инженерномъ Вѣдомствѣ и среди нихъ я нашла нѣсколько искреннихъ поклонниковъ таланта моего мужа. Познакомившись со мною, они разсказали мнѣ про тѣ воспоминанія, которыя остались въ стѣнахъ Училища о бывшемъ его ученикѣ Өедорѣ Достоевскомъ. Когда я спросила, правда-ли, что существуетъ въ Замкѣ «комната Достоевскаго», то мнѣ предложили ее осмотрѣть. Конечно, я съ истинною радостью согласилась. Для этого надо было /пришлось/ спуститься изъ 4го этажа на крыльцо, [пройти] перейти громадный дворъ и пройти въ нижнемъ этажѣ двѣ большихъ залы, составлявшія спальни юнкеровъ, съ недѣлю назадъ отбывшихъ на маневры. «Комната Достоевскаго» оказалась въ сущности не отдѣльной комнатой, а уголкомъ, который находится между двумя угловыми окнами, изъ которыхъ одно выходитъ на набережную Фонтанки, а другое – въ садикъ Училища. Такъ какъ простѣнки Инженернаго Замка – колоссальной ширины, то уголокъ на столько великъ, что въ немъ можно поставить столъ и стулъ и, главное, быть /оставаться/ тамъ совершенно незамѣченнымъ. Вотъ сюда-то, по воспоминаніямъ товарищей и воспитателей (Ген<ералъ> Лейт<енанта> А. И. Савельева напр<имѣръ>) /кадетъ, а впослѣдствіи/ юнкеръ Достоевскій и уходилъ отъ шумныхъ товарищей и тамъ читалъ книги и писалъ свои юношескія произведенія. Войдя въ уголокъ, я невольно перекрестилась и подумала: вотъ гдѣ зарождались впервые тѣ возвышенныя и благородныя мысли, которыя Өеодоръ Михайловичъ проповѣдывалъ всю свою жизнь!

Мнѣ пришло на мысль спросить у одного изъ членовъ нашего кружка, не сохраняются-ли у нихъ замѣтки о поведеніи и успѣхахъ бывшихъ учениковъ Инженернаго Училища? Мнѣ объяснили, что въ Замкѣ имѣется громадный архивъ и что можно попытаться найти что нибудь новое и о Өеодорѣ Михайловичѣ, но для полученія справки мнѣ нужно обратиться съ просьбою къ какому-то очень важному лицу. За этимъ дѣло не стало. Въ Канцеляріи Училища при подачѣ прошенія меня предупредили, что раньше какъ черезъ мѣсяцъ никакого результата не будетъ и предложили навѣдаться около 1го іюля.

Въ то лѣто я жила съ дочерью въ Петергофѣ и раза два въ недѣлю ѣздила по дѣламъ и покупкамъ въ Петербургъ. Въ назначенное время я явилась въ Канцелярію Инженернаго Замка и получила громадный пакетъ, который тотчасъ же и открыла и нашла /копіи/ очень интересныхъ документовъ. Но я была наказана за свое любопытство: когда я вышла на улицу, вѣтеръ сталъ вырывать изъ моихъ рукъ пакетъ и я начала бояться, что находящіяся въ немъ бумаги могутъ выпасть. Чтобъ ихъ спасти, я зашла въ первый попавшійся /писче/бумажный магазинъ купить папку. На бѣду (у нихъ) тамъ оказалась только одна зеленая папка такого размѣра, что ее неудобно было держать въ рукахъ. Извѣстно, что возвращающіяся изъ города на дачу всегда бываютъ обременены массою мелкихъ покупокъ; тоже самое всегда бы/ва/ло и со мной. Закупившись въ двухъ магазинахъ, я сѣла на извощика и громадную папку поставила себѣ за спину. Случилось такъ, что, подъѣхавъ къ Балтійскому вокзалу, я увидѣла, что остается двѣ-три минуты до отхода поѣзда. Поэтому я быстро расплатилась съ извощикомъ и побѣжала къ вагону, который тотчасъ и тронулся. Дома я разсказала мои похожденія и дочь моя заинтересовалась взглянуть на бумаги, полученныя мною изъ Училища. Стали искать папку, но ее дома не оказалось и, сколько я ни напрягала свою память, я не могла припомнить гдѣ я могла ее забыть. Я была въ совершенномъ отчаяніи: такъ радовалась возможности получить рѣдкій документъ ‑ свѣдѣнія о поведеніи и ученіи моего мужа, такъ хлопотала, писала просьбу, ѣздила 2 раза въ Канцелярію, наконецъ получила и – потеряла! Неужели это не досадно, тѣмъ болѣе, что попросить возобновить документы было немыслимо: это значило-бы засвидѣтельствовать свою безпорядочность, свое неумѣнье сохранить документы, полученія которыхъ такъ добивалась. Дочь моя утѣшала меня тѣмъ, что такъ какъ эти бумаги, никому кромѣ [меня] /насъ/ не нужны, то навѣрно онѣ отыщутся, если я пообѣщаю дать хорошее вознагражденіе. Рѣшила завтра же поѣхать въ столицу на розыски. [Къ] На бѣду наступили четыре дня проливнаго дождя и пришлось сидѣть дома. На пятый уже день поѣхала съ намѣреніемъ подать объявленіе, а раньше зайти поискать папку на петербургской станціи. Но тутъ случилось со мной [такое] нелѣпое происшествіе, которое не могу не разсказать:

Выйдя изъ вагона, я стала догонять быстро шедшаго жандарма, который велъ съ собою 3хъ или 4хъ лицъ. Я спросила жандарма гдѣ на станціи находится отдѣленіе <Было: находится на станціи отдѣленіе – ред.> забытыхъ въ вагонѣ вещей, такъ какъ я забыла 4 дня тому назадъ большую папку.

‑ Идите со мной, сказалъ стражъ и я за нимъ послѣдовала въ как[ую]/ое/-то темн[ую]/ое/ помѣщеніе. Отъ скорой ходьбы я устала и присѣла въ углу на стулъ, предоставивъ пришедшимъ раньше меня объяснять ихъ дѣла. Я не прислушивалась къ разговорамъ, а придумывала откуда мнѣ начать поиски. Когда послѣдній посѣтитель ушелъ, я встала и подошла къ столу. Чиновникъ, очевидно, меня не замѣчавшій и полагавшій, что можетъ идти завтракать, разсердился, увидѣвъ къ тому препятствіе.

‑ Какъ, еще! И вамъ не стыдно? раздраженнымъ голосомъ воскликнулъ онъ.

Я опѣшила и поспѣшно оглядѣла въ порядкѣ-ли мой туалетъ?

‑ Почему стыдно? спросила я робко.

‑ Дама пожилаго возраста, и прилично одѣтая, и ѣдетъ зайцемъ!

Мнѣ показалось, что я не дослышала.

‑ Что вы сказали? спросила я.

‑ Такъ вы будете отпираться? Вѣдь васъ привелъ жандармъ?

‑ Да, меня привелъ жандармъ, /все/ также робко отвѣтила я.

‑ Ну, а онъ привелъ зайцевъ, то есть у кого не оказалось билетовъ въ вагонѣ.

Тутъ только я поняла въ чемъ дѣло и страшно расхохоталась.

‑ Такъ вы думали, что и я заяцъ? Но я пришла совсѣмъ по другому дѣлу. Я забыла въ вагонѣ большую папку, съ документами о моемъ мужѣ и теперь ее розыскиваю.

Видя, что онъ недовѣрчиво смотритъ на меня, я разгорячилась, стала доказывать кто я такая, показала свой паспортъ и пенсіонную книжку (я именно хотѣла заѣхать въ тотъ день въ Казначейство). Старичокъ былъ видимо смущенъ, началъ извиняться, говорилъ, что ошибся, что жандармъ ему не объяснилъ (а тотъ успѣлъ уже уйти) и объявилъ, что «фамилія моя уже обязываетъ его мнѣ повѣрить».

‑ Да и меня моя фамилія «обязываетъ». Вы вотъ теперь меня отпускаете, а потомъ будете про себя думать, а, пожалуй, и говорить, что вдова писателя Достоевскаго ѣздитъ зайцемъ. Гдѣ-же вашъ жандармъ? Пусть онъ при мнѣ скажетъ вамъ зачѣмъ онъ меня привелъ? горячилась я. Озадаченный чиновникъ, увидя мой разсерженный видъ, послалъ кого-то за жандармомъ и тотъ пришелъ минутъ черезъ пять и на его вопросъ ‑ объяснилъ, что я дѣйствительно говорила о потерянной вещи. Чиновникъ еще разъ извинился, я-же успокоилась и сказала ему:

‑ За то, что вы меня напрасно заподозрили ‑ дайте мнѣ добрый совѣтъ ‑ гдѣ мнѣ искать потерянную папку?

‑ Ничего нѣтъ проще, отвѣчалъ чиновникъ. Поѣзжайте въ Сыскное Отдѣленіе и спросите отдѣленіе потерянныхъ вещей. Имѣется приказъ градоначальника, чтобъ извощики (а вы навѣрно оставили на извощикѣ) доставляли свои находки хозяевамъ, а тѣ обязаны доставить въ свой участокъ, изъ котораго вещь препровождается въ Сыскное. Еслибъ вещь была цѣнная или нужная каждому, то, возможно, извощикъ и утаилъ-бы, ну, а папка кому нужна, ее навѣрно доставили, особенно, если вы говорите, что уже пятый день со времени потери.

Я прямо поѣхала на Офицерскую и какъ только заговорила о потерѣ большой зеленой папки, какъ оба чиновника въ одинъ голосъ сказали: «Папка ваша здѣсь!» Одинъ изъ служащихъ повелъ меня въ большое зало, среди котораго были устроены громадныя полки; отдѣленія которыхъ /полокъ/ были переполнены различными вещами. Въ одномъ помѣщалось до полусотни дамскихъ зонтиковъ, въ другомъ стояли трости и палки. Но что больше всего меня поразило, такъ это чиновничьи портфели, стоявшіе на полкѣ рядышкомъ. Ихъ было болѣе дюжины.

‑ Неужели это все потерянныя вещи? спросила я.

‑ Да, отвѣчалъ мой собесѣдникъ.

‑ И эти чиновничьи портфели тоже?

Онъ кивнулъ головой.

‑ Но почему вы не розыскиваете владѣльцевъ; вѣдь нѣкоторые портфели не заперты и легко найти [владѣльцевъ] /кому они принадлежатъ/?

‑ Это ужь не наша забота! Кто потерялъ, тотъ и ищи!

‑ Вѣдь инымъ можетъ сильно достаться отъ Начальства, если потеряны важные документы, говорила я.

‑ И подѣломъ! Иному вѣтрогону полезно получить нагоняй, а то прямо со службы, съ важными бумагами, да къ Доменику, а портфель забудетъ у извощика[!]/,/ сентенціозно проговорилъ старый чиновникъ, вѣроятно, вспоминая продѣлки своей молодости.

‑‑‑‑‑