ГЕНИЙ.

Обширный ум, сильное воображение и деятельная душа — вот что такое гений. Способ представления идей зависит от способа их восприятия. Человек, брошенный в мироздание, вместе с более или менее яркими ощущениями получает также идеи обо всем сущем. Большинство людей испытывают яркие ощущения, благодаря впечатлению от тех лишь предметов, которые имеют непосредственное отношение к их потребностям, их вкусу и т. д. Все чуждое их страстям, все не имеющее соответствия в их способе существования либо остается вовсе ими не замеченным, либо замечается лишь на мгновенье, безотчетно и тотчас забывается навсегда.

Гениальный человек — тот, чья душа, более широкая, доступная ощущениям от всего сущего, интересующаяся всем, что только есть в природе, не получает ни одного представления без того, чтоб оно не пробудило в ней какого—либо чувства: все воодушевляет ее и все сохраняется в ней.

Испытав воздействие со стороны самого предмета, душа вторично испытывает его — благодаря воспоминанию; но у человека гениального воображение не останавливается на этом: он припоминает идеи с чувством более ярким, чем то, которым сопровождалось их восприятие, так как с этими идеями соединяются тысячи других, которым более свойственно пробуждать чувство.

Гений, окруженный занимающими его предметами, не вспоминает: он видит. И не только видит, но испытывает волнение: в тишине и полумраке кабинета он наслаждается зрелищем веселой и плодородной местности; его леденит свист ветра, палит солнце, пугают бури. Душе нередко бывает отрадно испытывать эти мимолетные аффекты; они доставляют ей удовольствие, которым она дорожит; она предается всему, что способно его умножить; ей хотелось бы, с помощью верных красок и нестираемых

207

черт, придать плоть призракам, которые, являясь ее созданиями, приводят ее в восторг или забавляют.

Желая изобразить некоторые волнующие ее предметы, душа либо освобождает реальные вещи от их несовершенства и ее картины знают только высокое и приятное — это значит, что гений обращается к прекрасному; либо душа находит в наиболее трагических событиях обстоятельства самые ужасные, и тогда гений расточает самые темные краски, энергичные выражения жалобы и страдания, он одушевляет материю, окрашивает мысль; в пылу энтузиазма он не властен ни над своей природой, ни над последовательностью своих идей; он переносится в положение персонажей, которых заставляет действовать; он усвоил себе их характер, испытывая крайнее напряжение героических страстей, — таких, как уверенность великой души, которая в сознании своей силы чувствует себя стоящей выше любой опасности, или таких, как любовь к родине, доходящая до самозабвения, — он создает возвышенное, — «Я» Медеи¹, «Он должен был умереть» старого Горация², «Я — консул римский» Брута³; увлеченный другими страстями, он заставляет Гермиону произнести: «Кто тебе сказал?»⁴, Оросмана — «Я был любим»⁵, Фиеста — «Узнаю брата»⁶.

Эта сила энтузиазма подсказывает нужное слово, если оно обладает достаточной энергией; часто она заставляет пожертвовать словом для смелого оборота; она внушает подражательную гармонию, всевозможные образы, употребление знаков, обладающих наибольшей чувственной яркостью звукоподражаний и характерных слов.

Воображение принимает разные формы; оно заимствует их у разных свойств, составляющих особенность данной души. Те или иные страсти, разнообразие обстоятельств, определенные качества ума сообщают воображению тот или иной склад; не все свои идеи представляет она с чувством, так как между ней и предметами реального мира не всегда имеются отношения.

Гений — не всегда гений; иногда он не столько возвышен, сколько обаятелен; он чувствует и изображает в предметах не столько прекрасное, сколько привлекательное; он испытывает и заставляет испытывать не столько восторг, сколько умиление.

Иногда у гениального человека воображение веселое; оно занимается легкими недостатками человека, заурядными ошибками и глупостями; нарушение порядка для

208

него только смешно, но до такой степени по—новому, что кажется, будто это мимолетный взгляд гениального человека придал предмету то смешное, что на самом деле он в этом предмете лишь обнаружил. Веселое воображение всеобъемлющего гения расширяет область смешного; и в то время как посредственность видит и чувствует смешное там, где оно противоречит установившимся правилам, гений обнаруживает и чувствует его там, где оно оскорбляет мировой порядок.

Вкус часто не связан с гением. Гений — это чистый дар природы; его произведения порождены мгновением; вкус — результат изучения и времени; и он требует знания множества правил — установленных или подразумеваемых; он порождает красоты, имеющие лишь условное значение. Для того чтоб вещь была прекрасна с точки зрения вкуса, надо, чтоб она была изящна, закончена, тщательно отделана, но так, чтоб это не бросалось в глаза. А чтобы принадлежать гению, она должна иной раз выглядеть небрежной, производить впечатление неправильности, неровности, дикости. Возвышенное и гениальное сверкают в Шекспире, как молнии в долгой ночи, а Расин прекрасен всегда. Гомер полон гениальности, а Вергилий изящества.

Правила и законы вкуса для гения — оковы; он рвет их, чтобы взлететь к возвышенному, патетическому, великому. Любовь к вечно прекрасному, свойственному природе, жадное стремление согласовать свои картины с неким образцом, им самим созданным и служащим для него мерилом представлений и чувства прекрасного, — вот вкус гениального человека. Потребность выразить страсти, его волнующие, все время сталкивается с грамматикой и обычным словоупотреблением: часто язык, на котором он пишет, отказывается выразить образ, который был бы возвышенным на другом языке. Гомер не мог ограничиться одним наречием для выбора выражений, нужных его гению; Мильтон на каждом шагу насилует правила родного языка и черпает энергичные выражения в трех или четырех других⁷. В конце концов, сила и изобилие, какая—то терпкость, неправильность, возвышенное, патетика — вот свойства гения в искусстве; он не прикасается слегка, не прельщает, не удивив, — он удивляет самими своими ошибками.

В философии, где, пожалуй, всегда требуются добросовестное внимание, осторожность, привычка к обдумыванию,

209

мало совместимые с пылким воображением и еще менее — с уверенностью, сообщаемой гением, поступь его тоже своеобразна, как и в искусстве; нередко он проповедует там блестящие заблуждения; а порой одерживает большие успехи. В философии нужно пламенно искать истину и терпеливо верить в нее. Там нужны люди, полностью владеющие порядком и связью идей, способные следовать их цепи — для конечного вывода, либо прерывать ее — для сомнения; нужны искания, споры, неторопливость; но всем этим качествам нет места ни среди кипения страстей, ни в порывах воображения. Они — удел, обширного ума, который владеет собою и не принимает ни одного впечатления, не сопоставив его с другим; который ищет в двух разных предметах то, что в них есть общего и отличного; который для сближения удаленных друг от друга идей проходит шаг за шагом большое расстояние; который, чтоб уловить особенные, тонкие, ускользающие связи между двумя соседними полями либо их противоречия и противоположность, умеет извлечь из тысячи однородных или разнородных предметов — один определенный; умеет установить микроскоп в неприметном пункте — и считает, что хорошо разглядел, лишь после долгого рассматривания. Такие люди, переходя от наблюдения к наблюдению, приходят к правильным выводам и устанавливают лишь естественные аналогии: пытливость — их двигатель, любовь к истине — их страсть; жажда истины присутствует в них как неослабная воля, которая воодушевляет их, не разгорячая, и руководит их движеньем вперед, которое опыт призван подкреплять.

Гений живо воспринимает все и если не погружен в свои мысли и не охвачен восторгом, то исследует, можно сказать, сам не замечая этого; он вынужден, благодаря впечатлениям, производимым на него предметами, непрерывно обогащаться знаниями, которые не обходятся ему ни во что; он бросает на природу общий взгляд и проницает ее бездны. Он принимает в грудь свою зерна, попадающие туда неприметно и производящие со временем результаты столь поразительные, что он сам склонен считать их внушенными свыше; между тем он расположен к наблюдению, но наблюдением своим быстро охватывает большое пространство, множество сущего.

Движение, представляющее собой его естественное состояние, иногда так безмятежно, что он еле замечает его; но чаще всего это движение порождает бури и гений

210

не предается свободно спокойным размышлениям, а скорее уносится неудержимым потоком представлений. У человека, находящегося во власти воображения, фиксация представлений определяется обстоятельствами и чувством; часто он видит отвлеченные идеи лишь в их связи с чувственными. Он приписывает абстракциям существование, независимое от ума, их породившего; он реализует эти призраки, его восторг увеличивает эффектность этих созданий, то есть этих новых комбинаций, — единственных созданий, творимых человеком. Увлеченный потоком своих мыслей, доверившись легкости, с которой они комбинируются, вынужденный творить, он находит тысячу правдоподобных доказательств и не может остановиться ни на одном. Он возводит смелые постройки, в которых разум не рискнет поселиться и которые пленяют его размерами, а никак не прочностью; он любуется своими системами, словно планом поэмы, и усыновляет их за их красоту, думая, что полюбил их за истину.

Истина или ложь в произведениях философских не являются отличительными свойствами гения.

Очень мало ошибок у Локка, и очень мало истинного у милорда Шефтсбери; однако первый — обширный, проницательный и точный ум, а второй — перворазрядный гений. Локк видел; Шефтсбери создавал, строил, возводил; Локк оставил нам великие истины, холодно обнаруженные, методически выверенные, сухо изложенные, а Шефтсбери — блестящие системы, порой недостаточно обоснованные, однако полные возвышенных истин; и даже в ошибках своих он пленяет и убеждает чарами своего красноречия.

Между тем гений ускоряет прогресс философии счастливейшими и неожиданнейшими открытиями. Орлиным полетом взмывает он к лучезарной истине, источнику бесчисленных истин, до которых затем доберется ползком робкая толпа благоразумных наблюдателей. Но рядом с этой лучезарной истиной он поставит создания своего воображения: неспособный шагать по дороге, проходя последовательно этап за этапом, он с какого—нибудь пункта кидается напрямик к цели; он извлекает плодотворный принцип — из потемок; редко следует он цепи логических выводов; он схватывает на лету, по выражению Монтеня. Он воображает больше того, что видел; производит больше, чем открывает; влечет больше, чем ведет; он воодушевляет Платонов, Декартов, Мальбраншей, Бэконов,

211

Лейбницев; и смотря по тому, в большей или меньшей степени преобладало в этих людях воображение, он либо вызывал расцвет блестящих систем, либо приводил к открытию великих истин.

В необъятной и еще пока не разработанной науке об управлении государством характер гения и плоды его так же легко узнать, как в искусстве и в философии; но я сомневаюсь, чтобы гений, так часто определявший, каким способом надлежало в ту или иную эпоху руководить людьми, сам был способен руководить ими. Те или иные свойства ума, так же как те или иные свойства сердца, в свою очередь предполагая наличие одних свойств, исключают наличие других. В великих людях все предвещает трудности и ограничения.

Хладнокровие — качество, столь необходимое для правящих, без которого трудно было бы применять средства соответственно обстоятельствам; без которого неизбежно будешь делать несообразности; без которого тебе изменит присутствие духа, хладнокровие, подчиняющее деятельность души разуму и удерживающее при всех условиях от страха, опьянения, опрометчивости, — разве это свойство возможно у людей, над которыми властвует воображение? Разве оно не абсолютно чуждо гению? Его начало — крайняя чувствительность, делающая его восприимчивым к множеству новых впечатлений, способных отвлечь его от главной цели, заставить нарушить тайну, пренебречь законами разума и утратить, вследствие невыдержанности поведения, то преимущество, которое могло бы быть ему обеспечено более высокими познаниями. Люди гениальные, вынужденные подчиняться чувствам, руководимые своими склонностями и отталкиваниями, развлекаемые тысячью предметов, — слишком многое угадывая и мало предвидя, доходя в своих желаниях и надеждах до предела, беспрестанно преувеличивая и преуменьшая реальность явлений, мне кажется, более способны разрушать или основывать государства, чем сохранять их, и более восстанавливать порядок, чем соблюдать его.

В практической деятельности гений связан обстоятельствами, законами и обычаями не более, чем в изящных искусствах — правилами хорошего вкуса и в философии — методом. Иной раз он спасает родину, которую погубил бы впоследствии, если бы сохранил в своих руках власть. В политике системы представляют бµльшую опасность, чем в философии: воображение, сбивая с толку

212

философа, приводит его лишь к заблуждениям; сбивая с толку государственного деятеля, оно заставляет его совершать ошибки и приносить людям горе.

Так пусть на войне и в совете гений, подобный божеству, окидывает быстрым взглядом множество возможностей и, узрев наилучшую, осуществляет ее; но пусть он не заправляет долго делами, требующими внимания, комбинирования, настойчивости; пусть Александр и Конде выступают хозяевами событий и действуют вдохновенно в день битвы, в те минуты, когда нет времени для размышлений, когда первая мысль должна быть наилучшей; пусть они решают в те мгновения, когда необходимо с первого взгляда усмотреть соотношение данной позиции и данного маневра с их силами, силами противника и преследуемой целью; но для руководства всей кампанией в целом пусть им будут предпочтены Тюренн и Мальборо.

В искусстве, в науке, в практической деятельности гений как бы изменяет самую природу вещей; его своеобразие распространяется на все, к чему он ни прикоснется, и знания его, устремляясь за пределы прошлого и настоящего, озаряют будущее; он опережает свой век, который не в силах за ним следовать; он оставляет далеко позади ум, основательно его критикующий, но в равномерном движении своем никогда не нарушающий единообразия природы. Кто пытается определить его, больше чувствует его, чем знает; ему надлежало бы говорить о себе самому; и этой статье, которую я не должен был бы писать, следовало бы выйти из—под пера одного из этих необыкновенных людей⁸, который украшает наш век и которому, чтобы познать гения, довольно было бы заглянуть в самого себя.

213